Дверь

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Все это случилось в понедельник. Во вторник, ввиду того, что Джим, следуя указаниям своего врача, все еще соблюдал постельный режим, прокурор послал за Амосом, слугой Джима, и запугал его до такой степени, что тот тут же все ему и выложил. И про ранний ужин Джима, и что он покинул дом сразу же после этого, что у него была с собой трость с выдвижным кинжалом — все стало известно. Напуганный до смерти бедняга сказал и о том, что эта трость исчезла.

Этого было более чем достаточно, и за Джимом установили постоянное наблюдение. Однако наблюдатели не могли сообщить ничего интересного. Джим лежал в своей постели. Если он и догадывался о том, кто были гуляющие по Пайн-стрит люди или что его почта просматривалась, а телефонные разговоры прослушивались, то виду не подавал.

Но даже если полиция и подозревала сейчас Джима, это было все же только подозрение.

Во вторник вечером вновь пришел инспектор Гаррисон. Он начинал мне нравиться. И хотя в течение долгого времени ему суждено было выступать против меня и всех нас, он, по крайней мере, был всегда неизменно честен и позже многое сделал, чтобы нам помочь.

В тот вечер он выглядел необычайно серьезным. Выдворив Джуди, к ее полной досаде, из библиотеки, где мы с ней в это время сидели, он закрыл дверь и повернулся ко мне.

— Я пришел к вам сейчас, мисс Белл, с определенной целью. Хочу, чтобы вы ответили на один вопрос, но прежде чем на него ответить, прошу подумать, хорошенько подумать. Итак, происходило ли когда-нибудь что-нибудь такое, как бы давно это ни было и какой бы ерундой ни казалось, что могло бы стать мотивом убийства Сары Гиттингс? Видите ли, второе преступление с ним тесно связано. Я это знаю. Итак, подумайте. Может быть, у кого-то в семье были неприятности или какая-то тайна, о которой она знала, даже семейная сцена, свидетелем которой она была.

— У нас не бывает сцен, инспектор.

— Ерунда! Они бывают в каждой семье.

— В нашей семье, уверяю вас, ничего подобного не бывает. Уолтер Сомерс недолюбливает свою мачеху, но они не ссорятся. Просто стараются не встречаться, только и всего.

— А мистер Блейк?

— Зачем ему ссориться с ними? Они всегда к нему хорошо относились. Мне кажется, мистер Сомерс оказывает ему даже некоторую денежную помощь. А человек не ссорится с теми, от кого зависит его хлеб с маслом.

— Расскажите немного об этой семье. Мне известно лишь, что они очень богаты.

— Говард был женат дважды. Его первая жена сбежала с другим и умерла в Европе несколько лет назад. После ее смерти он женился на моей кузине Кэтрин. У них один ребенок, Джуди, которая сейчас гостит у меня. Живут очень счастливо.

— И это все?

— Да, если не считать того, что Говард Сомерс серьезно болен. У него грудная жаба, и уже был, по крайней мере, один приступ. Это произошло здесь в прошлом году, когда я с его семьей была за границей. Он тогда чуть не умер, и я думаю, что жить ему осталось совсем недолго.

— Понимаю. Сколько ему сейчас?

— Почти шестьдесят. И он весьма интересный мужчина.

— Расскажите подробнее об этом приступе. Когда вы сказали, что это случилось здесь, вы имели в виду — в этом доме?

— Нет. Дом был заперт. Он остановился в гостинице, в «Империале». Сара Гиттингс приезжала туда, чтобы его выхаживать.

— А мистер Блейк? Он был здесь в это время?

— Нет. Он был в Мэйне. У него там небольшой домик.

Сейчас я понимаю, что этот допрос был рассчитан в основном на то, чтобы усыпить мою бдительность, так как в следующий момент он тем же самым тоном задал столь неожиданный вопрос, что я просто растерялась.

— А когда вы отдали мистеру Блейку трость, принадлежавшую вашему деду?

Должно быть, растерянность была совершенно явно написана на моем лице, так как он улыбнулся.

— Ну-ну, — проговорил инспектор. — Вы явно не годитесь в свидетели защиты, мисс Белл! Я вижу, Амос сказал правду. Покажи негру полицейский значок, и он выложит тебе все начистоту. Так когда вы дали мистеру Блейку эту трость?

— Где-то ранней весной. Кажется, в марте.

— Как вы думаете, где она может быть сейчас?

— Не имею ни малейшего понятия. Во всяком случае, сюда он ее не приносил.

Инспектор резко наклонился вперед, не сводя с меня настороженного взгляда.

— А, так вы знаете, что она исчезла! Это интересно. Я сказал бы, весьма интересно. Кто сообщил вам об этом? Не Амос, так как мы его предупредили на этот счет. Может быть, сам мистер Блейк?

— Нет. Это был Уолтер Сомерс. Амос сказал ему об этом.

— Похоже, для двух преступлений у нас тут собралось слишком много сыщиков… А теперь, если вы не возражаете, хотелось бы услышать описание трости.

Что мне оставалось делать? Несмотря на все свое нежелание говорить об этом, мне все же пришлось рассказать о трости во всех подробностях: и о тяжелом набалдашнике, и о скрытом в трости клинке.

— Лезвие было острым?

— Конечно же, нет. Но, вероятно, — ядовито добавила я, — Джим его заострил, если собирался совершить убийство.

Однако мой сарказм тут же обратился против меня самой.

— Вам, должно быть, будет весьма интересно узнать, что он сделал именно это. Спустя приблизительно неделю после того, как получил ее.

Он, однако, не дал мне слишком долго размышлять над его словами.

— Я хочу проверить кое-что еще. Как я слышал, в тот вечер, когда была убита Сара Гиттингс, мистер Блейк звонил сюда Джуди. В какое время это было?

— Вскоре после семи. Возможно, в четверть восьмого.

— Как я понимаю, его просила что-то передать мать Джуди?

— Да, но он…

Я остановилась, но слишком поздно. Он опять склонился ко мне, устремив на меня внимательный взгляд.

— Что «но он…»?

— Я только сейчас вспомнила. Он спросил, дома ли Сара. Но ведь это говорит в его пользу, не так ли? Он бы не спрашивал, если бы ему было это известно.

— Или ему это было известно и он спрашивал лишь для того, чтобы все думали, будто он этого не знает.

Инспектор сидел и смотрел на меня, и в первый раз я подумала о нем, как о потенциальном противнике. Взгляд его небесно-голубых глаз был холодным и пронизывающим, а лицо выражало решимость и даже некоторую угрозу. И он был умен, умен и проницателен, в чем я позже не раз имела случай убедиться, когда пыталась ввести его в заблуждение. Он разгадывал все мои хитрости, иногда даже пугая этой способностью видеть, казалось бы, все насквозь. По-своему он был таким же таинственным, как Сара, таким же замкнутым, как Флоренс Гюнтер, и таким же неумолимым, как сама судьба.

Однако он всегда относился ко мне с симпатией, а иногда даже с почтением. Сейчас его тон был тоже вполне дружелюбным и почти непринужденным.

— Он сказал, где находится, когда звонил вам?

— Нет. Вероятно, дома.

— Как? Вы этого не знаете, мисс Белл? — язвительно спросил он. — Ну что ж… В таком случае, позвольте мне рассказать вам. В тот вечер Джим Блейк поужинал рано и ушел из дома в семь. Или вскоре после этого. Он никому не звонил перед уходом. У нас есть список всех его телефонных звонков в тот день. Где бы он ни находился в то время, когда звонил вам, дома его не было.

И я опять почувствовала, что он разговорился лишь для того, чтобы посмотреть, как я отреагирую на его слова.

— Но зачем? Зачем Джиму Блейку убивать Сару? Какой может быть у него мотив?

Инспектор, который, собираясь уходить, уже направился к двери, остановился.

— Иногда мы сначала находим преступника, а уж потом узнаем о мотивах преступления. Я не предъявляю никаких обвинений мистеру Блейку. Просто говорю, что его действия в тот вечер требуют объяснений. И пока он их не даст, мы вольны делать собственные выводы. Если они неблагоприятны для него, то это только его вина.

В это время у нас было, по крайней мере, одно утешение. Репортеры, фотографы и толпы любопытных нас оставили. В то же время на Уорренвильской дороге Хокинс окружил место преступления кучами хвороста и за определенную плату пускал туда всех любителей ужасов, пока его не остановила полиция.

Корова умерла.

В моем доме деморализация была почти полной. Вся прислуга, за исключением Джозефа, находилась в состоянии истерики. Они боялись выходить из дома, страшась в то же время и оставаться в нем. Во вторник ко мне наверх поднялась бледная и дрожащая прачка с сообщением, что кто-то снова взял из прачечной стул и поставил его в кладовку, где были сложены дрова. И этой же ночью, что-то около двенадцати, Клара вбежала в мою комнату с криками, что у нее под кроватью кто-то прячется.

Когда мы с Джозефом, он — вооружившись револьвером, а я — собрав все свое мужество, поднялись к ней в комнату и заглянули под кровать, то обнаружили там только Джока, который дремал, уютно свернувшись калачиком.

Стул, однако, оставался загадкой. Прихватив с собой Джуди, я спустилась вниз. Это был обычный деревянный стул, и прачка оставила его там же, где нашла. Взобравшись на него, Джуди тщательно осмотрела балочное перекрытие, которое в этой части подвального этажа не прикрыто потолком. Однако там не было ничего, кроме большого черного паука, при виде которого она тут же спустилась вниз.

Не знаю, что мы там ожидали найти. Трость, наверное.

В среду я, наконец, решила повидать Джима. Я не видела его больше недели, со дня похорон Сары, и если состояние Уолли удивляло меня, то вид Джима просто поразил.

Мне нравился Джим, хотя, должна сказать, я многого в нем не одобряла. Его нежелание, несмотря на то, что ему было почти пятьдесят, заняться каким-нибудь серьезным делом, полная удовлетворенность более чем скромным существованием, так как изменение его требовало усилий, значение, которое он придавал еде и одежде, — все это меня раздражало.

Не верила я также и в его слабое здоровье. Конечно, он был более крепким человеком, чем Говард, который работал всю свою жизнь, даже сейчас, когда смерть стояла у него за плечами. Во всяком случае, у Джима хватало сил, чтобы играть в гольф, просиживать ночами за бриджем, есть и пить, чтобы хотелось танцевать с юными девушками, которым нравились устраиваемые им вечеринки и присылаемые цветы.

Но все это было только на поверхности. Что же касается настоящего Джима Блейка, то я сомневаюсь, что даже Кэтрин знала его. Внешне веселый, легкомысленный бездельник, он шел по жизни своим путем, не испытывая ни в чем недостатка сейчас и хорошо обеспеченный, благодаря завещанию Говарда, в будущем.

В тот вечер, однако, вид у него был не самый лучший. Он лежал мрачный в своей роскошной постели, а рядом, прислуживая и ухаживая за ним, суетился Амос. Интересно, о чем он думал, когда лежал здесь день за днем, наблюдая за проворными, ловкими движениями Амоса, который знал так много, но не все?

Два человека, белый и черный, следящие друг за другом с утра до вечера. Однако внешне отношения между ними были просто прекрасными.

— Я думаю заказать на ужин мясо, сэр.

— Хорошо. Закажи еще немного ветчины, Амос.

И Амос вышел, чтобы сделать заказ. Отличный слуга — и потенциально опасный.

Думаю, Джим, понимая ситуацию, много размышлял над тем, как ему поступить. Он мог бы еще спастись, мог бы выскользнуть через заднюю дверь, сесть в машину и уехать куда угодно, так как его болезнь была явно несерьезной. Но он этого не сделал, а продолжал лежать в постели, ожидая неизбежного.

Мне показалось, Джим был рад моему визиту. Он лежал в лиловой шелковой пижаме, обложенный подушками, а рядом на спинке кресла висел домашний халат из темной парчи. Комната была явно обиталищем мужчины, хотя и немного излишне роскошным. Похоже, Джим решил, что такому бриллианту, как он, нужна достойная оправа. Было какое-то странное несоответствие между этим интерьером с его мягкими, приглушенными красками, этой искусно отделанной сценой с Джимом в качестве центральной фигуры и тем человеком, которого я видела на улице у дома, когда шла сюда пешком.

— Итак, — произнес он, — ты пришла навестить меня. Добрый и по-настоящему христианский поступок! Садись. Вон на том стуле тебе будет удобно.

Он явно нервничал. В тот вечер я впервые заметила, что уголок его рта слегка подергивается, и этот нервный тик, который становился все более заметным по мере моего рассказа, так и остался у него с тех пор навсегда. Однако, если не считать этого тика, он выслушал меня довольно спокойно.

— Что ты хочешь от меня услышать? — проговорил Джим. — Или какого поступка ждешь? Если полиции нужен козел отпущения — известно, что невинных людей и раньше арестовывали, чтобы утихомирить прессу, — то что я могу сделать? Убежать? Скрыться?

— Ты можешь рассказать им правду.

— Какую правду? — спросил он раздраженно.

— Скажи им, где ты был в ту ночь, когда убили Сару. Уж это-то можешь сделать.

— Я уже все сказал. Я холостяк, ничем не лучше и не хуже остальных. И не хочу впутывать в это дело женщину. Пошли они все к черту.

У меня упало сердце. Его негодование было неискренним. Он говорил, как человек, заранее отрепетировавший свою речь. И из-под нависших бровей он внимательно, украдкой наблюдал за мной. В первый раз я поняла, как он, должно быть, был напуган.

— Понимаю, — проговорила я спокойно. — И, вероятно, там-то и оставил трость. Вполне естественно, что ты не хочешь об этом говорить.

— Трость? Какую трость?

— Ту, которую я тебе подарила. Судя по всему, она пропала.

Он молчал целую минуту. Должно быть, находясь в настоящем шоке. Возможно, он мысленно проверял, кто мог знать о трости? Конечно же, Амос. И Амос проболтался! Гнев на Амоса, вспыхнувший в эту минуты в душе Джима, был, вероятно, ужасным, однако он быстро взял себя в руки.

— При чем здесь она? Любой может потерять трость. Я сам потерял их дюжины, сотни.

— Но ведь ты взял ее в тот вечер с собой, не так ли?

— И это, вероятно, доказывает, что я убил Сару Гиттингс! Как и то, что несколько дней назад я, несмотря на свою болезнь, поднялся с постели, сунул канистру с керосином в машину и застрелил эту Флоренс Гюнтер! Им не удастся навесить все это на меня. Если я тогда взял с собой эту трость и где-то ее оставил, то это еще ничего не доказывает. И в прошлое воскресенье я не выходил из дому.

Что я могла ему на это ответить? Рассказать то, что сказал мне Уолли, выяснивший, что трость исчезла только после того, как было обнаружено тело Сары? Что он принес ее домой и полиция знала об этом? Он ненавидел Уолли, и я была в тот момент не в состоянии выдержать вспышку гнева с его стороны, тем более что чувствовала, что она могла быть тоже хорошо отрепетирована заранее — обычная тактика напуганного человека.

В одном я была уверена, покидая его дом. Он был напуган, но отнюдь не болен. Широкие, свободные рукава пижамы позволяли видеть его сильные мускулистые руки, и на подносе, который внес в эту минуту Амос, стояли, помимо тарелок с разнообразной снедью, еще сифон и бутылка.

При виде подноса Джим скривился.

— Оставь его, Амос. Я хочу, чтобы ты отвез мисс Белл домой. Она пришла сюда пешком.

— Да, сэр.

Мне вдруг со всей ясностью открылось, как они жили здесь вдвоем эти дни, Я чувствовала в Джиме гнев и подозрительность, а в негре страх и еще что-то. Не враждебность. Скорее, тревогу.

— Взбить подушки, сэр?

— Нет, оставь все как есть.

В полной растерянности спускалась я по лестнице.

Полагаю, всегда трудно представить себе, глядя на цивилизованное человеческое существо, что он уже не человек, что он вступил в братство тех, кто посягает на человеческую жизнь и тем самым утратили право называться людьми. Внешне не видно никакой пропасти между ними и остальным человечеством. Они, как и мы, дышат, едят, разговаривают, иногда даже смеются. На их лбах нет никакой печати. И все же пропасть существует, ее никогда не переступить. Она не такая широкая в тех случаях, когда убийство было совершено в порыве страсти, но необъятна, как сама вечность, для тех, кто хладнокровно, тщательно подготавливал убийство другого человеческого существа.

Все мои надежды на то, что Джим Блейк оправдает себя хотя бы в моих глазах, рухнули. И у подножия лестницы меня ждал загадочный, непонятный Амос, чтобы, как отличный слуга, помочь одеться.

— Сейчас подгоню машину к двери, мэм.

— Я лучше пойду с тобой, Амос. Это сэкономит время.

— Во дворе довольно темно, мисс Белл.

— Разве у тебя нет фонарика?

Он тут же вытащил его из ящика стола в холле, и я через чистенькую, аккуратную кухню и буфетную последовала за ним во двор. Иногда, когда позволяла погода, Джим приказывал Амосу подавать сюда кофе для своих гостей, и все здесь было устроено довольно неплохо. Я помню нежные запахи той весенней ночи, когда шла по двору за Амосом, и смутные очертания скамейки, нескольких стульев и стола.

— Вижу, вы уже вынесли мебель, Амос.

— Да, мэм. Я ее покрасил несколько дней назад. Скоро, должно быть, будет совсем тепло.

Я взяла у него фонарь, пока он открывал дверь и выезжал в аллею за домом. Каждую минуту я ожидала увидеть оставшегося у парадной двери наблюдателя, который наверняка услышал шум и мог прийти сюда проверить, что происходит. Но в аллее было очень много гаражей, и шум заводимого двигателя, очевидно, не привлек его внимания.

Я часто думала об установленной за Джимом слежке. Ясно, что при желании он мог бы совершенно незаметно приходить и уходить по этой аллее. Но, вероятно, полицию интересовали главным образом только те, кто его навещал, и у них могла быть договоренность с Амосом, чтобы в случае, если Джим соберется куда-нибудь уходить, он предупреждал бы об этом наблюдателя.

Как бы то ни было, нас никто не остановил и, все еще держа в руках фонарик, я уселась на заднее сиденье. Я хорошо знала эту машину, так как сама продала ее Джиму год назад, когда купила новую. Это был лимузин темно-синего цвета с бледно-серой внутренней обивкой и кожаными сиденьями.

— Автомобиль в порядке, Амос?

— В полном, мэм.

От нечего делать я включила фонарь и огляделась. В нескольких местах кожа сиденья прожжена сигаретами, такие же следы виднелись и на коврике. Мне кажется сейчас, что все движения мои в те минуты были совершенно машинальными. А может быть, мой возбужденный мозг заставлял инстинктивно искать отдыха в чем-то совершенно обыденном. Автомобиль не представлял для меня никакого интереса. Мне было все равно, что с ним станет. Пусть они даже сожгут его, эти окружающие Джима люди, все эти мужчины, для которых Амос заново окрашивал садовую мебель, и женщины, которых Джим не хотел никуда вовлекать.

И в этот момент я кое-что заметила.

На коврике у моих ног виднелось кольцеобразное темное пятно. Оно было приблизительно семи дюймов в поперечнике. Я внимательно его осмотрела. Похоже, это было масло. Я коснулась его пальцем и понюхала. Да, это было масло, точнее керосин.

Я выключила фонарик и откинулась назад. Вероятно, можно было найти дюжину объяснений этому пятну, но мне пришло в голову только одно. Поэтому я сразу же начала обдумывать, как мне от него избавиться, чтобы Амос ничего не заметил. А может быть, он уже знал об этом пятне? Может быть, он сидел за этой стеклянной перегородкой, ведя машину так же отлично, как и все, что он делал, и в то же время ожидал, что я предприму? И может быть, об этом знала также и полиция?

Предположим, я скажу Амосу: «Амос, этот коврик очень грязный. Я забираю его с собой, чтобы отчистить, пока мистер Блейк не пользуется машиной».

Но это предложение может само по себе вызвать у него подозрения. Он может сказать: «Не беспокойтесь, мисс Белл. Я сам этим займусь». Мы начнем спорить, коврик приобретет в его глазах необычайное значение, и если он одержит в нашем споре победу, то сразу отнесет его в полицию.

В конце концов, самое большее, что я смогла придумать в эту минуту, так это наклониться, свернуть аккуратно коврик и спрятать его под своим довольно длинным плащом.

Если мой вид и показался Джозефу, который впустил меня, странным, он все равно ничего не сказал. Когда-то Джуди заметила, что Джозеф начисто лишен способности чему-то удивляться, и эта мысль поддерживала меня в тот вечер, когда я, несомненно нервничая, вошла с выпирающим из-под плаща ковриком в свой собственный дом.

Джуди позвала меня из библиотеки, но я, не отвечая, проскользнула мимо двери со скоростью, на которую была способна. Проходя, я увидела, что они с Диком сидят за карточным столиком и перед ними лежит лист бумаги. Похоже, Дик что-то чертил на нем. Поднимаясь по лестнице, я услышала, как он произнес:

— Вот, смотри. Это кушетка, а дверь в кладовку вот здесь…

В следующее мгновение я была в своей комнате. Быстро заперев дверь на ключ, разложила коврик на столе под лампой. Все было ясно. На коврике совсем недавно стоял бидон или жестяная банка с керосином.