Эрнест Хемингуэй

1

После окончания «Колокола» Хемингуэй прочно обосновался на Кубе. Марта Геллхорн арендовала загородную виллу «Ла Вихия» (что значит «сторожевая вышка, сторожевой пост»), расположенную в 12 км от Гаваны в селении Сан Франциско де Пауло. В конце 1940 года Хемингуэй приобрел ее в полное владение вместе с прилегающим к ней обширным участком. С этой виллой, которую называли просто «Финка», связан последний продолжавшийся два десятилетия «кубинский» период жизни писателя. «Финка», расположенная на холме в 119 метрах над уровнем моря, была просторным и удобным зданием, окруженным старым парком, с теннисным кортом и бассейном. Море находилось в 15 минутах езды на машине. Там, в рыбацком поселке Кохимар, стоял на приколе катер Хемингуэя «Пилар». Вокруг «Финки» в саду было разбито множество цветочных клумб и росло немало роскошных тропических деревьев. За время жизни Хемингуэя на «Финке» она несколько раз перестраивалась и достраивалась. Его рабочий кабинет находился в главном здании. В нем была широкая постель, полупортативная пишущая машинка марки «Эрроу»; на ней Хемингуэй писал обычно по утрам, начиная с 6 часов и до обеда, считая своей нормой от 600 до 800 слов в день. Здесь, помимо «Колокола», были написаны роман «За рекой в тени деревьев», повесть «Старик и море», окончательно не отделанные и изданные посмертно романы «Острова в океане» и «Райский сад», очерковая книга «Опасное лето», мемуары «Праздник, который всегда с тобой».

В жаркую пору Хемингуэй имел обыкновение работать без рубашки, в одних шортах, босиком. От солнца его обычно защищал дымчатый теннисный козырек. В рабочем кабинете находилась богатая библиотека, включающая до 9000 томов, коллекция из примерно пятисот грампластинок, начиная с классики (Бах, Бетховен, Чайковский) и кончая джазом; стены украшали картины, что говорило о его любви к живописи. Ему нравилось вешать на стены афиши, относящиеся к бою быков, а также керамические изделия, разнообразные сувениры, редкие камни, чучела животных, барометры, часы и т. д. Он тщательно коллекционировал свои охотничьи трофеи: шкуры нубийского льва, канзасского медведя, леопарда, оленей, антилоп. В специальных вольерах на «Финке» обитали четвероногие любимцы писателя, кошки, число которых в иные годы достигало полусотни, а также собаки, бойцовские петухи, специально выращиваемые для участия в состязаниях. В саду находился гараж, в нем обычно стояли четыре автомобиля: парадные «линкольн», «бьюик» или «паккард» для выезда в Гавану и более скромная машина с фургоном для перевозки багажа и продуктов.

Позднее в 1947 году к главному зданию была пристроена трехэтажная башня, по инициативе уже последней жены писателя Мери Хемингуэй. В башне была комната для писателя, где Мери хотела изолировать его от шума и гостей, но Хемингуэй так ее и не обжил. На верхнем этаже башни находился телескоп, дававший возможность ночью наблюдать звезды. Ныне «Финка» превращена в дом-музей Хемингуэя, где не иссякает поток посетителей со всего мира.

«Колокол» восстановил репутацию Хемингуэя как выдающегося прозаика и, как он надеялся, американского «писателя номер один».

В Испании Хемингуэй почувствовал вкус к политике. И 1941 год начался поездкой в Китай; она длилась с февраля по июнь. До сих пор этот интересный эпизод биографии писателя как-то прошел мимо внимания исследователей; очерки, написанные им в Китае, у нас не переводились и не анализировались. Хемингуэй, отправившийся в Китай вместе со своей женой Мартой Геллхорн, представлял нью-йоркскую газету «П. М.» («Пост Меридиен»).

В это время ситуация в регионе оставалась достаточно сложной и тревожной. Япония уже четвертый год была втянута в агрессивную, захватническую войну в Китае. В условиях нарастающего антияпонского сопротивления гоминьдановское правительство генералиссимуса Чан Кайши вынуждено было пойти на создание Национального фронта, на временный союз с коммунистами против общего врага. Но противоречия между Гоминьданом и коммунистами оставались. Это была четвертая война, свидетелем которой стал Хемингуэй. В чем-то ситуация в Китае напоминала Хемингуэю Испанию: и там писатель был свидетелем сложного узла конфликтов как иностранной агрессии, так и внутренней гражданской войны.

Длительное путешествие в Китай началось в Сан Франциско, первой остановкой стал Гонконг, английская колония, где Хемингуэй пробыл около месяца. Хотя война продолжалась уже четыре года, Гонконг сохранял статус нейтрального города, жил веселой, беззаботной жизнью. Он представлял собой клубок контрастов: в нем сосуществовали и гоминьдановцы, и коммунисты, и японцы, позволявшие себе даже демонстративно праздновать день рождения императора. Оценивая положение в городе, Хемингуэй резонно считал, что в случае начала боевых действий его положение безнадежно и что англичане «погибнут как крысы в западне». Так и случилось: после нападения японцев гарнизон Гонконга после недолгого сопротивления капитулировал.

В конце марта 1941 года Хемингуэй и Марта Геллхорн вылетели из Гонконга и оказались в 7-й военной зоне гоминьдановских войск в южном Китае, на кантонском фронте. Там журналисты пробыли две недели, совпавшие с сезоном дождей: передвигаться приходилось то в автомобилях, то на лошадях, на лодках, а иногда и пешком. Дороги были размыты и представляли «реки грязи, рытвины, колдобины», поля были завалены камнями. Даже в гостиницах журналисты не успевали просохнуть. В это время на фронте царило затишье, и в честь приезда Хемингуэя один из китайских генералов приказал провести артналет на японские позиции, но, видимо, без особого успеха.

Унылые фронтовые впечатления оживлялись иногда комическими эпизодами, связанными с их переводчиком, господином Ма, который, будучи обладателем двух дипломов американских университетов, мало что понимал в военном деле, однако всего более опасался выдать какие-то военные тайны. Однажды Марта Геллхорн заметила, что склон горы выжжен, и поинтересовалась, что бы это означало. «А это сделано для того, чтобы избавиться от тигров, — простодушно ответствовал мистер Ма. — Вы знаете, тигры иногда питаются нежными корнями растений, а когда их выжигают, тигры, страдая от голода, уходят». Журналистам пришлось услышать от мистера Ма еще немало фантастических сведений в духе «вегетарианских» тигров.

Побывав на фронте, Хемингуэй и Марта Геллхорн отправились во внутренние районы Китая. Некоторое время они находились в Чунцине, временной столице страны, где были приняты генералиссимусом Чан Кайши, главой Гоминьдана, лидером страны. Роль переводчика во время их бесед выполняла его жена Сун Мэйлин. В беседах с Чан Кайши обсуждались военные, политические и экономические вопросы, а также отношения с коммунистами; последние, как это было ясно Хемингуэю, вызывали у Чан Кайши даже больший страх, чем японские агрессоры. Свои впечатления о Чан Кайши, «напоминающем набальзамированную мумию», «простом, худом, невозмутимом, облаченном в серый френч», Хемингуэй суммировал следующим образом: «Цели генералиссимуса — неизменно военные. В течение десяти лет задачей Чан Кайши было уничтожение коммунистов. Хотя на данном этапе войны он и сотрудничает с коммунистами против японцев, но подспудно никогда не расстается с желанием покончить с «красными».

Вернувшись на родину, Хемингуэй предсказал, что после войны коммунисты придут к власти в Китае. И действительно, 8 лет спустя, в 1949 году, после падения Гоминьдана была создана Китайская Народная Республика.

В Китае писатель еще раз подтвердил свою репутацию журналиста, профессионально компетентного в военных вопросах. Все это время Хемингуэй напряженно работал: посетил военные арсеналы вблизи Чунцина, военную академию в Ченду, наблюдал строительство в пустынной местности военного аэродрома, способного принимать тяжелые самолеты, в том числе американские «летающие крепости».

Это было совершенно уникальное, впечатляющее зрелище, наверное, нечто подобное происходило в Древнем Египте при возведении знаменитых пирамид. Целая армия рабочих, босоногих, загорелых людей, почти 80 тысяч человек, работали на огромном пустынном пространстве — желтоватом каменистом плато. Вооруженные лопатами, корзинами для переноски песка и многотонными катками для трамбовки, они возводили взлетную полосу. Работа кипела, люди трудились, не щадя сил, с энтузиазмом и практически вручную; даже катки перемещались с помощью запряженных в них десятков рабочих. Но, как говорил Хемингуэю начальник строительства, все шло строго по плану и аэродром должен был принять первые тяжелые машины к намеченному сроку.

Из-за цензуры и по тактическим соображениям в условиях войны Хемингуэй в своих корреспонденциях смягчал некоторые оценки и характеристики. Тем не менее, он не прошел мимо ряда отрицательных явлений, которые увидел в гоминьдановском Китае. Он отмечал лихоимство и коррупцию, ставшие национальным бедствием и поразившие даже армию, писал о нехватке вооружения, квалифицированных пилотов, компетентных офицеров. Он обратил внимание на слабую постановку медицинской службы во фронтовых условиях: ввиду того, что врачей не хватает, а подготовка их стоит очень дорого, военные медики, дабы избежать потерь, находятся на значительном удалении от передовой. В результате раненые, которым не оказывают быстрой помощи, гибнут, так и не достигнув госпиталя… В то же время от Хемингуэя не укрылись выносливость и мужество китайских солдат, стойкость мирного населения, способность переносить лишения и идти на жертвы.

Обратный путь журналисты проделали по Бирманской дороге, которая оставалась важнейшим стратегическим путем доставки грузов и вооружения. Японцы ее непрерывно бомбили, многократно разрушали мосты через реки, но китайцы немедленно восстанавливали движение с помощью системы паромной переправы. Побывав в Рангуне, где он осматривал старинные бирманские храмы, Хемингуэй отправился на родину.

Возвратившись в Нью-Йорк, Хемингуэй, проделавший путь в 18 тыс. км, в течение нескольких часов в присутствии секретаря-стенографиста, расстелив на полу карты Китая, Бирмы, Индокитая, беседовал с Ральфом Ингерсоллом, редактором «П. М.». Отвечая на вопросы Ингерсолла, который сразу опубликовал подробное интервью с писателем, Хемингуэй доказал, что он — весьма проницательный политический аналитик. Он, в частности, высказал свое, убеждение, что японская агрессия будет направлена на юг. Так оно и случилось.

Последний, седьмой «китайский» очерк Хемингуэя был напечатан в «П. М.» 18 июня 1941 года. Через четыре дня Гитлер напал на Советский Союз. 27 июня Хемингуэй телеграфировал в Москву: «На все сто процентов солидаризируюсь с Советским Союзом в его военном отпоре фашистской агрессии. Народы Советского Союза своей борьбой защищают все народы, сопротивляющиеся фашистскому порабощению».

2

7 декабря 1941 года японцы совершили внезапное нападение на Пирл-Харбор, американскую военно-морскую базу на Гавайях, причинив огромные потери находившейся там эскадре. Война на Востоке, которую предсказывал писатель, разразилась. 1942–1944 годы Хемингуэй большую часть времени провел на Кубе: как обычно, он рыбачил, общался с друзьями, отдыхал, развлекался. Но в творческом отношении эти годы оказались малопродуктивными.

Памятуя, как в Испании цензура вымарывала его репортажи, он не спешил, в отличие от некоторых своих коллег, стать военным корреспондентом. Но, конечно же, не сидел без дела, работал, хотя не так эффективно, как прежде.

Весна 1942 года прошла для него под знаком подготовки и съемок фильма по роману «По ком звонит колокол». Первый вариант сценария, написанный Дадли Николсоном, ему не понравился; он, в частности, потребовал «очистить» его от дешевой испанской экзотики; так, партизаны казались ухудшенными копиями сценических персонажей из оперы Бизе «Кармен». Он настаивал также на том, чтобы с большей отчетливостью была воплощена антифашистская направленность произведения. Следовало донести до зрителей преданность Джордана, Пилар, Ансельмо делу республики. Фильм должен был стать вкладом в ту войну с фашизмом, которую ведет его страна. И хотя главные роли в нем исполняли кинематографические «звезды»: Гарри Купер (Роберт Джордан) и Ингрид Бергман (Мария), роман не получил все же полноценного кинематографического воплощения.

Между тем продолжали выходить новые издания «Колокола»: к 1943 году в США было продано около 800 тысяч экземпляров, а в Англии — около 100 тысяч. Но, видимо, это в какой-то мере парализовало Хемингуэя. Слишком много душевных и физических сил было отдано «Колоколу». Он чувствовал, что не может сейчас повторить подобный творческий взлет. Публикация же новой книги явно меньшей значимости и художественного масштаба, как он полагал, могла лишь повредить его литературной репутации. А он был для этого слишком самолюбив. Но разве история литературы не знала примеров того, когда после мощного подъема следовала затянувшаяся пауза?

Главным литературным делом Хемингуэя в 1942 году стало обширное предисловие к антологии «Люди на войне». В нее вошли лучшие образцы батальной прозы самых разных писателей. Благодаря настояниям Хемингуэя из первоначального состава антологии были исключены некоторые авторы, которые увлекались сентиментальностью и ложной романтизацией войны, столь нетерпимыми Хемингуэем (например, Уинстон Черчилль и Ричард Хардинг Дэвис). Сам Хемингуэй был представлен двумя отрывками: сценой отступления под Капоретто (из романа «Прощай, оружие!») и сценой последнего боя Роберта Джордана.

В этом предисловии Хемингуэй вернулся к своим излюбленным эстетическим принципам, о которых не раз говорил в интервью, писал в письмах. Это — бескомпромиссная приверженность к истине.

Среди писателей-баталистов он с особым одобрением писал о Стивене Крейне авторе романа «Алый знак доблести», запечатлевшем психологическое состояние молодого человека, впервые понюхавшего пороху в бою; о Стендале, давшем превосходное описание битвы при Ватерлоо в «Пармской обители». Это объясняет и включение в антологию отрывка о первом бое и гибели Пети Ростова.

В предисловии Хемингуэй вновь вернулся к своему литературному кумиру, автору «Войны и мира»: «…Лучше Толстого о войне все равно никто не писал… Я люблю «Войну и мир», люблю за изумительные, проникновенные и правдивые описания войны и людей». И тут же добавляет: «Но я никогда не преклонялся перед философией великого графа».

Если Хемингуэй мало писал в начале 40-х годов, то это компенсировалось деятельностью иного рода. Перед нами одна из самых увлекательных страниц биографии писателя: это была борьба против фашистского подполья. Хемингуэй знал, что на Кубе среди испанцев немало тайных и явных сторонников Франко и нацистских агентов. Эти люди, в частности, ловко использовали и разжигали антиамериканские настроения среди жителей Кубы. Имелись сведения, что они помогали нацистским подводным лодкам, проникшим в Карибское море и действовавшим там методом «волчьей стаи», в частности снабжая их горючим, поставляя необходимую информацию.

Хемингуэй решил внести свой вклад в искоренение нацистского шпионажа. Он вступил в контакт с сотрудниками американского посольства в Гаване Эллисом Бриггсом и Бобом Джойсом, которым изложил свой замысел: использовать катер «Пилар» для несения патрульной службы в море. Несколько ранее он начал осуществлять тайную деятельность по обезвреживанию нацистских агентов на суше; свой план он назвал «Хитрое дело». Писатель добился того, что американские власти снабдили его оружием и горючим; остальное, в том числе материальные расходы, он взял на себя.

Тем временем немецкие подлодки в Карибском море активизировались: они нападали на рыбачьи суда, обыскивали их, отбирали запасы продовольствия и рыбу. Поэтому Хемингуэй предложил поначалу следующее: замаскировать катер «Пилар» под научно-исследовательское судно, занимающееся сбором морских раритетов для музея, вооружить команду пулеметами и гранатами. В случае появления на поверхности подводной лодки дождаться, пока она приблизится и группа захвата выйдет на палубу, после чего резко пойти на сближение и открыть огонь из всех видов оружия. Что касается команды «Пилар» из восьми «надежных людей», то Хемингуэй сам ее подобрал.

В этой деятельности Хемингуэя принимал участие его друг Густаво Дуран (1906–1969), личность колоритная и интересная. Сын испанского инженера, он получил музыкальное образование, учился в Париже, где преподавал музыку и был критиком. Когда началась гражданская война в Испании, Дуран стал солдатом, быстро выдвинулся как способный командир, участвовал в обороне Мадрида, в конце войны он уже командовал дивизией. Андре Мальро в своей книге «Надежда» вывел Дурана под именем Мануэля. Во время фашистского наступления в Каталонии Дуран чудом избежал расстрела, и ему удалось эмигрировать в США. Когда Дуран приехал в США и оказался безработным, Хемингуэй пробовал пристроить его в Голливуд, но там, зная левые взгляды Дурана, отказались от его услуг. Положение изменилось, когда США вступили в войну с фашистской Германией. В 1942–1943 годах, находясь на Кубе, он работал в госдепартаменте, сотрудничал с Хемингуэем в деле выявления нацистских агентов. Правда, к этому времени их личная дружба стала несколько омрачаться.

…На борту «Пилар» находились ящики с ручными гранатами, а члены экипажа были вооружены автоматами небольшого размера. Кроме того, на катере была установлена радиоаппаратура. Хемингуэй лично руководил тренировкой экипажа, в частности стрельбой и гранатометанием, и поддерживал образцовую дисциплину. С середины июня 1942 года катер «Пилар» начал ежедневно патрулировать в море, о чем имеются записи в бортовом журнале. Хемингуэй был настроен по-боевому, готовый пожертвовать своим любимым катером ради того, чтобы захватить или потопить фашистскую подлодку. Иногда по радио можно было уловить обрывки немецкой речи; видимо, это переговаривались капитаны немецких субмарин. Однако непосредственных столкновений «Пилар» с подлодками так и не произошло.

Посмотрим на фотографию Хемингуэя в это время. Постоянное пребывание на свежем воздухе побудило писателя отрастить бороду, густую и белоснежную, он заметно погрузнел. Таким его запомнили миллионы читателей. Писателю нравилось придумывать прозвища своим друзьям и близким; за ним же прочно закрепилось имя «Папа». Он действительно напоминал патриарха, усвоил «патерналистскую», покровительственную манеру по отношению к окружающим, привык находиться в центре внимания, поучать и руководить, быть хлебосольным хозяином. В то же время серьезность, роль «отца» неожиданно соединялись в нем со склонностью к разного рода мальчишеским забавам.

Шли месяцы патрульной службы на «Пилар», прерываемые разного рода развлечениями, среди которых Хемингуэй особенно любил состязания в стрельбе в Клаб Казадорес в Гаване. И все же Хемингуэй чувствовал себя не лучшим образом, и не столько от разного рода недомоганий, сколько от того, что никак не мог сесть за письменный стол. В его кабинете скапливалась корреспонденция, на которую не было душевных сил ответить. Марта Геллхорн с сентября 1943 года находилась в Европе в качестве военного корреспондента. Старший сын Джон (Бэмби), окончив офицерские курсы, отправился за океан в качестве командира взвода, чем отец весьма гордился. Вилла «Финка Вихия» опустела. Часами бесцельно бродил Хемингуэй в обществе кошек и собак. Многие его коллеги находились в Англии; ожидалось открытие второго фронта. И Хемингуэй понял, что его место там, где произойдут главные события.

3

В мае 1944 года в сопровождении группы офицеров Хемингуэй совершил перелет из Нью-Йорка в Лондон. Это была его первая встреча с английской столицей, где его знали и тепло приняли. Там в корреспондентском корпусе уже было немало друзей и знакомых Хемингуэя, который сделал своим «штабом» отель «Дорчестер». Столица жила напряженной жизнью, все ждали дня «Д», когда через Ла-Манш должна была устремиться армада судов на штурм «Западного вала».

В Лондоне и произошло знакомство Хемингуэя с Мери Уэлш, 36-летней американкой, журналисткой, уроженкой Миннесоты, которая позднее стала его женой. Их роман совпал с резким ухудшением взаимоотношений Хемингуэя с Мартой Геллхорн: они явно не сходились характерами, что осложнялось и своеобразным литературным соперничеством. Марта была честолюбива и явно не желала поступаться своими творческими планами и делами ради семейной жизни.

В конце 1944 года Хемингуэй в очередной раз попал в неприятную историю. Однажды ночью, возвращаясь по затемненным лондонским улицам в машине в отель «Дорчестер», он наскочил на стальной бак для хранения воды. Писатель получил сотрясение мозга и многочисленные травмы: операция в больнице длилась два с половиной часа, хирурги наложили ему 57 швов. Хемингуэй долго еще ходил плотно забинтованный и не мог избавиться от головной боли.

В начале июня Хемингуэй, выписавшийся из больницы, прибыл на южное побережье Англии, где концентрировались десантные суда, готовые к вторжению. В ночь с 5-го на 6-е июня, когда началась операция по открытию второго фронта, Хемингуэй находился на борту транспорта «Доротеа Л. Дикс», наблюдая, как десантные суда устремились через Ла-Манш в направлении к французскому берегу, сильно укрепленному. Их поддерживали орудия двух американских линкоров — «Техаса» и «Арканзаса». Сквозь цейсовский бинокль Хемингуэй рассматривал всю эту волнующую панораму. Позднее он точно отразил ощущения и чувства солдат, находившихся в тот день в десантной барже, в очерке «Рейс к победе». В нем, как и всегда у Хемингуэя, подкупали предельно точные, конкретные детали, которые могут быть ведомы только очевидцу: «Никто не помнит дату библейской битвы при Спломе. Но день, в который мы заняли береговой район Фокс-Грин, известен точно: это было шестое июня, и дул свирепый норд-вест. Когда мы серым утром шли к берегу, крутые зеленые волны вставали вокруг длинных, похожих на стальные гробы десантных барж и обрушивались на каски солдат, сгрудившихся в напряженном, неловком, молчаливом единении людей, идущих в бой».

В июне 1944 года Хемингуэй совершил несколько вылетов с аэродрома британских Королевских военно-воздушных сил в Южной Англии. Известный снимок запечатлел Хемингуэя в пилотском шлеме и с парашютом за плечами. Хотя летчики всячески старались обезопасить его жизнь, Хемингуэй, безусловно, рисковал. Во время первого полета эскадрилья перелетела Ла-Манш и оказалась над вражеской территорией; бомбы были сброшены на предполагаемые для запуска площадки «Фау», после чего самолеты вернулись домой. Хемингуэй просил задержаться, чтобы увидеть результаты бомбежки, но ему в этом было отказано; англичане уже потеряли одну машину во время налета. Второй полет Хемингуэй совершил на борту легкого самолёта типа «Москит»; была темная, безлунная ночь. В нарушение инструкции пилот несколько углубился на восток и появился над Францией, пока не заметил в воздухе «Фау», немецкие летающие снаряды, которые падали на британскую столицу. Один. «Фау» он успел сбить, но оказался в зоне огня собственной зенитной артиллерии и поспешил на посадку. Несмотря на усталость и сильнейшее нервное напряжение, Хемингуэй, к удивлению пилотов, тут же сел за пишущую машинку.

Тем временем к началу июля положение находившихся на небольшом плацдарме в Нормандии союзников улучшилось: отбив немецкие атаки, они начали медленно продвигаться. Вскоре к группе корреспондентов под Шербуром присоединился и Хемингуэй — полный энергии, жизнерадостный, сбривший свою роскошную бороду. Он был прикомандирован к 4-й пехотной дивизии генерала Раймонда Бартона, которая вела тяжелые наступательные бои, методично прорывая немецкую оборону. Там он познакомился с полковником Баком Ланхэмом, командиром 22-го полка; с ним и провел Хемингуэй кампанию 1944 года. Хемингуэй, вообще питавший очевидную симпатию к людям военным, не в пример своим литературным коллегам, в дальнейшем обрел в лице Ланхэма надежного друга. Хемингуэй откровенно делился с ним самым сокровенным и даже советовался по творческим вопросам. Они и после войны поддерживали теплые отношения.

Тогда на фронте многие замечали, что знаменитый писатель не любил говорить на литературные темы, порой просто уклонялся от таких разговоров. Зато к обязанностям военного корреспондента относился с предельной ответственностью. Ему была выделена специальная машина и шофер, и он нередко находился непосредственно в зоне боевых действий. Однажды вместе со своим приятелем еще по Испании, фотокорреспондентом Капой, они наскочили на немецкую противотанковую засаду и с большим трудом избежали неприятностей. Журналистов обстреляли, Хемингуэй, спасаясь от пуль, успел броситься в яму, получив при этом серьезные ушибы, после чего у него возобновились сильнейшие головные боли.

Вообще те, кто наблюдали Хемингуэя во фронтовой обстановке, единодушно свидетельствуют о его личном мужестве. Под огнем он вел себя храбро, а порой и рискованно; видимо, здесь сказывалась и какая-то фаталистическая вера в свою удачливость, в то, что смерть его минует, и, не в последнюю очередь, желание произвести впечатление на окружающих. Вспоминают, как однажды, уже осенью 1944 года, когда группа офицеров находилась на ферме и обедала, начался обстрел. Все попрятались, некоторые спустились в погреб; только Хемингуэй оставался за столом и продолжал трапезу, словно ничего не происходило.

В своих корреспонденциях он оставался верным своей журналистской методологии: опирался на собственные наблюдения и сведения, добытые в штабах, во время разговоров с участниками событий; его занимали не только факты, но и ощущения, переживания человека в боевой обстановке. Художник по натуре, он иногда сгущал краски, что-то додумывал, фантазировал, изобретал диалоги. Но в чем неизменно был точен, так это в воссоздании духа, атмосферы события.

Как и в Испании, Хемингуэй не ограничивал себя корреспондентскими обязанностями. Во время операции по освобождению Парижа он оказался в гуще событий, и не как наблюдатель, а как участник.

Началось с того, что в середине августа 1944 г. он с американским арьергардом достиг небольшого городка Рамбуйе неподалеку от французской столицы. Там он впервые столкнулся с группой французских партизан, маки, во главе с командиром Таоном Марсо. В эти дни Хемингуэй стал выполнять функции связного между партизанами и американским командованием. Вместе с подразделением американцев и маки он организует оборону города на случай контрнаступления немцев. Сам же запасся автоматом и гранатой; при этом оружие находилось и в его корреспондентской комнате. Конечно, это было нарушением Женевской конвенции, запрещающей корреспондентам иметь оружие и принимать какое-либо участие в военных операциях; позднее это ему припомнили. Высылая из города патрули и опрашивая местных жителей, Хемингуэй накапливал важные сведения, касающиеся передвижения фашистских войск на подступах к Парижу.

Вместе с полковником Брюсом, старшим офицером в Рамбуйе, и Мишелем Пасто, партизанским разведчиком, Хемингуэй собирал информацию у разных людей — партизан, пленных, мирных жителей, дезертиров. Готовилось наступление на Париж, и многочисленные западные корреспонденты спешили стать свидетелями этого события.

На этот раз Хемингуэй всех их опередил. В Рамбуйе прибыла 22-я танковая дивизия под командованием французского генерала Леклерка, которого Хемингуэй снабдил важной для него информацией о противнике. Из Рамбуйе Леклерк и начал свой марш на Париж, преодолевая завалы, на дорогах, поля, заминированные фашистами. Вместе с танковыми колоннами двигался и джип Хемингуэя. В Париж танки вошли, почти не встретив сопротивления; ранее в городе уже произошло вооруженное восстание, возглавленное коммунистами. Танки Леклерка были встречены парижанами с ликованием, толпы людей с флагами и цветами заполнили улицы, боевые машины двигались очень медленно. Иногда продвижение задерживалось сопротивлением небольших групп врага. По словам Хемингуэя, его единственной боевой задачей было «войти в Париж и остаться в живых».

Новая встреча Хемингуэя с Парижем, городом, где прошли незабываемые годы молодости, принесла писателю немало радостного. Столица, несмотря на фашистскую оккупацию, почти не изменилась. Это было настолько неожиданно, что Хемингуэя не покидало ощущение, будто он умер, а потом воскрес и увидел ставший явью сон. Писатель остановился в отеле «Ритц», где любил бывать в прежние годы. В Париже его помнили и знали, везде приглашали с большой охотой; волнующими стали встречи со старыми друзьями. Среди них оказалась и Сильвия Бич, владевшая той самой книжной лавкой и библиотекой, усердным читателем которых был в 20-е годы Хемингуэй. Спустя два десятилетия он произвел на Сильвию Бич впечатление «непоколебимости и силы».

Среди тех, кто побывал в те августовские дни в номере Хемингуэя в отеле «Ритц» и был дружески принят, оказался темноволосый 25-летний сержант Джером Д. Сэлинджер. Он уже испытал свои силы в жанре короткого рассказа и печатался в таких престижных журналах, как «Стори» и «Сэтерди ивнинг пост». Так произошла встреча Хемингуэя с представителем того нового поколения писателей, для которых главным событием молодости стала вторая мировая война (а к нему принадлежали также Норман Мейлер, автор романа «Нагие и мертвые», Джеймс Джонс, автор романа «Отсюда и в вечность»), Сэлинджер выпустил свой бестселлер, переведенный на многие языки, — «Над пропастью во ржи» (1951). Позднее Хемингуэй не без чувства ревности будет следить за их литературным восхождением, что, впрочем, объяснимо. Молодые таланты в послевоенные годы заметно потеснили «метров», и это с тревогой оценит Хемингуэй, болезненно ощущавший, что силы и творческая энергия неумолимо покидают его.

В Париже Хемингуэй обрел и нового друга; им стал француз Жан Дэкен, участник Сопротивления, фанатически ненавидевший нацистов. Дэкен сделался неофициальным телохранителем Хемингуэя, в то время как его переводчик на французский язык Марсель Дюамель стал его личным секретарем. К радостным переживаниям, связанным с освобождением Парижа, добавилось еще одно: из Лондона к Хемингуэю прилетела Мери Уэлш.

4

Передышка в освобожденной столице оказалась недолгой. В начале сентября Хемингуэй получил записку от Ланхэма, в которой содержался прозрачный упрек: «Мы сражались в Ландреси, а тебя с нами не было». Его друзья из 4-й дивизии уже находились в Бельгии, приближаясь ж границам «третьего рейха», и Хемингуэй незамедлительно устремился им вдогонку. Он присоединился к ним в тот момент, когда сопротивление немцев возросло и разгорелись жаркие бои. И в боевой обстановке Хемингуэя, как обычно, не покидало хладнокровие и чувство юмора.

Фронт, общение с боевыми товарищами словно бы влили в писателя новые душевные силы: исчезли чувство одиночества, неудовлетворенность и разочарование, появилось ощущение единения с другими людьми, сознание общей цели. 12 сентября 1944 года он стоял с биноклем на вершине холма: перед ним расстилалась Германия, откуда началась нацистская агрессия. На его глазах первый американский танк пересек границу. Американцы начали прорывать усиленную оборонительную полосу, которая получила название «Линии Зигфрида».

Пребывание на фронте было неожиданно прервано вызовом в военную прокуратуру, где от Хемингуэя потребовали объяснений по поводу его действий в Рамбуйе, не совместимых со статусом корреспондента. Ведь он фактически — а это было запрещено — принимал участие в боевых действиях, руководил партизанами, отдавал им приказы, носил оружие, пользовался картами боевых действий и т. д. В случае подтверждения подобных обвинений ему грозило лишение статуса военного корреспондента и незамедлительная высылка в США. Хемингуэю удалось, однако, искусно «отбиться» по всем пунктам с помощью ссылок на то, что он накапливал материалы для своих очерков.

Осень и зиму 1944–1945 годов Хемингуэй провел в отеле «Ритц», чередуя отдых и работу с поездками на фронт. В отеле он приводил в порядок свои записи, встречался с друзьями, развлекался. На фронте он снова становился внутренне собранным, мобилизованным. В «Ритце» у него впервые возник замысел большого эпического произведения о войне на море, в воздухе и на земле. Он надеялся вложить в него все свои впечатления последних лет: охоту за немецкими подлодками в Карибском море, полеты с пилотами английских ВВС, пребывание в боевых порядках 4-й дивизии, ее путь от Парижа до германской границы. Однако он никак не мог заставить себя сесть за письменный стол: сказывались последствия огромного нервного напряжения, да и увиденное и пережитое не успело еще отлежаться, кристаллизоваться. Этот замысел он сумел реализовать позднее, и то лишь частично: война войдет отдельными фрагментами в его романы «Острова в океане», «За рекой в тени деревьев», а также в некоторые очерки.

Памятной была поездка на фронт в конце ноября — начале декабря 1944 года, когда Хемингуэй стал свидетелем тяжелого сражения, развернувшегося в густом лесу Хюртгенвальд, явившемся предпольем «Линии Зигфрида». Лес был нашпигован минами, ловушками, пулеметными гнездами. К тому же резко похолодало, лил дождь вперемешку со снегом. Наступавшие американцы, неся значительные потери, сумели за пять дней продвинуться только на полтора километра. Больше полумесяца Хемингуэй находился непосредственно в зоне боевых действий, несколько раз попадал под пулеметный и артиллерийский обстрелы, всюду наталкивался на следы разрушений, разбитую технику, неубранные трупы. Он делил с офицерами все тяготы: холод, скудное питание, разного рода неприятности, переживал гибель боевых товарищей. Он сделался всеобщим любимцем, его коллегам импонировало, что всемирно знаменитый писатель по собственной инициативе постоянно подвергает себя опасности.

В начале декабря, дивизия была отведена на отдых, Хемингуэй вернулся в Париж, но ненадолго. 16 декабря немцы, неожиданно перейдя в наступление в Арденнах, поставили американцев в крайне опасное положение. Хемингуэй, больной, страдая от простуды, задыхаясь от кашля, поспешил на джипе на фронт; командир дивизии Бартон успел ему только сообщить по телефону, что «дело горячее». Писатель снова стал свидетелем ожесточенных боев: немецкий натиск ослаб, при этом большую помощь союзникам оказало начатое по их просьбе раньше срока мощное наступление Красной Армии под Варшавой. На фронте Хемингуэй встретился с Мартой Геллхорн, но это лишь ускорило их окончательный разрыв.

В эти последние недели 1944 года Хемингуэй, по его словам, «покрывался потом» при мысли о судьбе старшего сына Джона (Бэмби), который с конца октября числился пропавшим без вести. В конце года писатель получил известие, что сын попал в плен. Позднее выяснилось следующее: лейтенант Джон Хемингуэй в июле 1944 года был сброшен с самолета в лагерь французских партизан с целью проинструктировать, какими способами можно проникнуть в расположение противника. Во время рекогносцировки на местности он попал в засаду, был ранен осколками гранаты в правую руку и плечо и оказался в плену у подразделения альпийских стрелков. Их командир, офицер-австриец, во время допроса пленного, услышав его фамилию, был несказанно поражен. Оказывается, в 1925 году в Швейцарии, в Шрунсе, он встречал писателя Хемингуэя, его жену Хедли, которые нянчились с двухлетним малышом Бэмби. И вот перед ним стоял тот самый Бэмби, теперь уже юноша 21 года, истекавший кровью. Офицер отправил Джона в госпиталь в Эльзас, откуда тот был помещен в лагерь для военнопленных близ Гамбурга. Он был освобожден оттуда подразделением 4-й американской танковой дивизии, но затем снова попал в плен и уже окончательно был вызволен из лагеря близ Нюрнберга после капитуляции Германии.

В начале марта 1945 года Хемингуэй из Парижа возвратился на Кубу. Исход войны был ясен, и писатель надеялся вернуться к письменному столу.

5

Весной 1945 года на Кубе Хемингуэй погрузился в хозяйственные заботы, приводил в порядок «Финку», изрядно запущенную. Он даже подписывался: «Э. Хемингуэй. Писатель и фермер». Он начал снова выходить в море на борту «Пилар», рыбачить, участвовать в стрелковых состязаниях в Клубе Казадорес в Гаване. Надо было подумать и о восстановлении здоровья, серьезно подорванного на войне.

Вскоре на Кубу прилетела Мери, с которой он позднее оформил брак. На «Финке» часто гостили его младшие сыновья Патрик и Грегори, к которым присоединился Джон, вернувшийся из плена. Отец гордился старшим сыном и рассказывал, что рана и шрам на его правом плече были размером с крупное яблоко. Приезжали к нему на «Финку» и фронтовые друзья, например Ланхэм, который дослужился до генерала. Жизнь входила в привычную колею. Однако внутренняя тревога не оставляла Хемингуэя, и прежде всего потому, что ему не писалось. Он нервничал: творческий простой слишком затянулся, с момента публикации «Колокола» прошло более пяти лет, а он так и не опубликовал ничего значительного.

Творческое настроение медленно, но возвращалось. Писатель не был глух к проблемам послевоенного устройства мира. Свои тревоги и соображения на этот счет он высказал в предисловии к антологии «Сокровища свободного мира» (1946). Потрясенный атомной бомбежкой Хиросимы и Нагасаки, а также бессмысленным разрушением Дрездена авиацией США в феврале 1945 года, Хемингуэй с горечью писал, что вооруженные силы США «истребили больше гражданских лиц в других странах, чем это содеяли все наши враги во время своих печально известных побоищ, о которых мы сожалеем». Хемингуэй мечтал о том, что в послевоенном мире восторжествуют новые отношения, ибо «война — величайшее преступление против всего доброго на земле». Он был убежден, что ей не может быть никакого оправдания.

Выход он видел в установлении взаимопонимания между всеми людьми планеты: «Мы вели войну, и мы ее выиграли. Давайте не будем ханжами, не будем лицемерами, не будем мстительными и твердолобыми. Давайте сделаем наших врагов неспособными когда-либо начать против нас войну; давайте же научимся сами жить в условиях мира и справедливости со всеми государствами и народами на этой планете. Для этого мы должны воспитывать и перевоспитывать. Но прежде всего мы должны воспитывать самих себя».

Свою последовательную антивоенную позицию Хемингуэй подтвердил еще раз в предисловии к новому иллюстрированному изданию романа «Прощай, оружие!», выпущенному в 1948 году. В нем он заявил о себе как художнике, которому довелось не раз побывать на разных фронтах, что сделало его убежденным антимилитаристом. «Я принимал участие во многих войнах, поэтому я, конечно, пристрастен в этом вопросе, надеюсь, даже очень пристрастен, — писал Хемингуэй. — Но автор этой статьи пришел к сознательному убеждению, что те, кто сражается на войне, — самые замечательные люди, и чем ближе к передовой, тем более замечательных людей там встречаешь; зато те, кто затевает, разжигает и ведет войну, — свиньи, думающие только об экономической конкуренции и о том, что на этом можно нажиться. Я считаю, что все, кто наживается на войне и кто способствует ее разжиганию, должны быть расстреляны в первый день военных действий доверенными представителями честных граждан своей страны, которых они посылают сражаться».

Оценивая это издание своего романа, писатель остался недоволен рисунками. Он вообще полагал, что иллюстрации, отражающие субъективное видение художника-графика, редко передают дух и характер образов, созданных языковыми средствами. По его мнению, литературный текст лучше гармонирует с картинами живописцев. И здесь он обнаружил тонкий вкус. Напиши он книгу о Багамских островах, к ней лучше всего подошли бы полотна американского художника Гомера Уинслоу; будь он Ги де Мопассаном, то снабдил бы свои книги картинами Тулуз Лотрека или Ренуара. Он усматривал сходство повествовательной манеры определенных писателей с живописным стилем некоторых художников.

Каким бы сложным, противоречивым, порой непредсказуемым в своих поступках ни был Хемингуэй, в чем он был постоянен, так это в приверженности идеалам гуманизма. В канун нового 1946 года он получил письмо от своего телохранителя и шофера Жана Дакэна, которого ложно обвинили в коллаборационизме и отправили за решетку. Хемингуэй не только незамедлительно пришел к нему на помощь, но и подключил к его защите ряд своих друзей, например генерала Ланхэма. В специальном письме, отправленном во Францию, Хемингуэй обстоятельно описал мужественное поведение Дакэна, начиная с Рамбуйе и кончая участием в отражении фашистского наступления в Арденнах. Именно благодаря вмешательству Хемингуэя удалось выручить Дакэна.

Постепенно Хемингуэй освобождается от мучительных военных впечатлений. В начале 1946 года он вернулся, наконец, к письменному столу и приступил к работе над романом, который назвал «Райский сад». Это было произведение во многом автобиографическое: в нем прошлое, обстоятельства семейной жизни с Хедли и Полин, причудливо соединялось с настоящим. Рукопись довольно быстро продвигалась и к лету достигла объема в 1000 страниц. Видимо все же писатель не был удовлетворен этим сочинением, не отделал его окончательно, оно осталось в «сыром» виде в архиве и увидело свет спустя четверть века после смерти Хемингуэя, в 1986 году.

Однако всего более ему хотелось написать о своих друзьях из 22-го полка; он говорит о том, что военного материала ему хватит на всю жизнь. Сражения отгремели, и в литературных кругах обсуждали: кто способен написать нечто вроде новой «Войны и мира», которая запечатлела бы весь масштаб пережитого человечеством. Хемингуэй знал: в числе этих потенциальных авторов называют и его имя. Но книга, которую от него ждали, никак не двигалась.

К тому же его жизнь в «Финке Вихии» была далека от безмятежности. Болезни и травмы продолжали преследовать и Хемингуэя, и его близких. В апреле 1947 года во время визита к матери его сыновья Патрик и Грегори попали в небольшую автомобильную аварию. При этом Патрик получил черепную травму, что вызвало головные боли. Затем Патрика постигла новая беда: он провалился на вступительных экзаменах в колледж, после чего у него обнаружились признаки психического заболевания. Патрик начал вести себя крайне агрессивно по отношению к отцу, перестал принимать пищу. Долгое время все усилия врачей не имели успеха; Хемингуэй серьезно опасался за жизнь сына. Его друзья составили своеобразную медицинскую бригаду, которая все время ухаживала за сыном. В «Финку» прилетела из Калифорнии Полин, у которой, ко всеобщему удивлению, сложились весьма дружелюбные отношения с Мери. В конце концов неожиданно дела у Патрика пошли на поправку, и он встал на ноги. Пришлось пережить Хемингуэю и еще один удар: смерть Максуэлла Перкинса, испытанного друга и многолетнего опытнейшего редактора его произведений. А среди приятных событий 1947 года было награждение его медалью «Бронзовая звезда». Так была отмечена его работа военного корреспондента, сопряженная с личным мужеством. Медаль была вручена в американском посольстве в Гаване. Правда, Хемингуэй считал, что достоин более высокой награды.

Следующий, 1948 год ознаменовался несколькими важными для него событиями. В частности, именно к этому времени относится рождение того, что позднее критики назовут «хемингуэевской легендой». Примерно начиная с этого момента не только книги писателя, но и сам он как личность, обстоятельства его жизни станут предметом широкого общественного внимания. Он оказался в числе немногих писателей, живых классиков, биографии которых пишутся уже при их жизни. Начиная с этого момента, по словам одного из исследователей, Хемингуэй начинает восприниматься как public writer, т. е. популярный писатель, своего рода литературная звезда.

Началось с того, что журналистка Лилиан Росс, специализировавшаяся на очерках-портретах разного рода знаменитостей, обратилась к Хемингуэю с рядом вопросов, касающихся его друга, известного матадора Сиднея Франклина. Когда Росс встретилась с Хемингуэем, он произвел на нее сильное впечатление как колоритная, оригинальная личность. Росс вступила с писателем в переписку, а затем в 1950 году напечатала о нем очерк в массовом журнале «Ныо-йоркер». Очерк был довольно точным воспроизведением всего того, что могла наблюдать и слышать Росс, общаясь с Хемингуэем во время его трехдневного пребывания в Нью-Йорке в ноябре 1949 года. Очерк был написан живо, хотя и несколько односторонне: Росс подчеркивала экстравагантные особенности Хемингуэя, его поведения, манер. Сам Хемингуэй очерка не одобрял, хотя и считал, что Росс представила его таким односторонним образом без злого умысла. Очерк прочли сотни тысяч читателей журнала, а это содействовало росту его популярности.

На исходе 40-х годов появилось и несколько других аналогичных публикаций. В начале 1948 года на вилле Хемингуэя на Кубе гостил известный критик Мальколм Каули с семьей. Хемингуэй, вообще не жаловавший людей этой профессии, относился к Каули с уважением, считая его лучшим американским критиком. Каули готовил большую статью о писателе для популярного массового журнала «Лайф». Почти целую неделю Хемингуэй отвечал на вопросы Каули, выстраивал вехи своей жизни, рассказывал о своих убеждениях и пристрастиях, писательских привычках. Немало ценных сведений он сообщил позднее в письмах Мальколму Каули. Очерк Каули, названный «Портрет мистера Папы», появился в «Лайфе» и получил одобрение Хемингуэя, который фактически авторизовал имевшиеся в нем биографические сведения. Это был первый критический материал, не только характеризовавший главные этапы творческого пути писателя, но и знакомивший с его жизнью.

6

Когда Хемингуэй возвратился с войны, многие отметили, как он резко сдал, постарел. В эти трудные, кризисные для него годы писателем часто овладевали ностальгические настроения, ему нравилось мысленно переноситься в дни молодости, ибо с ней были связаны его крупнейшие литературные достижения. Вообще в последние годы Хемингуэй как бы проживает свою жизнь заново, он посещает памятные места: Париж, Испанию, Италию, Африку. И пишет книги, являющиеся в известной мере возвращением к прошлому.

Первым такого рода путешествием в прошлое стала поездка в Италию, начавшаяся осенью 1948 года. Он почти 30 лет не был в этой «удивительной стране», где молодым добровольцем принял боевое крещение и был тяжело ранен. На этот раз его встречали как литературную знаменитость, выказывая всяческие знаки внимания. Один из его издателей, Альберто Мондадори, сообщил Хемингуэю, что после войны его книги раскупаются в Италии лучше, чем сочинения любого другого автора, что его читают все — от простых матросов до отпрысков аристократических семей. Вместе с Мери они проехали по Северной Италии, некоторое время провели в Венеции. Волнующим стало посещение мест, где Хемингуэй воевал и был ранен. Теперь окопы были засыпаны, поросли травой, но он все-таки нашел место, где его настиг снаряд австрийского миномета. Там он совершил символический акт: зарыл на месте своего ранения банкноту ценностью в 1000 лир. Это означало, что он отдал земле Италии и свою кровь, и свои деньги. Позднее нечто подобное сделает и герой его романа «За рекой в тени деревьев» полковник Кентуэлл. Неподалеку от Венеции Хемингуэй провел несколько недель в гостинице на небольшом островке в лагуне: в утренние часы он писал, потом охотился на уток. Эти сцены также найдут отзвук в его романе.

Зиму 1948–1949 годов он провел на курорте Кортино д’Ампеццо, где, в частности, увлекся охотой на вальдшнепов. Там с Хемингуэем случилась очередная неприятность: во время стрельбы пыж от пули попал в глаз, что вызвало воспалительный процесс. Писатель был помещен в больницу в Падую, и врачи серьезно опасались заражения крови, что могло привести к потере зрения. В конце концов все кончилось благополучно. Но переживания на больничной койке дали импульс к написанию рассказа Хемингуэя «Нужна собака-поводырь».

В Кортино д’Ампеццо писатель познакомился с итальянкой — 19-летней Адрианой Иванчич — и ее старшим братом Джанфранко, принадлежавшими к состоятельной аристократической семье. Адриана была красива, образованна, неплохо рисовала; Хемингуэй питал к ней нежные отеческие чувства. «Дочка», как он ее называл, стала в эти годы одним из сильных источников его творческого вдохновения. 28-летний Джанфранко был участником войны, сражался под Эль Аламейном, затем в рядах итальянских партизан; он был человеком смелым и нравился Хемингуэю. Их связывали дружеские отношения до конца жизни писателя.

В апреле 1950 года Хемингуэй возвратился на Кубу. В это время он уже с головой ушел в работу над новым романом, которому после долгих размышлений, перебрав несколько вариантов, дал заголовок «За рекой в тени деревьев». Это были предсмертные слова генерала конфедерата Стонуолла Джексона, человека мужественного, получившего прозвище «Каменная стена». Большое место в романе заняли впечатления от недавней поездки в Италию, где и развертывалось действие произведения. Видимо, замысел книги рождался трудно. Большой роман о второй мировой войне, о котором он упоминал в разговорах и письмах, не получался. Тогда Хемингуэй остановился на более компактном произведении, в котором война не показывалась непосредственно, но присутствовала как важная страница в биографии главного героя. В этом произведении особенно отчетливо проявляется автобиографическое начало.

В центре произведения — характерный хемингуэевский герой, являющийся очередным звеном в той типологической линии, которую представляют Джейк Барнс, лейтенант Фредерик Генри, Роберт Джордан. Но этот герой уже показан постаревшим, уставшим от жизни: Ричарду Кентуэллу, полковнику американской армии, участнику двух мировых войн, около пятидесяти. В письме к Баку Ланхэму Хемингуэй сообщал, что в главном герое романа своеобразно соединились черты нескольких людей: это Чарли Суини, бывший наемник, Бак Ланхэм, а также сам Хемингуэй, каким он мог стать, избери он военную карьеру. Героиня романа графиня Рената была во многом «списана» с Адрианы Иванчич. Реальные факты из жизни Хемингуэя и его знакомых причудливо преображались, с помощью писательской фантазии.

Сюжет романа незамысловат, в нем вообще мало событий, действия. Главный герой, 50-летний полковник Кентуэлл, служащий в американской армии в Триесте, приезжает на субботу и воскресенье в Венецию отдохнуть и поохотиться на уток в венецианской лагуне. Там он встречается с друзьями, проводит время в барах и роскошных отелях и, что самое главное, знакомится с молодой красивой итальянкой — 19-летней Ренатой, графиней. Между ними вспыхивает чувство. Кентуэлл, вдовец, много видевший и переживший, разочарованный в жизни и людях, находит в молодой женщине способность понимать его и сострадать. Позднее критики не прошли мимо того, что любовная линия в романе вызывает очевидные аллюзии с шекспировским «Отелло», что Кентуэлл напоминает мавра, а Рената — Дездемону. Рената любит Кентуэлла за те испытания, которые выпали на его долю, а он ее — во многом за то, что девушка способна на сочувствие. Однако последняя любовь полковника к «дочке» Ренате не спасает его от горьких мыслей, вызванных сердечной болезнью и предчувствием неизбежного скорого конца. Роман кончается на грустной ноте. На обратном пути в Триест полковник умирает в роскошном лимузине от сердечного приступа.

В романе заметны усталость, отчасти «вторичность», переклички с некоторыми прежними произведениями Хемингуэя. Действительно, в чем-то писатель чуть ли не пародирует себя. И все же рука большого мастера заметна на многих страницах романа: это отличные описания венецианских пейзажей, лагуны, сцены утиной охоты. Здесь Хемингуэй-художник — в своей стихии.

Очень важным стилевым пластом романа являются мотивы минувшей войны, возникающие в разговорах Кентуэлла. Герой Хемингуэя во многом прошел тот же путь, что и автор романа: высадка во Франции, в Нормандии, взятие Парижа, тяжелые бои в лесу Хюртгенвальд. В уста Кентуэлла писатель вкладывает резко критические, язвительные характеристики американского командования, таких известных военачальников, как генералы Паттон, Эйзенхауэр, Смит, английский фельдмаршал Монтгомери. Он упрекает их в некомпетентном руководстве операциями, в том, что в армии — засилье взяточников, что военная машина пропитана духом бизнеса. «Теперь ведь нами правят подонки», — сетует полковник. Подобные характеристики звучали достаточно смело: роман писался на исходе 40-х годов, когда в США складывалась тяжелая политическая атмосфера начавшейся «холодной войны», а левые подвергались преследованиям. Смелым для того времени было и такое высказывание Кентуэлла о русских: «Говорят, это наш будущий враг. Так что мне как солдату, может, придется с ними воевать. Но мне лично они очень нравятся, я не знаю народа благороднее, народа, который больше похож на наш» (IV, с. 55). Возможно, эти слова Кентуэлла были подсказаны личным опытом Бака Ланхэма, который в конце войны встретился в Германии с советскими солдатами. Он мог передать Хемингуэю свои впечатления.

В целом же образ Кентуэлла оказался не до конца убедительным. Этот кадровый военный, считающий себя неудачником, ибо не дослужился до чина генерала, склонный к рефлексии, кажется, впитал в себя многие сомнения и переживания, свойственные самому романисту. Кентуэлл тонко чувствует искусство и оперирует в разговорах целым каскадом имен итальянских живописцев, что тоже не всегда кажется естественным. Бледным получился и образ Ренаты, на долю которой выпало задавать полковнику вопросы и добросовестно внимать профессионально точным описаниям разных эпизодов его боевого послужного списка. Вряд ли это могло увлечь молодую утонченную девушку, обладательницу графского титула.

Хемингуэй связывал с романом, появившимся в сентябре 1950 года, большие надежды, ожидая крупного успеха; ведь работа над книгой отняла у него массу сил, а он верил в свое мастерство. Однако реакция критики оказалась в целом для него разочаровывающей. В серьезных литературных и интеллектуальных кругах складывалось мнение, что роман означает закат Хемингуэя. Нужна была новая книга, чтобы ответить тем, кто поспешил писателя «похоронить». Ею и стала знаменитая повесть «Старик и море».