Елисейские поля

Смутьян

переводчик В. Каспаров

Случилось это в городе Б. в 1935 году: ездовой стоявшего здесь артиллерийского полка, Ахма-Бдеу, сенегалец (регистрационный номер 23702) был посажен на гауптвахту, после того как на его карабине обнаружили ржавчину.

Унтер-офицер Стефанетти приказал посадить Ахма-Бдеу в камеру раздетым. Дело было в июне: дни стояли жаркие, да и по ночам было тепло. И потом, черт побери, этим черномазым не привыкать ходить нагишом!

Вовсе он не злодей, унтер-офицер Стефанетти: собаку, к примеру, и пальцем никогда не тронет, разве что бездомную какую, и грубого слова от него никто, кроме подчиненных, не слышал. Малый, в общем-то, неплохой, одно только: любил, чтобы его уважали, и не любил, чтобы поучали; такой вот он и был, этот корсиканец из Бастии, унтер-офицер, аджюдан-шеф[4], почти лейтенант.

В ведении унтер-офицера Стефанетти находились: невзрачная комнатка с тремя окнами (два стекла выбиты, некоторые замазаны синей краской, кое-где на стеклах нацарапаны ругательства); печка, труба от которой шла наискось через всю комнату; решетчатая перегородка с окошечком; два шатких, но прикрепленных к полу стола; пара-другая щербатых чернильниц, пресс-папье, замызганные ручки, карандаши, промокашки, печати, которые не «печатают», ржавые скрепки и, как он сам говорил, «вся эта макулатура» — тетради, ведомости для заполнения, а кроме того, четыре стула, портреты нескольких президентов Республики, план Парижа со следами грязных пальцев, разные там объявления и положения, давно устаревшие и выцветшие, часы, которые надо бы, черт побери, как-нибудь заставить ходить, чего они отродясь не делали, и на всем этом — слой пыли в полсантиметра, по утрам летавшей по комнате, прежде чем осесть наконец на пол, Усеянный замусоленными окурками.

Унтер-офицер Стефанетти начальствовал также над двумя удостоившимися его благоволения благодаря красивому почерку и дрожавшими перед ним пройдохами, которые, впрочем, отыгрывались, наводя страх на других. Как их звали, не важно. Как фамилия унтер-офицера, тоже было бы совершенно не важно, не прикажи он раз, в одну из июньских суббот, засадить сенегальца на губу голым. Фамилия его, значит, Стефанетти, унтер-офицер Стефанетти.

Вот уже два года, как под его началом находились арабы. А надо сказать, психологию цветных он изучил до тонкости: желтых, негритосов, один черт. Притворщики, строптивцы, воры, негодяи, кобели с плоской, должно быть от частого битья, задницей; им бы только жрать рис да курить свое зелье. Все, как на подбор, дикари — сенегальцы, мальгаши, арабы, вьетнамцы, — но арабы хоть иногда голос подают, прощения просят, говорят, что больше не будут, называют его «господин лейтенант», а эти вонючие негры, чтоб им сдохнуть, рта не раскроют и смотрят эдак свысока.

Взять хотя бы этого Ахма-Бдеу: думаете, он соизволил объяснить, почему у него на карабине ржавчина? Вода, мол, попала, или смазки не хватило, или еще там какая причина. На что можно было бы сказать: «Ты что, надо мной издеваться вздумал?» Так ведь нет, ни слова из себя не выдавил! Стоит, как верблюд, глазищами хлопает; вы себе распаляетесь, брызгаете слюной, а он лишь слегка отстранится от вас и знай себе молчит.

На губу для того и сажают, чтобы человек особо из себя не строил. И если вы видите, что кому-то начхать на это наказание, тут самое время изобрести что-нибудь такое… а то ваш авторитет пострадает. В общем, черт побери, не станете же вы терпеть, если этакая образина молча уставится на вас, на унтер-офицера, почти лейтенанта, будто вы ему в подметки не годитесь? И это негритос!

Потому Стефанетти и пришло в голову раздеть парня догола. Каково придумано? Скажете, сенегальцы больно стыдливы? Чего там! Арабы вон какие бесстыжие… А негры чем лучше? Ладно, хватит об этом. Уж я-то знаю, что говорю.

Было два часа. Стефанетти вышел из казармы и направился домой узнать, все ли жена приготовила, ведь на следующий день их малышка пойдет к первому причастию.

В пять часов к нему домой примчался один из писарей: Ахма-Бдеу, сенегалец, убежал с гауптвахты. Да, голый! Через казарменный двор он проскочил к оружейному складу и украл карабин вместе со штыком. Заряженный? Да, скорее всего. Потом побежал в казарму, но в коридоре, у двери «С», его окружили, он забился в угол, грозит карабином и ругается…

«Он бежал в казарму, хотел меня убить, — сразу подумал унтер-офицер. — А я оттуда ушел, потому что дочке завтра причащаться. Это чудо!»

Застегивая китель, затягивая портупею, он не мог отогнать мысль, что вляпался в хорошенькую историю, что, может, перестарался. Ну и дела! Вся казарма собралась вокруг этого психа, лишь один он, Стефанетти, самовольно ушел домой. Представляете? Мысли унтер-офицера никогда не выходили за пределы маленького круга, центром которого был он сам.

Он спешил к казарме, впрочем, не очень сильно, чтобы не возбудить подозрений у солдат, которые то и дело попадались ему на улице в этот субботний день. Рысцой за ним следовал писарь, довольный тем, что его миссия окончена и пусть теперь начальство само расхлебывает. Время от времени унтер-офицер оборачивался к нему и говорил одно и то же:

— Черт бы побрал эту заразу вонючую!

Подойдя к казарме, унтер-офицер с облегчением вздохнул, увидев, что во дворе никого нет. «Если не знать, то и не догадаешься», — подумал он.

Потом он поднялся на склад и убедился в том, что карабин, слава богу, был не заряжен. Затем он спустился по той же лестнице, по которой раньше шел этот псих, — судя по шуму, именно там, внизу, все и собрались.

На лестничной площадке второго этажа он остолбенел: на ступеньках и вдоль коридора, ведущего к двери, стояли солдаты в белых рубахах, уставившись на огромного голого негра, кожа которого блестела в полумраке; негра пробирала дрожь, он тяжело дышал и обеими руками сжимал карабин с насаженным штыком. Время от времени он вскидывал карабин, и все испуганно пятились назад.

— Это еще что за представление? — грозно спросил унтер-офицер.

Все взоры обратились к нему, послышалось: «Стефанетти…»

Польщенный и в глубине души надеясь, что сенегалец сам отшвырнет оружие и бросится на колени (араб так бы и поступил!), унтер-офицер стал молча спускаться по лестнице, уже готовый выказать снисходительность, простить.

— Пошла вон! Ты сволочь, я на тебя плевать! — заорал вдруг Ахма-Бдеу.

Раздались смешки. Унтер-офицер побледнел, обвел взглядом солдат, отметил про себя самых веселых. Смех прекратился. Унтер-офицер сделал еще пару шагов.

— Ты идти, я убивать, — медленно проговорил Ахма-Бдеу, сжимая карабин.

Их взгляды на мгновение скрестились, и унтер-офицер отступил на несколько ступенек вверх. Солдаты загудели.

«Тут к нему не подберешься, — пронеслось в мозгу унтер-офицера. — Нужно обойти со стороны коридора». Так он и сделал.

И там он столкнулся с дежурным офицером в чине младшего лейтенанта.

— А, вот и вы, Стефанетти! Надеюсь, вы наведете тут порядок! И чтобы никакого кровопролития. После доложите.

Ему явно была неохота осложнять себе жизнь. Поставьте себя на его место: дипломированный инженер, через два месяца демобилизуется и поедет к невесте и, даст бог, никогда больше не услышит о пушках, лошадях, солдатской кухне, не будет говорить всех этих «так точно», «будет сделано, господин майор». Так что эта дурацкая история с сенегальцем и унтер-офицером с Корсики, вся эта вендетта ему ни к чему. Он офицер, призванный из резерва, а тем двоим еще служить и служить, пусть они сами свои дела улаживают. «После доложите», — и все тут.

— Будет сделано, господин лейтенант.

Стефанетти это вроде бы устраивало. У него сложился свой план, как поставить на место эту макаку: такой фокус частенько ему удавался, когда он имел дело с арабами.

Сначала он пытался как-то договориться с Ахма-Бдеу, но безуспешно, в ответ только: «Я на тебя плевать» или, того хуже, молчит. Стефанетти все втолковывал ему, что у него нет выхода, — не стоять же ему всю жизнь тут, в коридоре? Даже если все уйдут, куда он денется, голый? Так что пусть тут же идет в расположение своего взвода, понятно? Сдаст оружие! Ну хотя бы своему приятелю трубачу. Трубач ведь славный малый! Ну же!

Сенегалец отвернулся; недоверчивый, как лама, он слушал, поглядывая искоса на унтер-офицера и вздернув губу. Все-таки его слегка проняло. Он нерешительно переминался с ноги на ногу.

— Ну и силен же наш Стефанетти, — вполголоса произнес кто-то из солдат.

Приободрившись, довольный собой, унтер-офицер спустился еще на одну ступеньку, продолжая в том же духе. Ахма-Бдеу нужно спешить: с минуты на минуту появится офицер. Может, сам полковник. Вот будет дело! Побег с гауптвахты, оскорбление унтер-офицера, почти лейтенанта, хищение оружия со склада — это пахнет трибуналом, а там приговор и виселица. Смерть, понятно? Так вот, от всего этого Стефанетти его, так и быть, избавит, он один, может, и готов его спасти! Именно Стефанетти он будет обязан своим спасением, но при условии, что… Ах, не подумал! Этого как раз и не надо было говорить… Что он будет обязан своим спасением Стефанетти.

— Грязный свинья! Ты подыхать! — заорал Ахма-Бдеу.

И угрожающе поднял карабин; раздосадованный унтер-офицер отступил на несколько шагов. Ну ничего, у него есть и другие приемы, обломает он в конце концов этого негритоса!

Он отдал шепотом какие-то распоряжения и стал ждать; прошло время. Ахма-Бдеу встревожился. Дверь на этаж открыли, и голый сенегалец оказался на самом сквозняке. Он задрожал от холода, потом забавно чихнул: лицо его посерело.

И тогда в двух шагах от сенегальца на пол упал сверток с одеждой: феска, словно окровавленное сердце, торчала из узла с обмундированием цвета хаки, связанного ремнем. Непроизвольно негр подался вперед, выпустил из рук оружие и поднял сверток. И в тот же миг четыре руки потянулись за карабином, но схватить не успели.

— Сволочь!

Он отбросил одежду и снова сжал в руках ружье. Он тяжело дышал, и его пробирала дрожь.

— Сволочь! Все сволочь!

Одежду забрали. «Не выгорело!» — подумал унтер-офицер, и взгляд его остановился на черных ручищах, сжимавших приклад с такой силой, что пальцы стали серо-розовыми. Знаете, был случай, когда мертвому арабу пришлось перебить пальцы, чтобы вытащить ружье. Стефанетти пришло на ум, что и с этим Ахма-Бдеу… Хотя нет! Негры ведь большие дети. Просто надо попробовать другой способ.

Унтер-офицер поманил к себе другого сенегальца, приятеля Ахма-Бдеу, который стоял тут же и молча смотрел перед собой немигающим взором. Они вышли во двор, и Стефанетти принялся вкручивать ему мозги:

— Ты объяснить свой приятель, чтобы он вернуться к себе. Зачем стоять голый, — и тому подобное.

— Слушаюсь, господин аджюдан, — только и сказал товарищ Ахма-Бдеу с презрительной миной на лице.

— Надо говорить «господин лейтенант», — стал выговаривать ему унтер-офицер.

— Да-а, — протянул негр, но в его голосе проскользнули насмешливые нотки.

— Ну давай иди, иди!

Нег продрался сквозь толпу белых рубах (он был выше всех на голову) и, добравшись до Ахма-Бдеу, стал говорить ему что-то на их родном языке. Но тот перебил его и заговорил сам, и так властно, что это поразило всех, даже унтер-офицера, прятавшегося за спинами солдат. Высокий негр опустил голову и отошел от Ахма-Бдеу; потом направился во двор.

— Ну, что он сказал?

Негр только неопределенно махнул рукой и хотел уже уйти, но унтер-офицер схватил его за рукав:

— Черт побери, ответишь ты мне наконец?

— Мы говорить про наша страна. Он великий вождь…

— Ахма-Бдеу? Ну и что?

— Ничто. Мы говорить про наша страна.

И широким шагом он отправился прочь, не обращая внимания на крики унтер-офицера: «Вернись! Объясни!»

— Банда психов! Чистое наказание иметь дело с такими дикарями!

— Черт побери, я же забыл дать сигнал к обеду!

И трубач, всех распихивая, понесся что было мочи к себе, чуть ли не на каждом шагу бормоча: «Дерьмо собачье».

Солдаты в белых рубахах, которым это представление уже порядком надоело, потянулись к дверям. Унтер-офицер вздрогнул: «Если они все разойдутся, он набросится на меня».

— Стоять, вы, там! Будете обедать по очереди. Нельзя оставлять его здесь одного.

— Может, вызвать караул? — предложил капрал.

— Чтоб они тут начали на штыках драться, нет уж, спасибо! Надо, чтобы он сам пошел к себе. И чтобы никакого кровопролития!

«Вызвать караул!» Ему даже жарко стало от этой мысли, и он вытер лоб.

— Бедняга, — прошептал один из солдат. — У него, наверно, под ложечкой сосет, с утра ничего не ел.

«А ведь это идея», — осенило вдруг унтер-офицера. И он направился на кухню.

Прошло несколько минут, и притащился сам повар. В руках он держал котелок с дымящейся кашей. Все почтительно расступились.

— Ты что, старина, дуешься? Нехорошо, нехорошо. Погляди-ка, что я тебе принес. Вон сколько каши тебе наготовил. Чувствуешь, как пахнет? С тройной добавкой. Так что извольте откушать. А кускус какой! И много. Да положи ты свое ружье, вот чокнутый, есть-то руками надо!

Солдаты, решившие было, что повар жалеет беднягу, поняли теперь, что к чему, и, подталкивая друг друга локтями, зашептали:

— Ну и мастак обдуривать наш повар! Гляди-ка!

Но и Ахма-Бдеу тоже все понял. Осторожно, концом штыка — хоп! — он вышиб из рук повара котелок, и дымящаяся каша поползла по животу обманщика.

— Толстый дурак, — беззлобно произнес сенегалец.

И повар удалился под общий хохот.

Когда снова показался унтер-офицер, негр почти и не взглянул на него.

— Сволочь, — только и сказал он, покачав головой, — сволочь.

Лучше бы уж негр злобно ругался по-прежнему: теперь же в глазах Ахма-Бдеу читалась какая-то отчаянная решимость. «Зря я ему стал говорить про трибунал. Теперь он знает, что его ждет. Теперь он на все способен…»

— Смирно! — послышалась команда.

Все встали навытяжку, даже Ахма-Бдеу и тот изобразил нечто вроде стойки «смирно».

«Офицер, этого только не хватало! — подумал Стефанетти, обернувшись. — Да еще полковник…»

Полковник приближался медленно, с улыбкой на устах, но взгляд его не предвещал ничего хорошего.

— Итак, что здесь происходит? А это что такое? Голый? Унтер-офицер, потрудитесь объяснить.

— Господин полковник… Я… Этот солдат сбежал с гауптвахты, — забормотал Стефанетти.

— Но почему голый? — не отставал полковник.

— Он… он взбесился, господин полковник.

— Да? Сейчас посмотрим.

И он как-то странно взглянул на унтер-офицера. Потом повернулся к Ахма-Бдеу:

— Друг мой, надо вернуться к себе в казарму и одеться. Идите… идите.

И тут в наступившей тишине медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, сенегалец произнес:

— Плевать я на тебя, полковник, и на твой офицер.

«Бедняга, — подумал полковник, — да еще при свидетелях…» И он обратился к Стефанетти.

— Даю вам час, чтобы все это прекратить, — сказал он тихо, но взгляд его метал молнии.

И он так же медленно удалился.

Некоторое время солдаты еще стояли навытяжку. Потом бывшие тут сенегальцы бросились к Ахма-Бдеу, что-то тараторя на своем языке. Но он велел им замолчать.

Унтер-офицер позеленел, сжал зубы и начал отдавать распоряжения. Отправил солдат обедать, оставив лишь несколько человек.

— Уматывайте! Нечего вам тут делать! Давайте, давайте!

И он принялся расхаживать взад-вперед, заложив руки за спину. Время словно замерло. Ахма-Бдеу по-прежнему дрожал.

Вдруг унтер-офицер остановился и, видимо что-то придумав, поспешно ушел. И вновь время сдвинулось с мертвой точки. Дважды подала голос труба, вызывая сначала капрала из третьего взвода, потом сержанта из седьмого. Ахма-Бдеу всякий раз настораживался.

И тут в дверях показалась Кармен.

Да, та самая: из борделя с улицы Анатоля Франса, любимица сенегальцев, по кличке Неряха.

— Ба, красавец, ну ты даешь! Голый! Как в ту субботу, помнишь?

Она потихоньку подходила все ближе и ближе.

— Бросил бы ты свое ружье, долговязый. Поразвлекся бы со мной немного. Что, неужели с Кармен не хочешь поразвлечься?

Она говорила без умолку. Предлагала разные гнусности, так что в нем взыграло желание. Солдаты отвернулись, им было не по себе, и они чувствовали себя униженными. Ахма-Бдеу закрыл глаза и еще крепче вцепился двумя руками в карабин.

— Мотай давай, — хрипло сказал он, — шлюха, грязный шлюха! Мотай!

И он пригрозил ей ружьем.

— Ишь ты разошелся, дерьмо! — закричала Кармен.

И, плюнув в сенегальца, пошла вон.

Ахма-Бдеу присел на землю, застонал, и с его губ слетели какие-то слова на непонятном языке. По щекам текли слезы, он стучал зубами и дрожал всем телом.

Потоптавшись немного, солдаты в смущении разошлись, не дождавшись приказа. Он остался один. Вечерело.

Из горестного оцепенения вывел сенегальца лишь стук копыт, донесшийся с опустелого двора. Ахма-Бдеу прислушался.

— Бабочка, — прошептал он. — Бабочка.

Это была одна из его лошадей, любимая.

Стук копыт приближался. Потом он услышал ржание — сомневаться не приходилось: это действительно была Бабочка. Значит, и она сбежала, и она теперь одна, там, во дворе?

И негр тихо позвал ее, произнеся известные только им двоим слова; лошадь медленно приближалась; неуклюже ступая, она вошла в коридор, наклонила шею и теплыми ноздрями прикоснулась к холодной от слез щеке.

Ахма-Бдеу выпустил из рук карабин и вскочил на спину лошади. Если бы кто-нибудь взглянул из окна казармы, то увидел бы, как в вечерних сумерках они пронеслись галопом через двор: лошадь и нагой всадник.

Лошадь он вернул в конюшню, привязал, успокоил. Люди унтер-офицера прятались за перегородкой, они там устроили засаду. Впрочем, Ахма-Бдеу догадался. Но нельзя же бросать лошадь в казарме: она может зацепиться за повод, упасть, пораниться.

На следующее утро унтер-офицер Стефанетти с гордым видом стоял в церкви — как-никак первое причастие дочери. Кругом были свечи, цветы, играл орган. Он надел свой парадный мундир, но на душе было неспокойно: «Этот придурок все расскажет. Расскажет, что я велел посадить его на гауптвахту голым. Да, что и говорить, попал в переплет. Влип…»

Вы зря беспокоитесь, унтер-офицер Стефанетти: этот придурок уже ничего не расскажет. Только что в камере он повесился на своем ремне.