Двуглавый. Книга первая

Глава 7 О любви и не только

— Ну ты и…! — подходящее слово у тёзки, конечно же, нашлось, и даже не одно, вот только употреблять те слова в нашем мысленном разговоре он не стал. На ум тёзке они, понятно, пришли, и я в его мыслях их тоже прочитал, но раз не было сказано, то и я сделал вид, что не услышал. Такие вот правила поведения сложились в нашем мозговом общежитии. Впрочем, мне вполне хватало той смеси восхищения и удивления, пусть и с примесью некоторого осуждения, с которой то слово было бы сказано, если бы тёзка на такое решился.

— Ага, дас ист фантастиш, — довольно отозвался я.

— А почему по-немецки? — удивился тёзка.

Пришлось объяснять, что под словами «немецкое кино» у нас и у них подразумеваются фильмы совершенно разных жанров. Живьём, впрочем, я здесь пока что ни одного фильма не видел, зато отдельные куски просматривал в тёзкиной памяти, и что немецкое кино у здешней русской публики очень даже популярно, знал. Многим, видите ли, нравится развлечения ради пощекотать нервы немецкими ужастиками, которые с местными кинематографическими эффектами я лично воспринимал как забавные и где-то даже милые и уютные детские страшилки примерно на уровне текстов «Раммштайна»; зрители с замирающим сердцем сопереживают героям и героиням немецких приключенческих фильмов об альпинистах; с немалым интересом и изрядной завистью («эх, а у нас так снимать не умеют!») смотрят эпические батальные сцены в исторических драмах о героическом сопротивлении немцев ордам кровожадных французских революционеров. У нас немецкое кино тоже пользовалось успехом, вот только тематика этих популярных в народе фильмов была… Ну что я буду тут говорить, сами же прекрасно помните.

— Тогда это должна была сказать Анечка, — хмыкнул тёзка.

— Ну да, — согласился я. — Только она-то эти фильмы не видела…

— Ничего, зато побывала теперь на месте их героинь, — тёзка в очередной раз проявил свойственную ему сообразительность.

Желание сходить к этой самой Анечке, Анне Сергеевне Фокиной, красивой и эффектной женщине двадцати шести лет, что смогла наконец отдышаться и с глуповато-блаженной улыбочкой лежала сейчас рядом, я обнаружил у тёзки вчера как раз перед послеобеденным отдыхом, перешедшим из-за объедения в сон, а вместе с тем желанием и сильные сомнения, стоит ли вообще затевать такое, учитывая, что идти придётся как бы вдвоём. Пересказывать наш с тёзкой спор о морально-этической стороне моего участия в их с Анечкой постельных упражнениях я, пожалуй, не стану, уж больно много всего мы друг другу наговорили, но мне удалось-таки убедить дворянина Елисеева в том, что ничего постыдного для него и тем более для меня тут не будет.

— Ну пойми же ты, Виктор, — старательно втолковывал ему я, — раз уж мы с тобой изображаем сейчас нашего гербового орла о двух головах и даже думаем, как бы нам спасти от неприятностей нашу общую задницу, почему бы нам и наш общий прибор не загрузить приятной и полезной работой? Или что, так и будешь теперь без женского общества обходиться, пока живой⁈

Обходиться до конца жизни без женщин тёзке, ясное дело, совсем не хотелось. Более того, этакая перспектива привела его просто в ужас, а потому увещеваниям моим он в конце концов поддался. Да, понимаю, использовать в споре такие аргументы, это удар в то самое место, которое я обозвал «прибором», но я же для общего, в том числе и тёзкиного тоже, блага, старался!

Отношения тёзки с вдовой Анной Фокиной, длившиеся уже чуть больше двух лет и вспыхивавшие с новой силой с каждым прибытием Виктора в Покров, основывались, помимо взаимной личной симпатии, ещё и на совпадении интересов. Но если тёзкин интерес связан был только с удовлетворением известных потребностей молодого мужского организма, то Анечка извлекала из встреч с ним пользу двоякую. Да, и её тело тоже требовало удовольствий, и ей нравился интерес к ней молодого любовника, но, если верить тёзке, главным в их отношениях для Анечки оставалось нежелание выходить замуж за соседа — застройщика и домовладельца Попова. Самому Попову такой брак сулил бы немалую пользу в виде довольно крупного земельного участка, занимаемого доставшейся вдове в наследство никак не соответствующей такой земле полузахиревшей городской усадьбишкой, вместо которой застройщик собирался отгрохать уж не знаю что, но что-то большое и доходное, вот сосед и пытался добиться благосклонности госпожи Фокиной. Проявлял он в том, стоит признать, настойчивость и изобретательность, попытками привлечь внимание самой Анны Сергеевны не ограничивался, завёл приятельство с роднёй как самой соседки, так и её покойного супруга, и те, вдохновившись обещаниями господина Попова отстегнуть им кое-что из будущих доходов, принялись всячески подталкивать вдову ко второму замужеству. Но все эти попытки оставались безуспешными, поскольку госпожа Фокина где намёками разной степени прозрачности, а где и открытым текстом выражала полное своё нежелание настраивать против себя Елисеевых, прекрасно знающих, к кому и зачем отлучается их младший сын, пребывая в Покрове. Как я понял, ссориться с Елисеевыми в Покрове вообще не было принято — и среди дворян города и уезда они ох как не последние, и зять Михаила Андреевича большой человек в городской управе, да и дочка его старшая далеко не проста. В чём, говорите, непроста? Как, вы разве не знаете, что когда её уличили в тех самых неблаговидных занятиях, о которых лучше бы и не говорить, ничего ей не было⁈ Вот ничегошеньки, честное слово! Ну, подумаешь, наложил отец Афанасий епитимью, [1] не велел в храм Божий входить три недели, так и что с того? Другому кому за такое уж точно не поздоровилось бы, а подполковника Елисеева дочери — хоть бы что!

Что самое интересное, родители тёзкины и правда были в курсе амурных похождений своего младшенького, но вероятность того, что им пришло бы в голову как-то вредить Анне Сергеевне, если бы она вдруг отказала Витеньке в доступе к своему роскошному телу, тёзка всерьёз не рассматривал. Да и с чего бы ей ему отказывать? Во флигеле дома госпожа Фокина устроила меблированные комнаты и сдавала их внаём, каждой весной и осенью часть земли отводила, тоже вовсе не бесплатно, пусть и не задорого, под постой и хранение товара крестьянам и торговцам, прибывающим на уездную ярмарку, и доходы со сдачи в аренду недвижимого имущества вполне примиряли вдовицу с тем, что денег за любовь тёзка ей не платил, а подарки, хоть с известной регулярностью и дарил, но, скажем прямо, не особо дорогие. А сегодня ещё и удовольствий наполучала до крайности необычных, ужасно постыдных, зато и невыразимо приятных — после первого тёзкиного подхода я попросил товарища временно уступить мне управление телом, и, что называется, оторвался по полной.

— Где же ты, Витенька, таким вещам научился-то? — с восторженным придыханием спросила Аня, вернувшись с высот счастья и наслаждения.

— Ох, Анечка, тебя там, увы, не было, а сейчас и меня там нет, — с важным видом выдал тёзка подсказанный мной ответ, тут же и получив за него долгий и сочный поцелуй.

Вот тоже, кстати… Сказать, что тёзка в постели вёл себя как-то совсем уж патриархально и консервативно, нельзя — всё же поход в бордель, подробности которого я в его памяти подсмотрел, в своё время вдохновил дворянина Елисеева на решительное преодоление некоторых условностей и негласных запретов. Но ничто не стоит на месте, и навыки девочек из заведения госпожи Ланфар даже близко нельзя было поставить рядом с тем, что вытворяли актёры и актрисы немецких «фильмов для взрослых», исполняя фантазии сценаристов. В общем, Анечке понравилось. Тёзке, кстати, тоже, пусть и с некоторыми оговорками. А уж я вообще оказался тут самым довольным, потому как переживать такое в том подпорченном годами и болячками теле, что осталось лежать на Горьковском шоссе, и в теле молодого, здорового и крепкого парня — это, знаете ли, далеко не одно и то же.

На третий подход я вернул тёзке управление телом, и ему, бедному, пришлось исполнять самые необузданные желания, что я пробудил в и без того не особо ограничивавшей себя в удовольствиях Анечке. Но ничего, справился, пусть и с некоторыми затруднениями, более моральными, нежели физическими. Ладно, к хорошему привыкают обычно быстро, так что успеет ещё войти во вкус новых удовольствий. Тем более что-то мне подсказывало, что милая Анечка в этот самый вкус войдёт ещё быстрее и её молодому любовнику придётся немало стараться, чтобы соответствовать потребностям и ожиданиям своей милой подруги.

Да уж, войдёт… В благодарность за постельный праздник Анна Сергеевна устроила тёзке праздник чревоугодия, закатив совершенно роскошный ужин. Надо сказать, посещал свою даму тёзка обычно в послеобеденные часы и на ночь у неё не оставался, где-то чуть за полночь возвращаясь домой. Поступал он так исключительно из-за нежелания встречаться глазами с насмешливыми взглядами родителей и осуждающими сестрёнки, коими домашние щедро одаривали его по возвращении, если он ходил к Анне в другие часы.

Вообще, насколько я заметил, в повседневной жизни дворян Елисеевых многое строилось на всяческих условностях, многие из которых представлялись мне, скажем так, не шибко осмысленными. Например, к кому и зачем периодически отлучается младший сын, дома знали все, но в своё время, как поведал тёзка, дело ограничилось беседой с глазу на глаз с отцом после первого такого похода, и более тему не поднимали. Более того, любые разговоры, что хоть как-то относились или могли быть отнесены к этой стороне отношений мужчин и женщин, в семье, мягко говоря, не поощрялись — Наташу, было дело, оставили как-то раз без послеобеденного десерта за попытку заговорить о беременности гимназистки из старшего класса, и это при том, что оправдывать её поведение девица никоим образом не пыталась. Это, замечу, в семье с четырьмя детьми. То есть люди занимаются любовью, рожают детей, всё, как оно и должно быть, но вслух об этом — ни-ни!

Поразила меня и какая-то подчёркнутая вежливость, с которой в доме обращались с прислугой. Именно подчёркнутая, основанная, как мне показалось, никак не на уважении к не самому лёгкому, да и не самому порой приятному, труду горничных, садовника, кухарок или прачки, а только лишь на неких принятых в семье и обществе правилах. Я не удержался, побеседовал об этом с тёзкой, и мало того, что он подтвердил верность моих наблюдений и выводов из них, так после его разъяснений всё оказалось даже куда более запущенным.

— Понимаешь, — втолковывал мне тёзка, — мы, дворяне, сословие привилегированное, уже потому хотя бы, что кроме нас вторым сословием в истинном понимании этого слова остались только казаки. Даже священнослужители — это уже не совсем то же самое.

Да, помню, здесь всё тот же Александр Второй в 1881 году уравнял в правах и обязанностях все сословия как раз за исключением дворян, казаков и клира. По традиции тут продолжают ещё называть людей купцами, мещанами и прочими сословными именованиями, но это исключительно неофициально и за прошедшие полвека почти сошло на нет, особенно у молодых — тот же тёзка, к примеру, так уже не говорит, и, похоже, никогда и не говорил.

— И наша вежливость по отношению ко всем прочим, — продолжал тёзка меня просвещать, — на самом деле лишь подчёркивает наше над ними превосходство.

— Это каким же образом? — заинтересовался я. — Мы, значит, настолько выше вас, что можем себе позволить вам не хамить?

— Не совсем так, — возразил тёзка. — Просто вежливость позволяет удерживать человека на должной дистанции, без того, чтобы вступать с ним в противоречия хоть словом, хоть делом. И уж поверь, при вежливом общении любой эту дистанцию почувствует, как поймёт и невозможность её преодолеть.

— Ну да, ну да, — согласился я. — Большое видится на расстоянии…

— Именно! — подхватил тёзка.

Что тут скажешь? Тёзка в общем и целом прав. Когда человек с намного более высоким положением ведёт себя с тобой вежливо, разницу между ним и собой чувствуешь куда сильнее, чем если бы он хамил. Начальник на моей бывшей работе такой был — голос на подчинённых не повышал никогда, слова бранного от него не услышишь, со всеми на вы, но как скажет тихо так, да ещё и не прилюдно, а вызвав к себе в кабинет, что-нибудь вроде: «Виктор Михайлович, ваши действия в этом месяце по привлечению новых клиентов представляются мне не вполне обдуманными», — так, честное слово, лучше бы обругал или наорал, потому как я в таком случае имел бы полное право считать его козлом и дебилом, по глупой случайности оказавшимся выше меня, а так понимал, что он, мать его, абсолютно прав и на месте своём находится вполне по делу. Видимо, эти свои соображения я продумывал «вслух», то есть на том уровне сознания, где они становились доступны и для тёзки, потому что он сразу на них и отозвался:

— Ну вот, сам же прекрасно всё понимаешь!

…Всё это мы с тёзкой обсуждали, неспешно идя домой, когда выбрались кое-как из-за стола у Анны. Я помнил, что у нас до семнадцатого года Покров был городом по преимуществу купеческим, а потому исключительно богатым и благополучным, здесь же, раз тот год остался вполне себе обыкновенным, город тоже отличался и немалыми размерами своей казны, и умением городских властей её толково тратить. В нашем с тёзкой случае польза от этого заключалась в электрическом уличном освещении. Пусть фонарные столбы стояли тут и пореже, чем на улицах Москвы, передвигаться в потёмках припозднившимся прохожим не приходилось, вот и мы топали по ночному городу без того, чтобы напряжённо вглядываться в темноту. Если я правильно помнил план города, шли мы по улице, в моё время носившей дурацкое название «улица Третьего Интернационала», уж не знаю, к своему стыду, как она называется здесь. И только я собрался спросить о том у тёзки, как и моё, и его внимание переключилось на другое. Свернув на улицу, название которой в моём мире я не помнил, мы чуть не столкнулись с невысоким толстячком, судя по нетвёрдой походке, хорошо так переусердствовавшим с употреблением алкоголя.

— О! Виктор Михайлович! Рад, очень рад видеть! — похоже, подвыпивший толстячок и правда обрадовался неожиданной встрече, даже руки раскинул для дружеских объятий.

— Простите великодушно, что-то не припоминаю, — сухо ответил тёзка, отступив на шаг. Желанием обниматься с пьяным незнакомцем дворянин Елисеев вовсе не горел, да и вспомнить толстячка тоже никак не мог.

— Ну как же, Виктор Михайлович! — толстячок, похоже, готов был расплакаться от обиды. — Рождественский благотворительный вечер в губернском дворянском собрании! Неужели не помните⁈

Тёзка напряг память. Безуспешно. Я попытался ему помочь, проскочив по закоулкам его воспоминаний, результат оказался таким же, то есть никаким. Тёзка этого слишком уж эмоционального выпивоху и правда не помнил. Чёрт, а ведь дворянина Елисеева, похоже, пытаются надурить… Или придержать на одном месте?

Что происходит что-то не то, начал уже соображать и тёзка, но поздно — чьи-то руки грубо схватили его сзади и тут же к лицу оказалась прижатой мокрая тряпка с крайне неприятным запахом. Я успел опознать тошнотворно-приторную вонь хлороформа, прежде чем мы оба погрузились в забытьё…

[1] Епитимья — наказание, как правило, в виде особого послушания, назначаемое священником или духовником покаявшемуся грешнику