Елисейские поля

Елисейские поля

переводчик Вал. Орлов

Устроившись на своем обычном месте в автобусе, господин Пупарден вытаскивал носовой платок и трижды шумно сморкался; потом складывал его, приглаживал им сначала левый ус, затем правый и со словами: «Прошу прощения, мадам» — отправлял его в карман брюк. После этого он окидывал взглядом школьного учителя, соседку и остальных пассажиров, доставал часы, которые в это время неизменно показывали три минуты девятого, клал их назад в жилетный кармашек и неспешно разворачивал «Фигаро». Подняв брови, он пробегал первую страницу с видом монарха, которому его верноподданные — мореплаватели, ученые, миссионеры — представляют отчет обо всем, что они совершили, но который воздерживается выказывать им свое удовлетворение, а затем, какие бы события ни сотрясали мир, он первым делом углублялся в светскую хронику.

«Фигаро» — вот, пожалуй, и все, что оставалось у него от былого положения в обществе. В 1920 году господин Пупарден унаследовал от отца пост государственного оценщика антиквариата, но, как выяснилось, он не имел ни малейшего призвания к этому занятию. Уразумев сие в 1924 году, он продал свою контору прежде, чем окончательно разорился. К несчастью, вместо того чтобы предоставить заботу об уменьшении своего состояния естественному ходу событий, а также государству, в чьи функции это входит наряду с прочим, он облегчил им задачу, начав играть на бирже. В 1930 году господин Пупарден с женой и дочерью в третий раз сменил квартиру. При каждом переезде они забирались этажом выше и теряли одну комнату; в итоге у них остались две спальни, столовая и крохотная гостиная на шестом этаже. Всякий раз приходилось продавать мебель: «К чему загромождать квартиру? Вещей и без того слишком много…» Однако они сохранили верность своему району, Плен-Монсо: хотя они переселялись все дальше от парка, на узкие торговые улочки, но родные места не покинули.

В том же году, в возрасте сорока шести лет, господин Пупарден принялся за поиски места. Поначалу он держался уверенно: «Я мсье Пупарден, вы, должно быть, слышали — государственный оценщик… Как? Да нет же, не Покардан! Пупарден: дэ-э-эн», затем стал куда скромнее: выговаривал свою фамилию по буквам прежде, чем его об этом просили, и заверял, что его «устроит какая угодно должность, пусть даже самая скромная…» В конце концов ему удалось приискать себе службу, на которую сегодня утром, как и ежедневно на протяжении вот уже двенадцати лет, он ехал автобусом восемь ноль три. Это было нечто вроде архива, о существовании которого забыли, похоже, все, включая и министерство, в чьем ведении он числился. Служба приносила господину Пупардену восемьсот пятьдесят франков в месяц — этот заработок с добавлением жалких остатков его состояния позволял его семье сводить концы с концами.

Первое время господин Пупарден, гордый тем, что зарабатывает кое-что и своим трудом, частенько заговаривал о своей службе: «Мы в министерстве весьма опасаемся, что…» или: «Из надежного источника нашему министерству стало известно…» Стоило же кому-нибудь задать пару вопросов, как он неизбежно запутывался, и госпожа Пупарден, видя, что с губ супруга вот-вот сорвется очередная нелепица, страдала и спешила на выручку: «Мой муж просто не может сидеть без дела! Поэтому я и сказала ему: „Друг мой, раз уж вам так неймется, что ж, подыщите себе место! Неважно какое!“»

Прочитав светскую хронику «Фигаро», затем редакционную статью и очередную порцию романа с продолжением, господин Пупарден поднимал глаза, чтобы взглянуть на часы на перекрестке у Обсерватории: восемь семнадцать. Как-то раз светская хроника оказалась чуть длиннее обычного, и когда господин Пупарден посмотрел в окно, автобус уже успел въехать на бульвар Пор-Рояль; на какой-то миг его сердце забилось в панике: почва ускользала у него из-под ног. Ведь его покой, да и сама жизнь его зиждились именно на этой упорядоченности: изо дня в день он в одно и то же время совершал одни и те же поступки. Господин Пупарден справлял нужду в строго определенные часы, в понедельник непременно съедал вареное мясо с овощами, по пятницам вечером обязательно ходил в кино и так далее. Он не мог без ужаса вспоминать «смутные времена» — так он называл ту пору, когда он еще плохо знал и кондукторов автобуса, и сослуживцев по «министерству», когда ему иногда еще приходилось выговаривать свою фамилию по буквам. Так обычно вспоминают войну. «Помнишь, Эмма, как я в первый раз пошел на службу? — говорил он и, закрыв глаза, с трагическим выражением добавлял: — Я никогда этого не забуду…»

Госпожа Пупарден любила супруга и восхищалась его мужеством. Хотя люди внушали ей трепет, она считала своим долгом принимать их, чтобы сохранить свое положение в обществе. Ох уж эти люди! Они задают вопросы, они усаживаются непременно в кресло с надломанной ножкой, они беглым взглядом отмечают, что вы всякий раз в одном и том же платье; они зарабатывают деньги, выдают замуж своих дочерей и этаким снисходительным тоном говорят о вас: «Что ж, это вполне приличная семья». Свое положение в обществе госпожа Пупарден унаследовала от предков и изо всех сил стремилась передать его потомкам. Деньги были не единственным средством сохранить положение в обществе. Были и другие: например, передаривать цветы или конфеты, которые ей изредка посылали, или копировать для дочери фасоны платьев знаменитых домов моделей (увы, старомодные кружева сразу делали их смешными), или самой готовить обед для гостей (хотя потом ее бархатный корсаж весь вечер вонял подгоревшим жиром). Но если бы ее, не приведи господь, пожалели, госпожа Пупарден умерла бы со стыда: еще бы, оказаться не на высоте своего положения…

Восемь двадцать три: господин Пупарден выходит из автобуса, смотрит сначала налево, потом направо, переходит на ту сторону улицы и оказывается у своего «министерства». Он приветствует рассыльного, храброго малого, потерявшего на войне руку, а заодно и всю свою приветливость: «Добрый день, мсье Эмиль». (Оказывается, господин Пупарден присюсюкивает.) Эмиль отвечает невнятным бурчанием и смотрит на часы. И так каждое утро уже более десяти лет — господину Пупардену это действует на нервы. «Какими злыми бывают люди», — сокрушается он.

В конторе их пятеро: начальник, он сам, его коллега Вотрье, Эмиль и мадемуазель Тереза, секретарша весьма почтенного возраста — похоже, она появилась на свет задолго до изобретения пишущей машинки. Впрочем, машинки в конторе нет: вся работа заключается в хранении архивов, в переписывании карточек и в приеме посетителей, которым может понадобиться та или иная справка. Но посетители появлялись так редко, что в конце концов их стали выпроваживать как непрошеных гостей, — так поступают старики торговцы: им лучше растерять покупателей, но сохранить свои запасы. Работа с карточками — выполняй ее все с должным усердием — занимала бы не больше месяца в году, поэтому они стараются работать как можно медленней. Утро проходит за чтением газет — сразу было условлено, кому какую покупать, так что каждый имеет возможность прочитывать пять разных. После обеда все подремывают, переписывают по нескольку карточек, посматривают на часы, то и дело ходят мыть руки. Но время тянется так невыносимо медленно, что господин Пупарден завидует умению мадемуазель Терезы вязать и способности рассыльного часами сидеть в оцепенении, с отсутствующим взглядом. Его коллега Вотрье и начальник конторы увлекаются филателией. Ежедневно во второй половине дня начальник степенно заходит к ним в комнату: «Мсье Вотрье, соблаговолите заглянуть ко мне…» Тот не считает нужным хотя бы для вида прихватить несколько папок: он берет с собой только толстый альбом, лупу и пинцет, уходит к начальнику и торчит там часами. Господину Пупардену это было бы в высшей степени безразлично, не знай он, что через два года, уходя на пенсию, начальник должен будет назначить себе преемника, и тут Вотрье обскачет его, Пупардена, несмотря на его квалификацию и стаж, потому что он, Пупарден, к маркам равнодушен и собирал только открытки, да и то лет до двенадцати. Ну а Вотрье зарабатывает себе это место изо дня в день, да еще придерживает до наступления решающего момента марку Оранжевого свободного государства 1887 года, «белый овал» штата Техас и пятисантимового Наполеона Третьего с двойным оттиском Бородки. Впрочем, господин Пупарден свыкся с мыслью, что места начальника ему не видать, и испытывает по этому поводу лишь досаду вроде той, что охватывает его, когда идет дождь или когда полный автобус проходит мимо остановки. Сам-то он давно уже смирился с этой мыслью, но с опаской думает о том, как отнесутся к этому другие: родственники, друзья, а в особенности госпожа Пупарден, которая сочтет это за унижение — разумеется, не для себя лично, а для него, господина Пупардена. Поэтому он не может совсем махнуть на это рукой — хотя бы ради супруги, чтобы не разочаровать ее. Сколько хлопот из-за людей, желающих вам добра! Он будто уже слышит этих непрошеных доброхотов: «Пупарден, старина, и вы это стерпите? Это же такая несправедливость!» Что тут возразишь? Впрочем, всему свое время. До этого еще целых два года… И господин Пупарден погружается в «Трех мушкетеров». Дюма-отец ежедневно обходится Министерству изящных искусств в двухчасовой заработок господина Пупардена.

Ближе к вечеру секретарша откладывает вязание и заваривает себе на плитке чай. Хотя господин Пупарден не любитель чая, но и он был бы не прочь забавы ради налить себе стаканчик, а потом отхлебывать маленькими глотками, слегка обжигаясь, и приговаривать: «Да-а, как все-таки приятно попить горячего чайку…» Однако табель о рангах он уважает. Есть вольности, простительные секретарше, раз и навсегда решил он про себя, но для заместителя начальника конторы это недопустимо. Так что ему остается лишь следить за каждым движением мадемуазель Терезы взглядом ребенка, завидующего чужой игрушке.

Без четверти шесть всех в конторе как бы охватывает паника. В считанные минуты сложены бумаги, закрыты чернильницы, вымыты руки, надеты шляпы. Но все остаются на местах: первым должен уйти начальник.

Господин Пупарден, которому с ним по пути, пережидает на остановке, пока он не уедет, сам же садится в следующий автобус: ему не хочется ни садиться с ним рядом — еще решит, что он втирается в доверие, — ни держаться поодаль с видом почтительного подчиненного. Как трудна жизнь, когда приходится думать обо всех этих мелочах!

Выйдя из автобуса, господин Пупарден спешит на улицу Валери: он знает, что жена с дочерью ждут его, как обычно, на углу проспекта Массне. Но нет: сегодня госпожа Пупарден одна.

— А где Элиза?

— Она еще не вернулась из гостей. Что же ты хочешь, друг мой, — возражает госпожа Пупарден на недовольное ворчание мужа, — ведь ей уже не тридцать лет!

Супруги направляются домой. Чтобы идти в ногу, он старательно частит, она же размашисто удлиняет шаг. Однако они привыкли приноровляться так друг к дружке со дня помолвки.

— А знаешь, и неплохо, что мы одни, — продолжает госпожа Пупарден. — Звонил мой племянник Адриен, вечером позвонит снова: он хочет поговорить с тобой.

— Со мной? — Господин Пупарден вспоминает, что ему известно об Адриене: кинопродюсер, молодой, деятельный, занимает большой пост, его жена Марианна — двоюродная сестра Элизы. Почему бы и не поговорить — как-никак родственник, но все же не следует чересчур сближаться с теми, кто намного богаче тебя… — Что ему, интересно, от меня нужно?

— Наверно, хочет с тобой посоветоваться, — говорит госпожа Пупарден, сама в это не веря.

— Видимо, так, — соглашается господин Пупарден, который верит в это предположение не больше, чем супруга, но все равно благодарен ей.

Вечер проходит в ожидании звонка, но телефон упорно молчит. В конце концов он все же звонит — в тот самый момент, когда хозяин дома, уже давно порывавшийся, скрывается в уборной.

— Ну конечно!.. Элиза, пусть твой кузен минуточку подождет! Альбер, а ты поторопись!

Подбегает запыхавшийся господин Пупарден, но, прежде чем взять трубку, он считает своим долгом застегнуть все пуговицы.

— Да что ты, Альбер, по телефону ведь не видно.

— Я не привык так разговаривать, — объясняет господин Пупарден, пока Элиза из последних сил поддерживает разговор о фильмах, которые стоит посмотреть, — ни одного из них она не видела. «А вот и папа». — Добрый вечер, Адриен. Прошу меня извинить — я работал… Да… Разумеется… Как завтра?! О нет, это невозможно! Послезавтра, если хотите, — пожалуйста… Договорились. Всего наилучшего, Адриен!.. Спасибо, и вашим также!

— Ну что? — в один голос спрашивают Элиза и ее мать.

— Он хочет повидаться со мной. Тогда все и объяснит. Обе удовлетворенно кивают, как будто получили исчерпывающий ответ.

— Он намеревался встретиться со мной завтра, — возмущается господин Пупарден. — Вы только представьте себе: завтра! Как будто у меня нет других дел! Я сказал ему: послезавтра. Похоже, он торопится — наверняка, как ты и говорила, ему нужна от меня какая-то услуга.

— Я говорила — совет, друг мой, — робко поправляет госпожа Пупарден.

Господин Пупарден некоторое время размышляет и наконец заключает:

— И все-таки кино — это несерьезно.

И они отправляются спать.

В тот самый день, пока господин Пупарден был на службе, Адриен растолковывал жене тонкости производства и проката фильмов.

— Дорогой, — мягко заметила та, — ты объясняешь мне, наверно, раз в третий, но это выше моего понимания.

— Да потому что тут нет никакой логики, — смеясь, сказал ей муж. — Как раз это больше всего и забавляет меня в моей профессии: ее полная нелогичность.

— И это говоришь ты, выпускник Политехнической школы!

— Вот именно: для меня это что-то новое. Я вот о чем тебе толкую: мы вынуждены приступать к рекламе наших картин еще тогда, когда они только снимаются…

— Китайская грамота какая-то!

— … и чтобы не дать нагреть руки какому-нибудь рекламному агентству, мы сами основываем новую фирму — чистейшей воды фикцию, — состоящую из кабинета, телефона, секретарши, которая должна отвечать на звонки, и управляющего, которому делать совершенно нечего!

— Не считая, конечно, рекламы для ваших фильмов?

— Вижу, ты разобралась в этом лучше, чем утверждаешь, — с улыбкой отозвался Адриен. (От глаз его разбегались морщинки — признак веселого нрава.) — Так вот, и этого он не должен делать! Потому что рекламой нам все равно приходится заниматься на следующем этапе создания картины. В результате наши художники и оформители убивают одним выстрелом двух зайцев, а управляющему остается только подписывать чеки, счета и контракты, которые были бы, даже если бы его самого не было!

— И кто же будет этим счастливчиком управляющим?

— Еще не решили. Нам нужен человек честный, пусть не блещущий умом, но достаточно представительный, в возрасте…

— И прилично он будет зарабатывать?

— Господи, каких-то три-четыре тысячи в месяц — за такую работу это совсем не мало! Но в мире кино аппетиты у людей больше… Кроме того, честолюбец или жулик нашел бы здесь возможности для интриг и махинаций, которые сразу и не обнаружишь. Вот почему нам нужен человек надежный и притом не слишком самоуверенный, а такие, согласись, на дороге не валяются.

Марианна, уже несколько минут о чем-то размышлявшая, положила ладонь на руку Адриена.

— А может, Альбер Пупарден? — предложила она.

— Твой дядя? Но погоди… Во-первых, он служит.

— Да, за восемьсот пятьдесят франков в месяц.

— Знаю, но зато до пенсии! Я же ничего не могу ему обещать: эта фирма — просто фикция, как я тебе уже говорил, и рано или поздно…

— Он мог бы взять на это время отпуск.

— Да, конечно. Но как ты себе представляешь Альбера Пупардена на Елисейских полях?

— Бог ты мой, — парировала Марианна, заметно уязвленная, — я полагаю, он ничем не хуже многих ваших киношников!

— Хорошо, хорошо, дорогая, — пошел на попятный Адриен, обнимая жену, — не будем обижать твоих родственников — ты же знаешь, как я их люблю.

— Вот тебе и представился случай оказать им услугу, — стояла на своем Марианна.

Вместо ответа Адриен тут же позвонил Пупарденам.

Выйдя от Адриена, господин Пупарден еле справился с искушением взять такси, так не терпелось ему поскорей добраться до дому: новая служба, четыре тысячи франков в месяц — ведь еще целых полчаса он никому не сможет рассказать об этой невероятной перемене. Надо скорей поделиться с Эммой, выложить ей все одним духом. Конечно, потом начнутся бесконечные сомнения, они станут взвешивать каждое сказанное Адриеном слово, подсчитывать, строить предположения, откладывать решение до завтра, перебрасываться друг с дружкой одними и теми же аргументами, как циркачи, жонглирующие тремя мячиками на разные лады, — но вначале он должен с маху опорожнить свой мешок с добычей.

Потом ему пришло в голову, что впервые за пятнадцать лет (со дня поступления на службу в министерство) он принесет в дом настоящую новость. Поначалу он подробно описывал малейшие события, происшедшие за день в конторе, но кому они были интересны? Так что постепенно его рассказы сошли на нет, и он принялся сам спрашивать жену и дочь: «Что новенького?» Ведь это они где-то бывали, что-то видели, что-то знали, он же узнавал за день не больше нового, чем медведь в зоопарке. Зато уж сегодня он выступит в роли мужчины, главы семьи: он принесет новость, его будут слушать, расспрашивать: «Ну а он? Что он сказал? А ты что ответил?» До сих пор уверенный, что его ждут в жизни лишь три события: отставка начальника конторы, помолвка Элизы и кончина госпожи Пупарден, он сегодня придет домой, распираемый небывалой новостью… Четыре тысячи франков в месяц! В два раза больше, чем получает начальник! Вчетверо против его коллеги Вотрье!

Теперь ему уже расхотелось возвращаться домой. Какое прекрасное утро… Гляди-ка, на каштанах распускаются листочки! Автобусы пустые. В этот час там, в конторе, переписывают карточки, а госпожа Пупарден, как всегда по утрам, хлопочет на кухне, ни о чем не подозревая, Он остановился перевести дух и прикрыл глаза. Какой-то прохожий оглянулся на ходу и посмотрел на него с любопытством. «Интересно, сколько этот тип зарабатывает в месяц?» — подумал господин Пупарден, глядя ему вслед. И начал развлекаться игрой — оценивать должность и жалованье каждого проходившего мимо: редактор (900 франков) ждал на остановке трамвая, мимо пробежал коммивояжер (700 франков) и толкнул, не извинившись, внештатную служащую (650 франков). При виде важно восседающего в автомобиле директора (7000 Франков) он несколько приуныл, но ненадолго: четыре тысячи — это вам тоже не что-нибудь! Четыре тысячи франков и звание управляющего или уполномоченного — точно он не запомнил. Он принялся вполголоса повторять это слово: «Уполномоченный… Уполномоченный… Уполномоченный…» То оно казалось ему совершенно новым, доселе не бывшим в употреблении: что это значит — исполненный мощи? Работающий в полную мощь? То вообще теряло всякий смысл, словно звуки какого-то чужого языка.

Внезапно он не на шутку всполошился: «А ведь придется менять привычки, опять осваивать дорогу, кабинет… И потом — каковы гарантии, а? Все это прекрасно — выманить меня из министерства, соблазнив астрономическим заработком, но нет ли за всем этим подвоха? Да полно, Адриен славный малый… — возразил он сам себе. — Я ничего не говорю, но у нас с ним разные взгляды на жизнь, и к тому же он молод, чересчур молод: у него нет никакого опыта. — Под „опытом“ он подразумевал „стаж“. — И вообще, кино — это… А что, кино — та же коммерция, не хуже прочих! Надо шагать в ногу с веком, черт побери! К тому же министерство я не брошу: выхлопочу себе отпуск по болезни сердца или просто уйду во временную отставку…» Точного термина он не знал, но ведь должен же существовать законный способ не появляться в конторе месяца три, да еще, быть может, не потерять при этом жалованья, что даст ему в общей сложности 4850 — почти 5000 франков, пять тысяч франков в месяц!

Господин Пупарден ускорил шаг: ему вдруг одновременно захотелось есть, пить и пуститься бегом. Он зашел в кафе, потом в кондитерскую и истратил три франка из денег, которые жена ежемесячно выдавала ему на проезд в автобусе. Теперь роли переменятся! Теперь он будет выделять госпоже Пупарден деньги «на хозяйство», а остальную сумму хранить в своем черном бумажнике: ведь женщины не способны экономить! И в кафе за кружкой пива, и в кондитерской перед блюдцем с эклером его так и подмывало во всеуслышание объявить дивную новость — совсем как в то утро, когда родилась Элиза…

Но потом, когда из ближайшего метро ему навстречу повалила толпа и он увидел все эти незнакомые замкнутые лица, его вновь охватил страх. Он подумал, что вскоре ему придется столкнуться с такими же, как эти, чужими людьми, запоминать их фамилии, по буквам выговаривать свою… У него, как тогда, в 1922 году, возникло ощущение, будто все прохожие — его конкуренты, а жизнь — изнурительная битва, и сердце у него зашлось. Ему это не под силу, он хочет только покоя. Зачем Адриену понадобилось его тревожить? К чему это предложение, от которого он не сможет отказаться из-за своих домашних? Ну никогда не дадут поступить по собственному разумению! И все же Адриен — славный малый… Еще молодой, конечно… недостает опыта… И вообще, кино… А что? Шагать в ногу со временем… Господин Пупарден осознал, что мысли его начали путаться, и заторопился домой.

Поднимаясь по лестнице, он снова ощутил прилив сил и радости: он идет с новостью, он мужчина. Он так энергично захлопнул дверь, что на грохот прибежали обе женщины.

— Ну что?

— А то, — веско произнес господин Пупарден, — что мне предлагают место: пять тысяч франков…

— Пять тысяч!

Элиза зажмурилась; за краткий миг перед ней пронеслось все, что она теперь сможет себе позволить: голубое платье, собственные книги, абонемент на корт, сиамская кошка… Что до госпожи Пупарден, то ею овладела единственная мысль: наконец-то у нее будет служанка!

— … Но я еще не решил, соглашаться мне или нет, — небрежным тоном закончил господин Пупарден.

— Альбер! — только и сказала госпожа Пупарден укоризненно, словно услышала непристойность.

Объяснение с начальником конторы было сплошным притворством. Дабы разжалобить его, господин Пупарден прибег к недозволенному приему: пришел небритым. Поначалу тот и правда подумал: «Бедняга Пуп, вот его и подстерегла старость».

— Помните, — говорил тем временем его подчиненный умирающим голосом, — в прошлый четверг я отпрашивался у вас к врачу? — В тот день он был у Адриена — каков хитрец!

— И что же он вам сказал?

— О, он был категоричен! Абсолютный покой… Месяца два самое меньшее…

— Ого!

— Что вы хотите: сердце… — Господин Пупарден поднес пухлую вялую руку к груди.

— Да, черт возьми, с этим не шутят!

Обмен Репликами шел как по маслу, но мысленно собеседники вели куда более острый диалог:

«Хитрая бестия этот толстяк Пупарден: для пущего правдоподобия не стал бриться».

«Шеф как-то странно на меня смотрит. Неужели он мне не верит?»

«Да дам я ему эти два месяца! Хоть видеть его не буду. Он меня раздражает: ничем не интересуется, считает, будто марки созданы только для конвертов… Но на что ему понадобился отпуск?»

«Надо было принести справку. Доктор Паран, наш сосед по лестничной клетке, выписал бы мне в два счета…»

«Он такой же больной, как я…»

И так далее. Десять минут спустя, после нескончаемых рукопожатий господин Пупарден покинул стены министерства. При прощании с сослуживцами со всей серьезностью был поднят вопрос о его замене. «Я буду работать за вас столько, сколько понадобится, Пупарден!» — заверил Вотрье, дружески потрепав его по плечу. «Спасибо, старина!» — ответил тот. И как они только удерживались от смеха, глядя друг другу в глаза? Господин Пупарден выскочил из конторы, как школьник навстречу каникулам.

Итак, решение было принято быстро — всего за четыре дня: «Тут ведь нет никакого риска». И потом, разве Адриен, сын тети Изабеллы, славившейся своей мудростью (за советом к ней хаживали все родственники), способен обмануть Пупарденов? Эмма придала делу принципиальный оборот: неужели Альбер может сомневаться в ее родне? «Да нет же, дорогая, конечно, нет», — вяло отбивался Альбер. Однако внутренне он содрогался при мысли о том, что ему придется привыкать к новой обстановке, не имея при этом права отвыкать от старой, — ведь месяца через два, возможно… От этих переживаний он как-то даже проснулся часа в два ночи, чего с ним не случалось с 1915 года, когда германские полчища подступили к самому Парижу. А тут еще этот Адриен с его беспрестанными звонками: «Ну так как?» «Согласен, но пока только в принципе», — тянул время господин Пупарден.

— Этот увалень, твой дядя, — престранный субъект, — жаловался Адриен жене после очередного уклончивого ответа. — Должен же я знать, согласен он или нет!

— Дай ему еще денька два, — просила Марианна, догадывавшаяся о драматических переживаниях Пупардена.

После того как решение было наконец принято, чета Пупарденов долго обсуждала предстоявшую встречу с начальником конторы. Когда и это было позади, в следующее же воскресенье состоялось посещение места будущей службы — в доме № 93 на Елисейских полях.

— Прекрасно, потолки высокие! — одобрила госпожа Пупарден, сохранившая это пристрастие со времен былой роскоши.

При виде кожаных кресел господина Пупардена, привыкшего к обивке из зеленого репса, обдало холодом. К тому же не было ни пенала, ни красной фланелевой тряпицы для чистки перьев, ни блюдечек со скрепками и кнопками. «Ничего, привыкну», — смятенно подумал он.

— Стены-то у тебя совсем голые, Альбер. Что, если я дам тебе нашу гравюру Буше и план Страсбурга?

— Нет-нет, не надо! Мне наверняка придется развесить здесь диаграммы, афиши и фотографии киностудий.

— А-а… — разочарованно протянула Эмма.

От прежних, просторных квартир у нее осталось слишком много мебели, а еще больше — картин. Ими были увешаны все стены, а те, что не поместились, пришлось сложить в чуланчик возле кухни.

Господин Пупарден сказал «нет» инстинктивно. И отчасти — из чувства дисциплины: разве могла прийти кому-нибудь в голову идея развесить картинки у них в министерстве? И еще из самолюбия: это его кабинет, женщинам тут делать нечего. Да и вообще, зря он привел их туда, где вершат дела мужчины. Он поспешил выпроводить своих дам и, закрыв за ними свою дверь, щелкнул своим замком. Каждое его движение было одновременно мучительным и сладостным, как у выздоравливающего: он привыкал.

Проходя мимо привратницкой, он, внезапно осененный вдохновением, постучал в стеклянную дверь. Консьерж был в кругу семьи: четыре женщины в трауре, прямые как жерди, обступили пускающего слюни младенца.

— Я — мсье Пупарден…

Дальнейших слов его жена не услышала — дверь затворилась, но ей было видно, как он расточает улыбки, гладит по головке ребенка.

— Посмотри, как любезничает твой отец, — беззлобно сказала она дочери.

Из глубины комнаты муж показал на своих дам консьержу, и они милостиво тому кивнули.

— Славный малый, — сказал, выходя, исполненный благодушия господин Пупарден. — Извини, но ты же понимаешь: я должен был…

По пути домой они обсуждали проблему транспорта. Удобнее всего было бы ездить в метро, но согласиться на это было выше сил господина Пупардена: «В метро — все равно как на почте: пришел и ушел, служащие на тебя ноль внимания, а в автобусе ты пассажир, клиент».

Остаток воскресенья прошел в подобных разговорах, и господин Пупарден долго не мог уснуть. Спустя час после того, как они потушили свет, жена сказала:

— Я вот о чем подумала, Альбер: теперь тебе не годится надевать черные нарукавники, так что ты будешь быстро протирать рукава.

— Да, — кротко согласился господин Пупарден, — зато я буду получать пять тысяч франков.

После этих слов воцарилось молчание: оба грезили.

— Мадемуазель, я мсье Пупарден, — обратился он к секретарше. — Мсье Адриен, должно быть, говорил вам…

— Конечно, мсье. Он скоро должен прийти.

— Прекрасно.

Новый управляющий направился было в свой кабинет, но подумал: «Если я не поставлю себя с самого начала, пиши пропало!» — и, обернувшись, тихо проговорил:

— У вас есть работа, мадемуазель?

Та удивленно взглянула на него.

— Ну конечно же, мсье, как всегда! — Тут зазвонил телефон. — Вы позволите? — спросила она, поднимая трубку.

Господин Пупарден поспешил удалиться в свой кабинет и утер пот со лба. Он проверил ящики стола — все они оказались пустыми, и это повергло его в уныние. «Вызвать рассыльного или побеспокоиться самому? Если я ему позвоню, он сочтет, что для человека, которому нечего делать, я слишком спесив, — ведь у меня действительно нет работы, это очевидно! Да, но у него, наверно, тоже, а поскольку считается, что он не знает… Для всех тут я уполномоченный. Уполномоченный не ходит к рассыльному, который получает от силы франков семьсот! С другой стороны…»

После мучительных раздумий он — будь что будет! — позвонил, словно прыгнул с парашютом. Тотчас пожалев об этом, он встретил вошедшего рассыльного преувеличенно любезно. Рассыльный принес ему бумагу всяких сортов, кучу обложек и папок. Господин Пупарден тщательно все это рассортировал и предусмотрительно надписал на четырех папках разного цвета: «Текущие дела», «На прочтение», «На подпись» и «Для ответа». За этим занятием он просидел до десяти часов. За дверью беспрестанно звонил телефон, и господин Пупарден всякий раз вздрагивал при мысли, что его могут попросить взять трубку, — в ответах секретарши он ровным счетом ничего не понимал.

«Странно, что Адриена до сих пор нет!» — подумал он и произнес про себя филиппику всему молодому поколению.

Поскольку на календаре было уже семнадцатое число, он решил подсчитать, сколько получит в конце месяца. Он был так взволнован огромностью суммы, что ему никак не давалось самое элементарное уравнение. Мысль о том, что в министерстве ему будет тоже набегать жалованье, привела его в отличное расположение духа. Листок с подсчетами он изорвал в мелкие клочки — из опасения быть неверно понятым. В соседней комнате негромко разговаривали две секретарши. «Это они обо мне!» — похолодев, подумал он и не смог удержаться от искушения подкрасться к двери и подслушать их болтовню: злословили, как выяснилось, не о нем, а о третьей секретарше, но жестокость их суждений потрясла его. «Куда же запропастился Адриен? Нехорошо обращаться так с человеком моего возраста, а тем более с дядей». В сердцах он даже позабыл о пяти тысячах франков. Но тут же вспомнил о них и устыдился своей неблагодарности.

Четверть двенадцатого. Господин Пупарден не решался даже подойти к окну, опасаясь, как бы его не застиг Адриен. Изнывая от скуки, он уже собрался было вызвать рассыльного — поболтать с ним о том о сем, — но вовремя одумался: это было бы серьезным промахом. Тогда он предался откровенному ничегонеделанию, как в министерстве, и время потекло быстрее. Его радовала мысль, что за десять минут до полудня начнется всеобщая суета, предшествующая уходу на обед, и ему тоже можно будет собираться. Но нет! За дверью по-прежнему отвечали на телефонные звонки и строчили на машинке. Он расстроился: «Не могу же я уйти первым!»

Наконец в двадцать минут первого секретарша провозгласила: «Ну все, хватит!» — и не стала снимать трубку надрывавшегося телефона. Из передней донеслись веселые восклицания, несколько раз подряд хлопнула входная дверь, и воцарилась тишина. Господин Пупарден неторопливо оделся, как привык это делать ежедневно, но вдруг подумал: «А если как раз сейчас заявится Адриен? Может, лучше его подождать?» И затосковал по министерству с его восемьюстами пятьюдесятью франками.

Чтобы убить время, он двинулся в обход обезлюдевших помещений. Все эти папки с бумагами, незаконченные письма, колонки цифр привели его в отчаяние. «Никогда мне всего этого не охватить, — тоскливо подумал он. — А ведь я, как уполномоченный, несу ответственность…» На пустой желудок у него разыгралось воображение: ему представилось, как его обвиняют в некомпетентном руководстве, а то и в злоупотреблении служебным положением, и вот уже он, бессильный оправдаться, — на скамье подсудимых, совсем как те, чьи фотографии в рубрике происшествий он разглядывал пять раз в день в ту безмятежную пору, когда прочитывал по пять газет ежедневно, когда уходил на обед без двух минут двенадцать и когда плевать мог на Адриена — пусть себе ставит все фильмы на свете и огребает сотни тысяч.

Двенадцать сорок пять. А что, если Адриен преспокойно обедает у себя дома, как все нормальные люди, как все парижане в этот час, кроме него, Пупардена? Ну уж это было бы чересчур! На него нахлынуло чувство, близкое к ярости, и, бросившись к телефону, он (который до сих пор никогда никому не звонил, не обдумав заранее предстоявший разговор) набрал номер Адриена. Трубку подняла жена племянника, Марианна:

— Дядя Альбер, какой приятный сюрприз!.. Нет-нет, Адриен никогда не приходит домой раньше четверти второго… И не вздумайте его ждать!.. Он сказал, что зайдет?.. Понятно, но вы же знаете, как иногда бывает! Я его отругаю!.. Нет-нет, не защищайте его, все равно отругаю… Непременно! Всего наилучшего тете Эмме и Элизе!

Господин Пупарден положил трубку, успокоенный и слегка пристыженный: «Бедняга Адриен, он столько работает, обедает каждый день так немыслимо поздно… Вот человек, который не даром ест свой хлеб! Он не смог зайти до обеда? Ну так что из того? У него другие дела — хлопот полон рот, черт возьми!»

Теперь пустые кабинеты казались ему покорными, вовсе не страшными: в этот час только его присутствие их оживляло. Он обходил их неспешно, с доброй улыбкой: то ласково проведет рукой по ящичку картотеки, то бросит дружелюбный взгляд на таблицы. Он выравнивал стулья, поправлял чехлы на машинках. Дверь из своего кабинета в приемную, где сидели секретарши, он оставил открытой, как бы давая комнатам возможность ближе познакомиться друг с дружкой. И только зазвонивший в углу телефон обратил его в бегство.

Поднимаясь по лестнице в свою квартиру, он представил себе, как жена и дочь спросят у него: «Ну что?» — и это заранее вызвало у него раздражение. И когда дамы Пупарден в один голос встретили его именно этим вопросом, он едва не рассвирепел:

— А ничего! В самом деле — ничего! Что вы, собственно, ожидали услышать? Я знакомился с людьми… Устраивался, огляделся немного… Вот и все!

— Но Адриен хоть представил тебя сотрудникам?

— Адриен? Да у него хлопот полон рот! Сама посуди: он до сих пор еще не обедал!

— Ты тоже, — кротко заметила госпожа Пупарден и вопросов больше не задавала.

За столом господин Пупарден расслабился и описал прошедшее утро таким, каким бы сам желал его видеть, вдохновляясь с каждой минутой, непомерно раздувая каждую мелочь, рисуя все в розовых красках.

Тем не менее, когда Элиза оставила их наедине, госпожа Пупарден положила ему руку на плечо и промолвила:

— Бедный мой Альбер…

Тогда он честно и со всеми подробностями рассказал ей, как невыносимо тоскливо тянулись эти часы.

Сразу же после обеда в бюро появился Адриен и рассыпался перед господином Пупарденом в извинениях. Было совершенно очевидно, что Марианна сказала ему нечто вроде: «Ты не очень хорошо поступил по отношению к дяде Альберу: поставь-ка себя на его место!» Но господину Пупардену это, конечно, и в голову не пришло.

— Дядя Альбер, сейчас я представлю вас основным сотрудникам.

— Зовите меня просто Альбером, — попросил господин Пупарден, — так будет проще…

В действительности же он не хотел давать пищу оскорбительным слухам о том, будто своим назначением на эту высокую должность он обязан одному лишь родству с шефом.

Знакомя его с персоналом, Адриен всякий раз не забывал пояснить: «Это мсье Пупарден, управляющий нашей маленькой рекламной фирмой, — он будет главным образом обеспечивать нам контакты в официальных кругах». Управляющий чувствовал себя скорее обеспокоенным, нежели польщенным этой перспективой.

— Что это за… м-м… контакты в официальных кругах? — при первой же возможности спросил он, стараясь говорить небрежным тоном.

— Видите ли, — помявшись, ответил Адриен, — моим сотрудникам известно, что ваши обязанности управляющего… э-э… не слишком обременительны, и я хотел придать вам вес…

— Ах вот как, — кивнул господин Пупарден, которого подобное объяснение не только не смутило, а, наоборот, успокоило. — Кстати, не могли бы вы еще разок уточнить, в чем состоят мои функции управляющего?

Адриен объяснил, что к чему, уже, наверно, в пятый раз, но господин Пупарден по-прежнему ничего не понял.

— Отлично, отлично, — сказал он (и подумал: «Спрошу у него еще как-нибудь попозже»). — Ну а конкретно?

— Конкретно? — повторил Адриен улыбаясь. — Подписывать кое-какие бумаги, вот и все. Кстати, вот и первые из них… Ну а теперь не буду вам мешать.

Вошедшая секретарша принесла стопку писем и счетов. Господин Пупарден пришел в отчаяние: «Если я подпишу не вникая, я никогда не войду в курс дела и меня будут упрекать в верхоглядстве. А если потрачу много времени на изучение этих бумаг, то прослыву тугодумом…»

В конце концов он отпустил себе столько времени, чтобы если не понять, то хоть прочитать их.

Прошло два дня пребывания господина Пупардена на посту управляющего, и за все это время реальная работа заняла у него не более десяти минут. На третий день утром в его кабинет стремительно вошел Адриен.

— Как, дядюшка, вы здесь, в этакую рань! Но почему? Сходили бы лучше прогулялись. Прошу вас, гуляйте сколько вам будет угодно!

Господин Пупарден так ошеломленно уставился на Адриена, лицо его выразило такую растерянность, что Адриен тотчас осознал, какую он допустил бестактность.

— Я хотел сказать… — Он замялся. — С утра вам не мешало бы отдохнуть, потому что во второй половине дня вы мне будете очень нужны.

— О, я к вашим услугам! — просветлев, воскликнул господин Пупарден.

Он позволил себе покинуть бюро без четверти двенадцать, не преминув пояснить секретарше, затем рассыльному:

— Мне нужно будет пораньше прийти с обеда: нас с мсье Адриеном ждет важная работа.

В эту самую минуту его племянник ломал себе голову над тем, какое бы дело изобрести для дяди, чтобы оправдать по неосторожности вылетевшие слова. В конце концов он решил извлечь из архива давно сведенный баланс минувшего года и поручить дяде перепроверить его.

— У меня возникли кое-какие сомнения касательно финансовых операций фирмы. Не могли бы вы — это, разумеется, строго конфиденциально — посмотреть расчеты тщательнее? Полагаюсь на вашу скромность: такое я могу доверить только родственнику… — И далее в том же духе.

Понизив голос, господин Пупарден дал необходимые заверения, потом заперся на ключ. Счета были чисты, как родниковая вода в хрустальном бокале. Тем не менее после многодневных трудов он обнаружил ошибки в подсчетах, которые на самом деле были плодом его обычной рассеянности и усталости от кропотливой возни с цифрами. Обеспокоенный, Адриен счел своим долгом повторить расчеты и затратил немало времени, прежде чем убедился, что тревога оказалась ложной.

Тогда он усадил дядю сочинять «проекты писем». Господин Пупарден принялся кропать их дюжинами, на все случаи жизни. Адриен играл школьного учителя:

— Дорогой Альбер, — говорил он, — не могли бы вы составить мне проект докладной записки министру внутренних дел с обоснованием полезности документального кино?

С таким же успехом он мог бы поручить дяде набросать черновик письма Теофиля Готье одному из друзей в провинцию с описанием премьеры «Эрнани»[2].

Господин Пупарден из кожи вон лез, по десять раз переписывая письмо, которому не суждено было попасть в конверт. Видя его усердие, Адриен всячески поощрял его, и тот, в первых «проектах» писавший приблизительно так: «На ваш исходящий от 8-го числа истекшего месяца…», мало-помалу, гордый похвалой, стал отваживаться на язвительные поучения и колкие замечания. Когда к письму прокурору республики господин Пупарден поставил эпиграфом: «Не судите, да не судимы будете», Адриен решил, что эксперимент чересчур затянулся. Тем более что послания, выходившие из-под пера управляющего, разрастались теперь на пять-шесть страниц, и племяннику приходилось тратить уйму времени на их прочтение.

Тогда Адриен доверил дяде сравнительный анализ статей в кинематографической прессе, и господин Пупарден, взявшись за это со всем пылом, начал представлять ему такие отчеты, каких не знавала ни одна кинокомпания в мире: «Госпожа Грета Гарбо была названа „божественной“ тремя журналами из девяти, „волшебной“ двумя другими и набрала на этой неделе в общей сложности 118 строк против 183 на прошлой». И дальше в том же духе.

По пути на службу и обратно господин Пупарден проезжал мимо семи кинотеатров и назубок знал их репертуар. Из окна автобуса он жадно рассматривал рекламу картин на их фасадах, готовый, как ребенок, забраться на сиденье с ногами. Дома он разглагольствовал о кинофильмах, выдавая высказывания кинокритиков, почерпнутые им из газет, за собственные суждения и добавляя со скромной гордостью: «Кино — это целый мир, совсем особый! Чтобы знать его, надо в нем жить…» В конце месяца он вручил госпоже Пупарден несколько тысячных ассигнаций и повел своих дам в ресторан.

Однажды утром Адриен вошел к нему в кабинет с рулоном афиш, кипой брошюр и рекламных буклетов.

— Ну как, дядя Альбер, довольны вы своей продукцией? Он разложил перед господином Пупарденом красочные афиши, перелистал Брошюры, развернул искусно выполненные проспекты.

— Это моя продукция?

— Ну да, дорогой мой управляющий! Письма, чеки, счета, которые вы подписывали, — вот чем все это обернулось!

— Вы оставите мне это, Адриен?

Никогда еще ему не доводилось видеть афиши так близко. Он принялся любовно их рассматривать, дивясь многообразию цветов, спрашивая себя, каким образом удалось нарисовать, написать, отпечатать все это в таких огромных размерах. Он развесил афиши на стенах и стал созерцать их вблизи и издали, стоя на месте и прохаживаясь по кабинету, при дневном освещении и — когда закрыл шторы — при электрическом. Он по одной вызывал к себе секретарш и запоминал все их высказывания.

— Это я, — твердил он себе, — я сделал это, все задумал и осуществил. И сотни тысяч людей увидят эти афиши, остановятся перед ними!

Несколько штук он унес домой: «Дорогая, вот моя продукция!» — и настоял на том, чтобы развесить их на стенах прихожей, где незадолго до этого уже появились кадры из фильмов.

Вскоре афиши были расклеены по городу, и господин Пупарден начал ходить на службу пешком, чтобы видеть поближе рекламные щиты. Он останавливался перед ними, замирая от восхищения, и бывал счастлив, если кто-нибудь из прохожих следовал его примеру. Тогда он довольно громко бормотал: «Вот это да! Ну и красотища!» — исподтишка поглядывая на стоявшего рядом, чтобы оценить его реакцию. Потом он стал ездить в метро — когда узнал, что на подземных станциях вывешены его афиши еще более крупного формата. Заметив порванную, он звонил в агентство, чтобы ее заменили, и голос его при этом был таким же встревоженным, как много лет назад, когда он вызывал врача к заболевшей маленькой Элизе. Как-то раз он увидел мальчишку, мелом малевавшего на одной из его афиш непристойный рисунок. Он пригрозил позвать полицейского; мальчишка удрал, а господин Пупарден стер рисунок собственным носовым платком.

Однажды он спросил у Адриена, нельзя ли будет отпечатать на следующей партии афиш — о, это, конечно, ребячество, но все же… — где-нибудь в уголке маленькую («Что он обо мне подумает?»), совсем крошечную буковку «П» — нечто вроде подписи. Разумеется, нет и речи о том, чтобы напечатать полностью: «Пупарден». Но малюсенькое «П» — неужели никак нельзя?

Сдерживая смех, Адриен ответил:

— Но, дядюшка, у вас уже есть свой знак, своя подпись, вот она — «Синопкино»…

И в самом деле, на каждой афише, в правом нижнем углу, был оттиснут маленький Фирменный знак, своего рода герб: молния, звездочка и коринфская капитель, а под этим — упомянутое загадочное сокращение. И хотя господин Пупарден предпочел бы букву «П», он полюбил и этот маленький герб. Он мог рисовать его часами, и дело дошло до того, что он отдал граверу свой перстень с печаткой — заменить этим знаком вензель «АП» красовавшийся там со дня женитьбы.

Адриен не замедлил использовать новое дядино увлечение, отправляя к нему на прием бесталанных оформителей, предлагавших свои услуги. Господину Пупардену было строжайше предписано отвергать их предложения. Однако он беседовал с ними часами, давал им советы, напускал на себя вначале важность, а под конец сердечность, и художники уходили, очарованные новым управляющим.

По воскресеньям, гуляя с госпожой Пупарден, он останавливался у каждой афиши и подвергал ее подробному критическому разбору, используя недавно усвоенные термины: «Вон там графика неплоха. Цветовая гамма вполне удовлетворительна, но вот шрифт подкачал». И так далее.

На беду, господин Пупарден взял под свое покровительство несколько оформителей — из числа самых бездарных — и предложил, потом порекомендовал, попросил и, наконец, стал уговаривать Адриена доверить им какой-нибудь заказ. «Я, кажется, потерял бдительность», — подумал молодой человек и переориентировал дядюшку на участие в просмотрах.

Теперь каждое утро господин Пупарден присутствовал при показе очередной новинки — в обществе газетчиков, режиссеров и актеров. Когда у него спрашивали пригласительный билет, он торжественно провозглашал: «Синопкино!»

— А, афиши! — любезно откликнулся как-то один из контролеров. — Поздравляю, мсье, отличная фирма!

Эта похвала на протяжении многих дней служила пищей для разговоров в доме Пупарденов. Постепенно господин Пупарден примелькался на просмотрах. В одном из кинематографических журналов появился даже шарж на него — правда, среди десятка других силуэтов и к тому же на заднем плане, но ведь это был точно он: «Во-он там, разве вы не узнаете?» Развернутый на нужной странице, журнал долгое время лежал на столике в гостиной. Госпожа Пупарден, вновь начавшая приглашать «на чашку чая» по вторникам, с гордостью демонстрировала ее приятельницам; те разглядывали карикатуру с завистью и ахали на все лады.

Поскольку дела фирмы процветали, Адриен повысил господину Пупардену оклад до шести тысяч франков. Тот решил не сообщать об этом супруге — во всяком случае, не в этом месяце. Он заказал себе костюм — точно такой же, в каком снялся в своей последней картине знаменитый Ремю[3]. Госпожа Пупарден была в ужасе, но покорно сопровождала супруга на примерки. Тот обычно задерживался, чтобы шепнуть портному: «Сделайте сзади разрез» или: «Не забудьте кармашек для часов на пиджаке!»

— Знаки отличия будут? — равнодушно осведомился мастер накануне выдачи заказа.

— Э-э… ни в коем случае! — отозвался господин Пупарден тоном, каким отвечают официанту, предложившему к рыбе красного вина.

В счете значилось всего 800 франков — четыре сотни господин Пупарден заплатил портному авансом без ведома жены. Успокоенная, та принялась усиленно рекомендовать мастера знакомым.

— Правда, фасоны у него чересчур современные, — говорила она. — Понимаете, он шьет в основном для деятелей кино.

Спустя некоторое время ей кислым тоном начали пенять:

— Дорогая, но ведь ваш портной берет за костюм тысячу двести франков — это гораздо больше, чем вы говорили!

Подвергнутый допросу с пристрастием, господин Пупарден объяснил, что ему портной сделал, мол, скидку. Это еще выше подняло его авторитет в глазах жены, но мало-помалу он запутался в мелком вранье, которое хоть и давало ему в руки две тысячи франков, но требовало величайшего внимания.

Упоминанием о наградах портной разбередил господину Пупардену душу, и он спросил у племянника, не учрежден ли специальный орден для Работников кинопромышленности.

— Пока еще нет, — со смехом ответил тот, но, увидев, как вытянулось от разочарования дядино лицо, добавил: — Впрочем, попробую устроить вам орден Почетного легиона, если вас это забавляет.

«Забавляет! Для этой молодежи нет ничего святого!» — подумал господин Пупарден, но ему важно было одно: он достоин «креста». В тот же вечер он небрежно бросил жене:

— Похоже, наверху подумывают представить меня к «кресту».

— К кресту?

— К ордену Почетного легиона.

— Почетного… Великий боже, Альбер, быстро же ты идешь в гору! — воскликнула она с гордостью и бросилась обзванивать знакомых, которые отныне стали обращаться к господину Пупардену не иначе как с многозначительной улыбкой или подмигиванием: «Ну что, вас уже можно поздравить?» — словно он вот-вот должен был разрешиться от бремени.

— Дядя Альбер, если у вас нет занятия поинтересней, приглашаю вас поехать со мной в студию.

— В студию? — переспросил господин Пупарден и надел шляпу: с первыми лучами весеннего солнца он отказался от пальто, чтобы выглядеть истинно «по-елисейски». — Я в вашем распоряжении!

Пока они ехали в машине, он воспользовался случаем, чтобы небрежным тоном расспросить Адриена о структуре своей фирмы и о конкретных обязанностях управляющего. Племянник терпеливо разъяснил ему все в очередной раз, и в очередной раз господин Пупарден ровным счетом ничего не понял. «В конце концов, — сказал он себе, — хватит и того, что я вообще участвую в его махинациях! Раз все идет без сучка без задоринки…» И он решил никогда больше об этом не заговаривать.

В студии царила суета, как в большом муравейнике: снималась сцена приема у Талейрана. С появлением Адриена вмиг воцарились тишина и спокойствие. «Вот что значит хозяин», — с гордостью подумал господин Пупарден: в эту минуту в нем говорили родственные чувства.

— Господа, — представил его Адриен, когда их обступили, — не знаю, знакомы ли вы с мсье Пупарденом он заведует рекламой наших фильмов…

Присутствовавшие воззрились на Альбера с уважением и боязливым трепетом, которые обычно испытывают перед истинным профессионалом. Самому господину Пупардену было слишком хорошо знакомо это двойственное чувство, чтобы он не прочел его в обращенных на него взглядах, и он слишком много от него страдал, чтобы не почувствовать себя польщенным — скорее боязнью, нежели уважением. За несколько недель он настолько понаторел в искусстве пускать пыль в глаза, что и теперь принялся расхаживать по студии со скучающим видом человека, который изучил тут все до тонкости (хотя на самом деле все это было ему в диковинку), и только сев с Адриеном в машину, попросил его разъяснить, что к чему.

Этот день стал поворотным в жизни господина Пупардена. Студия явила его глазам полную противоположность всему, что он знал и чем восхищался до сих пор: то был первозданный хаос, чудовищное смешение рая и ада. Отныне Распорядок его был таков: утром он был на просмотре фильмов, потом приходил в свой кабинет, где его подписи дожидалось несколько бумаг, после обеда шел на студию и только к концу дня еще разок забегал в кабинет, чтобы поставить подпись.

Одной рекомендации Адриена было бы еще недостаточно, чтобы утвердить его авторитет, однако с тех пор, как он начал работать с афишами, господин Пупарден твердо уяснил себе, что единственный способ сойти за важную персону — это кривить губы, никогда не выражать чрезмерного восторга и в общении с людьми искусства не столько хвалить их самих, сколько хулить их сотоварищей. Все эти приемы давались ему не без труда: добряку не так-то просто притворяться привередой.

В студии он пускал в ход смесь высокомерия и панибратства, которые дозировал сообразно рангу собеседника: для постановщика или кинозвезды он был «мсье Пупарден», с электриком или статистом старался держаться как «старина Пуп».

Вскоре и те и другие решили, что он нечто вроде «серого кардинала» при Адриене и что с его помощью можно добиться ангажемента и прочих благ. Многочисленные просьбы господин Пупарден с важным видом записывал на листках бумаги, которые, выйдя на улицу, рвал на клочки и пускал по ветру. Контракты и повышения следовали своим чередом, и получившие свое ни секунды не сомневались, что они обязаны этим господину Пупардену; остальные же, воочию убедившись в его всемогуществе, заискивали перед ним с удвоенным усердием.

Режиссеры и продюсеры спрашивали у него совета, однако господин Пупарден упорно воздерживался от конкретных суждений. За последние месяцы он в полной мере овладел искусством многозначительно покачивать головой, кривить губы, прищелкивать языком — короче, всем арсеналом красноречивого молчания. Немногословие его сходило за мудрость, медлительность — за вдумчивость, а почтенный возраст служил свидетельством опытности.

Для всех на студии господин Пупарден сделался чем-то вроде талисмана; он же возомнил себя советником, да таким незаменимым, что однажды, когда Адриен попросил его сразу после обеда зайти в бюро, он ответил:

— Это невозможно: меня ждут на студии.

На Елисейских полях господин Пупарден каждый день встречал то статистов, то неудачливых актрис, жаждущих ангажемента, и те приветствовали его с бурной радостью. Он вышагивал в компании девиц с обесцвеченными волосами, чьи лица были подкрашены под тогдашних звезд, в сопровождении плохо выбритых молодых людей, одетых в бежевые пальто или клетчатые костюмы, с повязанными на шее платками кричащей расцветки, подчеркивавшими их длинные патлы. Ему подносили стаканчик-другой у Фуке. Он ничего никому не обещал, только делал пометки: «Я поговорю об этом с Адриеном».

Одна дебютантка, получившая роль, естественно без какого бы то ни было содействия господина Пупардена, пришла к нему в кабинет с изъявлениями благодарности и с предложениями, вогнавшими его в краску. Он ограничился отеческим поцелуем, но вспоминал об этой истории с удовольствием, и с тех пор в его тоне при обращении к жене появилась снисходительность, а к Адриену — чрезмерная самоуверенность, что раздражало обоих.

Он накупил себе самых невероятных галстуков и сменил скромную оправу своих очков на модель, которая называлась «булава», — от нее болел нос и уставали уши. Однажды на автобусной остановке к нему обратился какой-то актеришка:

— Как, Пуп, у вас нет машины?

— Я… я оставляю ее жене, — ловко вывернулся господин Пупарден.

Это была его первая крупная ложь, и подобная находчивость несколько озадачила даже его самого. В автобус он теперь вскакивал, как юнец, в последнюю секунду, почти на ходу. Газету свертывал в трубку и носил под мышкой, как герои американских картин, а ассигнации запихивал в карман, немилосердно комкая. Еще он купил себе мягкую белую шляпу с узкими полями.

Минуло полгода с тех пор, как господин Пупарден начал служить на новом месте. Уже трижды продлевал он свой отпуск в министерстве. Отправляясь туда, он облачался в старый костюм, повязывал свой давнишний галстук и надевал черную шляпу, которую носил прежде. Садиться в автобус, проделывать привычный некогда путь и входить в унылый дворик ему было противно, как в детстве, когда он возвращался в школу после каникул. Перед начальником он изображал упадок сил и духа:

— Увы, я чувствую себя все так же скверно… Надеюсь, месяца через два… Так скучаю по работе, что из рук все валится…

Во второй раз он, как заправский актер, сыграл роль сердечника — разве что не загримировался. «Какая постыдная комедия!» — подумалось ему тогда.

На третий раз он отправил вместо себя госпожу Пупарден.

— Ну, что тебе ответил начальник?

— Не знаю, что и сказать: похоже, он не верит в твою болезнь…

— Как это не верит! — искренне вознегодовал господин Пупарден. — Но ведь ты объяснила ему, что я в постели, что сам я не могу…

— Да. Но он как-то странно посмотрел на меня и ответил: «В самом деле? Бедняга Пупарден! Передайте ему, когда увидите…»

— Что значит «когда увидите»?

— «Когда увидите», так он и сказал.

«Какое ехидство, какое недоверие!» — разнервничался господин Пупарден. А впрочем, какое это имеет значение? Подумаешь, министерство! Ноги его там больше не будет!

— Кто знает? — вздохнула госпожа Пупарден.

Как, с его-то положением в кино? К тому же Адриен, по всей видимости, скоро опять повысит ему жалованье. И тогда они смогут переехать: перебраться поближе к Елисейским полям, так будет гораздо удобнее и вообще…

— Нет, Альбер, только не это, — решительно воспротивилась Эмма.

Его предложение возмутило ее: подумать только оставить Плен-Монсо! И ради чего? Ради какого-то полудикого района, где не так давно ее дед убил своего первого зайца! Нет, ни за что!

Господин Пупарден истолковал реакцию супруги по-своему: «Она боится переезда из-за лишних расходов; попрошу-ка я у Адриена прибавки». Что он и сделал.

Эта просьба вызвала у племянника раздражение. «Дорогой дядя, к сожалению, не я один решаю подобные вопросы, а мои компаньоны наверняка на это не пойдут», — ответил он, отказав наотрез.

— Твой дядюшка начинает мне надоедать, — сказал он жене. — К тому же, боюсь… В конце концов, я предупреждал его, что эта синекура — чисто временная.

Три дня спустя он вызвал господина Пупардена к себе в кабинет.

— Вы не читали этого, дядя Альбер?

И протянул тому газету со статьей о новом статусе акционерных обществ, которую бедняга добросовестно прочел, не поняв в ней ни слова.

— Я в отчаянии, — сказал Адриен, когда тот закончил чтение.

— В отчаянии? Но почему? — жизнерадостно осведомился дядя.

— Разве вы не видите, что эти новые правила вынуждают нас ликвидировать «Синопкино»?

— Какая жалость! — воскликнул господин Пупарден, полагая, что речь идет о симпатичном маленьком гербе. — Это, право, досадно.

— В общем, — в замешательстве закончил Адриен, — хорошо, что вы не ушли окончательно из министерства.

— То есть… Как же это, я… Вы хотите сказать, моя должность…

— Но поймите, дорогой дядя, раз не будет больше фирмы, не нужен и управляющий!

От унижения и гнева господин Пупарден побелел.

— Я думал… Я считал, что уж мне-то вы подыщете место, учитывая…

— Увы, Дядюшка, моим компаньонам вы не родственник, и у них нет никаких причин…

— Я имел в виду вовсе не это, — перебил его господин Пупарден. — Я полагал, что, учитывая мои заслуги…

Адриен не верил своим ушам. На какое-то время он лишился дара речи и наконец выдавил из себя:

— Конечно, конечно, но я… то есть мои компаньоны имеют возможность оставить лишь технический персонал рекламной фирмы, понимаете? Исключительно специалистов.

— Ну что же, — поджав губы, заключил господин Пупарден, — я рад, что смог оказаться вам полезным эти полгода!

С этими словами он удалился. Адриен не знал, смеяться ему или негодовать, и выбрал среднее: он саркастически рассмеялся.

Господин Пупарден шагал по Елисейским полям и делился горькой вестью со своими приятелями: актеришками, статистами и несостоявшимися режиссерами.

— Бедняга Пуп! — восклицали те. — А… кто будет вместо вас?

Только один спросил у него:

— В какую же фирму вы собираетесь пойти теперь?

— Еще не знаю, — захваченный врасплох, ответил господин Пупарден и машинально добавил: — Во всяком случае, они еще услышат обо мне!

Двадцатому по счету, который стал с тревогой допытываться: «А кто же вас заменит?» — готовясь запомнить имя нового фаворита, озлобленный господин Пупарден гордо бросил: «Пупардена никем не заменишь!» — и вскочил в автобус, растолкав людей и даже не подумав перед ними извиниться. Он так шумно сопел, что попутчики удивленно поглядывали на него. Время от времени он качал головой, пожимал плечами, бормотал: «Мерзавцы!» — и не заметил, как проехал свою остановку.

— Что ж теперь? — спросила госпожа Пупарден после того, как он в третий раз пересказал ей утреннюю сцену в бюро. — Что ты будешь теперь делать?

— Я… пойду служить к его конкурентам, — выпалил он, — и покажу, на что я способен!

— Альбер, ты не сделаешь этого!

— Буду я еще с ним церемониться!

— Адриен — мой племянник! — отчеканила она с вызовом.

— Ах да, верно. — Будто нехотя, а на самом деле с облегчением отступил он. — Есть вещи, недопустимые между родственниками.

Обняв его, госпожа Пупарден заплакала, и он слегка устыдился своего позерства.

— Но тогда что же делать? — спросил он, тяжело опускаясь на стул.

— Может, вернешься… в министерство? — робко подсказала госпожа Пупарден.

Он был признателен ей за то, что она избавила его от необходимости сказать это самому.

— Но люди! Что мы скажем людям?

Целых полгода им можно было не оглядываться на людей, и вот теперь снова… Деньги уходят — люди возвращаются.

— Скажем, что все это для тебя недостаточно серьезно, — предложила госпожа Пупарден, словно напоминая ему его собственные слова.

— Нет, лучше — что я поставил дело на рельсы и теперь могу со спокойной совестью…

— Да, такая жизнь чересчур утомительна для человека твоего возраста — это я и хотела сказать, — подхватила госпожа Пупарден, — это непосильная нагрузка на сердце.

— Опять сердце… — невесело улыбаясь, произнес ее супруг. — Но в таком случае что мы скажем, когда я вернусь в министерство?

— Просто-напросто — что ты еще не в том возрасте, чтобы сидеть без дела.

— Или, может, — не без стыда предложил он, — что начальник в порядке личного одолжения попросил меня вернуться, чтобы помочь ему навести порядок в конторе. Да, это, пожалуй, вполне приемлемо Ну а что касается Адриена…

Он снова готов был вскипеть.

— Что касается Адриена, — мягким, но не допускающим возражений тоном заявила Эмма Пупарден, — то его мы на днях пригласим на обед, чтобы показать… И смотри, как все удачно сложилось, — перебила она сама себя с наигранной бодростью, — я как раз очень недовольна нашей служанкой и собиралась ее рассчитать!

Смысл ее слов дошел до господина Пупардена не сразу, но потом он понурил голову: пока в нем бушевало уязвленное самолюбие, он совсем забыл, что потерял шесть тысяч франков…

Господин Пупарден дал знать в контору, что выйдет на службу в понедельник. В это утро он пришел с опозданием, так как машинально надел свой шикарный костюм и ему пришлось переодеваться. В автобусе старые его привычки вступили в борьбу с новыми: он впрыгнул на ходу, но ноги сами понесли его к привычному месту; он достал платок, но тут же стал высматривать в окне кинотеатры. Подходя к министерству, он все еще был полон снисходительности к своим убогим сослуживцам.

— Добрый день, мсье Эмиль!

Рассыльный поднял глаза от газеты:

— А, это вы, мсье Пупарден…

И вновь погрузился в чтение. Господина Пупардена это озадачило: «Можно подумать, мы виделись с ним только вчера!»

Такой же прием он встретил у господина Вотрье, своего коллеги, и у мадемуазель Терезы, секретарши. «Они настолько закоснели в рутине, что даже время для них остановилось…» «Как поживаете?» — спросили его, и он необдуманно ответил: «Прекрасно!» — забыв про сердце и про отпуск по болезни.

Начальник, пожимая ему руку, бросил на него странный взгляд. Господин Пупарден долго устраивался, копался в ящиках стола; его коллега хмурился, а мадемуазель Тереза молча испепеляла его взглядом, как будто он раскашлялся во время концерта.

Господин Пупарден нашел контору чересчур мрачной.

— Раньше я как-то не замечал, что здесь так уныло, доверительно сообщил он господину Вотрье. — Надо будет принести хоть парочку фотографий…

— Может, афиш? — предложил тот лукаво.

— А что, неплохая идея, — радостно оживился господин Пупарден.

Спустя некоторое время он вдруг надумал продиктовать секретарше письмо. Мадемуазель Тереза возмущенно фыркнула. Затем ему пришло в голову, что жена ждет его к обеду, как прежде, не раньше часу дня, — не мешало бы напомнить ей, что из министерства он уйдет в двенадцать.

— Позвоню-ка я домой, — как ни в чем не бывало заявил он.

От такой наглости у остальных полезли глаза на лоб. Без четверти двенадцать, когда они начали собираться, господин Пупарден отпустил шутливое замечание по поводу их торопливости. С перерыва он пришел позже положенного. Незадолго до конца рабочего дня его вызвал к себе начальник.

— Мсье Пупарден, — начал он, — я долго терпел ваши выходки, однако считаю своим долгом предупредить вас, что всему есть предел. На службу вы являетесь с опозданием и даже не считаете нужным извиниться, строите из себя бог весть что, болтаете по служебному телефону, диктуете письма, собираетесь развесить в присутственном месте фотографии актеров и киноафиши. Одним словом, распоряжаетесь, словно вы тут царь и бог. Уж не хотите ли вы создать государство в государстве? Если вы не можете отказаться от подобного образа действий, возвращайтесь на Елисейские поля!

Каким тоном произнес он последние слова! Откуда он мог узнать? От людей, понятное дело…

Господин Пупарден, который до сих по смиренно внимал отповеди начальника, держа руку на груди (у больного сердца) и пытаясь время от времени вставить: «Но…» или: «Позвольте…», внезапно распалился: «Неужто я позволю командовать над собой этому ископаемому, которому цена каких-нибудь полторы тысячи франков в месяц, — я, глава „Синопкино“, душа киностудий, старина Пуп, я, стоящий шесть, а то и все семь тысяч?» Он разразился гневной тирадой, наливаясь краской и брызгая слюной начальнику в лицо; от волнения он присюсюкивал сильнее обычного — ну и пусть! Он знал, что его сослуживцы, все трое, припали ухом к дверям, знал, что сам себя выдает, рассказывая о Елисейских полях, о своих секретаршах, афишах, студиях, — пусть! Он уже не в силах был остановиться. Обвиняя, клеймя позором, он перешел на крик. Он свалил в кучу все: деспотичных родителей, нудных священников, самодовольных корсиканских унтеров, угодливых чиновников, алчное государство, зеленые папки, время, растраченное на подхалимаж, на притворство, на ничтожные интриги… Он вывернул себя наизнанку, вывалил наружу всю мерзостную ношу, которую годами таскал в себе, привыкший помалкивать, как человек покладистый. Это походило на грандиозный скандал — с битьем посуды и окон; или будто ветер, переходящий в ураган, срывает одежду и парики, бьет в лицо, разметает бумажки из папок — какая благодать! Облегчив душу, господин Пупарден был счастлив и готов пойти на мировую. Еще немного — и он сказал бы: «Чего уж там, все утрясется, главное — понять друг друга! Я такой: могу погорячиться, вспылить, но, в сущности, я добрый малый. Да и вы тоже! Давайте же вашу руку, шеф, и забудем обо всём!»

Но начальник, переждав бурю, сказал:

— Мсье Пупарден, я полагаю, что с лихвой исполнил свой долг, дав вам возможность выговориться до конца. Мне остается добавить только одно: с завтрашнего дня вы уволены.

— Но…

— Я мог закрыть глаза на ваш фиктивный отпуск и на вашу мнимую болезнь, но на сей раз чаша моего терпения переполнилась: вы вернулись единственно для того, чтобы поливать грязью людей, которые в отличие от вас не свернули с прямого пути, — этого я не по-тер-плю! Можете быть свободны.

— Я…

Бормоча что-то, господин Пупарден вышел. Ошеломленный, потерянный, он добрался до остановки, сел в автобус. Придя в себя, он осознал всю меру обрушившегося на него несчастья. Главное — ни о чем не думать, иначе, того и гляди, расплачешься на глазах у людей. Люди, опять эти люди! Неужто всегда будет так? Терзаться стыдом из-за двух десятков болванов, которые сидят здесь бок о бок, как и каждый день, и никогда не переменят ни мест, ни привычек, ни жизни! Которые мнят себя совершенством и твердо убеждены в собственной непогрешимости. Люди… Завистливые, скупые, эгоистичные, ограниченные, злоязычные — они преследуют его с детства! Или, может, тогда это были их родители, но зло передается из поколения в поколение; выходит, из этого круга никогда не вырваться? Из этого круга… Господин Пупарден начал задыхаться, взор его затуманился. «Я должен выйти, — пронеслось у него в мозгу. — Я должен выйти отсюда, иначе я закричу, обругаю их, наброшусь на них с кулаками!»

Он вышел из автобуса и, спотыкаясь, побрел к себе. Слишком много волнений, слишком много крутых поворотов для одного дня, чтобы он смог это вынести. Ему стало тяжело дышать, в сердце будто вонзился острый шип. «Надо добраться домой… домой… домой…» Повторяя и повторяя это слово, он вдруг обнаружил, что оно потеряло для него смысл. Поглядев на себя как бы со стороны, он изумился: а сам-то он кто такой? В голове загудело, забухало — он сжал ее в ставших чужими руках. «Домой… домой…» Ноги сами несли его к дому. Он бежал, чувствуя себя все хуже и хуже. Он никак не мог глубоко вдохнуть. Можете вы это понять? Он чувствовал, что ему никогда больше не удастся глубоко вдохнуть. «Не может быть… Не может быть…» Он попытался крикнуть, но не сумел, как это бывает в дурном сне. «Домой…» Он бежал, зажмурив глаза, окруженный бухающими колоколами, пронзаемый тысячью игл; с чугунной головой, на ватных ногах, он все бежал, бежал, бежал…

Жена и дочь, вышедшие ему навстречу на угол, как в былые времена, не сразу поняли, что тучный человек с белым как мел лицом, который мчался к ним, но вдруг осел и по инерции перекувырнулся, как подстреленный на бегу заяц, — это и есть он, господин Пупарден.

— Альбер!

— Папа!

Они склонились над ним, не в силах вымолвить ни слова. Улица была безлюдна. Жена взяла его за ноги, дочь — под мышки: он тяжел, господин Пупарден, — вернее, был тяжел… «Консьерж вернется через пять минут», — было написано на листке бумаги. Женщины не стали его ждать и сами потащили свою ношу на шестой этаж.

Начальника конторы мучила совесть: «Так, значит, сердце у него и вправду было больное?» Он и словом не обмолвился об увольнении, а, напротив, выхлопотал вдове Пупарден повышенную пенсию.

Адриен, глубоко опечаленный, тоже назначил было от своей фирмы приличную пенсию тете, но она холодно отказалась. Он так никогда и не узнал, что для жены и дочери Пупардена его имя навсегда стало символом низости.