Эпопея любви

XXV. Камера пыток

В то время, когда в Лувре шел этот зловещий совет, свидетелями которого были и наши читатели, оба Пардальяна спали бок о бок на охапке соломы в камере тюрьмы Тампль. Именно сегодня утром, то есть в субботу 23 августа, к ним должны были применить допрос с пристрастием. А это означало смертный приговор…

И какая страшная смерть ждала их! Раздробленные кости; плоть, истерзанная раскаленными щипцами; ноги, зажатые в смертельных тисках с такой силой, что лопались вены и брызгала кровь… Допрос должен был начаться в десять утра. А Пардальяны спали!..

Прошло уже шесть дней с того момента, как в камеру привели шевалье. Никаких новых известий пленники не получали. Монлюк к ним не заходил, может, пьяница-комендант вообще забыл о них. Даже тюремщика они не видели, потому что еду и воду подавали через дыру в двери, у самого пола. Первые три дня шевалье все искал способ бежать, хотя отец и убеждал его, что это невозможно. Жан простучал стены: они были так толсты — пять-шесть футов, — что исключали всякую возможность побега. Их бы год пришлось долбить, чтобы сделать лаз. Да и лаз вывел бы пленников разве что в соседнюю камеру… Окошечко, пропускавшее скудный свет, размещалось так высоко, что дотянуться до прутьев решетки заключенные не могли. Толстая дубовая дверь была окована железом и утыкана гвоздями.

Шевалье понял, что силой тут ничего не сделать, и подумал о хитрости. Как-то вечером, улегшись ничком на пол, он подозвал через отверстие в двери часового и предложил тому пятьсот экю золотом, если солдат поможет им выбраться из тюрьмы. Жан был уверен: маршал де Монморанси заплатит. Но часовой ответил, что господин де Монлюк никому не доверяет и хранит при себе ключи от камер. Кроме того, имей солдат эти ключи, он все равно, за все золото мира, не помог бы заключенным бежать: ему собственная голова дороже денег.

— Вот видишь? — заметил Пардальян-старший. — Раз уж жить нам осталось два-три дня, проживем их спокойно. Ну почему ты не послушался меня, шевалье! Я же тебе советовал уехать… Ну что теперь вздыхать… Умирать-то никому не хочется…

— Вы правы, отец. Умирать я не хочу, — без обиняков сказал шевалье. — Признаюсь, я люблю жизнь. Кроме того, мне кажется, что судьба предназначала меня для чего-то великого, а я лишь сделал первые шаги на этом пути. Я бы хотел стать человеком цельным и достойным, чей долг — защитить слабого и наказать злодея… я бы странствовал по свету, радуясь, что рука моя тверда, помыслы чисты, а разум ясен…

Вот так беседовали отец с сыном, они старательно избегали говорить о Лоизе: отец боялся потревожить сыновнюю рану, а сын боялся разрыдаться. Наконец наступила ночь с пятницы на субботу — их последняя ночь.

Как обычно, уснули они спокойно. Как обычно, Пардальян-старший проснулся первым, часов около шести. Слабый солнечный лучик упал на лицо шевалье — Жан улыбался, видимо, ему снилась Лоиза. Старый вояка с неописуемой нежностью и с глубоким страданием смотрел на сына. Приближался страшный час. Жан почувствовал взгляд отца и проснулся. И отец, и сын изо всех сил пытались сохранить спокойствие. Они ничего не сказали друг другу, да и о чем можно было говорить в такой момент!

Пролетели часы, показавшиеся Пардальянам минутами. Потом они услышали в коридорах звук шагов. Отец с сыном крепко обнялись. Дверь распахнулась, и на пороге появился Монлюк; его сопровождали двадцать солдат с аркебузами. По знаку коменданта солдаты окружили заключенных и вывели их из камеры. Отец с сыном поняли, что им не отказано в последней радости: их не разлучают и они умрут вместе.

Пленников провели через коридор, и шевалье отметил, что для их сопровождения выстроился весь гарнизон тюрьмы Тампль — шестьдесят человек. Они спустились по каменной лестнице в таинственные глубины старой тюрьмы. Наконец Пардальяны попали в просторный, выложенный плитами зал. Это была камера пыток.

Присяжный палач уже пришел. Рядом с ним стоял человек, которого Пардальян сразу узнал даже в слабом свете факелов — Моревер. Шевалье обернулся к отцу и улыбнулся. Бледный Моревер дрожал от нетерпения и ненависти.

Тридцать солдат с аркебузами выстроились кругом под низкими сводами. Каждый шестой держал в руках факел. Пардальяны окинули взглядом камеру, пыточные козлы, снабженные веревками, клиньями и всякими приспособлениями. Они увидели очаг с угольями, на котором разогревались щипцы и крючья. Увидели они и палача, наставлявшего двоих помощников, и Монлюка, беседовавшего с Моревером.

— С кого начнем? — спросил Монлюк.

— Сударь, — произнес шевалье, сделав шаг вперед, но тотчас же десяток рук вцепился в него, видно, стражи боялись какой-нибудь отчаянной выходки.

— Что вам? — проворчал Монлюк.

— Сударь, — твердым голосом попросил шевалье, — прошу о милости. Пусть меня начнут допрашивать первым.

— Никогда! — воскликнул Пардальян-старший. — Это несправедливо. Старшим надо уступать!

— Мне все равно, — заметил Монлюк, обменявшись взглядом с Моревером.

Моревер внимательно посмотрел на шевалье: молодой человек стоял, устремив прощальный взор на отца.

— Сначала старика! — приказал Моревер с гримасой ненависти.

Он понял, что для шевалье нет большей муки, чем видеть страдания отца. Моревер отошел к двери, которая вела в тесный чулан, где палач складывал свой инструмент. В чулане, в темноте, пряталась женщина в черном, лицо ее скрывала длинная вуаль. Похоже, в пыточной камере эта дама бывала уже не раз. Она кивнула Мореверу и тот крикнул:

— Давай, палач! Приступай к делу!

— Начинать со старика? — равнодушно спросил палач. Оба помощника палача и несколько гвардейцев схватили Пардальяна-старшего.

— Отец! Отец! — застонал шевалье.

Отчаяние, словно током, поразило его; Жан согнулся, замер, потом резко выпрямился, но на него уже навалились восемь стражников. Шевалье яростно отбивался, раздались крики, грохот сапог. Монлюк схватился за кинжал, а Моревер закричал:

— Цепи! Заковать его!

Внезапно распахнулась дверь пыточной, и запыхавшийся женский голос перекрыл шум борьбы:

— Именем короля! Отсрочка! Допрос откладывается! Услышав слова «Именем короля!», все застыли, начиная с палача, в растерянности уронившего цепи, и кончая Моревером, закусившим губу, чтобы сдержать крик негодования. Вздрогнула в своем темном закутке и Екатерина Медичи. Перед собравшимися предстала молодая женщина, изящно, но скромно одетая, она смотрела на приговоренных взволнованно и сочувственно, не скрывая своей радости.

— Будь благословенна Дева Мария, моя покровительница! — прошептала дама. — Я успела вовремя.

— Мари Туше! — вполголоса произнес шевалье и почтительно поклонился с удивительным изяществом.

— Кто вы, мадам? — спросил Монлюк, шагнув навстречу женщине.

— Меня послал король Франции, остальное в данный момент не имеет значения, — ответила Мари Туше.

— Как вас сюда пропустили?

Мари молча протянула бумагу, и при свете факелов Моревер прочел:

«Приказ коменданту, стражникам и тюремщикам Тампля пропустить подательницу сего в пыточную камеру». Подписано: «Карл, король».

— А теперь, сударь, прочтите это, — сказала Мари и протянула изумленному Монлюку еще один документ.

В нем королевской рукой было начертано следующее: «Приказываю отложить допрос господ Пардальянов, отца и сына». Подпись: «Карл, король».

Монлюк прочел и приказал сержанту, командовавшему охраной:

— Увести заключенных в камеру. Палач, ты свободен…

— Подождите… — вмешался Моревер, — надо обсудить…

— Нечего обсуждать, если есть приказ короля, — сказал Монлюк.

Отец и сын не отрывали взгляда от Мари Туше, и глубокая благодарность читалась в их взоре. Заключенных увели, причем стражники стали гораздо почтительнее. Удалилась и Мари Туше, лишь на миг, словно ангел, сошедшая в ад. В зале остались лишь Моревер и Монлюк.

— Отдайте мне бумаги, — попросил Моревер. — Королю, конечно, понравится, что вы незамедлительно исполнили приказание. Но вдруг это не его рука?

— Его ли, не его ли, — усмехнулся комендант, — мне плевать. Печать на бумагах есть? Есть! Королевская печать? Она самая. А остальное меня не касается!

Моревер забрал бумаги и прошел в темный чулан.

— Я все слышала, — заявила Екатерина, взглянув на документы. — И я знаю особу, которая сюда заявилась.

— Значит, писал действительно король? — огорченно произнес Моревер. — Что же делать?

— Выполнить приказ. Я еду в Лувр и постараюсь все устроить: что обещано, то обещано — эти двое принадлежат вам. Через неделю придете ко мне во дворец, а пока исчезните из Парижа, отправляйтесь путешествовать. Вы уже совершили промах, стреляя в адмирала. Не делайте других ошибок — вас могут арестовать: ведь убийцу ищут, и тогда вы пропали.

— Мадам, мне кажется, в моих интересах остаться в Париже. Завтра ли, через неделю ли убийцу все равно будут разыскивать.

— Через неделю? Не думаю! — с улыбкой сказала Екатерина. — Я вас прикрою, слышите? Не в том беда, что вы стреляли в адмирала, а в том, что промазали. Но, пожалуй, так даже лучше: ваш промах может обернуться большой удачей. Послушайте меня, уезжайте и возвращайтесь через неделю, тогда вы поймете, что я имела в виду. А об этих двоих не волнуйтесь, я за них отвечаю.

— Я выполню ваше приказание, мадам! — сказал Моревер.

Он покинул Тампль, решив про себя: «Найду жилье поблизости, спрячусь и никуда не уеду: я должен посмотреть, что здесь произойдет».

А Екатерина тем временем ломала себе голову над другой проблемой: «С какой стати любовница короля интересуется этими двумя авантюристами? Как ей удалось заполучить приказ об отсрочке? Скоро выясню… Пардальяны никуда не денутся, а сегодня у меня есть дела поважней…»

Как же Мари Туше добилась от Карла такого приказа? Постараемся быстро объяснить это читателям.

Королевский лакей зашел в семь утра в покои Карла и обнаружил, что тот лишь собрался раздеваться.

— Я, видишь ли, — объяснил Карл, — всю ночь работал.

— Ваше Величество выглядит хуже некуда, — фамильярно заметил лакей.

— Постараюсь наверстать упущенное. Я намерен проспать до одиннадцати. Никого ко мне не пускать! Скажешь придворным, что сегодня церемония утреннего туалета не состоится. Я их жду в зале для игры в мяч после полудня.

Лакей вышел, а король разделся и облачился в суконный костюм зажиточного горожанина. Коридорами и потайными лестницами он вышел в пустынный двор, открыл низкую дверь в стене у того угла, что был ближе к церкви Сен-Жермен-Л'Озеруа, и покинул дворец. Карл часто пользовался этим путем, чтобы ускользнуть из Лувра тайком от всех и насладиться прогулками по своему доброму Парижу, счастливый, как школьник, увильнувший от нудных занятий.

Оказавшись на улице, король жадно вдохнул свежий воздух, пахнувший рекой, впалая грудь его развернулась, щеки порозовели. Никто не узнал бы в этом улыбающемся скромном горожанине человека, который всего лишь несколько часов назад боролся с жестоким припадком, с мучительными кошмарами; никто не узнал бы короля, только что отдавшего приказ уничтожить гугенотов.

Карл пошел вверх по набережной, свернул налево, оказался на улице Барре, около дома Мари Туше. Именно здесь он обретал спасительный покой после чудовищных припадков, обращавших его то в жалкого страдальца, то в бешеного безумца; здесь его ждали любовь и нежность и он забывал о жутких сценах, что устраивала во дворце королева-мать.

Карл зашел в покои Мари Туше и остановился на пороге комнаты, зачарованный прекрасной картиной: Мари сидела у окна еще в утреннем дезабилье; рама была приоткрыта, и свежий воздух струей вливался в дом; к ее обнаженной груди приник розовый, пухленький младенец. Он жадно сосал, прижав ручки к белоснежной груди и суча ножками. Мари с улыбкой любовалась сыном.

Наконец младенец, насытившись, выпустил грудь и тут же заснул; капелька молока застыла у него на губах. Мари встала и осторожно положила мальчика в колыбель, а сама осталась стоять у его изголовья, нежно глядя на младенца. Карл бесшумно, на цыпочках, подошел сзади и, обхватив Мари, прикрыл ей глаза ладонями, словно расшалившийся мальчишка.

Мари, конечно, сразу узнала его, но, вступив в игру, со смехом воскликнула:

— Кто это?! Какой безобразник мешает мне любоваться сыном. Это уж слишком! Я пожалуюсь королю…

— Жалуйся! — рассмеялся Карл, убирая руки.

Мари бросилась к нему в объятия и подставила губы для поцелуя:

— Первый поцелуй для меня, сударь… а теперь поцелуйте же вашего сына…

Карл склонился над колыбелью, Мари встала рядом. Их головы соприкасались, и в глазах читалось одинаковое восхищение. У Карла к этому чувству примешивалось изумление: как!.. Неужели!.. Такой крепкий, красивый младенец — его сын!.. Король хотел поцеловать малыша, но боялся разбудить, наконец он поцеловал в губы Мари и прошептал:

— Передай ему этот поцелуй… я боюсь его испугать. Мари Туше наклонилась и нежно приложила губы к лобику младенца. Потом и Карл, и его возлюбленная на цыпочках вышли в столовую.

Король бросился в кресло со словами:

— Умираю от усталости и очень хочу спать!..

Мари села к нему на колени и нежно гладила волосы короля.

— Расскажи мне о своих горестях, — попросила она. — Ты так бледен… Опять они тебя мучили… Надеюсь, припадка не было?

— Увы! Был! И такой тяжелый… Знаешь, страшно то, что моя болезнь обостряется… Я чувствую, как страдает мой разум: у меня что-то с мозгами… Когда наступает припадок, меня обуревает какая-то безумная ненависть… я ненавижу все человечество… Мне хочется разрушить окружающий мир, поджечь Париж, как тому римскому императору, помнишь, я тебе рассказывал… хочется убивать… Ах, Мари, мне так часто твердили, что король силен лишь тогда, когда может внушить страх, распоряжаться чужими жизнями… И это проникло в мой мозг, вошло в кровь…

— Не волнуйся, все пройдет… Нужно немного отдохнуть, немного покоя…

— Да, отдых… покой… Но лишь у тебя я нахожу покой. Во дворце я окружен заговорщиками.

— Не думай об этом… Отдыхай… я пожалею тебя… расскажи о своих страданиях, но не бойся: ведь ты король, тебя никто не посмеет тронуть…

Долго, нежно говорила так Мари с Карлом, утешая, лаская его. Но на этот раз король был безутешен. Слишком страшные дела творились в королевском окружении. Он не осмеливался рассказать Мари обо всем, но поведал, что Гизы готовят заговор, что королева-мать обнаружила доказательства и уже сегодня утром будут допрошены два опаснейших заговорщика.

— Уже девять. Через час начнется допрос, эти проклятые Пардальяны признаются, и Я выясню всю правду!

— Значит, тех двоих, которых будут сегодня допрашивать, зовут Пардальяны? — воскликнула Мари.

— Ну да! Они служат Гизам.

— Сир! — умоляюще произнесла Мари. — Прошу вас, пощадите их…

— Но почему? Что с тобой?

— Ах, милый Шарль, помнишь, я рассказывала, как меня спасли два человека. Они тогда сказали, что их зовут Бризар и Ла Рошетт… Так это они и есть! Рамус сказал мне их настоящую фамилию.

— Вот видишь, значит, они заговорщики, раз скрывают свои имена… Слушай, Мари, они же хотели убить меня…

— Шарль, мой добрый Шарль, клянусь, они не виновны… Ведь ты разыскивал их, чтобы вознаградить, а теперь их будут пытать… Ужасно, сир! Два храбреца, спасшие мне жизнь! Если я и осталась жива, то лишь благодаря им…

— Мари!

— Нет, Шарль, нет! Я себе век не прощу, если два отважных дворянина, жизнью рисковавшие ради меня, будут преданы в руки палача. Вызови их в Лувр! Допроси сам! Ручаюсь, они все расскажут.

— А, пожалуй, ты права… Лучше мне самому выяснить… Возбужденная Мари потащила Карла к секретеру:

— Пиши приказ об отсрочке! Карл написал.

— Где они сидят? — спросила Мари.

— В тюрьме Тампль. Я сейчас кого-нибудь пошлю…

— Нет-нет! Я побегу сама! — воскликнула Мари, накидывая плащ. — Только дай мне пропуск.

Карл написал пропуск, приложил к обоим документам королевскую печать и отдал бумаги Мари Туше.

— Шарль, милый Шарль, как ты добр! — прошептала она.

Мари выбежала из комнаты, оставив короля в некотором замешательстве, но довольного. Остальное нашим читателям известно. Король посидел еще немного в этом тихом, уютном доме, взглянул на сына, спящего в колыбели, и, успокоенный, с чистой душой, отправился в Лувр.