Екатерина Великая

Глава 6

В октябре Петр слег в постель с сухим кашлем и болями в боку. Врач скрупулезно обследовал его и запретил какую-либо деятельность. Его недомогания не внушали особых опасений, поскольку он и до этого часто болел, и этот эпизод казался таким же, как и предыдущие. Екатерина, возможно, почувствовала некоторое облегчение. Ей уже изрядно надоели неуклюжие шутки и заигрывание жениха. Она посылала ему записки и жила вполне счастливо без него.

Вместо русской девушки, отосланной по настоянию Иоганны, Екатерина нашла себе новых подруг. Это были Прасковья и Анна Румянцевы, дочери ее главной фрейлины Марии Румянцевой. Ровесницы Екатерины, эти девушки разделяли ее пристрастие к веселым играм и дурачеству. В их обществе она могла забыть о тревогах, осаждавших ее, и погрузиться в удовольствия. Мария Румянцева смотрела на весь этот топот, визги и пляски в апартаментах Екатерины сквозь пальцы, полагая, что большого вреда от этого не будет.

Ну а императрице, которая постоянно твердила Екатерине о том, как она ею довольна и как она ее любит, «чуть ли не больше, чем Петра», не было никакого дела до того, что происходило в покоях великой княгини. Иоганна, несколько месяцев назад вмешавшаяся, чтобы прервать крепнущую дружбу между ее дочерью и молодой горничной, на этот раз осталась в стороне. Ее куда больше волновала любовная интрижка с графом Бецким, которая поднималась к своему зениту. К тому же ее комнаты в Зимнем дворце были расположены далеко от покоев Екатерины.

Каждый вечер, когда балы и прочие увеселения заканчивались, Екатерина возвращалась к себе и звала Прасковью спать вместе с ней в одной спальне, и «тогда вся ночь проходила в играх, танцах и дурачествах, — писала она в своих мемуарах, — иногда мы ложились спать лишь под утро. Нашему озорству не было конца».

Прошло несколько недель, и оказалось, что Петр болен ветрянкой. По двору поползла тревога: стали опасаться за его здоровье. Одновременно распространились слухи о скандале. Начали поговаривать о том, что интимная связь Иоганны с графом Бецким привела к осложнениям, то есть она забеременела. Над Екатериной и Иоганной повисло облачко беды. Если Иоганна опозорила семью, или если умрет Петр, Екатерину отошлют в Ангальт-Цербст при первом же удобном случае.

Приближалась зима, пора развлечений и пышных празднеств для двора. Екатерина своей стройной, гибкой фигурой, гладкой, белоснежной кожей и изящной шеей приковывала к себе взоры блестящих кавалеров. Ее расходы на наряды и украшения далеко превысили те суммы, которые выделяла ей императрица на эти цели, а также на дорогие подарки для ее подруг. Она, подобно другим придворным, воспылала страстью к французскому стилю. Когда Петр наконец начал выздоравливать и смог принимать участие в вечерних развлечениях, Екатерина почувствовала огромное облегчение. В конце ноября они вдвоем появились на маскараде. Несмотря на болезненную бледность лица Петр выглядел уже сносно, а Екатерина излучала жизнерадостность и очарование. На ней было роскошное платье, и всем своим видом она выражала уверенность и счастье, чего не испытывала уже давно.

Но это счастливое время длилось недолго. Через несколько недель, когда двор на рождество переезжал в Петербург, Петр опять почувствовал недомогание. Отъехав от Москвы на двести пятьдесят миль, кортеж остановился, чтобы больной мог отдохнуть. Доктор Борхав не отходил от него ни на шаг. Жар у Петра усилился, он едва был в состоянии двигать руками и ногами, испытывая сильные боли в животе. На следующий день на коже появились нарывы — признаки оспы, которой так опасались. Борхав сразу же принял меры предосторожности, изолировав больного. Доступ в комнату, где находился Петр, был открыт лишь для самого Борхава и нескольких слуг, без которых нельзя было обойтись. Екатерину и Иоганну усадили в сани, которые помчались в Петербург, где Екатерину будут держать как затворницу, ничего ей не говоря о здоровье Петра. Был тотчас же отряжен курьер к императрице, которая уже была в столице, с сообщением о том, что болезнь престолонаследника приняла чрезвычайно опасный характер. Елизавета не замедлила явиться к постели Петра и заявила, что сама выходит его.

Зимние рождественские праздники были омрачены болезнью Петра. Екатерина, вынужденная отбывать шестинедельный карантин, направила свой гибкий ум на изучение русского языка и с помощью наставника сочинила несколько писем. Получив их, государыня обрадовалась. Екатерина давно начала понимать и говорить по-русски, теперь она научилась — правда, еще далеко не в совершенстве — писать на нем. В январе она почти не виделась ни с кем кроме прислуги. Иоганне не разрешали встречаться с дочерью даже за обеденным столом. Императрица приказала обращаться с ней с холодным безразличием. Возможно, она надеялась, что та быстрее уедет в Ангальт-Цербст. Но Иоганна, упрямая и злая, не хотела понимать намек. Она цеплялась за свои права, представляя их себе такими, какими хотела видеть, и решила оставаться в России, пока ее дочь не выйдет замуж, что должно было произойти через несколько месяцев. И бросая вызов суровым предостережениям Елизаветы, принцесса продолжала переписку с королем Фридрихом и затеяла безуспешные интриги совместно с дипломатами Пруссии и других стран.

Несмотря на хроническую болезнь, у Петра, как оказалось, был выносливый организм. Он оправился от оспы и к концу января 1745 года вернулся ко двору. Правда, его трудно было узнать: лицо так распухло, что знакомые всем черты исказились. Болезнь оставила безобразные следы, и огромный парик, который он теперь носил — его собственные волосы были сбриты, — сделал его внешность еще более уродливой. «Он стал безобразным, — отмечала Екатерина в своих мемуарах. — При виде его у меня холодела кровь».

И этому отвратительному созданию, лицо которого, когда-то не лишенное приятности, превратилось в нечто неузнаваемое, суждено было стать ее мужем. Он каждый вечер ужинал с ней, и она старалась угодить ему, проглатывая свое отвращение, и терпела его общество, хотя втайне ей неудержимо хотелось бежать отсюда, назад в родную Германию, туда, где ей не придется со страхом ожидать того дня, когда она станет его женой.

В марте Елизавета объявила, что свадьба состоится в первой половине июля. Услышав это, Екатерина содрогнулась.

«Когда назвали тот день, меня охватило огромнейшее отвращение, — говорится в ее воспоминаниях, — и каждый раз, когда об этом упоминали, мне делалось неприятно». У нее возникло предчувствие грядущей беды. Крепла уверенность в том, что ее брак окажется несчастливым. И все же она была слишком гордой, чтобы доставить кому-то радость при виде ее страха. Она думала о себе как о героине, попавшей в очень трудное положение, и собирала в кулак всю свою волю, чтобы вынести испытания, которые готовила ей судьба. Она знала, что Петр не любит ее и что в лучшем случае он способен на братскую привязанность или дружбу, которая зависела целиком от его капризного настроения. Его амурные шалости с фрейлинами огорчали Екатерину, заставляя ее чувствовать себя неловко в обществе. Она отдавала себе отчет в том, что жаловаться на его поведение было бы верхом безумия. Это не принесло бы ей ничего хорошего.

На публике ей удавалось успешно маскировать свои чувства, но оставаясь в тесном кругу фрейлин и горничных, она сдерживалась с трудом. Екатерина пыталась рассеять свои страхи играми и забавами, а также долгими утомительными прогулками по садам Петергофа. Но мрачное настроение оставляло ее лишь ненадолго. «По мере приближения дня свадьбы, — писала она, вспоминая о тех событиях много лет спустя, — я все больше ощущала упадок духа и часто разражалась беспричинным плачем». Ее женщины знали о хандре, которая одолела великую княгиню, и старались приободрить ее, но их усилия приводили к прямо противоположному. Она считала, что выплакаться — значит проявить слабость и вызвать к себе презрение.

Ухудшало ее настроение и то, что Петр стал каким-то чужим и далеким. Он все реже виделся с ней и обращался с черствым безразличием и невниманием. Государыня в это время отдалилась от нее и была недоступна. А Иоганна, которая и раньше не страдала избытком материнской любви, была слишком поглощена своими делами, чтобы заниматься утешением дочери.

Однажды весенним утром Екатерина навестила свою мать и застала ее распростертой на постели, очевидно, без сознания. Вокруг нее суетились перепуганные служанки. Доктор Лесток стоял, наклонившись над Иоганной, и лицо его было озабочено. Увидев мать в таком состоянии, Екатерина в ужасе вскрикнула и спросила, что произошло. Никто, похоже, не мог ей дать вразумительного ответа. Все же она поняла, что мать попросила пустить кровь и послала за хирургом. Тот оказался настолько неловок, что не смог пустить ей кровь из рук и попытался вскрыть вены на обеих ногах, отчего Иоганна, для которой кровопускание всегда было ужасным испытанием, лишилась сознания. Вскоре она очнулась, но вместо того чтобы обрадоваться при виде дочери, стоящей рядом, раздраженно приказала ей убраться прочь. Это напомнило Екатерине о том, что стало причиной взаимного отчуждения, и у нее на глаза навернулись слезы.

День свадьбы был близок, и подготовка к нему шла полным ходом. Многие вельможи уже заказали роскошные украшения для себя и новые ливреи для своих слуг. Некоторые даже заказали кареты в Париже и Вене. Все ждали привоза новых тонких тканей из Европы, в том числе неапольского шелка и английской парчи, мягких перчаток и атласных туфелек из Франции, позолоченных седел и шпор от ремесленников Северной Италии. Императрица распорядилась, чтобы знатные гости явились на свадьбу в сопровождении не менее двадцати лакеев, скороходов, пажей и прочих слуг, одетых в дорогие бархатные кафтаны и штаны с позументной окантовкой, а также парики, шелковые чулки и кружевные манжеты.

Елизавета решила устроить самую грандиозную свадьбу из всех, какие только видели дворцы Европы. Взяв за образец свадьбу французского дофина, сына Людовика XV, она обратилась в Версаль с просьбой выслать ей подробный сценарий той церемонии, намереваясь превзойти французов. Но это было не так-то просто сделать; ведь в то время французский двор представлял собой золотую сказочную страну, способную поразить воображение любого зрителя великолепием своих украшений, орнаментов и декораций. По некоторым данным, в Париже тогда работало пятьсот ювелиров, и все они были заняты изготовлением изящнейших драгоценностей и безделушек для придания блеска одеждам аристократов. Сотни мастеров выполняли филигранную резьбу по дереву и выковывали ажурные изделия из металла. Нельзя не упомянуть о тончайшем фарфоре, мебели и предметах искусства, которыми также славилась Франция. Экстравагантность придворных Людовика стала легендой, а на свадьбе дофина они превзошли самих себя.

В Европе между тем возобновилась война, в которую могли вовлечь и Россию. Елизавета стойко сопротивлялась призывам своего канцлера отвлечься от подготовки к свадьбе и обратить внимание на государственные дела. Король Фридрих, чьи разбойные налеты на Австрию предпринимались еще пять лет назад, опять напал на владения юной Марии-Терезии и захватил Прагу. Бестужев говорил Елизавете, что настало время посмотреть в лицо той опасности, которую представляла для России политика Фридриха, и послать русские войска на помощь Австрии. К безграничному отчаянию канцлера, она не придала значения наглому вызову Пруссии. Когда в мае 1745 года войска Франции, союзницы Пруссии, нанесли при Фотенца сокрушительное поражение австрийцам, это смутило русскую государыню, но лишь слегка. Вскоре она опять с головой ушла в заботы, связанные с предстоящей свадьбой, и предоставила канцлеру самому разбираться в хитросплетениях европейской политики.

Попытка организовать в Петербурге грандиозное действо — не хуже версальского! — натолкнулась на трудности. Не все товары, заказанные в западных столицах, были привезены вовремя. Рабочие трудились медленно и могли не уложиться в срок, не хватало портных, чтобы скроить и сшить изысканные платья, и вышивальщиц, чтобы нашить на них тысячи бусинок, драгоценных камней и жемчужин. И с каким бы тщанием и прилежностью ни следила императрица за ремонтом и обновлением Зимнего дворца, за украшением собора и за подготовкой банкетов, балов и других развлечений для гостей, дела подвигались вяло из-за неразберихи и нераспорядительности. Дату церемонии пришлось передвигать, и не один раз, а дважды. И все же не было полной уверенности в том, что все грузы, доставляющиеся в столицу с юга на баржах, прибудут вовремя, или что хватит свежего мяса на всех гостей, или что актеры, певцы и танцоры, нанятые для постановок опер и спектаклей, будут готовы к выходу на сцену.

В этой суматохе совсем потерялись из виду жених и невеста. Петр окончательно выздоровел и опять проявлял свой неугомонный нрав. Он снял парик, потому что отросли волосы, которые были у него белесого цвета. Он был теперь одержим своей ролью герцога Голштинского. Избавившись от тягостной опеки Брюммера, он вошел в герцогские права и с надменным видом расхаживал по своим апартаментам, отдавая приказания. Ему прислали солдат из Голштинии, и он начал их муштровать, гоняя часами по плацу, заставляя нести караульную службу. Далеко разносились его команды и поучения, произносимые высоким скрипучим голосом. Он играл в войну. У него уже не было под рукой Ремберга с его советами: императрица этого слугу посадила в тюрьму. Опыт командования голштинцами подсказывал Петру, что и женой надо руководить таким же образом. Он привлек Екатерину к своим военным играм. Она должна была выполнять его команды наравне с голштинцами.

Екатерина, несчастная и одинокая, часто в слезах повиновалась ему, но ее покорность была чисто внешней. Она с трудом, но еще находила в себе силы смотреть на Петра. Хотя опухоль у него на лице несколько спала, он на всю жизнь остался обезображен оспинами. Его кожа была сплошь покрыта медленно заживавшими язвами, а его и без того мелкие глаза под белесыми ресницами казались теперь еще меньше. Узкоплечий, тонконогий и тонкорукий, с выпуклым животиком, Петр не являл собой образец мужчины. Его внешнему виду не впрок шли и дорогие камзолы, и тонкие кружева, и алмазные пуговицы. Даже в излюбленных им немецких мундирах он выглядел жалким недорослем, словно оделся для того, чтобы играть не свою роль.

При мысли, что этот человек — ее будущий муж, у Екатерины, должно быть, мурашки бегали по спине. Сохранившая невинность и совершенно неопытная, она завела разговор со своими фрейлинами о физических отличиях между мужчинами и женщинами. До свадьбы оставались считанные недели, и она была полна любопытства и страха. Неудивительно, что фрейлины стали утверждать, будто они столь же несведущи в этих делах, как и она. Все они видели, как спариваются животные, однако когда дело доходило до человека, до того таинственного и священного союза между мужем и женой, их воображение словно бы замирало.

Екатерина напрямую спросила Иоганну, что же происходит в первую брачную ночь. Этим вопросом она, очевидно, задела мать за живое — наверно, за чувствительный нерв супружеской верности, — и вместо того, чтобы спокойно и рассудительно ответить дочери, Иоганна сурово выбранила ее.

Она обвинила Екатерину в том, что та, оставаясь допоздна с женщинами из своей свиты в дворцовом саду, искала плотских приключений. Екатерина запротестовала. Она сказала, что подозрение ложное. Там не было ни одного мужчины, даже слуги. Но Иоганна отругала дочку в резких выражениях, что оставило у Екатерины чувство возмущения и незаслуженной обиды. От матери она ушла такой же несведущей, как и прежде.

Наконец была назначена окончательная дата свадьбы — 21 августа. Екатерина в последний раз примерила свое свадебное платье, сшитое из серебряной ткани, густо покрытой вышивкой с узорами из листьев и цветов на прилегающем корсаже; на окантовку низа широкой юбки пошли ярды золотой ткани. По улицам Петербурга разъезжали глашатаи. Они возвещали о предстоящих празднествах. Гром барабанов призывал жителей к сбору. Улицы, по которым должна была проследовать свадебная процессия от Зимнего дворца до Казанского собора, были приведены в порядок. На кухнях дворца день и ночь пекли, тушили, жарили и парили. В фонтаны были загодя залиты бочки вина. В воздухе стоял перезвон колоколов. Лошади лоснились, а колеса карет слепили блеском.

В ночь перед свадьбой Иоганна смягчилась и предложила Екатерине совет и помощь. У них состоялся «долгий и теплый разговор». «Она поучала меня относительно моих будущих обязанностей, — вспоминала Екатерина в своих мемуарах, — мы чуточку поплакали вместе и расстались очень нежно». Любовь возобладала над уязвленным самолюбием, мать и дочь подготовились к важным переменам, которые нес с собой грядущий день.

В день свадьбы, очень рано, к невесте пришла Елизавета, выглядевшая блистательно в коричневом шелковом платье, усыпанном сверкающими драгоценностями. Она принялась одевать Екатерину. Одну за другой на нее надевали нижние юбки, а затем дошел черед до мерцающего серебристого платья, которое не гнулось из-за металлической вышивки. Его так туго затянули на талии, что Екатерина едва могла дышать. Внезапно Екатерине взбрело в голову коротко обрезать челку, и ее слуга Тимофей Евренев принес раскаленные щипцы, чтобы завить ее. Государыня разгневалась и закричала на Евренева, утверждая, что Екатерина не сможет надеть корону на пышно завитые локоны. Она грозно насупила брови и, громко топая ногами, покинула комнату. Потребовался весь такт слуги и обер-фрейлины Марии Румянцевой, чтобы уговорить ее вернуться. В конце концов завитые каштановые волосы Екатерины остались ненапудренными, их убрали с лица назад и водрузили корону с бриллиантами на положенное ей место.

После сцены, устроенной ею, Елизавета успокоилась и с одобрением оглядела привлекательную, с тонкой талией, шестнадцатилетнюю невесту.

Екатерина в то утро по вполне понятной причине была бледна. Принесли горшочки с румянами и искусно нанесли их на лицо Екатерины. В довершение всего Елизавета отдала в распоряжение невесты все свои драгоценности, предоставив ей самой сделать выбор. Шея Екатерины украсилась алмазным ожерельем, в мочках ушей засверкали ослепительные, тоже алмазные, серьги, на руках появились браслеты, на пальцах — перстни. На плечи ей набросили длинную накидку из серебряных кружев.

Высокая и грациозная, улыбающаяся Екатерина являла собой очаровательное зрелище и, Шествуя рядом с императрицей и Петром к ожидавшей их карете, изо всех сил старалась скрыть смущение. Великолепное серебряное платье было непомерно тяжелым. В нем она чувствовала себя скорее рыцарем, закованным в броню, а не беззаботной молодой невестой. Каждый шаг стоил ей немалых усилий. Петр, всегда чувствовавший себя на официальных церемониях не в своей тарелке, весь напрягся и шагал рядом с ней одеревенелой походкой, желая, чтобы эта проклятая русская свадьба побыстрее закончилась и он смог бы вернуться к своим любимым голштинцам. Она ощущала его напряженность, и волна опасений и дурных предчувствий нахлынула на нее, но пути назад уже не было. Судьба выбрала ёе, и она приняла этот вызов с завязанными глазами, но мужественно, и пойдет до конца, несмотря на то, что ей нелегко было заставить себя смотреть на этого странного, с уродливой фигурой мальчишку, который вот-вот станет ее мужем.

Возглавляла свадебный кортеж сиявшая свежей краской новенькая карета, заказанная Елизаветой. Ее панели были настоящим произведением искусства, колеса сверкали золотой фольгой. В упряжке шла шестерка великолепных, подобранных по масти коней, сбруя которых была украшена драгоценностями. Процессия состояла из ста двадцати карет, и понадобилось три часа, чтобы доехать от Зимнего дворца до собора. Поглазеть на свадебный поезд собрались огромные толпы народа. Люди с любопытством смотрели на шикарные экипажи с позолоченными херувимами и колесами, крутящиеся спицы которых сливались в сплошные зеркальные диски. Вытягивая шеи, зеваки старались разглядеть лица пышно разодетых пассажиров, которые роскошью своих нарядов мало чем уступали императрице и брачной паре. Глаз радовали шелка нежных, бледных тонов и драгоценные камни, украшавшие женщин, их усыпанные жемчугом и красивыми перьями шляпки. Мужчины были в камзолах из парчовой с вышивкой ткани или в богатых кафтанах, отороченных золотом и серебром. Все это по своей роскоши затмевало то, что видели прежде петербуржцы, и надолго отложилось в их памяти. «Из всех помпезных зрелищ в России, — писал один английский путешественник, которому случилось в то время быть в Петербурге, — торжественный выезд по случаю свадьбы великого князя был самым величественным».

Венчание в огромном, с гулким эхом соборе продолжалось три часа, и Екатерина, на которую давил солидный вес ее тесного и неудобного платья, изрядно утомилась. Монотонный голос архиепископа Новгородского ввинчивался в уши присутствующих, призывая новобрачных любить друг друга. Он просил бога даровать им долгую жизнь и многочисленное потомство, а над их головами в это время держали ажурные венцы, и голоса хора заполняли собор. Одна из придворных дам, графиня Чернышева, прошептала что-то на ухо Петру, а тот в свою очередь сказал Екатерине, что графиня просила его не поворачивать головы, стоя перед архиепископом. Существовало старое поверье: первым из новобрачных умрет тот, кто раньше другого повернет голову, стоя перед священником во время венчания. Это привносило, по мнению Екатерины, мрачный мотив в такое светлое и радостное событие, каким испокон веков считалась свадьба. Она внутренне поежилась, но ничего не сказала. (Позднее она узнала, что в действительности графиня сказала: «Не обращайте на это внимание, что за чушь!». Именно Петру пришла на память эта примета.)

Наконец венчание завершилось, Екатерина и Петр обменялись кольцами и, получив благословение архиепископа, вернулись во дворец. Но утомительный день на этом не закончился. Предстоял еще грандиозный свадебный пир. Были устроены танцы с музыкой, небо озарили фейерверки, а по Неве прошли корабли, украшенные разноцветными флагами.

На Адмиралтейской площади поставили столы с угощением для жителей Петербурга. В фонтанах запенилось вино. В трактирах посетители поднимали чарки за здравие жениха и невесты до тех пор, пока держались на ногах. На время праздника были закрыты все присутственные места, кроме, конечно, питейных заведений. Но день венчания был только началом празднеств, которые продолжались еще девять дней.

В длинном гостином зале вино лилось рекой, столы ломились от яств. Екатерина устало пожаловалась графине Румянцевой, что от тяжелого платья и короны у нее разболелась голова. Не может ли графиня снять ее корону хотя бы на минутку? Мария Румянцева отказалась, объяснив, что это дурная примета, но передала просьбу Екатерины государыне. Елизавета ответила, что великой княгине можно на время снять корону. Но едва Екатерина сняла корону, как ей пришлось надевать ее снова, потому что начался бал. И еще целый час она сидела и слушала, как дворцовые музыканты играли полонез за полонезом — быстрые танцы в эту ночь нельзя было исполнять. Она пыталась выглядеть бодрой и радостной.

Но йот бал закончился, и Екатерина удалилась в спальные покои. В них полностью сменили внутреннее убранство, причем работы шли под надзором самой императрицы. Стены спальни были отделаны малиновым бархатом, а большую, высокую кровать украсили столбиками из гравированного серебра. Фрейлины сняли с Екатерины тяжелое свадебное платье и надели на нее мягкую отделанную кружевами ночную сорочку. Они расчесали длинные каштановые волосы невесты и, уложив ее в постель, потушили все свечи кроме одной. В опочивальне был полумрак перед приходом жениха.

Внезапно на Екатерину напал страх, и она стала умолять принцессу Гессенскую не уходить, но та отказалась. Придя в спальню, Петр должен был застать свою невесту одну, а не в обществе лиц, которым не пристало находиться здесь в такую минуту. Все ушли, и Екатерина лежала в постели, ожидая и терзаясь сомнениями, не в состоянии смежить веки. Бодрствование становилось все более тягостным. Прошел час, второй, но Петр не приходил. Что могло произойти? Что делать ей — вставать или лежать в постели? В смятении она вслушивалась в тишину, надеясь уловить звук приближающихся шагов. И наконец они раздались. Но когда дверь в опочивальню открылась, на пороге показался не Петр, а новая фрейлина Екатерины, мадам Краус, которая, смеясь, сообщила великой княгине, что ее муж ждет, когда ему подадут ужин. Отужинав, он присоединится к ней.

Часы пробили полночь. В голове Екатерины роились различные догадки и предположения, по большей части безрадостные. Казалось, прошла вечность, прежде чем дверь отворилась и на пороге возник Петр в расшитом серебром камзоле. Он чуть покачивался, а на его обезображенном лице застыла пьяная ухмылка. Наклонившись вперед, он неуверенными шагами преодолел расстояние от порога до кровати и, кое-как сорвав с себя одежду, рухнул рядом с ней. Через короткое время раздался его храп, и Екатерина, больше озадаченная, чем обрадованная, закрыла глаза и попыталась заснуть.