Елисейские поля

В деревушке Ля Фюри

переводчик Г. Шумилова

В деревушке Ля Фюри, неподалеку от Нанта, всегда был такой человек — за двести лет их сменилось немало, — который в мельчайших подробностях мог рассказать о том, что происходило в этих местах во времена революции 1789 года и наполеоновских войн. Он не был ни историком, ни ясновидцем; просто один из его предков оказался в гуще событий тех лет и оставил старшему сыну живой, достоверный рассказ о них, а тот, когда пришло время, передал его своему первенцу. Так возникла семейная традиция: когда старшему сыну исполнялось тринадцать лет, совершался обряд посвящения; посадив его прямо перед собой, отец медленно разучивал с ним семейную хронику.

— Я стоял у возвышения, — прилежно повторял ребенок, — в нескольких метрах…

— Нет! В нескольких туазах.

— В нескольких туазах от оратора, и вот, не в силах более сдерживаться, я сказал…

— Я обратился…

— Я обратился к нему: «Гражданин, на что же уповает Конвент в наших краях? Ведь мы… Мы совсем не такие, как все остальные французы…»

Неделями мальчик твердил урок, морщась от натуги, боясь перепутать хоть слово, под строгим взглядом отца, который, беззвучно шевеля губами, повторял весь рассказ, чуть опережая сына. Когда же он выучивал все наизусть, усвоив все жесты и интонации, дошедшие от предка, отец смотрел на него уже другими глазами. Отныне он относился к нему как к мужчине и даже с той доверительностью, которая существует между заговорщиками или людьми, посвященными в общую тайну, и хотя по-прежнему мог воспроизвести семейную хронику, но считал, что его миссия окончена. Долг исполнен! Он с облегчением переводил дух, как бегун, передавший эстафетную палочку товарищу.

Ля Фюри была таким захудалым местом, что в шестидесятые годы старшего сына пришлось отправить учиться далеко от дома в интернат. Он приезжал в родной дом только на каникулы, и в каждый приезд его ждали с нетерпением и так старались обласкать, что, пожалуй, слишком снисходительно относились к новомодным суждениям и изобретениям, которые он привозил из города.

Когда сыну исполнилось четырнадцать лет, отец решил, что пришла пора и ему исполнить свой долг.

— Ты узнаешь от меня Рассказ, — сказал он сыну, — и так же, как твой отец, дед и прадед, выучишь его наизусть, чтобы…

— Что, эту длинную байку про Революцию и Империю?

— Именно, — оторопев, ответил отец, — ту длинную «байку», которую от отца к сыну…

— А вы-то, отец, знаете ее наизусть?

— А как же.

— Тогда вот что…

Тут он сбегал в свою комнату и принес…

— Что это такое?

— Вы что, магнитофона никогда не видели?

— Я слышал о нем, но при чем тут…

— Ну как же! Вот смотрите!

Он включил магнитофон в сеть и нажал на клавишу — зажегся красный глазок.

— Ну, давайте!

— Что?

— Начинайте вашу историю, говорите прямо в магнитофон.

— Но…

— Скорее, пленка зря крутится.

Сам того не желая, отец начал рассказывать семейную эпопею.

— Пока хватит.

Сын Быстро повернул одну ручку, потом другую зажегся другой красный огонек.

— Слушайте!

Все в точности: его интонации, взволнованный голос, темп… Отец, как зачарованный, не мог оторвать взгляда от неторопливо скользящей ленты, вот только свой голос он почти не узнавал.

— А теперь…

Мальчик нажал на крайнюю клавишу, зажегся зеленый огонек; бобины, словно очнувшись, вдруг быстро завертелись в обратную сторону.

— Готово! Все стерлось!

Тут очнулся и отец.

— Ладно, все это очень здорово, но при чем тут наша семейная традиция? Что бы там ни было, но раз пришел твой черед, ты слово в слово выучишь Рассказ и…

— Ну уж нет! — спокойно ответил сын. — Вы же знаете, у меня плохая память и я хуже всех в классе читаю наизусть.

— Но ты должен не читать наизусть, а…

— Скажите, отец, ради чего все это: чтоб этот увлекательный рассказ сохранился от слова до слова в памяти людей? Чтоб он стал живым архивом? Чудесно. Если бы это были картинки, можно было бы сделать микрофильм, но раз это рассказ, его надо записать на пленку, и он уже никуда не денется.

— Но ты же прекрасно понимаешь, что все это не имеет ничего общего с устной традицией, которая живет вот уже два столетия!

— Ну а если я через год разобьюсь на мотоцикле, что тогда? Устная традиция прервется! А если мы запишем рассказ на магнитофон… Да мне и не рассказать лучше вас.

— Послушай, сын… — Похоже, ему не удастся переубедить мальчика; при этой мысли его голос неожиданно дрогнул, и сын с удивлением посмотрел на него. — Послушай, сын, даже если ты будешь рассказывать с ошибками или забудешь половину, все равно это лучше, чем запись. Понимаешь?

— Нет, не понимаю.

Отец взглянул на сына: открытое лицо, прямой взгляд, пальцы нетерпеливо барабанят по черной коробке.

«Наше время прошло, — подумал он. — Это другая порода». И вдруг Рассказ и традиция показались ему непонятными и ненужными.

— Послушайте, отец. Давайте я включу магнитофон, и вы раз и навсегда запишете этот рассказ. И никто никогда не воспроизведет его лучше и не сохранит надежней. Хотите, я уйду? — деликатно прибавил он.

Последние слова всего больней ранили отца. Он побледнел и молча кивнул. «Надо хоть так спасти Рассказ», — подумал он. Мальчик включил магнитофон и на цыпочках вышел из комнаты.

В этот раз отец превзошел самого себя, по временам у него выступали на глазах слезы. Кончив, он позвал сына и, не сказав ни слова, ушел.

За ужином он не притронулся к еде. Никто ни о чем его не спрашивал, да он никого и не видел вокруг себя. «Это самая настоящая трусость. У меня не хватает духу прервать традицию, хотя уже настало время… Архивы… Архивы — это же кладбища!»

При этой мысли лицо его застыло. Никто не смел взглянуть на него. Он встал, знаком пожелал всем спокойной ночи и ушел к себе. Решение он принял мгновенно.

Поздно ночью, когда все в доме уже спали, он тихо, как вор, пробрался в комнату, где на столе, словно спящий зверь, лежал магнитофон. Он хорошо запомнил, что надо делать: нажал на крайнюю клавишу, зажегся зеленый глазок — единственное пятнышко света в этой уснувшей комнате, — и бобины быстро и бесшумно завертелись.

Прерывисто дыша, он дождался, пока сотрется весь Рассказ, потом выключил магнитофон, который тут же превратился в безжизненную коробку.

Затем он прошел в коридор, надел длинный плащ, ярко-красный шарф, который носил его отец, и с непокрытой головой вышел из дому. Он радовался как ребенок, оттого что ветер трепал ему волосы, пока он поднимался к церкви и маленькому кладбищу; он шел, освещенный бледным светом луны, и его фигура отбрасывала причудливую прозрачную тень. Здесь они лежат рядом — его отец, дед и прадед, невидимые и как будто безразличные.

Не надо ничего им объяснять. Они все знают и понимают, каждый из них поступил бы так же. Ему не нужно оправдываться, и посреди этой лунной пустыни в последний раз, для них одних, он громко и без запинки повторит Рассказ.