Дьяволы и святые

~

Все началось в Англии в две тысячи третьем году. Точнее, в Шеффилде, на Шэрроу-Вейл-роуд. Точную дату я забыл, но мне нравится думать, что это случилось июньским днем: кто-то оставил на улице пианино, потому что не смог поднять инструмент по лестнице в новую квартиру. Его накрыли брезентом и оставили записку, что любой желающий может играть. Так появились общественные пианино. По крайней мере, идея оставить в проходном месте инструмент, принадлежащий одновременно всем и никому.

Но роялю не обязательно находиться на улице, в аэропорту или на вокзале — ему не нужно быть снаружи, чтобы стать общественным. Достаточно открытой двери. Доказательство: именно через открытую дверь магазина инструментов в Нью-Йорке, на Пятьдесят восьмой улице, дом 211W, мою игру услышал какой-то мужчина в сентябре восемьдесят первого года. Стояло бабье лето, какое бывает только в Америке, с его розовыми послеполуденными тенями, радостно сбегающими каждый раз, когда в их сторону не смотрят. Не снимая шляпы — фетровой трилби, высокий мужчина вошел внутрь в сопровождении восхитительной, гениальной и спятившей женщины: как я узнал позже, ее звали Панноника и у нее было сто двадцать кошек, — до сих пор не понимаю, какой из этих фактов меня изумляет сильнее. Мужчина подошел к инструменту. Я пробовал пианино на звучание по просьбе друга. Между нами завязалась короткая беседа — так мне показалось, по крайней мере, поскольку позже меня убеждали, что мужчина не скупился на слова. Он положил руку мне на плечо и, слегка присвистывая, произнес:

— Your old man taught you to play?

Отец научил играть меня на пианино?

— Oh, no, — ответил я. — Я сирота. I’m an orphan.

— You play like that, you ain’t an orphan no more. Если ты так играешь, то ты больше не сирота.

Он вышел. Женщина улыбнулась и последовала за ним.

Телониус Монк умер несколько месяцев спустя. Я узнал его на фотографиях в газетах. И публика, и коллеги поговаривали, будто этот гений джаза сошел с ума. Он с легкостью мог уйти посреди собственного концерта или уснуть за клавиатурой. Его фразировки и аккорды из двух нот, которые на самом деле не были аккордами, звучали, словно чистое безумие, подчеркнутое странными шляпами, взглядами в пустоту и долгим отсутствием. Монк казался безумцем, потому что в день его смерти исполнилось шесть лет, как этот гений и виртуоз не прикасался к пианино. Многие думали, что инструмент ему противен.

Сегодня я понимаю, что Монк никогда не переставал играть — просто ему не нужна была клавиатура.