Эхо тайги

1

Ксюша и ее товарищи возвращались с охоты. Вот и перевал. За ним в сорока верстах село Притаежное. База партизан. Но устали охотники, и казалось, что перевалу не будет конца.

На голом, занесенном снегом хребте стояли каменные столбы. Издали посмотреть — ни дать ни взять два десятка подвыпивших мужиков разбрелись по снегу. А вокруг редкая россыпь камней поменьше. Вот сова, нахохлившись, склонила набок круглую голову: вон медвежонок на трех лапах силится вскарабкаться на валун; уродливая голова лошади лежит на большой каменной плите и тянет шею, пытаясь захватить ртом пук сухой прошлогодней травы, торчащей из-под снега; еще какие-то диковинные звери и птицы видятся в разбросанных там и тут разрушенных временем скалах. «Пьяные женихи» — так зовут в народе эту каменную россыпь.

Сказывают, будто не очень давно жила за хребтом красавица Эрчерен. Выйдет из юрты — и звезды на небе высыплют полюбоваться ее красотой. Да что там звезды. Бывало, луна и солнце одновременно поднимались на небо, чтоб заглянуть в лицо Эрчерен. Про людей и говорить нечего — за тридевять земель приезжали полюбоваться красавицей.

И как не быть ей красавицей, если все духи, какие только есть на земле, — все получали подарки, пока мать Эрчерен носила ее во чреве.

Каждое утро выходила мать из юрты и говорила шаману:

— Сын Гремучей Воды, ко мне прилетал ночью дух. Я видела его, как вижу сейчас тебя. Он сказал: ты не кормила меня парным мясом, как кормила других, ты не поила меня теплой кровью, как поила других, ты обидела меня, я тебе отомщу. Тот, кого ты носишь под сердцем, станет уродом. Сказал так и улетел. Я залилась слезами, едва дождалась солнца. Ты плохой шаман, ты не всех духов знаешь.

— Всех, всех, моя мать.

— Тогда скажи, какой дух прилетал ночью?

— Постой… — и старик шаман, сгорбленный, с седой жиденькой бородкой начинал складывать в кучу камушки, ведя подсчет. — Солнце задобрил, Луну задобрил, ветер задобрил, горы задобрил, реки задобрил, кедр задобрил, медведя задобрил, волка тоже, лису задобрил, глухаря задобрил, косача задобрил. Ба! Мать, не гневайся, не кручинься, белощекую синичку забыл.

— Забыл? — гневалась госпожа. — Эй, гоните из табуна лучшего белого жеребца.

Много жеребцов пригоняли на камлание. Вокруг всего становища распялены на жердях их белые шкуры, но духа синичек забыли. И прогневался дух. Хорошо хоть напомнил.

Пригнали из табуна еще одного жеребца. Разожгли большой костер и когда пламя его поднялось вровень с юртами, спутали ноги коню, повалили наземь. Шаман поднял бубен над головой. Зазвенел бубен, зазвенели подвешенные к нему железные главные духи: Солнца, Огня, Хозяина тайги медведя. При каждом прыжке шамана звенели на его груди и спине железные фигурки духов второго ранга: гор, тайги, глухаря, марала.

«Много на свете людей, ой много. Не перечесть. Но духов больше. Синичьего духа сегодня забыл. Ай-ай-ай, чуть не нажил врага всему люду. Ай-ай…»

Языки пламени поднимались выше юрт. Все быстрее кружился шаман, все чаще бил в бубен, взывая к духам, а духи ему отвечали звоном, главные — в тон ударам по бубну; другие, те что привязаны на груди и спине, — в такт прыжкам. Всех вызвал шаман сюда, и они звенят на разные голоса, духи тайги и воды, ветра и дождя, духи змей и земли.

Вокруг костра широким кругом встали все люди рода. Мужчины в первом ряду, женщины и ребятишки за ними. Между костром и людьми кружился шаман, а люди переминались с ноги на ногу, качались вправо и влево, хлопали в ладоши и негромко кричали: «Ай-я-я». Негромко. Надо, чтобы духи услышали: все их зовут, но нельзя заглушить голос шамана.

Качнулся шаман — и сразу же тишина вокруг. Это когда шаман вызывает духов, чтоб узнать от них правду, он должен упасть, а его дух должен подняться к духам, ушедшим за хребты и узнать, будет ли мор на лошадей в этом году? Или: какой из духов вселился в старого Урза и корежит его? Сегодня не надо уходить духу сына Гремучей Воды за горы. Сегодня надо накормить и умилостивить еще ненакормленных, обиженных духов. Сегодня нельзя, чтобы тело сына Гремучей Воды упало на землю, иначе может случиться несчастье!

Старый сын Гремучей Воды, сын порогов и шивер качнулся, переступил, припал на левую ногу, но устоял. Вскинул бубен. Ударил в него. Еще раз призвал всех духов спешить получить предназначенную им долю. Не успеют — пусть не гневаются. Сами же виноваты.

Отбросив бубен, шаман выхватил из ножен остро отточенный нож и, подскочив к распростертому на земле белому жеребцу, с маху полоснул по горлу.

— Ай-ай-яй, ге-ге-ге, — закричали вокруг.

Забился конь, брызнула в казан тугая кровяная струя.

— Ай-яй-яй!..

— Эй, духи, дайте тому, кто должен родиться, лицо ясное, как цвет жарков-огоньков на горных лугах, стан, как стрела, брови, как крылья краснобрового косача, щеки, как цвет шиповника, глаза, как черный огонь из костра добрых Духов…

Все перечислил, ничего не забыл шаман. И шею гибкую, как тальник, и крепкую, как становая кость могучего жеребца, и плечи, и грудь, и руки. Если мужик родится, дай ему сорок сынов. Если девка — пусть рожает по двойне. Набрал крови в миску и мазал губы божков — тех, что привязаны к бубну, и тех, что привязаны к ритуальному платью, а затем ушел в юрту и мазал там губы тех истуканов, что слишком горды и могучи, чтоб выйти к костру.

…После таких даров все духи были милостивы к Эрчерен, И, когда родилась она, все отдали ей самое лучшее: и крыло косачей для, бровей, и черный огонь для глаз, и алую кровь для губ, и гибкость тальников для шеи и стана. Женихи по пятам ходили за ней, а она смеялась.

— Эрчерен, ты никого не любишь? Ты не хочешь идти замуж?

— Хочу. Все девушки хотят замуж. Все находят себе мужа по душе. И я найду того, кто меня полюбит больше всех.

— А как же ты это узнаешь? Хочешь, мы сразимся на мечах, и кто победит, тот станет твоим мужем.

— Не хочу.

— Хочешь, мы сядем на коней и помчимся вокруг горы? Кто первый прискачет, того ты введёшь в свою юрту.

— Не хочу.

— А как же ты узнаешь, кто любит тебя больше всех?

'Засмеялась Эрчерен и сказала:

— Отец, вели резать бананов, варить араку, готовить юрту. Наступает мой свадебный пир. И пусть он будет на вершине горы. Чтобы мысли мои были так же чисты, как горный родник, чтобы чувства мои были так же свободны, как утренний горный ветер, чтобы выбор мой был так же ясен, как небесная даль в безоблачный день. И если я покривлю душой, если выбор мой будет нечестен, пусть иссякнет горный родник и вместо него побегут меж камней мои слезы; пусть ветер перейдет в ураган и размечет свадебные подарки, и выплеснет на землю свадебную араку; пусть солнце закроется тучами для меня.

И когда наварили баранины, когда наготовили араки, Эрчерен позвала своих женихов на вершину горы. А женихи собрались из разных стран.

— Эй, женихи, — сказала им Эрчерен, — вон стоит угощение: сырчиков, сколько хотите, баранины полны котлы, араки — сколько примет душа. Ешьте, пейте и пойте мне песни. Сегодня я выберу себе жениха.

Начали утром. Солнце поднялось — пир шумит. Женихи похваляются своей красотой и резвостью своих жеребцов; своей силой и плодовитостью своих кобылиц.

— Кто любит больше меня Эрчерен, — возглашает один, — пусть положит к ее ногам подарок дороже моего. — И кладёт перед невестой собольих шкур, сколько может захватить в охапку его слуга.

За ним и другие подносят: кто халаты китайского шелка, кто серьги, браслеты, кольца с невиданными камнями, кто табуны кобылиц, стелющих гривы по ветру. Каждый новый подарок богаче прежнего, и каждый даритель запивает свое торжество аракой.

Но Эрчерен хмурит черные брови. Нет, не нравятся ей подарки. Нет, не того она ожидала.

— Кто любит больше меня Эрчерен, пусть споет в ее честь. Песнь хвалебней моей, — начинает один жених. Он поет, что очи ее яснее звезд, что косы ее черней осенней ночи, что губы её слаще, чем мед лесных пчел. Слушают песню женихи, запивают аракой, а Эрчерен все мрачнеет.

— Кто любит Эрчерен больше меня, — похваляется новый жених, — пусть выпьет араки больше, чем я.

И наполняют женихи чаши аракой, и похваляются друг перед другом, перед отцом и матерью невесты, перед самой Эрчерен своей неуемной силой.

Солнце на запад покатилось — все громче песни во славу Эрчерен. И когда солнце коснулось гор, Эрчерен хлопнула в ладоши и сказала:

— Вот я стою перед вами. Кто хочет жениться на мне, пусть подойдет, я буду его женой. Что ж вы? Неужели я никому не нужна?

Дернулись женихи, но ни у кого не хватило сил встать и подойти к ней. А Эрчерен громко смеялась.

— Вы хотели мечами завоевать меня. Вот я, берите! Без всяких мечей!

И тогда подошел к ней юноша из ее же рода.

— Эрчерен, я сидел в самом дальнем краю. Мне не пилось и не елось, я только смотрел на тебя и думал: вижу тебя сегодня в последний раз. Сегодня ты станешь женой какого-то батыра. Баранина казалась мне невкусной, а арака совсем не шла в горло. Вот я подошел к тебе, но страшусь прикоснуться к тебе, боюсь прогневать.

— А ты не страшись. Обними меня. Ты один из всех по-настоящему любишь меня. Отец, вот мой жених!

— Дочь моя, — возразил отец, — не пойму я тебя, Вон женихи, блеск их свадебных подарков затмевает блеск звезд, а ты выбрала такого, что принес тебе в подарок только венок из жарков. Сколько луков поломали, пуская стрелы а твою честь, а этот не порвал в твою честь и единой тетивы. Те пели в твою честь хвалебные песни, а ты выбираешь того, кто за весь пир даже рта не раскрыл. Ты не права, моя дочь.

— Но посмотри, — возразила Эрчерен, — родник согласен со мной. Он не иссяк, он журчит пуще прежнего. Ветер согласен со мной. Он не перешел в ураган, а совсем затих и чуть шепчет на ухо мне: будь счастлива, Эрчерен. Смотри, солнце перестало спускаться за горы. Оно тоже желает нам счастья. Неужели ты будешь спорить не только со мной, но и с ласковым родником, горами, ветром и солнцем?

И, сев на лошадей, Эрчерен с ее избранником поехали к брачной юрте, а пьяные женихи, так и остались там, где пили и ели. И стоят до сих пор, не в силах сдвинуться с места…

— …Отдохнули, ребята? — спросил Игнат. — А то как бы и нам не окаменеть без движения-то на перевале. Пошли!

— А што, запросто. Вон Ксюха вроде бы окаменела, — рассмеялся простуженным голосом Чепчигешев, невысокий, плотный парень с живыми черными глазами. — Ты, девка, однако, вспомнила Эрчерен и завидки взяли?

— Да, Эрчерен выбрала хорошего жениха.

— А у тебя плохой?

— Што ты пристал? Пошли! — и улыбнулась, вспомнив, как давно-давно Ванюшка дарил ей туесок, а в туеске перстенечек. Сняв рукавичку, посмотрела на бирюзу, блеснувшую на колечке. Она голубела, как небо над хребтом.

Начался пологий многоверстный спуск. Долго еще маячили «окаменевшие женихи».

Ксюша тянула сюрьку и напевала про себя о березоньке, что стояла во поле, о девичьей тоске по милому-желанному.

Бывало, еще девочкой, когда жила с отцом и матерью под Кайруном, выбегала Ксюша на берег реки, садилась где-нибудь под кустом, и пела песни, которые длинными зимними вечерами пела мать.

Смерть родителей унесла с собой Ксюшины песни. В доме Устина не пелось. Вот в партизанском отряде иногда подпевала товарищам.

Крутой поворот в жизни как бы скинул с плеч Ксюши тяжелый груз прожитого. Рядом был Ваня, желанный, выстраданный. Плохое уходит, а хорошее — вот оно, рядом, нежит, ласкает, прибавляет сил. Ксюше казалось, что теперь никто не помешает ее счастью.

Все сели на сюрьки, в кружок. Из-за пазух достали краюхи хлеба, куски вареного мяса. Игнат посмотрел на небо.

— Солнце высоко поднялось. Где ночевать-то станем, у каменного балагана?

— Ночь, однако, прихватит, — заметил Чипчигешев.

— У-у, — загудел Кубеев, — у балагана вода замерз, снег топить — шибко худо.

— Ксюша, ты кого скажешь?

— Я чаю, удобней в молодых пихтачах, у Каверинской луговины, — и бросилось в глаза: сидят шорец, русский, хакас, украинец. В отряде есть и татары, и латыши, Ксюша даже не подозревала, что в России столько разных народов.

«И все поднялись супротив колчаков. Иначе и быть не должно. Где правда, там и народ».

Мужики закурили: кто самокрутку толщиной в мизинец, кто трубочку, и запах ядреного самосада («сам куришь, а семеро кашляют» казалось Ксюше) заставлял морщиться даже каменных «женихов», Чипчигешев протянул раскуренную трубку.

— На, девка! Курить не станешь — взамуж не возьму.

— Ну-ну, ты! У нее Ванька есть.

— Люби, люби пока Ваньку…

Покурив, мужики продолжили спуск с хребта. Ксюша поправила беличью шапку, подтянула потуже красный кушак и, навалившись грудью на лямки, сдернула тяжелую сюрьку. В мыслях она была уже в Притаежном, «Ваня вернулся поди. Хозяйка заботлива — голодный не будет. Но он пеночки любит с топленого молока, как ребеночек, а попросить засоромится. Подушку на ночь не взобьешь, проспит на невзбитой… Ванюшка, радость моя! Соскучилась я… Богородица пресвятая, охрани Ваню от хлада, от сырости, от болестей, от ран», — шептала Ксюша. Она не верила в бога. Сколько бед выпало на ее долю, а бог не заступился. Наверное, нет его. Но богоматерь-заступница, может, есть? Вреда не будет от молитвы.

Стемнело. Свернули к ключу.

Пока мужики выбирали поляну, ладили березовый плот на снегу для большого костра, защитную стену, таскали сутунки, Ксюша на маленьком костерочке сварила кашу, не пожалев в нее маральего мяса с печенкой. Чей сварила. Пригласила мужиков. Когда ложки скребнули по дну ведра, Игнат перекрестился — и спросил у Ксюши:

— С какого конца, девка, спать будешь? Выбирай, да стелиться зачнем.

— Я с краю, поближе к костру.

— Добро.

Мужики уснули почти мгновенно тяжелым и неспокойным сном уставших людей. Кто тихо бормотал, кто ворочался и пристанывал, кто с присвистом храпел.

Ксюша, свернувшись калачиком, лежала на подстилке из пихтовых лапок. Сон окутывал легким туманом сознание, смеживал веки. Ей казалось, что она проваливается в снежный сугроб, где так мягко и уютно. А в душе все пело от близкой встречи с Ванюшкой.

Ночь была лунная. На ослепительно белом снегу лежали серебристо-черные тени от пихт, кедров, рябины и черемухи. Тишина. Изредка треснет сучок, не выдержав тяжести снежной шапки, и, шурша, посыплется с вершины дождь блестящих снежинок.

2

Вавилу разбудили затемно.

— Ходок до тебя со степи, — доложил дневальный.

В дверях стоял запорошенный снегом мужик и прямо от порога неторопливо сказал:

— Горев в поход собирается. Хомуты и сани чинить приказал своим. Я сразу выехал упредить тебя. Замаялся. Путь-то не ближний.

— Спасибо, Емельян Иваныч. А куда собирается?

— Точно неведомо. Нашинские поговаривают, в притаежье, в ваши края.

— А как в Камышовке?

— Пока сносно было. Но ты же Горева знаешь…

— Знаю!

Какой может быть разговор, какая думка в голову забредет без самокруток, без трубок, без табачного дыма? А в кержацком дому не покуришь. И сбор командиров проходил во дворе. Кто сидел на крылечке, кто на санях, кто на стоящем торчком чурбаке.

— Сани ладят да сбрую чинят? Тьфу ты, ядрена Феня. Кажинное утро новости, — ругался Игнат. — Да, может, Горев к чертям на пасеку собирается, а нам кого делать!

— Охрану придется усилить.

— И так, почитай, половина отряда в охране. Стой, кто-то подъехал!

— Вера! — обрадовался Вавила. — Замерзла? Ну, ребята, кто хочет послушать, — проходите в избу, но уж курить ни-ни.

Веру усадили за стол, дали горячего чаю. Замерзшие ноги она завернула в полушубок и поджала их под себя. Вокруг сгрудились командиры. Всем хочется узнать, какие новости в губернском исполнительном комитете Советов.

— Новостей, товарищи, много. Обширный район Барабинской и Кулундинской степей освобожден партизанами, и там установлена Советская власть. Наши войска уже под Омском. В губисполкоме настаивают, чтоб мы сразу же выбирали Советы в освобожденных районах. Советуют чаще выходить на тракт. Сейчас по нему движутся обозы на восток. И купеческие семьи, и всякий люд с наворованным народным добром. Идут солдаты, бегут офицеры. Наша задача — не пропускать врагов. Мне показали письмо, где сказано, что из банков Бийска и Барнаула повезут ценности и золото. Возможно, по нашим дорогам. Золото надо задержать.

Все внимательно слушали. Никто не проронил ни слова.

— И еще, товарищи, наказано нам держать связь с населением, не допускать в отряд непроверенных. — Вера рассказала, как недавно у командующего Мамонтова оказался «комиссаром» беспартийный Романов.

— Как он стал там комиссаром — ума никто не приложит. Бывший писарь из Петрограда, он долгое время вносил разлад между командующим и начальником штаба Жигалиным, бывшим забайкальским казачьим офицером. И не будь Мамонтов так предан революции, этот Романов мог бы переманить его на другую сторону.

— Вера, говорят, будто Яким объявился в Притаежном.

— Его надо обезвредить, Вавила. Кажется, он стал тенью нашего отряда. Раньше я считала его просто беспринципным человеком. А тут, видно, дело сложнее. И еще, товарищи! Когда мы вчера подъезжали к отвороту на Гуселетово, возница обратил мое внимание на следы большого обоза. Потом в снегу нашел брошенную кем-то бутылку из-под самогона. Сами понимаете, крестьянин бутылку не бросит. Верстах в десяти от Притаежного нас пытались остановить на дороге двое мужчин. А здесь все спокойно?

— Нет, Вера. Рано утром я получил сведения, что горевцы в Камышовке готовятся к походу.

И Вавила тут же отдал приказ нескольких человек отправить в разведку.

3

Дверь отворилась, клубы морозного пара ворвались в избу, змеями побежали по полу.

— Кто там?

— Дежурный. Тут по селу посторонние бродят, грят, им командира надо. Так я их того, приволок.

Растаял морозный туман, и дежурный толкнул вперед двух мужиков, одного сутулого, усатого, одетого в меховую куртку нездешнего покроя, и второго краснощекого, круглолицего, в сибирском полушубке и шапке, похожей на опрокинутый горшок с козырьком.

— Мы с хутора, — начал круглолицый и, сдернув шапку, упал на колени. — Ваша милость, ищем защиты.

Высокий тоже силился говорить, но скулы свело. Что-то невнятное промычав, он рухнул на колени рядом с товарищем.

— Встаньте вы, — прикрикнул дежурный. — Скажи ты, народ какой. Идешь мимо — нос задерет, прямо брат генералу, а чуть што — на колени. Встаньте, вам говорят.

— Не встанем. Помоги. Ходили к нам два мужика. Начисто обобрали. Один — лицо красное. Девок моих силком самогонкой поил, сметаной мазал. Песни петь велел, плясать. Это твои, командир, люди.

— Не может быть.

— Твоя банда, твоя…

При этих словах командиры дружно схватились за револьверы.

— Ты, куркулья морда, говори да не завирайся. Я вот тебе, — кричал Митька Головко, тыча в нос хуторянину ствол револьвера. Хуторянин потерял от страха дар речи. Хотел сказать, что ночные гости так же грозили ему. Так же кричали. Видать, яблоко от яблони падает недалеко. Он готов распроститься с жизнью, но в предсмертный час обращается к совести командира и просит его защитить честь хуторян. Эти слова он заготовил еще по дороге сюда. Черный ствол револьвера холодил лоб. И губы стянуло. Из перекошенного судорогой рта, вместо гордых слов, вылетало только бессвязное «ва».

Вера отбросила руку Митьки.

— Забыл, за кого мы воюем? За общее счастье и за его в том числе, — показала она на хуторянина, — за счастье его дочерей погибла Лушка, погибли наши товарищи. Он прав: кто сделал так — тот бандит. И если мы терпим в своих рядах бандитов, хуторянин прав, называя бандитами нас…

Вавила перебил ее:

— Командиры, строить отряд. Всех до единого: дневальных, больных, кашеваров. Всех! И если хуторяне опознают кого — немедленно судить! — отдавал приказание и вместе с Верой и дежурным поднимал с полу жалобщиков. — Разберемся, отцы… Хозяюшка, налей-ка им чаю.

4

Ксюша видела, будто идет по тайге. Снег глубоченный, пихты до половины замело, и на снегу цветы: красные, желтые, голубые, и пихты в цветах. «Чудно-то как, — думала Ксюша, — отродясь пихта не цвела», — и видит, среди цветов стол стоит праздничный. На нем и шаньги, и пироги, и рыба разная, и маралятина самая лучшая. И гостей кругом!.. Все разряжены, в ладони хлопают и песни поют.

«Праздник какой-то, — удивилась Ксюша, — а я не прибрана».

«Тебе можно, — сказал ей сват с полотенцем через плечо. — Ты же невеста. Сейчас твою свадьбу с Ванюшкой справлять будем».

У Ксюши от счастья дыхание перехватило. Она спросила только:

— А где же Ваня?

— Вон стоит.

И тоже не прибран. Даже рубаха порвана. А пошто он такой невеселый?

— Ваня, — подбежала к нему, — разгладь ты нахмурку. Дай я тебя поцелую. Пошто отворачиваться? Забыл, как грезили друг друга нежить, голубить сарынь?

Не успел Ванюшка ответить, как раздался крик!

— Тревога… На площадь строиться…

Ксюша с трудом открыла глаза, быстро оделась, схватила винтовку.

По обводу площади у церкви ровным квадратом строились партизаны. Вавила с Верой в середине и с ними еще двое.

Ванюшку как оглоблей ударило. Оглянулся, куда бы спрятаться, рванулся было в сторону, да одумался; «Побежишь — сразу поймают. Эх, Ваньша, до чего же тебе не везет. Расстреляют… Ксюха заступится… Может, помилуют?»

— Вань, ты нездоров?

— А… ты, Ксюха?

— Отойди… присядь…

Качнулся Ванюшка, но удержался. Уйти нельзя. Он один из всех стоявших в строю знал, для чего построен отряд, что за люди стоят с Вавилой и Верой. «Кинуться в ноги. Признаться? Прощения молить?…»

Вавила, Вера и хуторяне начали обходить строй. Шли медленно, вглядываясь в лица, иногда останавливаясь возле кого-нибудь. Вот они уже совсем близко.

— Один краснорожий такой, я его сразу признаю, — повторял усатый хуторянин.

— Нет у нас краснорожих.

— А второй — чернявый, цыган, — вторил ему круглолицый.

«Господи, пронеси, я же был с бородой». Ванюшка начал молиться про себя, обещая богу все, что имел, все, что будет иметь, обещая с этого часа вести жизнь святую, если он сохранит ему жизнь.

Хуторяне подходили к Ванюшке. Он поднял одно плечо выше другого. Надул немного правую щеку, а глаз над нею полуприкрыл. «Эх, знать б, так рожу углем намазал… Боже, не выдай…» Сутулый пошто-то Вавилу за локоть взял… «Узнал, проклятущий?… Конец! Бежать! Может статься, огородами убегу?» Но ноги как приросли. А хуторяне все смотрят. На ноги посмотрели, на шапку.

Вера подошла и с удивлением спросила Ванюшку:

— Что у тебя за щекой? Да ты бледен?

Ответить? Узнают по голосу. «Господи, сотвори чудо, укрой меня от вражеских глаз!»

И чудо свершилось.

— Это, Вера, его пчела в ноябре укусила, — под общий хохот брякнул сосед.

А другой завернул еще крепче:

— Ксюха с приходу пяткой под глаз подвезла.

— Ха-ха-ха…

Страх перекосил лицо Ванюшки, исказил черты, и хуторяне прошли.

«Слава тебе, господи, — молился Ванюшка… — Да я… да теперь ни ногой. Якима и близко не подпущу, будь он проклят, сатана. Из-за него все: нудит, нудит, раскровит душу,…»

— Видите, — говорил тем временем хуторянам Вавила, — среди моих бойцов нет бандитов. Они готовы умереть за народ и свободу. Были у нас случайные люди, мародерствовали, так больше не безобразничают.

В дальнем углу площади раздался шум:

— Нам к командиру.

— Командир строй обходит.

— А нам его срочно.

«Другие пришли с жалобами. Стало быть, новый обход?» — Ванюшка сник. И тихо, как проткнутый резиновый чертик, осел на снег.

Ойкнула Ксюша:

— Ваня, што ты?

Она трясла Ванюшку, пыталась поднять, а он валился набок, как неживой.

Пришельцы вышли на площадь. Один из них — рыжий, усатый снял шапку и закрутил ею над головой.

— Вавила!

Вера вгляделась.

— Это те, что пытались остановить нас на дороге.

— Это же Кешка! Рыжий Кеха, камышовский председатель партийной ячейки! Помнишь, я рассказывал тебе про него. А рядом с ним Борис Лукич, будь он неладен, камышовский эсер, что устроил нам с Егором побоище. — Вавила стремительно подошел к Иннокентию, не глядя на Бориса Лукича, обнял его. — Идите пока в избу. Я скоро приду.

Кешка отмахнулся:

— Времени нет чаи распивать. Горев вышел с отрядом. На конях.

— Слыхал, только не знаю куда.

— На Богомдарованный. С ними сын Ваницкого!

Вера чуть слышно вздохнула. А Борис Лукич, ухватив Вавилу за рукав, скороговоркой выпалил:

— Винюсь. Я многое передумал и решил, что был неправ, прошу дать мне винтовку, Я докажу свою преданность делу рабочего класса. Не пожалею крови…

Вавила с улыбкой протянул ему руку, подумал: «Громко звучат слова нашей правды, если такой матерый волк открещивается от своей партии».

— Вера, ты помнишь, я тебе говорил про него? В Камышовке…

— Помню. — Вера с трудом отогнала мысли о Валерии. — Простите, а вы давно осознали ошибки эсеров и встали на нашу сторону?

— Да, конечно… То есть, если окончательно и бесповоротно, недавно.

— Вероятно, и вас порол Горев? Я правильно поняла?

— Вера!

— Что — Вера? Ты командир. Ты прежде меня должен задаться таким вопросом и крепко подумать. Я не в восторге от людей, которые быстро меняют убеждения.

Борис Лукич молчал. В юношеские годы он был также ортодоксален и непреклонен, но жизнь — шлифовальщик характеров — поотбила, позатупила острые грани восприятий и чувств. Еще несколько лет назад… каких там лет, всего несколько дней назад он бы с негодованием отверг тот подтекст, что сквозил в словах Веры, но сегодня молчал.

Вера взяла Вавилу под руку и отвела его в сторону.

— Я только что передала вам мнение губкома и настаиваю…

— Настаивай, твои возражения помогают мне понять истину. И все же… Как у тебя, Вера, просто: черное — черное, белое — белое, а в жизни, есть сероватое, есть с зелена. Ты сомневалась когда-нибудь?

— Часто. Но всегда находила истину в книгах.

— Но жизнь-то сложнее книг. Я верю в искренность Лукича.

— Я тоже. И тем более опасаюсь его. Не доверяю ни одному ренегату.

— Ни одному? Никогда?

Вера вспомнила про Валерия и отвернулась. Вавила не понял, почему она смутилась, да и времени не было разбираться. Подошли командиры, нужно решать, как быстрее попасть в Рогачево.

5

В жизни необходимо уметь предвидеть решительно все — и мелкую рябь на поверхности быстротечных дней, и глубинные скрытые волны, и гребни житейских девятых валов, что ломают жизнь поколений. Надо уметь видеть завтра. Аркадий Илларионович умел. Предвидение близких событий привело его сегодня в Коммерческий клуб. Он не очень любил его, а сегодня входил с особым чувством почтения к стенам, крашенным зеленой масляной краской, к люстрам с хрустальными подвесками. Долго рассматривал картину в простенке, где был изображен пронзенный стрелами святой Себастьян, и натюрморт напротив. Жирный окорок, несколько уток и кувшин с вином вызывали сегодня грусть, желание забыться.

Обойдя большую часть помещений, Ваницкий прошел в буфет. Все завсегдатаи в сборе: анжерский шахтовладелец Михельсон, хозяин десятков универмагов от Урала до Тихого океана Второв, мучной король Петухов. Ваницкий отвесил поклон.

— Господа, не откажите выпить со мной по бокалу. Буфетчик, шампанского всем!

Прямой пробор. Небольшие мешки под глазами. Безукоризненно сшитый черный сюртук. Ваницкий походил на профессора права.

— За что пьем?

Аркадий Илларионович поднял бокал.

— За то, чтобы ровно через сто и один день нам снова поднять бокалы. Пусть даже не здесь.

— Почему именно через сто один?

— Сто один — салют вечности.

— Вы сомневаетесь в успехе наших доблестных войск?

— Поднимем бокалы. До дна! И бейте их об пол.

Ваницкий выпил и с силой бросил бокал под ноги. Он упал на пушистый ковер и остался цел.

— Вы сомневаетесь в успехе наших доблестных войск? — повторил Михельсон. — Наше дело правое и должно победить.

«Наивный, ограниченный человек», — с грустью подумал Ваницкий. Взяв под руку Михельсона, сказал, улыбаясь:

— Выпьем за наше правое дело, господа. Буфетчик, еще шампанского! Всем!

В буфете за столиками, у стойки более пятидесяти человек.

— Вы сегодня сорите деньгами, — усмехнулся Второв.

— Я просто праздную полученное наследство, а деньгами я не сорил никогда. Отец с детства меня приучил к мысли, что любой рубль, любая тысяча состоит из копеек, а каждая копейка дается трудом… если не мне, так кому-то другому. А труд я приучен ценить. В нашем доме, где каждый день стоил немалых денег, ценили каждую крошку. Когда я четырехлетним ребенком швырнул как-то кусочек хлеба, отец выдержал меня голодом сутки, и только потом разрешил съесть отброшенный мною вечером хлеб. И клянусь, до сих пор я не ел ничего вкуснее.

— О чем говорить, — вступился Михельсон. — Я не представляю семью, где бы бросали хлеб. У нас из него сушат сухари и стряпают пудинги и шарлотки.

— …Наши офицеры знают свое дело, — донеслись до Ваницкого слова Петухова, Аркадий Илларионович не сдержался. Придвинув стул к столику Петухова, он выкрикнул почти зло:

— Они знают, как проигрывать сражения! Простые крестьяне Испании оказались сильнее прославленных наполеоновских маршалов. Военная наука! В 1904 году все штатские люди на всем земном шаре с часу на час ожидали нападения Японии на Россию. Об этом писали в газетах. О подготовке японского флота русским военачальникам слали уведомления их разведчики, а они… Просто слов не находишь, чтоб описать удивительную тупость военных. 24 января, когда нападение японских войск было наиболее вероятным, они пировали у своего божка Стесселя… Это стоило жизни десяткам тысяч русских солдат. Вы думаете, военные чему-нибудь научились?… Впрочем, мне вредно сегодня сердиться. Спокойной ночи друзья!

Да, Ваницкий умел предвидеть. Загодя перевел в заграничные банки наличные деньги. Арендовал три вагона: салон для семьи и две теплушки для утвари. Вагоны стояли на запасных путях под охраной приказчиков. Челядь в доме упаковывала в ящики картины, скульптуры, ковры, меха. Золото и драгоценности Аркадий Илларионович уносил к себе в кабинет и прятал в сейф.

Вернувшись из клуба, он сразу прошел к сейфу и начал укладывать ценности в чемоданы.

Зазвонил телефон. Ваницкий досадливо отмахнулся, но телефонный звонок был очень настойчив.

— Ваницкий слушает.

— Добрый вечер, Аркадий Илларионович. Беспокоит Дербер. Чем вы занимаетесь?

— М-м… решаю шахматную задачу: мат в три хода почти открытому королю. Чувствую остроумность решения, но уловить его не могу.

— Восхищаюсь вашим спокойствием. Кое-кто в городе начинает сеять разные слухи.

— О, злые языки опасней пистолета.

— Я с вами совершенно согласен. Только что получена правительственная телеграмма. Совершенно официальная. Наши доблестные войска одержали блистательную победу и наголову разгромили передовые дивизии красных.

— Прекрасно! — хотел удержаться, но все же съязвил: — И между прочим это уже далеко не первая блистательная победа наших доблестных войск, Петр Яковлевич. Помнится, после одного из разгромов красных они заняли Екатеринбург, а затем наши победы шли одна за другой, и мы отдали им Урал, Курган, Тюмень, Челябинск, Ялуторовск и Ишим. Сейчас я ожидаю очередную нашу победу под Омском.

— Вы очень зло шутите, Аркадий Илларионович.

— Жизнь заставляет смеяться сквозь слезы. Но… главное, дорогой Петр Яковлевич, ни при каких условиях не поддаваться панике и верить в победу правого дела. Не так ли?

— Истинно так, Аркадий Илларионович. Спокойной вам ночи.

— Приятного сна. Спасибо за информацию.

Повесив телефонную трубку, Ваницкий выругался: «Принюхивается, хитрый лис». Оглядел голые стены с пятнами от снятых картин, раскрытые шкафы. Оставались рояль, библиотека. Дом оставался. С каким бы удовольствием он забрал их с собой или сжег. Но ни того, ни другого сделать нельзя. Мелькнула мысль: «Родина остается. — Ваницкий прогнал ее, — Ненадолго… скоро вернусь… — И зло возразил себе: — Тогда зачем собираешь картины?» — обернулся к толпившимся у дверей лакею, дворнику, кучеру:

— Выносите вещи и грузите на подводы.

Услужливый камердинер привычно ухватился за чемоданы хозяина. Но Ваницкий оттолкнул его.

— Это я вынесу сам.

И на вокзале он придирчиво наблюдал, чтоб все ящики были погружены в грузовые вагоны, а что подороже — в салон. Когда прицепили специально оплаченный паровоз, Аркадий Илларионович посмотрел на алевшую полоску зари за рекой. Никто из ненужных людей не был свидетелем отъезда. Все шло отлично. Еще темно. Облегченно вздохнув, Ваницкий по всегдашней привычке решил познакомиться с «кучером» — нужно знать, кому доверяешь себя. Подошел к паровозу и поманил к себе машиниста.

— Здорово, братец… тебя как зовут?

— Зовут-то меня Петром, — ответил усатый машинист, вытирая ветошью перемазанные мазутом руки. — Только слыхал я, будто отец твой Илларионом был, а у меня Сергей. Какой же я, барин, тебе братец.

И отповедь, и то что машинист посмел сказать «ты» заставили Ваницкого направиться к начальнику станции.

— Кого вы мне подсунули, милейший? Большевичка? Кто поручится, что он не собирается завезти меня куда-нибудь…

— Что вы, Аркадий Илларионович. Тут одна колея…

— Это я знаю не хуже вас. Но что помешает ему остановиться у какой-нибудь рощицы, где его уже поджидают дружки.

— Нет, Аркадий Илларионович. Этот сидел в контрразведке, проверен. Есть еще один. Если хотите…

— Тоже, наверное, большевик?

— Что вы! Из «Архангела Михаила». Эй, Петро, отцепляй паровоз!

Новый машинист носил крест. И сразу после прицепки сам разыскал Ваницкого и повел разговор о том, што жизнь теперь трудная, и не мешало б на чай. Это был настоящий, привычный кучер, Ваницкий дал ему и на чай, и на сахар, и на баранки. Пообещал по приезде добавить втрое. Затем сел у окна салона и наблюдал, как вокзал, дернувшись, поплыл куда-то назад. Туда же проплыла водокачка, семафор и весь город. Когда за окнами затемнела тайга, Аркадий Илларионович прошел в купе, к истерически рыдавшей жене.

— Э-э, матушка, перестань. Это тебе не институт благородных девиц, а слезы побереги. Они могут тебе впереди пригодиться.

— Боже, какой ты бесчувственный, черствый, мы продаемся с родиной… С Валериком. Где Валерик?

О сыне Ваницкий тосковал. Но сейчас промолчал, как будто вопль жены: «Где Валерик?…» — не коснулся его души. Сжал кулаки и нарочито громко сказал:

— Дудки, голубушка! Моя родина лежит в харбинских банках, а часть ее едет в теплушках, за нашим вагоном. Словом, немедленно перестань реветь и слушай. На магистрали меня ждут лошади. Там я выйду и поеду на прииски. Временно. Так нужно. Вот тебе письмо к начальнику станции Ачинск. Там на запасных путях будешь меня дожидаться. Вот деньги. Наша челядь будет сопровождать тебя. Впрочем, камердинер все это знает. Вооружены они хорошо. В наш салон не пускать никого. Через несколько дней непременно начнётся паника, но я опережу ее и поедем спокойно искать новую родину. Но, но… снова реветь? Валерия я привезу.

Ваницкий втайне надеялся отыскать сына. Но события торопили. В боковом кармане тужурки просторного дорожного костюма лежало письмо от друга и старейшего адвоката Белогорского, бывшего председателя Совета министров правительства Колчака. Его привез еще третьего дня личный агент Ваницкого из Омска. В нем доверительно сообщалось, что пало правительство Колчака. Верховный бежал на Восток. Тайно. И по иронии судьбы случилось это в те самые дни, когда верховный планировал окончание войны и въезд в Москву!

Да, события торопили Ваницкого.

6

Почти одновременно Вавила в Притаежном, а Жура и Федор в Рогачеве получили известия о движении отряда Горева на прииск Богомдарованный.

Над пятистенкой покойного однорукого Кирюхи, где и раньше помещался Сельсовет, вновь развевался небольшой лоскуток красного знамени. Катерина с семьей после гибели Кирюхи перебралась к престарелой матери, так и живет там.

В избу торопливо входили мужики, бабы. Тесно, шумно стало в избе.

— Тихо, ребята. Товарищи! Речи держать я не обучен. Скажу прямо: нам предстоит бой. Горев двигается с отрядом на Рогачево. Потом, конешно, и на Богомдарованный завернет, это как пить дать. Золотишко понадобится ему. Коняками и хлебцем тоже не побрезгует. Супротив этакой своры нам, конешно, трудно будет устоять, но примем, как и должно принимать, лютого врага.

Журу слушали не только бойцы рогачевского отряда. Тарас спешно прошел по дворам, где мужики были понадежней да похрабрей. Капка Егорова обежала в новосельском краю кого надо.

Поднялся Федор.

— Товарищи односельчане! Думаю, что и вам придется постоять за наше общее дело. Горев наверняка не забыл, как мы отбили обоз, как не дали увести ваших сыновей да братовей. Дивно время с тех пор прошло, но у врагов память хорошая. Наши люди сообщили: горит село Гуселетово, подожженное карателями. Погорельцы бредут по дорогам кто куда от расправ. Поняли?

— Как не понять, — почти хором ответили мужики.

Федор рассказал односельчанам о перехваченном письме генерала Мотковского к Гореву.

— Там, односельчане, черным по белому написано: «Не стесняйте себя в выборе средств борьбы. И да поможет вам бог!» Чуете, товарищи, даже бога призывают враги для расправы с нами.

— Робята, время на перекур, почитай, у нас не осталось.

На совет останутся здесь отрядные, а односельчан прошу сготовить оружие, какое есть.

На совете отряда решили: срочно вывезти на таежные заимки семьи партизан, а отряду занять окопы у околицы и ждать. С ними пойдет Жура. Федору поручено поговорить с односельчанами и тоже примкнуть к отряду.

— Егорща, а ты немедля отправляйся на Богомдарованный, упреди наших, да золото схороните надежней, — наказывал Жура. — Об Аграфене с сарынью не печалься. Все будет как надо.

Слухи по селу неслись быстрее молнии.

В доме Кузьмы Ивановича пекли и жарили, а вдруг Горев вот-вот будет в селе, — мыли и скребли полы. Сам Кузьма закрылся в моленной. «Может, сгодится списочек-то, — шептал уставщик, царапая на бумаге фамилии „супостатов“. — Там видно будет…»

В избе напротив Устин и Симеон пили в горнице чай. Одни, без баб.

— Как же, тять, надо бы с нашенскими мужиками потолковать…

— Ишь ты, какой храбрый стал. Вроде и серу теперь не жуешь. А? Нет, Семша, я ни с какой властью якшаться не стану и тебе закажу. Так-то вот. Мы сами по себе. Сколь их властей-то сменилось, а каку ты пользу имел? Отца пороли да в клоповнике гноили. Это одна власть. А при другой — у тебя из-под носу баба брата уволокла. Сиди уж, вояка. У нас работы по горло и недосуг властей делить. Ты был у старшинки на Богомдарованном, наладил обмен пашеницы на золото?

— Был.

— Ну и как? Поди, Кузька уж там промышлят?

— Не. Старшинка сказывал: с Федором да Егоршей нужно об этом рядить.

— Тьфу ты, — зло сплюнул Устин, — и тут власть объявилась. Ну-ну, поживем — увидим.

7

Затихло село Притаежное. Хуторяне ушли ни с чем: не нашлось бандитов среди партизан. Бойцы отдыхали, завтра утром в поход.

Ночью Вавила, Вера и командиры решали, как быстрее перехватать карателей, где устроить засады. Ксюша была за хозяйку: варила картошку, наливала чай. Прислушивалась к разговорам.

— Это не тракт, а река. Тракты показаны черным, а река голубая. Вот тракт. — Вавила щепочкой вел по тонкой черной линии. — Вот тут сужение реки, скалы с обеих сторон… Настоящая западня.

— А если на баянкульский проселок?

— Опять ты на реку лезешь. Проселок вот: черточка, пропуск, и опять черточка.

— Черт их знает, — ругались командиры. — И кто эти карты напридумывал. Так куда же идти?

— А ежели на Черемушки?

— И правда. Тут же рукой подать…

— Сорок верст, товарищи. Это не шутка, — сказала Вера.

— Черт! А смотреть — совсем рядом.

— Картошка остынет. Ешьте, — угощала Ксюша.

— Погодь ты… Значит, не опередить нам Горева?…

Ксюша нечаянно зевнула. Очень хотелось спать. Сегодня выдался тревожный день. «И Ваня чего-то приболел… Постой! Лучшего места ищи — не найдешь!» Ксюша сказала вслух:

— Первый удар нужно делать в Самарецких щеках. К Черемушкам, Вавила, не надо. Возле развилки надо. Там к самой дороге подходит пихтач… Баянкульский тракт тоже надо сторожить. Это ежели они за золотом свернут. А дальше можно только на лыжах. С возами тут не пройдешь на Рогачево.

— Нам нельзя распыляться, Ксюша. А вот Самарецкие щеки — тут ты, пожалуй, права.

— Конешно, горевцам на возах — одна дорога: Саморецкие щеки им не миновать. Смотрите, мужики…

Ксюша называла деревни, заимки, а Вера быстро отыскивала их на карте и ставила жирные карандашные точки. Так постепенно вырисовывалась схема движения групп.

— Наши обозные пойдут по тракту, потом по реке к Саморекам. Засядут там. За скалами да за камнями наши полета бойцов сотни могут сдержать. А мне, Вавила, отбери самых легких на ногу. Я поведу их напрямик через Синюхин пыхтун. Тут, ежели скоро идти, мы их настигнем завтра. Ночь-то, они, поди, в Черемушках прогуляют, село богатое…

— И погонишь от Черемушек обратно, — перебил Игнат. — Правда твоя. Там такой крутик, што можно весь обоз снегом завалить. И я с Ксюхой, Вавила. Мы с ней как-то уж попривыкли по перевалам-то топать. А ежели дашь нам пулемет — мы им жарку поддадим.

— Так, так, Игнат, — радовалась Ксюша, — А вам, Вавила, вот тут ждать, на развилке, у пихтача. Некуда колчакам боле отступать. Впереди мы снежный завал устроим.

Рано утром партизаны еще готовили обоз, а из Притаежного уходили двадцать пять лыжников. Самых легких на ногу, самых выносливых. Впереди шла Ксюша, в дубленом полушубке, за спиной винтовка, на красном кушаке отцовский нож и солдатский подсумок с патронами. За ней — Ванюшка. Шел и напевал под нос о белой лебедушке, улетевшей в далекие страны. И казалось ему, лебедушка — это он, смотрит на синее поднебесье и собирает силы для дальней дороги. Он мысленно прощался с тайгой, с Рогачевым, с Притаежным. Еще несколько дней и крылья умчат его в далекий желанный город.

За Ванюшкой еще двадцать три лыжника. У могучего Игната на плече кавалерийский пулемет.

Вера с Вавилой смотрели вслед уходившим.

— Смотри, сколько притаеженцев провожают отряд. Вот уж правда, сила наша в народе.

— Вавила, а Яким, как в воду канул. Не нашли его посыльные в Притаежном.

— Черт с ним. Не о нем речь сейчас. Вера, на совете, мне показалось, ты обиделась на задание, которое предстоит тебе выполнить.

— Нет, не в моих правилах, Вавила, затаивать обиду. Через час я уйду через перевал в Рогачево. Но, если откровенно, то хотелось быть с бойцами в Самареках.

— И я этого очень хочу, но часть горевцев может бежать в Рогачево. Возможно, с ними будет и Горев. Надо помочь дяде Журе…

— Хватит об этом. Я свое дело знаю. До свидания, товарищ командир! Жду хороших вестей.

— Я тоже… Вера, обними мою Аннушку и передай вот это… — Вавила протянул мешочек. Смутился. Поспешно пожал руку своему комиссару и пошел прочь.

8

В Баянкуле пустынно. Ползут над самой землей серые, набухшие тучи. Подняться выше сил не хватает, и цепляются они за пихты, за скалы, за крыши домов и сыплют на землю хлопья снега.

Едва приподнимутся тучи и притихнет буран, сквозь серую пелену проступают темные пятна домов, мелькают огоньки в окнах и горьковатый пихтовый дым, смешавшись со снегом, плывет над притихшим рудником.

«Динь, динь», — робко разорвал тишину колокольчик и сразу же смолк.

Колокольчики в тайге — не прихоть кучера, вот, мол, какие мы, за версту слышно, как едем. В тайге колокольчик совершенно необходим. Снега глубоки, и, если съедутся где-нибудь в неудобном месте нос к носу две гусевки, кому-то надо освобождать дорогу: распрягать лошадей, лезть но уши в снег, опрокидывать в снег кошеву и пропускать встречную. А кому охота распрягать лошадей на морозе?

То ли дело, когда под дугой колокольцы да с подбором. Сажен за сто услышит встречный кучер их звон: ага, сам Ваницкий едет, его набор. Поищет место, где удобней разъехаться, где снег помельче, попридержит гусевку, загодя свернет с дороги и подождет, пока гусевка господина Ваницкого не промчится мимо.

Ну, а если впереди раздается звон поповского колокольчика, так приставский кучер, к примеру, и бровью не поведет: распустит бич-змею, огреет лошадей, и дуй не стой. Пролетит в клубах снега мимо поповских саней. Колокольцы на таежной дороге нужны так же, как топор, запасная веревка, лопата.

— Гони, черт тебя побери, — крикнул Аркадий Илларионович. — Что встал?

Ямщик привычно съежился, ожидая тычка. Но Ваницкий не двинулся, «Не ударил, — подумал кучер. — Не то, видать, времечко. Партизанов боится», — и, удовлетворенно крякнув, сказал почти весело:

— Куда еще гнать-то, Аркадий Илларионович. Тпру! Вот и контора.

Сбросив доху, Ваницкий вбежал на крыльцо и забарабанил в дверь.

— Кто там? — щелкнул затвор берданки.

— Хозяин.

Войдя в кабинет управляющего, Аркадий Илларионович покосился на большой мягкий диван. Он не спал две ночи, но боялся даже присесть, чтобы не заснуть. Стоя, опершись рукой о письменный стол, спросил:

— Сколько золота на Баянкуле?

— Запас?

— Запасы я знаю без вас. В кассе? Понимаете?

Управляющий отчеканил:

— Восемь пудов, восемнадцать фунтов, тринадцать золотников.

— Немедленно тарить. Сроку, — взглянул на часы, — сорок минут.

— Ящики не готовы.

— Будете тарить в кожаные мешки. Они у меня в кошеве.

— Сейчас пошлю за кассиром.

— Не надо. У меня дубликаты всех ключей. Возьмите, — вынул из кармана связку, передал ее управляющему. — Не звать никого. Запакуем сами. Прикажите готовить три подводы. Да лошадей получше. Кучерами поедем вы, Яков и я.

— Зачем три?

— Посмотрите, какой снег. Две порожние будут дорогу мять, а на третьей поеду я.

Управляющему ясно: красные близко. Армия Колчака бежит, и Ваницкий хочет спасти золото. Берет только то, что сегодня на Баянкуле, и бросает остальное. Значит, время не терпит.

Ссыпая золото в кожаные мешки, управляющий искренне восхищался хозяином. «Все продумал заранее. Даже мешки приготовил. Шиты наверняка еще в прошлом году. Надо взять с собой карабин, револьвер».

— Готово, Аркадий Илларионович. Можно ехать… — и дрогнул голос. — У меня жена, Аркадий Илларионович, дети…

— Жена? А у меня здесь сын. Вы не слышали?

— Он где-то с отрядом Горева.

— Да. Но сейчас его не найти. Поздно… А жене, Генрих Вольдемарович, оставьте письмо. Пусть собирается, берет на конюшне любых лошадей и вместе с детьми трогается в путь на восток. Вы их перехватите на дороге.

Буран крутит — не видно ни зги. Это, пожалуй, и лучше: не видно, что бросаешь.

За поселком, у самой горы, стоит фабрика. Одна такая на всю тайгу. На ней даже есть электрический свет. Динамо-машину Ваницкий купил у самого Эдисона.

«Все прощай! Все! Надо бы подложить динамита под бегуны на фабрике, под камероны, амбары бы сжечь, чтоб ничего им не досталось… Времени не хватило…»

Душила злоба. «Проклятые Егорши! Что бы ни случилось, никогда не прошу им этой ночи. Я, Ваницкий, как вор увожу свое кровное. Приходится удирать! Удирать? Это я говорю у-ди-рать? Ну подождите… А кому я грожу? Колчак бежал. Бегут его генералы, офицеры, Э-эх…» — и ощутил такую тоску, что захотелось взвыть по-волчьи.