Екатерина Великая

Глава 28

В халате из тяжелого белого шелка и в белом креповом чепце на голове Екатерина сидела за письменным столом в своей спальне. Она была поглощена письмом, которое писала Гримму, то и дело макая перо в чернильницу с густыми чернилами. В комнате было холодно. Улицы за окном в высоких снежных сугробах, оконные рамы покрыла толстая ледяная корка. Снег и жестокая стужа напомнили Екатерине о давнем февральском дне, о котором она и не преминула упомянуть в письме.

«В этот день пятьдесят лет назад я прибыла в Москву, — сообщала она своему корреспонденту. — Мне кажется, что сейчас я не отыщу и десятка людей, которые бы помнили тот день». В памяти она перебрала всех тех, кого впервые повстречала, когда была пятнадцатилетней девочкой, только что прибывшей в Россию: Иван Бецкий, ставший любовником ее матери, теперь был дряхлым и почти ослепшим старцем с помрачившимся умом; графиня Матушкина, которая была на десять лет старше Екатерины, превратилась в проворную старушку; несмотря на преклонный возраст, она недавно повторно вышла замуж. Плут Лев Нарышкин, искусно владевший мастерством шута — он более полувека заставлял Екатерину смеяться. Еще одна древняя согбенная дама из свиты. Она перечислила ряд имен. «Это, мой друг, является наиболее убедительным доказательством преклонных лет».

Скоро ей будет шестьдесят пять. Уже не раз в европейских газетах мелькали сообщения о ее смерти. Она сама составила что-то вроде завещания — руководство для тех, кто должен был проводить ее в последний путь. В нем говорилось, что тело ее нужно обрядить в белое платье и на холодное чело возложить золотую корону с именем Екатерина. Траур объявить на шесть месяцев, «чем короче, тем лучше», но траур не должен стать помехой для празднеств и соблюдения обычаев.

Затем тон письма повеселел. «Несмотря ни на что, — сообщала она Гримму, — я с таким же воодушевлением готова играть в жмурки, как пятилетнее дитя, и молодые люди, мои внуки и правнуки, говорят, что их игры делаются куда веселее, когда я играю вместе с ними. Одним словом, я их веселю».

У Екатерины было семеро внуков, самому младшему едва исполнилось два года. Она, невзирая на больное ревматическое колено и полнеющее с — каждым годом неповоротливое тело, умудрялась скакать с ними и гонять их. Рядом с ней всегда было юное, теплое живое создание, будь то внук или внучка, собака или ручная белка. Люди замечали, что она не любит оставаться одна. Зубова часто сопровождала ручная обезьянка. Злые языки говорили, что он сам настоящая обезьяна, глупая живая игрушка в руках престарелой императрицы.

Екатерина сообщила Гримму о своем писательском замысле, который, как она считала, мог вызвать интерес у весьма ограниченного круга людей. Но эта идея в длинные долгие зимние дни занимала бодрствовавший ее ум. Она изучала историю Руси, в частности события о конце четырнадцатого века. Ей нравилось разбирать старые документы. С годами ее привлекали все более древние времена. По мере того как она старела, Екатерина переписывала мемуары. Историю ранних лет своей жизни она переписывала семь раз. И всегда свое повествование она почему-то заканчивала последними годами правления Елизаветы. Рассказывая и пересказывая историю ранних лет своей жизни, она испытывала удовлетворение и очищение, хотя мысленно опять и опять переживала ужас своего брака с Петром и годы страха и трепета, прошедшие под неусыпным наблюдением своенравной императрицы, которая выбрала ее в жены Петру и вызвала в Россию.

Щепетильная старательность Екатерины шла ей впрок и даже приносила душевный покой, так как, переписывая мемуары, она изучала документы, которые помогали ей понять, почему события приняли тот или иной оборот. Однажды, копаясь в архивах дворца, она наткнулась на старый покрытый пылью и погрызанный крысами сундук, набитый документами. Со свойственной ей дотошностью Екатерина принялась разбирать бумаги. Они были составлены в сороковые годы, следовательно, косвенно касались и ее. Она с головой ушла в чтение и чем больше читала, тем яснее начинала понимать, почему Елизавета проявляла такую подозрительность, каких подводных течений боялась, и почему престолонаследие так беспокоило ее. Сделанные ею открытия отражены в последнем варианте ее воспоминаний.

Закончив письмо Гримму, императрица занялась чтением. Читала она теперь в очках и вдобавок пользовалась лупой с сильным увеличением. («Мы стали слабы глазами на службе государству», — любила она говорить людям, используя императорское «мы».) Ей доставляло удовольствие чтение классических французских пьес. Она обожала все, что касалось древних языков, особенно тех, на которых разговаривали когда-то в пределах ее империи. Нравилась ей астрономия. Однажды она как бы между прочим спросила у Гримма, не стало ли солнце меньше по размеру после того, «как у солнца отняли вещество, из которого сделаны все планеты». До конца жизни она интересовалась правом и правовой философией, хотя разные заботы часто заставляли ее прерывать чтение, которое требовало размышлений.

С каждым годом усиливалась ее неприязнь к якобинцам, парижским радикалам, которые стояли у руля всех политических перемен во Франции. Проповедуя равенство, якобинцы поощряли разнузданный кровавый террор, и под нож гильотины попали тысячи и тысячи безвинных людей. Якобинцы казнили Людовика XVI и его жену, а их единственного сына держали в сырой темнице. Они, как полагала Екатерина, жаждали изменить мир, избавить его от всех монархов и аристократов. На ее взгляд, они были подобны бешеным псам, которых следовало пристрелить, отравить — словом, уничтожить.

Прервав свои занятия, Екатерина встала из-за стола и подошла к окну. На минуту открыв его, она бросила хлебные крошки воронам, которые, нахохлившись, сидели на обледеневшем оконном выступе. Холод пахнул в лицо, мороз обжег руки, и она поспешно закрыла раму. Потом, вздохнув, позвала камергера Зотова, позвонив в стоявший на ее письменном столе колокольчик.

Потом несколько часов она провела в беседах с секретарями и полицмейстером, который представил ей последние данные о русских якобинцах в Москве и Петербурге, о подозреваемых в убийстве лицах и других преступниках. Она так страстно желала пресечь появление в России радикальных французских идей, что запретила даже продажу революционных календарей (в них вместо традиционных названий месяцев использовались поэтические, натуралистические образы) и красных шапок, которые носили якобинцы.

Последним в ее покои прошел граф Зубов. Камергер низко поклонился ему, и все остальные присутствующие тоже засвидетельствовали ему свое почтение. На нем был шелковый камзол с фалдами расшитый крупными блестками, белые шелковые панталоны и зеленые сапоги. Его сопровождала любимая мартышка. Она то взбиралась к нему на плечо, то прыгала с кровати на стол, со стола на буфет.

Кроткий, исполненный благодарности молодой гвардеец Зубов совсем недавно стал важной фигурой в правительстве Екатерины, получив чин генерал-лейтенанта, собственную канцелярию с полным штатом клерков и чиновников. Многого сумел добиться Зубов с тех пор, как занял место Мамонова. Он получил большую часть полномочий, которыми располагал когда-то Потемкин, а также покои светлейшего князя во дворце. При дворе к Зубову за его «необычное высокомерие» и влияние на императрицу относились холодно.

Приближенные императрицы ненавидели Потемкина, но были вынуждены считаться с его несравненным умом. Отношение к Зубову было не менее презрительное, только последний не обладал ни единым достоинством первого. Это был тугодум, недалекий и грубый. Императрица, слепо увлекшаяся им, называла его умницей и нагружала обязанностями, которые были выше его способностей. («Я делаю большое дело для государства, обучая уму-разуму молодых людей», — сказала как-то императрица одному из своих сановников, и он это ее замечание с понимающим смешком сделал достоянием придворных.)

Зубов был старательным, хотя и медлительным служакой. По словам одного из современников, который относился к нему не предвзято, Зубов «до посинения корпел над бумагами, не обладая ни живостью ума, ни сообразительностью, без чего невозможно было справиться с таким тяжким бременем». Он был подмастерьем, которого хозяин перегрузил работой. Слишком часто не дотягивал он до высоких требований, предъявляемых ему императрицей. Все же в его руках сосредоточилась достаточная власть, чтобы другие трепетали перед ним, и он умело пользовался ею, защищаясь от нападок.

В полдень в опочивальню к Екатерине пришел парикмахер. Он расчесал седые поредевшие волосы императрицы и уложил их простым узлом на затылке, оставив возле ушей мелкие локоны. А четыре горничные возрастом старше императрицы готовили ее туалет. Одна подала чашку с водой для полоскания рта. Зубов у нее уже не было, и линия губ стала вялой, а подбородок безвольным. Это несколько портило ее наружность. Но белизна волос, довольно гладкое лицо и розовый цвет кожи придавали ее облику приятный вид.

Горничные принесли ее повседневное платье, с ослепительно белой нижней юбкой, темным передником и рукавами в широкую складку.

Передники она предпочитала темно-серого или розовато-лилового цвета и носила их каждый день, сделав своей униформой. Она считала, что носить один и тот же костюм каждый день целесообразно, — весь ее утренний туалет занимал около десяти минут, — а Екатерина всегда была горячей сторонницей целесообразности. Ее время, как она однажды сказала Завадовскому, принадлежало «не ей самой, а империи». Она не имела права разбрасываться часами, расходуя их на собственную внешность, поскольку на первом месте стояли нужды подданных.

После легкого завтрака, который не раздражал чувствительный желудок, императрица выезжала в экипаже. Всех, кого встречала по дороге, Екатерина приветствовала кивком головы и дружелюбным пожеланием доброго дня. Когда люди благословляли ее, она добросердечно улыбалась. Если погода стояла плохая, после обеда она оставалась дома и, надевая очки и беря в руки увеличительное стекло, занималась чтением или вышивкой. Иногда она слушала Зубова, который вслух читал ей иностранные газеты.

Она со смехом относилась к довольно частым сообщениям в иностранной прессе о ее «тайной распутной жизни». Враждебно настроенные заморские репортеры представляли Екатерину в образе дьяволицы, жадной до мужчин, плотски неудовлетворенной, алчущей все более сильных впечатлений и новых экзотических ощущений. В изобилии печатались непристойные рассказы о ее любовных похождениях. Писали, что потребности ее были настолько велики, что ни один мужчина не мог удовлетворить их. Только жеребец мог насытить ее. Когда-то Вольтер дал ей имя «Семирамида Севера». Теперь в охваченном революционным пылом Париже ее называли «Мессалина Севера», в память о распущенной жене римского императора Клавдия.

Раньше Екатерину серьезно волновало то, что думают о ней британские и французские журналисты. Она снискала себе репутацию добродетельного и просвещенного монарха, воплощавшего в себе разум, терпимость и добропорядочность. Теперь, когда Франция находилась в руках жалких цареубийц и вся Европа бурлила, она уже оставила надежды заслужить славное имя. Ей претило, когда ее подданные говорили о ней «Екатерина Великая» (этот почетный титул перекликался с именем Петра, ее кумира), хотя однажды она всерьез предложила Вольтеру написать книгу под названием «Век Екатерины II». Все же чем старше она становилась, тем чаще ее имя сочеталось с эпитетом «Великая».

Это обстоятельство беспокоило ее. Громкое имя с его торжественным, героическим смыслом ко многому обязывало. Она никогда не стремилась к собственному прославлению. Всякая театральность и доморощенное величие вызывали у нее смех. Когда петербургская знать попыталась присвоить императрице титул «Великая, наимудрейшая матушка-государыня», она приказала им не делать этого. «Это окончательное мое решение», — заключила она твердо. Гримму она как-то обмолвилась, имея в виду себя: «Не всем лесть по душе».

Самым худшим, к чему могло привести личное возвеличивание, полагала Екатерина, были ложные ожидания. Принц де Линь, подружившись с императрицей, признался ей, что когда впервые прибыл в Россию, он ожидал на месте Екатерины увидеть «крупную женщину, прямую, как палка, которая говорит отрывистыми фразами и требует постоянного восхищения». К своему великому облегчению, ничего подобного он не увидел. Она не отличалась крупнотой, не была чопорной и надменной, а напротив, оказалась среднего роста, теплосердечной и словоохотливой.

Все же официальные собрания наносили определенный ущерб ее репутации. «Каждый раз, когда я вхожу в помещение, — рассказывала она де Линю, — я произвожу эффект, подобный голове Медузы Горгоны». Смятение и скованность в публике неизбежны при появлении монарха. Екатерина привыкла к тому, что своим присутствием она вызывала напряжение в людях. Ей приходилось разряжать обстановку, делая все, чтобы оттаяли замороженные лица оробевших гостей, застывших перед ней в благоговейном трепете. Причиной тому была не столько сама Екатерина, сколько власть, которую она символизировала.

Для близких друзей Екатерина оставалась говорливой любительницей удовольствий, приятной и интересной в общении. Она подражала животным и изредка объявляла, что собирается исполнить «светскую музыку», после чего пела гостям нестерпимо фальшивым контральто, для пущей важности помогая себе имитацией «торжественного самодовольного вида и ужимок музыкантов». Ее коронным номером был «кошачий концерт». Она мурлыкала и уморительно урчала, в — промежутках между животными звуками вставляя «полукомические, полусентиментальные» словечки, потом вдруг начинала «фыркать, как разъяренная кошка, выгибая спину». Великая Екатерина исчезала, уступая место шипящей дикой кошке с выпущенными коготками.

Весной вскрылся на Неве лед, вода в реке начала быстро прибывать и к концу апреля вышла из гранитных берегов и затопила город. В народе говорили, что наводнение — дурное предзнаменование и что Россию ждут несчастья.

Действительно, тревожные события уже происходили у границ империи. В Варшаве польские повстанцы под предводительством Тадеуша Костюшко разгромили российский гарнизон и провозгласили свободу от тирании императрицы Екатерины и прусского короля Фридриха Вильгельма. Тысячи русских в панике бежали, сотни были убиты.

Екатерина тотчас решила, что в Польше якобинская чума. Это ее заключение стало твердым после того, как она узнала, что бунтовщики объявили всех людей равными и выступают за освобождение польских крепостных. Опасаясь, что Франция может поддержать восстание, Екатерина обдумывала план захвата оставшихся земель Польского королевства (в минувшем году она присоединила к России польскую Украину, Минск и Вильнюс, в то время как к Пруссии за оказанную дипломатическую поддержку отошли Торун и Данциг).

Захват польских земель вызвал у поляков возмущение. Нынешние историки посягательства Екатерины на независимость Польши воспринимают как варварство, идущее вразрез с идеалами гуманизма и просвещения, которые она проповедовала. Польша на протяжении, по крайней мере, жизни целого поколения оставалась государством в политическом смысле неустойчивым. Но в 1794 году, когда террор во Франции был в полном разгаре и во всяком восстании усматривались происки вероломных якобинцев, действия Екатерины, направленные на уничтожение мятежно настроенного государства у границ России, ее современникам казались оправданными и даже похвальными.

В конце октября 1794 года Варшава, окруженная русской армией, пала, и в считанные месяцы Россия присоединила к своим землям Курляндию и так называемую Польскую Литву. Король Станислав Понятовский подписал отречение и занялся устройством личной жизни. Не осталось никаких письменных документов, из которых было бы видно, что он встречался с Екатериной или предпринимал такие попытки, хотя известно, что жил он в Петербурге.

В ту пору, когда разворачивались польские события, Екатерина изо всех сил старалась выдвинуть Зубова как политическую фигуру. Но несмотря на ее покровительство, должного впечатления он ни на кого не произвел. Много часов тратила она на то, чтобы подготовить для него обзоры политического положения в Европе, в сжатой форме выражая свой опыт, давая советы и предложения. Хотя Зубов добросовестно трудился над подготовленными документами, из-за стола он вставал не намного умнее.

В душе Екатерина начала уже понимать, что не может положиться на Зубова так, как на Потемкина. Это открытие, должно быть, уязвляло ее самолюбие. На ее плечи ложился весь груз государственной власти. Она сама должна была принимать решения, отдавать приказы, находить исполнителей для больших и малых поручений. Однажды она пожаловалась Гримму, что бывали дни, когда требовалось не менее десяти столов, чтобы разложить многочисленные посылки с книгами, письма, присланные по почте. Чтобы поберечь свои больные глаза, она просила чиновников знакомить ее с корреспонденцией. Чтобы справиться с такой почтой, нужно было три дня работать по двенадцать часов. Несмотря ни на что, Екатерина все же улучала моменты и занялась изучением истории Армении по книге, которую дал ей генерал Попов.

Бремя работы связывало Екатерине руки, отнимало личное время, портило настроение, лишало любимых занятий и удовольствий. Она считала необходимым примерно час в день проводить с внуками, особенно с семнадцатилетним Александром, который уже был женат на германской принцессе. В прогулках по дворцу и в зимнем саду бабушку непременно сопровождали Константин, Александра, «la belle Helene», Мария и шестилетняя Екатерина. Правда, эти прогулки часто прерывались, когда императрицу начинали донимать сильные боли в ногах. В начале 1795 года у великой княгини родилась очередная дочь, Анна. В тот же год крошка Ольга, двух с половиной лет от роду, стала жертвой редкой болезни, ускорившей ее рост. Тело стало уродливым, а внешность отталкивающей, и после нескольких недель жестоких страданий девочка скончалась.

Императрица понимала, что уже скоро не сможет управлять государством. Телесная слабость и хвори все чаще одолевали ее, и рано или поздно наступит день, когда ей придется передать бразды правления своему наследнику. Многие из придворных были уверены, что Павел на трон никогда не сядет, но неизвестно, было ли Екатериной составлено завещание, предпринимала ли она какие-то шаги, чтобы устранить Павла от престолонаследия.

Несомненно, Павел чувствовал себя ущемленным и выражал свой протест взрывами необузданного гнева и ненависти. Одному из своих знакомых он с горестью пожаловался, что его единственный вклад в будущее России — это плодовитое отцовство. Вероятно, он испытывал ревность и зависть к своему красивому, обласканному бабкой старшему сыну, Александру, но при императрице враждебности к нему никогда не проявлял. Делом жизни Павел считал месть за своего мнимого отца Петра III. Он дал себе клятву, что после смерти Екатерины заставит вспомнить о Петре и не позволит чернить его имя.

В выборе невесты для старшего сына Павел не принимал участия. Оставался он в стороне, когда женился и второй сын, Константин. Он предоставил свободу действий государыне. Константин в 1796 году стал мужем Джулии Сакс-Кобуржской. В роли наблюдателя был Павел и тогда, когда расположения его старшей тринадцатилетней дочери, Александры, добивался молодой король Швеции Густав IV, приславший для переговоров своих дипломатов. (Отец будущего жениха, старый враг Екатерины Густав III, был убит за несколько лет до этого.) Александра, прелестное и умнейшее дитя в глазах бабушки, была лишь одной из возможных невест Густава, но Екатерина решила, что Александра во что бы то ни стало должна стать королевой Швеции и, используя самые разные средства, заставила шведов не капитулировать. В середине августа 1796 года в сопровождении дяди-регента и свиты из нескольких сотен слуг семнадцатилетний король Швеции прибыл в Петербург в связи с предстоящим бракосочетанием.

Государыня уже с трудом передвигалась на своих опухших ногах и не могла подниматься по лестнице, но она присутствовала на балу, устроенном в честь шведских гостей. Светловолосый и голубоглазый Густав пришелся ей по вкусу, хотя, на ее взгляд, был излишне стеснительным и неловким в обществе.

Густав и Александра, похоже, понравились друг другу, и приготовления к свадьбе пошли полным ходом. Шведы-лютеране ожидали, что православная русская царевна примет их веру. Екатерина, выходя замуж за русского великого князя, в свое время сменила лютеранство на православие, и теперь позволить Александре стать лютеранкой она не могла. В конце концов Россия была более крупной и более значительной державой, чем Швеция, и Александра, выходя замуж, как бы опускалась на ступеньку ниже. Государыня пообещала, что после завершения свадебных приготовлений она выплатит Швеции солидную денежную компенсацию. Но в вероисповедовании Александры идти на уступки не согласилась.

Время шло, и переговоры зашли в тупик. Екатерина теряла терпение. Шведы были непреклонны. Оставался, правда, лучик надежды. Густав, проявив добрую волю, согласился позволить Александре в частной жизни исповедовать православие. Теша себя слабой тенью надежды, Екатерина сообщила, что церемония помолвки может состояться в присутствии священников православной церкви.

Этот крохотный компромисс резко улучшил настроение Екатерины. Она почувствовала, что к ней возвращаются былые силы, и воображение ее уже рисовало великие события. Александра выйдет замуж за Густава, сохранив свою веру. Шведы, став надежными союзниками России, будут бдительно охранять Балтику. А в это время русские армии прошагают по Европе и, завоевав Францию, восстановят монархию Бурбонов. Екатерина станет Спасительницей Европы, избавив ее от проклятых якобинцев. Самой великой из героинь прошлого. Железный век, восемнадцатое столетие, и впрямь назовут Веком Екатерины II.

Чувствуя себя непобедимой, Екатерина приняла представителя Густава, графа Маркова. Граф протянул ей официальное послание молодого короля, в котором тот изложил свое окончательное решение по поводу вероисповедания Александры. В письменной форме Густав не мог дать согласия на то, чтобы Александра сохранила прежнюю веру, но он сказал, что готов дать устное обещание позволить ей это.

Екатерина была поражена. Лицо ее сделалось красным. От изумления у нее открылся рот, лицо перекосилось. На помощь ей тотчас бросились встревоженные слуги, но чем поможешь? Оставалось только смотреть, как их государыня медленно приходит в себя. Прошло несколько минут — и к ней вернулся нормальный цвет лица, она снова обрела дар речи.

С Екатериной случился удар. Об этом ее горничные сообщили лакеям, которые, в свою очередь, доложили камергерам, и те уже распространили ужасную новость по всему дворцу. В течение часа об этом печальном происшествии стало известно всему Петербургу. Она была очень больна. В любую минуту ожидали нового приступа. Очевидно, конец был близок.

Гвардейские полки были приведены в готовность. Всполошившиеся придворные устраивали тайные собрания, чтобы сговориться, как действовать в случае смерти императрицы. Единомышленники объединились. Зубов с ужасом заламывал руки и шептал молитвы. Что его ждет в будущем?

Императрица оправилась от удара и, хотя чувствовала себя слабой, занялась устройством судьбы Александры.

В назначенный день в шесть часов вечера придворные собрались в тронном зале. Екатерина, облаченная в парчу, медленно шла к трону. На ее груди сверкали звезды трех орденов. Голову украшала небольшая корона. Только походка и внезапные переходы от бледности к румянцу на впалых щеках говорили о недавней тяжелой болезни. Охваченная волнением, но с улыбкой на губах, Александра в наряде невесты сидела рядом с бабкой, ожидая будущего супруга.

Но Густав не приходил. Время шло. Задержку жениха Екатерина воспринимала как чудовищное оскорбление, но продолжала сидеть на троне, словно окаменевшая. Гнев ее усиливался с каждой минутой. Щеки то бледнели, то становились пунцовыми.

Наконец, осознав, что король не придет, она, ковыляя, вышла из зала и отпустила придворных.

Екатерина кляла шведов на чем свет стоит, но самые отборные ругательства приберегала для упрямого молодого короля. Рассказывали, что она ударила скипетром какого-то подвернувшегося ей под руку шведа, и не один раз, а дважды.

Грубость и рукоприкладство были несвойственны Екатерине. Должно быть, такое поведение было следствием поражения мозга, вызванного ударом. Она была не в себе, потеряла сон, временами чувствовала себя больной и пребывала в оцепенении. Она утратила ясность мысли. И хоть пыталась держаться, как раньше, но это ей удавалось с большим трудом. Она отказывалась от еды и пропускала богослужения, засыпала в самое неподходящее время. Ее кабинет продолжал работать, но без прежней отдачи. Зубов не мог заменить ее, а остальные сановники, встревоженные состоянием императрицы, были озабочены вопросом престолонаследия и лелеяли надежду, что в скором времени недостойный любимчик государыни вылетит из своего кресла.

Утром 5 ноября императрица проснулась и надела свой белый шелковый халат. Она выглядела отдохнувшей и шутливо сказала горничной, что чувствует себя на двадцать лет моложе, и если улучшится погода, можно отправиться в новое путешествие в Крым.

Она попросила принести ей кофе, а сама села за письменный стол и начала читать бумаги, где речь шла о французском вторжении в Италию и о молодом французском генерале Бонапарте. Накануне вечером ей доложили о победе австрийцев над французами, и в душе ее поселилась надежда. Она поискала приготовленные на утро гусиные перья.

Возможно, рядом с ней или на коленях у нее была собачка. Может быть, она остановилась у окна, чтобы покормить птиц. Несколько часов она работала, никем не потревоженная, в своей холодной комнате. У нее над головой у иконы Казанской богоматери горела лампадка.

В девять тридцать камердинер Зотов начал волноваться, не случилось ли чего дурного. Около девяти императрица всегда вызывала его, звонила в колокольчик. Неужели она забыла это сделать? Может быть, она в чем-то нуждается?

Он осторожно постучал в дверь ее спальни, но, не получив ответа, вошел. Комната была пуста. Он окликнул Екатерину и быстро пошел к ватерклозету, расположенному рядом с главной комнатой. Там на полу с обвившимся вокруг ног подолом лежала императрица. Лицо у нее было кроваво-красное, чепец сбился в сторону. Зотов позвал людей на помощь. Они подняли, отнесли стонущую старую женщину в спальню и положили на кожаный матрас.

Напрасно доктора пытались вернуть к жизни императрицу, потерявшую сознание. Вскрыв на руке вену, ей сделали кровопускание, вливали в горло лекарства, вводили их с помощью клизмы. Ее дряхлое тучное тело колотили и подвергали таким непристойным действиям, которые она никогда бы не потерпела, будь в здравом уме и бодрствовании. Следил за всеми процедурами Александр, поскольку Павел находился в своем имении в Гатчине, в нескольких часах езды от Петербурга. К нему с секретным донесением о случившемся был отправлен надежный курьер, но Павел приехал в столицу только около девяти вечера.

Доктора объявили, что императрица безнадежна. Придворный священник положил ей на язык святую облатку и причастил бьющееся в конвульсиях тело, окропив лицо и ладони мирром. Он прочитал молитву за упокой души. Все, кто был в комнате, опустились на колени, шепча собственные молитвы.

Императрица, матушка-государыня, умирала. Спасти ее могло только чудо. Глубоко опечалены были все, кто верой и правдой служил ей не одно десятилетие, и даже те, кто не раз испытывал на себе силу ее гнева. В холодных длинных коридорах Зимнего дворца в ожидании известий от врачей толпились рыдающие слуги и сановники.

Всю ночь Екатерина пролежала на матрасе в спальне. Дыхание у нее было тяжелым и прерывистым. Вокруг нее собрались ее домочадцы: Александр, Константин, Павел и Мария, младших детей приводили на несколько минут. Павел начал отдавать приказы, и ему подчинялись. Передача власти произошла. Все бумаги Екатерины были собраны и переданы наследнику.

Весь день 6 ноября у постели умирающей неотлучно дежурили. Глаза императрицы были закрыты, и она не говорила ни слова, а старое, но еще крепкое тело отчаянно боролось со смертью. Время от времени его сотрясали судороги, она хватала ртом воздух, как вытащенная на берег рыба. Изо рта текла, наполняя комнату нестерпимым зловонием, черная, дурно пахнущая жидкость. Под конец из груди у нее вырвался последний громкий хрип.

Почти тотчас зазвонили все колокола Петербурга. Их мощные голоса, звучавшие то в унисон, то вразнобой, возвестили печальную весть о кончине Екатерины. Услышав об этом, люди падали на колени и крестились. У многих лица были мокры от слез. Большинство из них нового монарха не знали. Очень немногие возлагали надежды на императора Павла.

На три недели в тронном зале дворца для прощания было выставлено набальзамированное тело Екатерины, облаченное в парадное платье из тонкого шелка с невероятно длинным шлейфом, отороченным мехом. Над ее гробом был натянут черный бархатный полог, у которого в почетном карауле стояли солдаты и члены семьи. С императрицей пришли проститься тысячи людей. Еще тысячи приняли участие в долгой церемонии похорон, состоявшихся в начале декабря. Императорский саркофаг по замерзшей Неве был доставлен, в Петропавловский собор, к месту погребения монархов России.

Последний свой путь Екатерина совершала не в одиночестве. Павел распорядился вырыть гроб с телом Петра III из могилы в Невской лавре. Он вместе с гробом жены был привезен к месту последнего успокоения. Новому императору было приятно думать, что его мать и мнимый отец, такие чужие друг другу при жизни, будут вечно лежать рядом.