Эпопея любви

XL. Оазис спокойствия

Оба Пардальяна, кинувшись в проулок, который указала им Югетта, выбрались через улицу Сен-Совер на Монмартрскую улицу. Но пройти по ней им не удалось: толпы народа, целое людское море, затопили улицу и двигались к Сене. Тяжелый дым клубами стлался над головами, неистово звонили колокола, слышались выстрелы из аркебуз, стоны и крики раненых…

Людской поток подхватил и понес Пардальянов неведомо куда. Оба чувствовали себя отвратительно: тревожная тоска сжимала им сердца, в душах волной поднималось отвращение при виде этой кровавой резни. Однако, к удивлению отца и сына, их самих никто не трогал. И лишь оглядевшись, оба заметили, что на правой руке и у того и у другого белела повязка. Это Югетта, быстро и незаметно, повязала им белые ленты в минуту прощания, чтобы спасти жизнь отца и сына.

Шевалье в гневе сдернул повязку и хотел ее вышвырнуть. Жан, конечно, не был гугенотом, но и католиком назвать его было трудно, он вообще равнодушно относился к религии. Пардальян-старший на лету подхватил обрезок белой ленты, сунул в карман и заметил:

— Клянусь Пилатом, мог бы и сохранить это на память о нашей доброй Югетте.

Шевалье лишь молча пожал плечами. А его отец, засовывая в карман повязку, обнаружил там какой-то забытый листок бумаги.

— Что это у меня в, кармане? — удивился он. — Ах да… вспомнил… ничего важного, пошли скорей!

Старый солдат действительно вспомнил, откуда у него в кармане взялась эта бумага: когда он с сыном выходил из дома Колиньи, оглянувшись в последний раз на труп Бема, пригвожденный к дверям дворца, Пардальян-старший заметил какой-то листок бумаги у ног покойника и машинально сунул его в карман. Впрочем, он не придал этому никакого значения и даже не прочел, что было в этом документе.

Итак, людское море несло отца с сыном к Сене, тщетно пытались они пересечь улицу, чтобы выбраться ко дворцу Монморанси. У основания моста беснующаяся толпа тысяч в десять человек окончательно перекрыла путь на тот берег реки.

Пардальянам ничего не оставалось, как броситься в ближайший проулок, чтобы как-то спастись от безумной ярости толпы. Они неслись, не разбирая дороги, задыхаясь и дрожа, пока наконец не вышли к какому-то, как им показалось, пустырю, огороженному невысокой стеной. Этот уголок Парижа выглядел как оазис спокойствия, тишины и мира…

Где они оказались? Этого ни отец, ни сын не знали. Который был час? Они забыли о времени. Оба облегченно вздохнули, вытерли холодный пот, заливавший их лица, и огляделись. Налево, шагах в десяти, они увидели в ограде широкие ворота. Рядом с воротами — что-то вроде низкой пристройки, напоминавшей хижину. И лишь через несколько минут, когда оба Пардальяна отдохнули и успокоились, они заметили крест над воротами. Кресты возвышались и за оградой. Только тогда отец с сыном поняли, что перед ними кладбище, а в пристройке, видимо, живет могильщик. Они выбрались к кладбищу Избиенных Младенцев.

Похоже, время уже шло за полдень. Посовещавшись, они решили как-нибудь переправиться через Сену и добраться до дворца Монморанси. Шевалье предложил выйти к пристани Барре, позади церкви Сен-Поль, там найти лодку, спуститься вниз по течению к паромной переправе и причалить рядом с дворцом Монморанси.

Отец с сыном уже собирались уходить, как вдруг заметили маленького мальчика, подходившего к воротам кладбища. Малыш брел медленно, руки его были заняты каким-то большим свертком.

— Где-то я этого мальчугана видел… — прошептал шевалье.

Когда ребенок подошел поближе, Жан окликнул его:

— Куда это ты, малыш?

Мальчик остановился, осторожно положил свою ношу на землю и показал рукой на ворота кладбища:

— Мне туда… А я вас знаю! Вы со мной как-то разговаривали, помните, около монастыря… Я тогда делал цветочки, и вы сказали, что мой боярышник очень красивый… Хотите посмотреть? Я его уже доделал.

Малыш ловко развернул сверток и с наивной гордостью продемонстрировал свою работу — букет из веток боярышника.

— Прекрасно! — искренне похвалил его шевалье.

— Вам, правда, нравится? Это для мамы…

— Как тебя зовут? — спросил Жан.

— Жак Клеман, я вам говорил. Пожалуйста, скажите, чтобы мне открыли ворота… Шевалье постучал в дверь пристройки — на пороге появился могильщик, видимо, до смерти перепуганный. Жан объяснил, в чем дело, и кладбищенский сторож несколько успокоился, внимательно взглянул на мальчика и, что-то вспомнив, воскликнул:

— Так ты и есть Жак Клеман?

— Конечно, я…

— Пойдем, я покажу тебе могилу твоей мамы.

Оба Пардальяна не скрывали своего изумления: старик откуда-то знал мальчика, а сам Жак Клеман воспринял все как должное.

— И издалека ты пришел? — спросил шевалье.

— Вы же знаете, я живу в монастыре. А сюда еле добрался — на улицах столько народу!

Малыш говорил спокойно и рассудительно, как взрослый. Взяв сверток, мальчик последовал за могильщиком, а Жан машинально двинулся вслед за ним.

Едва они скрылись из виду, как к воротам кладбища подошли два монаха.

— Брат мой, — обратился один монах к другому, — давайте передохнем и дождемся наших друзей.

— Подождем… малыш должен все сделать… тогда и свершится чудо, — ответил второй монах. — Но страшные времена наступили, брат мой… Сколько жертв, сколько крови… По-моему, уж лучше лить доброе вино, чем кровь людскую…

— Брат Любен, эта кровь угодна Господу, помните!

— Конечно, конечно… Но, знаете, в гостинице «У гадалки» я чувствовал себя поспокойнее… а потом, вдруг какая-нибудь шальная пуля… всякое бывает…

Пока монахи беседовали, причем брат Любен все жаловался, а брат Тибо сурово наставлял его, оба Пардальяна, могильщик и маленький Жак Клеман подошли к свежей могиле.

— Вот здесь похоронена твоя мама, — сказал мальчику могильщик.

Взволнованный малыш остановился перед могилой и прошептал:

— Мама… а какая она была?..

— Так ты ее никогда не видел? — спросил растроганный шевалье.

— Никогда… но я знаю, ей понравятся мои цветы. Малыш развернул сверток, вынул искусно сделанные цветущие ветки боярышника и начал старательно втыкать их в мягкую землю. Когда Жак Клеман закончил, над могилой словно вырос куст боярышника и по мановению волшебной палочки расцвел в середине августа. Шевалье почувствовал, что не может сдержать слез над могилой матери Жака Клемана, над могилой несчастной Алисы де Люс, похороненной вместе с Панигаролой!

Малыш взглянул на Жана, увидел слезы на его глазах, подошел к шевалье, взял за руку и серьезно произнес:

— Вы заплакали над маминой могилой — я этого никогда не забуду… А как вас зовут?

— Шевалье де Пардальян, — ответил Жан, — хочешь, малыш, я провожу тебя обратно в монастырь?

— Нет… не надо, я и один не боюсь… я еще тут постою, поговорю с мамой…

— Ну, прощай, малыш.

— До свидания, господин шевалье де Пардальян. Пардальян-старший взял сына под руку, и они покинули кладбище Избиенных Младенцев.

Два монаха тем временем продолжали ожидать у ворот кладбища. Через полчаса из ворот вышел маленький Жак Клеман; увидев малыша, брат Тибо тут же отдал какие-то распоряжения Любену. Недовольный Любен заныл:

— Да зачем мне туда идти… еще затолкают, а то и убьют в свалке…

— Брат Любен, мужайтесь, крепитесь… а я возвращаюсь в монастырь — надо же кому-то проводить малыша…

Любен глубоко вздохнул; его жирные щеки начали подрагивать от страха.

— Ну не волнуйтесь, брат Любен, — напутствовал товарища Тибо, — а вот кстати и подмога — fratres ad succurendum…[8] Пора действовать!

С этими словами брат Тибо взял Жака Клемана за руку и удалился.

Действительно, к воротам кладбища приближались fratres ad succurendum — человек пятьдесят оборванцев с жульническими физиономиями. Проходя мимо них, брат Тибо сделал ободряющий знак и быстро исчез.

— Ну, конечно, — жалобно застонал Любен, — как распить бутылочку у метра Ландри, так вместе, а как провернуть опасное дело, так врозь… он-то в монастыре спрячется, а меня препоручает заботам Провидения…

И брат Любен решительно вошел в кладбищенские ворота. Банда оборванцев проследовала за ним на некотором расстоянии.

Брат Любен двинулся прямо к могиле Алисы де Люс.

— Что вижу я! — воскликнул он звучным голосом. — Боярышник расцвел!

И упав на колени и воздев руки к небу, монах заорал:

— Чудо! Чудо! Славен будь Господь!

— Чудо! Чудо! — завопили окружающие, включаясь в комедию.

— Господь выразил волю свою!

— Смерть еретикам!

Через несколько мгновений крики прекратились, и Любен затянул «Те deum»; его поддержали все, кто был на кладбище. Весть о чуде молниеносно облетела весь квартал. Люди стекались к кладбищенским воротам, толкались у могил. Через четверть часа огромная толпа заполнила кладбище, и каждый мог убедиться, что куст боярышника действительно расцвел в августе!..

Брат Любен сорвал весь боярышник, не оставив ни веточки. Дюжина молодцов подхватила монаха с букетом и водрузила на плечи. Их надежно окружили те самые оборванцы, которых брат Тибо назвал fratres ad succurendum. И процессия двинулась в путь. Ее благословляли по дороге священники, к ней присоединялись многочисленные монахи.

Брат Любен, сиявший от гордости и лоснящийся от жира, объездил на чужих плечах пол-Парижа, прижимая к груди букет Жака Клемана. При его появлении религиозный пыл вспыхивал с новой силой; гугенотов резали еще ожесточенней; великая бойня продолжалась.

Вот так произошло чудо с боярышником…