Елисейские поля

«Ваше превосходительство!»

переводчик Н. Хотинская

Офицер шел на цыпочках, но при каждом его шаге ордена, аксельбанты и парадная сабля позвякивали, нарушая тишину. Цирюльник следовал за ним по пятам, похожий на пса, который сопровождает разукрашенный катафалк. В одной руке он нес миску с мыльной пеной, в другой сжимал опасную бритву.

— Сюда, — прошептал офицер, приоткрывая дверь. — И поторапливайтесь! Церемония начнется через десять минут.

Хотя парадная гостиная, куда офицер втолкнул цирюльника («Ну, живо!»), не была ему видна, он склонился в глубоком поклоне, зазвенев медалями, после чего ретировался.

Оказавшись в комнате, цирюльник тоже почтительно поклонился, прежде чем приблизиться к своему клиенту.

— Вот и я, ваше превосходительство. Сию минуту вас обслужу. Есть ли здесь салфетки? А, вот они. Все в порядке.

Он принялся старательно намыливать прославленное лицо.

— Простите великодушно, ваше превосходительство, но вы сейчас вылитый старый пастырь. Вот о таком мы и мечтали: «пастырь добрый, который зовет своих овец по имени и жизнь полагает за них» — примерно так сказано в Евангелии. Еще немного пены сюда, на скулы… Скажу я вам, ваше превосходительство, здорово мы просчитались. Я о добром пастыре… Ба! Вы же знаете, ваше превосходительство, все цирюльники любят поболтать. На их слова никто не обращает внимания… Но раз уж мне выпала такая честь, я воспользуюсь случаем и выскажу вам все, что у меня на душе, не обессудьте. Я ведь говорю сейчас в некотором роде от имени миллионов, десятков миллионов ваших подданных, которые никогда и не надеялись высказаться. Да, ваше превосходительство, ведь ваших овец вы зовете по имени, только если они высокородные, богатые, могущественные. А остальных… Поначалу вы еще наведывались к нам в провинцию. Мы готовились принять вас со всей торжественностью, какая только по силам беднякам, с жалкой нашей расточительностью, за которую нас осуждают богачи. Мы наряжались как на свадьбу, но вы, ваше превосходительство, вы нас отвергли. Вы проносились над нами так быстро, как проносится облако в бурю, и были так же недосягаемы, как облако. Мы не успевали ни прикоснуться к вашей руке, ни даже поймать ваш взгляд. После долгих приготовлений, после всех наших нелепых триумфальных арок мы оставались в дураках… Но в те времена вы хоть изредка показывались нам, а потом, когда вы укрепились на троне… Да-да, я скоро закончу… А вы поседели, ваше превосходительство, да и я тоже. Сколько же лет вы не видели ваших подданных? Вы еще не забыли их лица? Через десять минут они придут к вам толпой, но такие церемонии, как сегодня, случаются не часто… И, как правило, слишком поздно… Вы помните детишек, которых наши жены протягивали к вам, словно прося благословить их, когда вы проезжали через деревни? Детишки эти давно выросли, теперь они взрослые люди. А известно ли вам, что они думают, чего хотят, чего… — простите мою дерзость! — чего они требуют?.. О-о! Я вас порезал, ваше превосходительство! Простите великодушно! Будем считать, что в память о моем двоюродном брате Альберто Моралесе. Ну да, вам это имя ничего не говорит, а вот ваш начальник полиции наверняка его не забыл: рабочие на свинцовых рудниках, десять лет тому назад… Они отказались работать больше восьми часов и не хотели оставаться в шахтах по ночам. Кто же им ответил? Не администрация и не министерство, а ваши отборные войска, ваше превосходительство. Зачинщиков — стало быть, самых смелых — судили при закрытых дверях и приговорили к смерти через повешение. С тех пор на рудниках не было больше «беспорядков». Но через несколько лет у вас начались неприятности из-за студентов. Молодые так безрассудны! Они требовали всеобщих выборов и хотели иметь право собираться, чтобы свободно высказываться… Нет, вы только подумайте! Если каждый начнет высказываться, что станет со страной, не так ли, ваше превосходительство?

Я… Ох! Опять порезал! Еще раз простите меня! Не надо бы мне болтать за работой, но ничего не могу с собой поделать. Уж эти привычки! У всех свои привычки, большие и маленькие: у цирюльников, у министров, у генералов… И у полицейских тоже, ваше превосходительство. Глядя на этот порез, я вспомнил — о, сходство, конечно, очень отдаленное! — труп Рамона Гонсальво, студента, который ваши полицейские выдали нам вечером шестнадцатого сентября. Они хотели выведать у него кое-что, а этот дурень уперся и никого не назвал. Хочешь не хочешь, а пришлось им… Я, конечно, понимаю, во имя безопасности государства… а вот он этого не понимал. Женщины всю ночь дежурили около него. Тело накрыли простыней: зрелище было не из приятных. Да и лицо тоже… Никакого сравнения с этой царапиной, за которую я прошу у вас прощения, ваше превосходительство. Ну вот, я уже заканчиваю… Я еще многое хотел бы вам сказать, но наверняка не сообщу ничего нового. Теперь-то вы видите, что творится вокруг вас! И как много времени потеряно, ваше превосходительство! Если б можно было все зачеркнуть и начать заново! Наверно, вам хотелось иногда так поступить, но эти люди, которые вас окружают, которые вам всем обязаны, и забыли об этом: они вас поддерживают, но так, как жандармы — арестанта. Какая нелепость, ваше превосходительство… Еще минутку! Вот, я стираю остатки пены и вы готовы к церемонии… Надеюсь, что…

— Ну? — послышался голос офицера, который вошел неслышными шагами. — Готово? Да вы его порезали! Могли бы поаккуратнее!

— Господин… полковник, — наобум ответил цирюльник, — не так-то легко брить покойника! Но кровь уже не льется. Кровь больше не будет литься.