Эхо во тьме

19

Когда Марк посмотрел на Тафату, она покраснела от смущения. От взгляда его темно-карих глаз у нее невольно забилось сердце. Несколько дней назад Марк спросил девушку, не пугает ли он ее. Она ответила отрицательно, но потом подумала, не является ли страх частью тех чувств, которые она испытывает: страх быть очарованной язычником, более того, римлянином.

Марк Люциан Валериан не был похож ни на одного из тех мужчин, которых она знала. Хотя он был учтив и вежлив, она чувствовала, что он может быть жестоким. Иногда она слышала, как он говорил отцу вещи, которые звучали довольно резко и цинично. И в то же время Тафата видела, насколько он уязвим. Он был подобен человеку, который пытается плыть против ветра, борется с теми силами, которым просто невозможно противостоять, и все же, несмотря ни на что, бросает этим силам вызов, хотя и бравируя своим бессилием.

Однажды она услышала, как Марк говорит с ее отцом о какой-то женщине, которую он знал и которая любила Бога. Интуитивно Тафата знала, что именно любовь к этой женщине по-прежнему не дает Марку покоя. К чему бы он ни стремился, это было связано с ней.

Каково же быть страстно любимой таким человеком, как Марк Валериан? Он сказал, что этой женщины уже нет в живых, а он все никак не может ее забыть. Она не уходила из его памяти ни на секунду, — даже на ту секунду, когда он так выразительно посмотрел на Тафату.

Тафате было интересно, о чем он думает. В эти дни она часто ловила себя на мысли о том, что ей хотелось бы, чтобы он забыл ту женщину, которую любил и потерял, и полюбил ее, Тафату. Иногда ей просто приходилось бороться со своим стремлением быть с ним на крыше, слышать его голос, смотреть в его глаза. Иногда ей было интересно, какие бы она испытала чувства, оказавшись в его объятиях… И эти чувства пугали ее.

Но Марк оставался для нее чем-то вроде запретной зоны. Сколько она себя помнила, отец учил ее, что непослушание Господу ведет только к трагедии, а Господь строго запрещает вступать в брак с язычниками. Да, многие язычники становились прозелитами, проходили через обрезание и становились иудеями по вере, но с Марком такого никогда не будет. Он сказал, что ищет Бога, но от его вопросов становилось как-то не по себе. Стена вокруг его сердца была практически непробиваемой.

Что же он в действительности надеется найти?

Отец не хотел, чтобы Тафата слишком много времени проводила в общении с Марком. Она понимала, почему, и все же, в силу обстоятельств, ей порой приходилось быть рядом с ним, потому что мать не хотела даже подниматься на крышу. «Я не собираюсь помогать никакому римлянину», — сказала она в первый же день, когда Марка еще только привезли к ним в дом. В результате в последующие дни, когда отец был занят за своим письменным столом, заботы о Марке ложились на плечи Тафаты.

И с каждым разом, поднимаясь на крышу, она чувствовала к нему все большую привязанность и, таким образом, становилась все более беззащитной.

От его пристального взгляда ее охватило приятное тепло.

— Ты сегодня такая тихая, — улыбнувшись, сказал ей Марк, взяв из ее рук хлеб. Его пальцы слегка прикоснулись к ее пальцам, и она почувствовала волну жара. Она понимала, что прикосновение было чисто случайным, но все равно у нее невольно перехватило дыхание. Смутившись от такой реакции, она опустила глаза. — Что случилось, девочка? — От этого вопроса сердце у нее забилось чаще.

— Да нет, ничего, мой господин, — ответила она, изо всех сил стараясь, чтобы ее голос звучал как можно спокойнее, но так и не справившись со своим волнением.

— Тогда почему ты не смотришь на меня?

Тафата подняла голову и заставила себя взглянуть на него. Опухоль на лице у него прошла, но под глазами оставались темно-лиловые круги с желтоватым оттенком. После того как он стал чувствовать себя лучше настолько, что мог уже передвигаться по крыше, она заметила в нем горделивую осанку и силу. Она не сомневалась, что его внешность вскружила голову не одной женщине. Он снова ей улыбнулся — при этом от медленного движения его губ у нее как будто все свело внутри.

Поняв, что смотрит на его губы, девушка вспыхнула и снова опустила глаза. Что он о ней подумает?

Марк прислонился к стене крыши.

— Ты напоминаешь мне одного человека, которого я когда-то знал. — Хадассу смущало его внимание к ней так же, как и эту юную девочку.

Тафата снова подняла голову и увидела в его лице боль.

— Она была очень красивой?

— Нет, — ответил он с грустной улыбкой. — В ней не было ничего особенного. — Марк протянул руку и приподнял подбородок девушки. — А ты, маленькая Тафата, очень красива. Все мужчины в Риме были бы готовы упасть к твоим ногам за одну только твою улыбку. А женщины просто лопнули бы от зависти.

Тафата испытала непривычное чувство зависти от таких слов. Она знала, что обладает незаурядной внешностью, поскольку прекрасно видела, как смотрят на нее мужчины, когда она идет к колодцу. Иногда ей даже хотелось быть внешне скромнее, чтобы мужчины не смотрели на нее так, как Адония. И все же, ей было приятно, что Марк посчитал ее красивой.

Марк прикоснулся к ее гладкой, нежной щеке. Сколько времени прошло с тех пор, как он вообще прикасался к женщине или просто знал кого-нибудь хотя бы так, как сейчас? Его пальцы заскользили по ее щеке, почувствовав частое биение пульса. Он отдернул руку.

— Хадасса не обладала той красотой, на которую смотрит этот мир, — сказал он. — Мне напоминают о ней твоя невинность и твое благородство.

Его лицо снова помрачнело, и хотя он продолжал смотреть на нее, она видела, что думает он о совершенно другом человеке. Она тихо заговорила:

— Ты, наверное, очень сильно любил ее, мой господин.

— Я до сих пор люблю ее, — мрачно сказал Марк и отвернулся. На его щеках заиграли мускулы. — И никогда не перестану любить ее, пока мое дыхание не остановится.

Его слова опечалили ее сильнее, чем она сама могла ожидать.

— А она так же сильно любила тебя, Марк Люциан Валериан?

Его губы скривились в горькой улыбке. Он снова посмотрел на девочку. А ведь когда он понял, что любит Хадассу, ей было примерно столько же лет, сколько сейчас Тафате. Он вспомнил глаза Хадассы, которые, как ему казалось, хранили в себе все тайны вселенной. Как сейчас у Тафаты. Глядя на девушку, он заметил и кое-что другое. Ее щеки горели. В ее карих глазах был мягкий жар. И ему было бы просто, даже очень просто, завоевать ее сердце.

— Мы никогда не будем говорить с тобой о любви, маленькая Тафата. Между римлянами и иудеями этой темы лучше вообще не касаться.

Тафата испытала такое чувство стыда, что едва могла говорить. Она думала, что надежно скрывает свои чувства к нему, но теперь было ясно, что она просто обманывала себя. Марк прочитал это в ее сердце так же легко, как ее отец читает Писание, и показал ей, что она ровным счетом ничего для него не значит. С горящими щеками и со слезами, жгущими ей глаза, девушка повернулась, чтобы спуститься с крыши.

В этот момент Марк схватил ее за плечи.

— Меньше всего мне хочется обидеть тебя, — прямо сказал он ей. Он почувствовал ее трепет и сильнее сжал руки. Она была слишком соблазнительной для любого мужчины. Он повернул ее к себе. Когда он увидел ее слезы, причиной которых, как он понимал, был он сам, ему захотелось поддержать ее, утешить. Но именно этого он не мог себе позволить.

Он прекрасно понимал те чувства, которые эта девушка испытывала к нему. Она взрослела, расцветала, подобно распускающемуся цветочному бутону, который особенно свеж и прекрасен. Когда-то Марк пользовался таким моментом, удовлетворяя свою потребность в наслаждении. Но Тафата, дочь Ездры Барьяхина, — это не Аррия и ей подобные. Тафата была похожа на Хадассу.

Слишком похожа.

Марк убрал от нее руки.

— Еще день-два, и я уйду.

Тафата вздрогнула и посмотрела на него, позабыв о своем смущении.

— Так скоро ты еще не будешь готов к долгому пути, мой господин. Пусть сначала заживут твои раны. И сил ты еще не набрался.

— И, тем не менее… — произнес Марк и сжал губы. Его сейчас больше волновало ее сердце, чем собственные раны. — На этой крыше, конечно, хорошо, уютно. — Слишком уж пьянящей была мысль о том, что такая прекрасная девушка смотрит на него так, как сейчас. Но любовь к Тафате будет такой же безнадежной, какой была любовь к Хадассе.

— Отец отговорит тебя.

В его улыбке снова была видна печаль.

— Думаю, что нет.

Когда наступил вечер, на крышу поднялся Ездра. Марк увидел у него филактерии и понял, что он пришел молиться. Марк продолжал делать свои упражнения, медленные движения которых должны были распрямить и укрепить ослабевшие мышцы. Украдкой он наблюдал за тем, как Ездра ходит по крыше, шевеля губами и время от времени поднимая руки. Иногда он останавливался и поднимал голову, как будто стараясь подставить лицо последним теплым лучам заходящего солнца. Затем он снова начинал ходить, беззвучно говоря что-то своему Богу. Ездра не падал ниц и не опускался на колени, как это делала Хадасса на вилле в Риме. Но Марк чувствовал, что его любовь к Богу была столь же глубокой и искренней, как и у Хадассы.

Устав от упражнений и от боли, Марк снова присел на свою постель. Налив себе немного воды, он выпил.

Ездра остановился у стены, рядом с римлянином. Он посмотрел на яркий красно-оранжевый закат.

— Тафата сказала, что через несколько дней ты собираешься уходить.

— Если бы я мог, то ушел бы уже завтра, — мрачно сказал Марк. — Я и так доставил твоей семье столько бед, что нет смысла все это усугублять.

— Ты говоришь о моей жене или о моей дочери?

Марк быстро взглянул в его сторону и смутился.

— И о твоей жене, и о твоей дочери, — сказал он через мгновение. — Твоя жена на крышу подняться боится, потому что я здесь, а Тафата… — Ездра в этот момент слегка повернул голову в его сторону и посмотрел на него. Марку от такого взгляда стало не по себе. — Твоя дочь очень красива, Ездра. И очень, очень молода.

Ездра долго молчал. Он смотрел на появлявшиеся в небе звезды.

— Пока ты полностью не поправишься, можешь оставаться.

Марк насмешливо улыбнулся.

— Ты уверен, что это разумно?

Ездра повернулся к нему и посмотрел на него в упор.

— В связи с тем что моя дочь красива и она впервые доброжелательно посмотрела на мужчину?

Марк не ожидал такой откровенной искренности. Его уважение к Ездре стало еще сильнее.

— И по этой причине тоже, — сказал он с такой же прямотой. — Было бы лучше, если бы она не поднималась сюда. Не забывай, я ведь римлянин. — В его улыбке было столько самоуничижения. — Кровожадная скотина — так, кажется, называют нас иудеи. — Улыбка исчезла с его лица. — К тому же, мое присутствие в твоем доме, несомненно, привело к бесчисленным бедам в твоих отношениях с соотечественниками, я уж не говорю о твоих отношениях с женой. И вообще, лучше всего было бы, если бы ты не подбирал меня там…

— Лучше иметь проблемы в отношениях с людьми, чем в отношениях с Богом.

Марк тихо засмеялся.

— С Богом… — произнес он и почувствовал острую боль в боку. Все-таки он еще не совсем поправился. — Хороший ты человек, Ездра, только глупый. — Он медленно откинулся назад и задумчиво уставился на полог. — Мог бы оставить меня в гостинице.

— Тебя никто бы не взял.

Марк снова засмеялся, но осекся, почувствовав боль в сломанных ребрах. Сжав зубы, он старался думать о чем-нибудь, чтобы заглушить боль.

Ездра сел недалеко от него. Он отвязал филактерии и держал их в руках перед собой.

— Все люди в какой-то степени глупы. Они хотят того, что им недоступно.

Поморщившись, Марк приподнялся. Он внимательно вгляделся в морщины вокруг глаз Ездры.

— А что недоступно тебе, старик? — Что бы то ни было, Марк даст ему это при первой же возможности — хороший дом, домашний скот, предметы роскоши. Он мог бы дать Ездре Барьяхину все, что тот только пожелает. Почему нет? Ведь если бы не Ездра, Марк бы просто погиб. Давно бы уже сгнил в этом вонючем ручье.

Ездра сжал в руках свои филактерии.

— Я не могу быть таким, как Енох. — Грустно улыбнувшись, он посмотрел на Марка Валериана и подумал, зачем это он делится такими сокровенными чувствами с каким-то неверующим, к тому же римлянином.

— А кто такой Енох?

— Енох ходил с Богом так, как обыкновенный человек ходит со своим другом. Другие видели Бога. Адам, Моисей. Но только у Еноха было сердце, которое так радовало Бога, что Тот взял его на небеса, даже не дав ему пройти через смерть. — Ездра посмотрел на темную синеву вечернего неба. — Вот об этом я и молюсь.

— О том, чтобы не испытать смерти?

— Нет. Все люди проходят через смерть. Это неотъемлемая часть жизни. Я хочу, чтобы у меня было сердце, способное радовать Господа.

Лицо Марка стало жестким.

— Хадасса хотела радовать Бога, и вот что она получила, старик. Смерть. — Его взгляд помрачнел. — Что этот твой Бог хочет от тебя, помимо твоей крови?

— Послушания.

— Послушания! — повторил Марк это слово. — А какой ценой?

— Любой ценой.

Ухватившись за полог, Марк резко встал. Он невольно издал стон от боли и схватился за бок. Коротко и грязно выругавшись, он опустился на одно колено, едва не упав. Он выругался снова, гораздо грязнее, чем сначала.

Ездра наблюдал за ним со странным чувством жалости.

Марк поднял голову, его лицо было искажено гримасой боли.

— И твой Бог, и ее Бог требуют одного и того же. Послушания Его воле, чего бы это ни стоило. — Боль вызывала в Марке слепую ярость. — Что это за Бог, Который убивает девушку, любившую Его больше всего на свете, даже больше собственной жизни? Что это за Бог, Который посылает собственного Сына умирать на кресте в жертву за ошибки других людей?

Ездру задели его слова.

— Ты говоришь об Иисусе.

— Да. Об Иисусе. — В устах Марка это имя прозвучало как проклятие.

— Расскажи мне, что ты о Нем слышал, — попросил Ездра, — только спокойно.

Марк рассказал ему то, что слышал от Сатира на пути в Иудею. Когда-то Ездра слышал, как его отец говорил о Савле из Тарса, поначалу сердито, а потом оскорбительно и насмешливо.

— Если этот Христос способен творить чудеса, зачем Он тогда позволяет Своим верующим погибать? — сказал Марк. — Сначала Его ученики, а теперь тысячи других. Я видел, как они живьем горели в Риме. Я видел, как их рубили гладиаторы. Я видел, как их выгоняли на растерзание львам… — Он тряхнул головой, словно хотел вытрясти из головы эти воспоминания.

— А что еще этот Сатир рассказал тебе об Иисусе?

Марк провел пальцами по волосам.

— Почему ты хочешь узнать об этом? Ты же сам сказал, что Он был лжепророком.

— А как мы можем бороться против того, чего мы не понимаем?

Ездра говорил правду. Марку действительно нужно было знать и понимать, кто его враг.

— Ну что ж… Мне говорили, что Иисуса за тридцать серебряных монет предал Его же друг. Его ученики оставили Его. А затем Его обвинили в тех преступлениях, которые Он не совершал. Его били, пытали, в Него плевали. На тебя такой Человек производит впечатление Сына Бога? Его распяли между двумя разбойниками, а люди вокруг осыпали Его оскорблениями. Стражники разыграли между собой Его одежду. А Он, умирая, молился за них. Молился о том, чтобы Его Отец простил их. Вот скажи мне, какой бог может допустить, чтобы такое случилось с ним самим, или с его сыном, или, что еще хуже, допустить, чтобы такое произошло с его последователями?

Ездра не ответил. Он и не мог ответить. Его охватил пронизывающий холод. Он встал и подошел к стене крыши. В следующее мгновение он посмотрел на небо. Слушая слова римлянина, он вспомнил пророчества Захарии и Исаии. Закрыв глаза, Ездра помолился.

Избавь меня от моих сомнений! Покажи мне истину! И то убеждение, которое к нему пришло, оказалось таким тревожным, таким пугающим, что он невольно пошатнулся.

«И они отвесят в уплату Мне тридцать сребренников… брось их в церковное хранилище, — высокая цена, в какую они оценили Меня!»

Вспомнив старое пророчество, Ездра вцепился руками в перила. И тут он вспомнил другие слова.

«Он истязуем был, но страдал добровольно, и не открывал уст Своих; как овца, веден был Он на заклание…»

Ездра прекрасно знал эти слова, которые сам же переписывал в свитках, пересчитывая каждую букву, вновь и вновь проверяя точность переписанного. Нельзя было упустить ни единого слова, ни единой мелочи.

«Ему назначали гроб со злодеями, но Он погребен у богатого…»

Ездра не находил себе места от мучительных мыслей. Но, Господи, разве Мессия не должен быть подобен царю Давиду, воину, посланному, чтобы спасти Свой народ от притеснений Рима?

И тут же к нему пришел ответ. «…Предал душу Свою на смерть, и к злодеям причтен был, тогда как Он понес на Себе грех многих и за преступников сделался ходатаем».

Ездра опустил голову и снова закрыл глаза, сердце его разрывалось. Он хотел поскорее забыть эти строки Писания, ибо они всегда казались ему какими-то нелепыми. Он не хотел вспоминать о них и в настоящую минуту, но каким-то непостижимым образом они лишь сильнее звучали в его памяти. Эти слова грохотали в нем, подобно некоему водопаду, который обрушивался на него и под которым ему все тяжелее становилось дышать.

«Но Он изъязвлен был за грехи наши и мучим за беззакония наши; наказание мира нашего было на Нем, и ранами Его мы исцелились. Все мы блуждали как овцы…»

И после этого случилось так, будто осветились самые потаенные уголки его памяти, — Ездра вспомнил, как когда-то, совсем давно, полуденное небо вдруг стало темным и земля задрожала. Он был тогда еще маленьким мальчиком. Но сейчас он все же помнил, как сидел на ковре в доме, который его родители сняли в Иерусалиме, куда они пришли на празднование Пасхи. Его мать смеялась и разговаривала с другими женщинами, одновременно готовя еду. И вдруг все погрузилось во мрак. Оглушительный грохот раздался с небес. Мать закричала. Он тоже закричал.

Ездра открыл глаза, посмотрел на звезды и произнес вслух:

— «И будет в тот день, говорит Господь Бог: произведу закат солнца в полдень и омрачу землю среди светлого дня».

Слова Амоса.

Говорил ли пророк о том, что Бог через Ассирию осудил Израиль, или же в его словах был более глубокий смысл? Может быть, Амос предупреждал и о том, что произойдет, когда Мессия придет спасти Свой народ?

«Иисус воскрес!» — говорил когда-то давно его дядя. И то, что почувствовал Ездра тогда, услышав эти слова, он почувствовал и сейчас. Страх. Удивление. Восторг. Трепет.

А что, если это все-таки истина?..

Ездра еще какое-то время смотрел на звезды. Его сердце сильно билось, и он чувствовал себя так, будто только что проснулся от долгого больного сна и теперь впервые ясно увидел мир.

«Иисус воскрес! Я сам видел Его!»

Ездру наполнило какое-то необъяснимое чувство восторга. Он отошел от стены и снова сел перед Марком.

— Расскажи мне все о той женщине, которую ты когда-то знал. Расскажи мне все, что она рассказывала тебе об Иисусе из Назарета.

Марк увидел, как горят его глаза.

— Зачем? — спросил он, нахмурившись. — Разве тебе это так важно?

— Просто расскажи мне, Марк Люциан Валериан. Расскажи мне все. С самого начала. А я уж сам решу, что для меня важно.

И Марк сделал то, о чем его попросили. Ему и самому было необходимо выговориться и рассказать кому-нибудь о Хадассе. Рассказывая о ней, он делал это без всякой тени иронии. Потому что, рассказывая историю о простой иудейской рабыне, Марк Люциан Валериан, римлянин, который ни во что не верил, проповедовал Благую Весть об Иисусе Христе.