Эрнест Хемингуэй

1

Наступили пятидесятые годы, последнее десятилетие жизни Хемингуэя. Его начало было отмечено интенсивной работой над повестью «Старик и море».

Первым подступом к теме повести надо считать очерк «На голубой воде. Гольфстримское письмо», опубликованный еще в апреле 1936 года в журнале «Эсквайр». В очерке рассказывалось о старике, рыбачившем в море, о том, как он поймал огромного марлина, с которым боролся несколько дней, пока не подтянул к лодке, и о том, как его добычу растерзали напавшие на нее акулы. Это был как бы эскиз сюжета в общем его виде, который трансформировался, «оброс» многими новыми деталями и подробностями, а главное, обогатился глубоким жизненным и философским содержанием.

Однако 16-летний путь от очерка к повести вовсе не был прямым. Хемингуэем владели совсем другие мысли и темы: Испания, Китай, вторая мировая война. В послевоенные годы Хемингуэй задумал и делал первые наброски большого эпического произведения, трилогии, посвященной «земле, морю и воздуху». Рассказ о старом рыбаке Хемингуэй намеревался «интегрировать» в ту часть этого обширного полотна, которая повествовала о море. Когда замысел выкристаллизовался, Хемингуэй стал писать стремительно, на одном дыхании, в это время он испытал вдохновляющее возвращение творческих сил: на его вилле «Ла Вихия» гостила Адриана Иванчич. Она приехала в гости к писателю с матерью и братом Джанфранко. Присутствие Адрианы, к которой писатель питал сильное чувство, стимулировало его творческую энергию. Как и всегда, Хемингуэй предъявлял к себе максимальную требовательность. В письме к издателю Ч. Скрибнеру в октябре 1951 года Хемингуэй сообщал: «Это — проза, над которой я работал всю свою жизнь, которая должна быть легкой, простой и лаконичной и в то же время передавать все изменения видимого мира и сферы человеческого духа. Это самая лучшая проза, на которую я сейчас способен».

17 февраля 1951 года Хемингуэй поставил точку на рукописи, которая состояла из 26 тысяч 531 слова. После того как Мери перепечатала ее набело, Хемингуэй отложил повесть, решил дать ей «отлежаться», не торопясь с ее публикацией. Между тем, друзья писателя, знакомясь со «Стариком», неизменно выражали свое горячее одобрение.

Чтобы проверить эти впечатления, Хемингуэй отправил рукопись Карлосу Бейкеру, профессору литературы в Принстонском университете, который серьезно изучал творчество писателя. Бейкер присоединился к самым лестным оценкам повести, отметив, что старик Сантьяго достоин занять место рядом с шекспировским королем Лиром. Чарльз Скрибнер извещал Хемингуэя, что готов печатать рукопись, даже столь скромного объема, в виде отдельной книги; в этот момент у Хемингуэя, наконец, сложилось и название его произведения.

Сомнения окончательно разрешил кинорежиссер Леланд Хейуорд, гостивший на Кубе, которому Хемингуэй также дал прочесть рукопись. По свидетельству Мери Хемингуэй, Хейуорд убеждал писателя: «Вам надо публиковать эту вещь, Папа». Когда Хемингуэй выразил опасения, что рукопись «слишком мала для книги», Хейуорд ответил: «Чего вы достигли в ней, так это совершенства. Вам не удалось бы сказать больше того, что вы сказали, если бы написали тысячу с лишним страниц». Хейуорд посоветовал предложить повесть массовому иллюстрированному журналу «Лайф», будучи убежден в ее безусловном успехе. Хемингуэй последовал этому совету. В сентябре 1952 года повесть «Старик и море» увидела свет на страницах журнала «Лайф» (тираж журнала был 5 миллионов экземпляров).

Эта незамысловатая история о простом старом рыбаке, о его сражении с огромной меч-рыбой благодаря поистине магическому искусству Хемингуэя захватывала и потрясала.

…После восьмидесяти четырех дней бесплодных выходов в море старик Сантьяго, наконец, поймал рыбу огромных размеров; почти три дня сражается с ней, одолевает рыбу, привязывает ее к борту лодки и берет курс к родному берегу. Когда удача совсем близка, на его добычу набрасываются акулы, рыбак отчаянно с ними сражается, убивает нескольких голодных, рвущих пойманную рыбу хищниц. В итоге от улова остается лишь начисто обглоданный скелет. Еле добравшись до своей хижины, старик засыпает.

Почему же все, что происходит с этим стариком, его борьба и переживания держат нас в напряжении и исполнены неподдельного интереса? Почему сама повесть, при внешней своей непритязательности, вызывает богатые ассоциации и размышления?

Наверное, потому, что она — яркое свидетельство силы большого реалистического искусства! Это достигается многими средствами, но, пожалуй, прежде всего неотразимой достоверностью подробностей, конкретных, наглядных, словно врезающихся в нашу память. Именно они придают произведению «эффект присутствия», словно бы ставят читателя рядом со старым рыбаком, делают свидетелем событий. И действительно, в повести сказалось не только искусство Хемингуэя-стилиста, но и его глубокая любовь к морю, знание и понимание рыбацкого труда. Уже упоминавшийся Арнольд Самуельссон, проведший год рядом с писателем в Ки Уэсте в середине 30-х годов, в своей книге воспоминаний отмечает поражавшую всех удивительную наблюдательность Хемингуэя, интуицию рыболова. Он умел определить вид рыбы по тому, как она клюет, знал особенности ее поведения.

Рыбак Сантьяго — новое звено в типологии хемингуэевских «героев кодекса». Они словно бы мужали, старели вместе с писателем; Фредерик Генри из романа «Прощай, оружие!» был совсем молодым человеком, Роберту Джордану было где-то за тридцать, Кентуэллу — пятьдесят; Сантьяго — уже старик. Сантьяго также запечатлен в «момент истины», в экстремальной ситуации, наверное, самой драматической в своей жизни, когда выявляются все физические и нравственные силы, заложенные в этом человеке. Как и некоторые его предшественники, он одинок, немногословен, скромен и стоек. Перед нами — закат жизни. «Генетически» же Сантьяго близок к уже немолодому матадору Мануэлю Гарсиа, который в последний раз вышел на арену, был близок к победе, но оказался сраженным быком. Мануэлю посвящена новелла, которую Хемингуэй, не любивший патетики, назвал «Непобежденный». Подобно матадору, вооруженному мулетой, Сантьяго поражает гарпуном сердце рыбы. Он также после героических усилий в конце лишается плодов своего труда. Писатель словно бы возвращается к теме, обозначенной в названии его новеллистического сборника: «Победитель не получает ничего».

В начале своего пути Хемингуэй писал о мужестве молодых людей: Ника Адамса, Джейка Барнса, Фредерика Генри. Теперь его волнуют проблемы человеческого поведения в пору жизненного исхода. И устами своего героя он утверждает: «…Человек не для того создан, чтобы терпеть поражения. Человека можно уничтожить, но его нельзя победить» (III, с. 275).

В Сантьяго есть новизна, отличающая его от прежних «героев кодекса». Он — труженик. Повесть — не только гимн мужеству, но и гимн труду. Именно в каждодневной борьбе за существование сложились те черты характера Сантьяго, которые импонируют читателю. Они, конечно же, были близки и самому Хемингуэю, потому что само создание этой повести было его писательским подвигом, итогом творческих усилий по овладению «большой рыбой», которая, как и старику, ему не легко далась.

Сантьяго наивен, непосредствен; он — «естественный человек», словно бы слившийся с природой — разговаривающий с птицами, рыбами, любящий море, как живое существо.

И в повести эта «технология» рыбацкого труда, все мельчайшие детали, касающиеся ловли марлина, увлекают больше, чем перипетии любой детективной истории. Такова магия хемингуэевского искусства!

Еще на заре своей литературной деятельности в письме к отцу он писал: «…Я стремлюсь во всех своих рассказах передать ощущение подлинной жизни — не описывать ее, не критиковать, а передать ее истинную сущность». Читая «Старика», мы ощущаем дыхание могучего океана, который переливается у нас на глазах своим многоцветьем; вглядываемся в таинственную непостижимую глубь Гольфстрима; сопереживаем старику, у которого одеревенела рука и который изо всех сил тянет леску; утоляем голод сырыми кусками тунца; с яростью колотим всем, что попадается под руку, по головам акул…

Но помимо внешнего, событийного, есть в этой повести другой — внутренний, философский план. Его герой — лицо индивидуальное, несет черты бедного кубинского рыбака. И вместе с тем он вырастает до символа человека, противоборствующего суровой судьбе. Правда, Хемингуэй делает это не нарочито, не навязчиво, «подымая» Сантьяго до универсальной масштабности. Она ощущается как-то сама собой как следствие художественной рельефности.

Повесть обретает черты притчи, аллегории. Но в то же время она свободна от схематичности, от лежащего на поверхности дидактизма, присущих этой жанровой разновидности. Конечно же, Хемингуэй философичен, и об этом говорят рассуждения, некоторое морализирование, пронизывающие повесть; они проявляются и в тех разговорах с самим собой, к которым склонен старик. Предельно выразительна и сама ситуация: одинокий человек лицом к лицу с природой, с океаном, со звездами.

И это было характерным знаком времени: тогда на рубеже 40—50-х годов в литературе США был заметен уклон в сторону притчи, аллегории, иносказания. Таковы повесть Стейнбека «Жемчужина» (1947), притча о мексиканском рыбаке Кино, ставшем жертвой алчности торговцев, выловившем сказочную жемчужину, источник несчастий для его семьи; повесть Ричарда Райта «Человек, который жил в подполье» (1945), герой которой негр Фред Даниел, нашедший убежище в водосточных трубах, становился символом униженности, «невидимости» чернокожего американца; роман Ральфа Эллисона «Человек-невидимка» (1952), развернутый как аллегория духовных и нравственных исканий негра в расистском обществе; роман Джона Стейнбека «К востоку от рая» (1952), эта семейная сага, данная как в реалистическом, так и в философском ключе, как история извечной борьбы добра и зла. Но, конечно же, за хемингуэевским «Стариком и морем» незримо возвышалась тень великого «морского» и одновременно философско-аллегорического романа Германа Мелвилла «Моби Дик» (1852).

Своеобразие хемингуэевской повести открывается, если сопоставить ее с другим выдающимся образцом «малой прозы», появившимся в те же 50-е годы, с шолоховской «Судьбой человека». Хемингуэй как бы исключает Сантьяго из конкретных социальных связей; его герой одинок, и в повести, конечно же, есть ощущение того, сколь горек удел человеческий. Андрей Соколов — частица народа в пору героических испытаний; мысль о Родине, о миллионах братьев по общему делу дает ему силу. И определяет оптимистическую тональность шолоховского шедевра.

Повесть Хемингуэя вызвала поток критических отзывов. Признавая высокие достоинства, рецензенты, в сущности, спорили: пессимистично или, напротив, оптимистично это произведение. Как в случае с шекспировским Гамлетом, где одни усматривают слабость, другие, напротив, — силу и решительность героя, рецензенты опирались на отдельные цитаты и ситуации, отстаивая свою точку зрения. Повесть, если рассматривать ее в целом, думается, не предполагает однозначного, прямолинейного толкования. Сантьяго выступает и как победитель, и как побежденный. Но даже в финале, как в классической трагедии, мы ощущаем, что морально он остается непобежденным. Важна в повести и фигура мальчика Манолина, которого так недостает старику в море, когда он сражается с рыбой; мальчик олицетворяет не только силу мужской дружбы, но и связь поколений. Пафос повести в том, что жизнь — сложна и многогранна, что она — суровое испытание, в котором есть и взлеты и неудачи, и триумфы и падения. И Хемингуэй по-своему, надо думать, солидарен с той хрестоматийной фразой служанки Розали, которой заключает Мопассан роман «Жизнь»: «Вот видите, какова она — жизнь: не так хороша, да и не так уж плоха, как думается».

2

Повестью «Старик и море» Хемингуэй взял убедительнейший реванш за известную неудачу с романом «За рекой в тени деревьев». Сообщения об успехе повести приходили со всех концов мира. Но всего более радовало автора проявление неподдельных читательских чувств. В течение трех недель на его имя поступало по восемьдесят — девяносто писем ежедневно. Откликались школьники, военнослужащие, университетские профессора, журналисты, старые знакомые, которых он помнил по Европе. Среди отзывов профессионалов Хемингуэя особенно тронуло одобряющее письмо от Бернарда Беренсона, маститого искусствоведа, знатока итальянского Ренессанса. Хемингуэй тепло поблагодарил Беренсона, «старого мудреца». Касаясь споров в критике относительно возможного символического смысла отдельных образов, Хемингуэй отклонил глубокомысленные толкования своей повести: «Море означает море, старик — старика, мальчик — это просто мальчик, а акулы не лучше и не хуже, чем все прочие акулы».

Поскольку суждение такого проницательного критика, как Беренсон, представляло для писателя ценность, Хемингуэй попросил его подробнее отозваться о повести. Беренсон прислал из Италии «несколько строк об этом скромном шедевре». Он, в частности, писал: «Старик и море» Хемингуэя — это идиллия моря как такового, но не моря Байрона или Мелвилла, а моря Гомера, запечатленного в прозе, такой же величавой и неотразимой, как гомеровская поэзия».

Очень важным для Хемингуэя было мнение, бесспорно, самого выдающегося его современника — Уильяма Фолкнера. Между двумя живыми классиками сложились непростые отношения: было здесь и взаимное уважение, и отчасти скрытое творческое соперничество. Но Фолкнер воздал должное повести своего литературного собрата. Осенью 1952 года в журнале «Шенандоа» он, в частности, писал: «Его лучшая вещь. Может быть, время покажет, что это лучшее из всего написанного нами — его и моими современниками».

Прием, оказанный книге, позволил Хемингуэю не без гордости сообщить в письме Адриане Иванчич: «Все издатели и еще некоторые люди, которые прочли «Старика и море», считают, что это — классика. Можно подумать, что я хвастаюсь. Но это не так, потому что это говорю не я, а все они. Они утверждают, что книга производит удивительное, самое разностороннее впечатление». Адриана выполнила рисунок для обложки книги, который был воспроизведен к большому удовольствию Хемингуэя.

Множились и официальные знаки признания. Повесть получила весьма престижную Пулитцеровскую премию за 1953 год по разделу прозы, ту самую, которой явно несправедливо не были удостоёны такие романы, как «Прощай, оружие!» и «По ком звонит колокол».

Между тем вслед за первыми откликами в прессе последовали более развернутые литературоведческие оценки. Повесть, внешне простая, дала пищу для разнообразных критических подходов и интерпретаций.

По поводу подобных анализов и предположений писатель высказался с достаточной определенностью: «Не было еще хорошей книги, которая возникла бы из заранее выдуманного символа, запеченного в книгу, как изюм в сладкую булку». При этом он пояснял: «Мне повезло повстречать хорошего старика и хорошего мальчика, а писатели в последнее время совсем забыли о существовании подобных людей».

Повесть «Старик и море» быстро приобрела международный резонанс. Итальянская переводчица повести сообщала Хемингуэю, что, работая над ней, она не могла сдержать слез. В норвежской печати прозвучало единодушное признание художественного совершенства повести, которая, будучи «чистой, благородной и искренней», исполненной нежности, в ряде моментов превосходит произведения, созданные Хемингуэем в пору молодости.

Публикации повести в СССР предшествовали любопытные события, о которых рассказывает в своих мемуарах И. Эренбург, бывший в ту пору членом редколлегии журнала «Иностранная литература». Повесть уже должна была появиться, когда неожиданно ее публикация была отложена. Выяснилось, что повестью недовольны «наверху», в частности тогдашний член Политбюро В. М. Молотов. Когда И. Эренбург был у него на приеме по делам Всемирного Совета Мира, то поставил вопрос о «Старике и море» Хемингуэя. В. Молотов ответил, что не читал этого произведения; далее выяснилось следующее. Как-то во время длительных переговоров в Женеве Молотов спросил своих сотрудников, слышали ли они о новой повести Хемингуэя, о которой много пишут на Западе. Через некоторое время один из сотрудников, прочитав повесть, начал довольно бодро излагать Молотову ее сюжет, на что Молотов заметил: «Какая чепуха». Эта реплика дошла до редакции и стала восприниматься — в соответствии с практикой тех лет — как официальная точка зрения на это произведение Хемингуэя (к которому вообще в последние годы у Сталина было настороженное, чуть ли не враждебное отношение). Разговором Эренбурга с Молотовым инцидент был исчерпан, повесть «Старик и море» появилась в № 3 «Иностранной литературы» за 1955 год, что стало настоящим литературным событием. После долгого перерыва, длившегося почти полтора десятилетия, писатель снова оказался в центре внимания.

Успех повести привлек к ней внимание Голливуда. Упоминавшийся режиссер и продюсер Леланд Хейуорд, тот самый, который содействовал публикации «Старика» в «Лайфе», предложил Хемингуэю принять участие в создании фильма по этому произведению. На роль главного героя был предложен известный киноактер Спенсер Трейси, сценарий поручили написать Питеру Виртелу, режиссером и постановщиком был Фред Циннеман, многоопытный мастер своего дела. Получив сценарий, Хемингуэй внимательнейшим образом его проштудировал и отредактировал. Однако работа над фильмом шла трудно, с перерывами.

В первый раз киноэкспедиция приехала на «Финку Вихию» в августе 1955 года: прежде всего писатель считал необходимым познакомить ее участников с бытом кубинских рыбаков, обитавших в рыбацком поселке Кохимар. Он хотел, чтобы все в фильме было абсолютно достоверным, чтобы «третьим действующим лицом», рыбой, был не каучуковый муляж, изготовленный в Голливуде и снабженный мотором, а самый доподлинный огромный марлин. Надо было заснять реальный процесс его ловли. Хемингуэй лично несколько раз выходил в воды голубого Гольфстрима, но крупный экземпляр, необходимый для фильма, никак не попадался.

Пришлось прервать работу, которая была возобновлена лишь в марте 1956 года, когда киногруппа прибыла в Капо-Бланко (Белый Мыс) на побережье Перу, на берег залива, место ловли крупных черных марлинов. Здесь с Хемингуэем произошло нечто подобное тому, что выпало на долю его героя Сантьяго. 15 выходов в море были неудачными, наконец Хемингуэю повезло. Была извлечена агуха весом в 2000 фунтов, процесс ее ловли был запечатлен кинокамерой. И все же работа над лентой не удовлетворяла писателя; он считал, что кинематографисты «украли» у него четыре месяца. Между режиссером Циннеманом и Спенсером Трейси не утихали бесконечные споры. Писатель считал, что выбор и сына гаванского банкира на роль мальчика Манолина, и самого Спенсера Трейси не был удачным; последний оказался «слишком толстым, состоятельным и старым, для роли рыболова-старика». Когда после небывало долгого для Голливуда четырехлетнего срока работы фильм, уже завершенный другим режиссером — Джоном Старджесом, был, наконец, отснят, он Хемингуэю не понравился.

Литературоведы и критики потратили немало усилий, выясняя, с кого Хемингуэй «списал» своего старика Сантьяго. Назывались разные лица, которые могли сыграть роль прототипов. Однако, думается, создавая образ такой обобщающей силы, Хемингуэй отталкивался не от одного конкретного жизненного примера. Как и всегда у Хемингуэя, реальные наблюдения и впечатления обогащались его писательской фантазией. Старик Сантьяго вобрал в себя черты и особенности тех, кого Хемингуэй встречал и хорошо знал в рыбацком поселке Кохимаре. Кубинцы находили в хемингуэевском герое черты национального характера. И именно в Кохимаре, в предместье Гаваны, установлен бюст писателя с такой надписью: «Эрнест Хемингуэй. Автор «Старика и моря».

3

Успех повести принес Хемингуэю удовлетворение и некоторое душевное успокоение. Теперь он стал серьезно готовиться к поездке в Африку на сафари, о которой давно мечтал. Массовый иллюстрированный журнал «Лук», учитывая популярность писателя, решил отправить туда специального фотокорреспондента, чтобы сделать снимки Хемингуэя и его друзей на охоте. Была весна 1953 года; писатель, томимый ностальгическим чувством, рассчитывал посетить места, где был 20–30 лет тому назад.

Путешествие началось в Париже, откуда он отправился на юг, в Испанию, следуя маршрутом, описанным в романе «И восходит солнце». Поскольку в стране сохранялся франкистский режим, Хемингуэй серьезно опасался, что его там ждут неприятности. Однако все кончилось благополучно: видимо, не мог не сказаться его высочайший международный авторитет.

Прежде всего Хемингуэй отправился на знаменитую корриду в Памплоне, когда-то красочно описанную в его романе; теперь он наблюдал современный бой быков. Тогда и возник у него замысел дописать своеобразный эпилог к книге «Смерть после полудня». Героем корриды был молодой Антонио Ордоньес, сын того самого Никола ла Пальеса, который послужил прототипом для создания образа красавца матадора Ромеро, увлекшего Брет Эшли из романа «И восходит солнце». Ордоньес, с которым Хемингуэй дружески сошелся, к большому для себя изумлению узнал, что его отец увековечен знаменитым писателем. Ордоньес импонировал писателю; этот элегантный молодой человек, исполненный чувства собственного достоинства и обаяния затмевал своего отца искусством на арене. Познакомился Хемингуэй и со сводным братом Ордоньеса, и его постоянным конкурентом Домингином. Позднее он еще дважды приедет в Испанию, а спор двух матадоров станет темой его книги «Опасное лето».

Побывал Хемингуэй и в горах Гвадаррамы близ Сеговии, с видимым волнением бродил по гранитным склонам, поросшим дубом и сосняком; вместе с Мери они разглядывали ущелье, через которое был переброшен каменный мост. Нашли то место, на котором действовали партизаны и Роберт Джордан в «Колоколе». Мери могла удостовериться, насколько точен писатель в своих описаниях.

В августе 1953 года, спустя ровно 20 лет, Хемингуэй отбыл на свое второе африканское сафари. Он отплыл на пароходе из Марселя и высадился в порту Момбаса в Кении, где его встретили его кубинский приятель Мейито Менокаль и фотограф журнала «Лук» Эрл Тийзен. Там же находился и Филип Персиваль, 68-летний белый охотник, сопровождавший его во время сафари 1933 года. Именно он считается прототипом белого охотника Уилсона в рассказе «Недолгое счастье Фрэнсиса Макомбера». Носильщиком ружей у Мери был 70-летний, кениец Чаро, который действовал еще в книге «Зеленые холмы Африки».

…Вскоре после начала охоты Хемингуэй подстрелил первого льва. Такая-же добыча была и у Мери. Писатель использовал свое ружье марки «Спрингфильд», которым пользовался еще в 1933 году. Однако удачи чередовались у Хемингуэя с промахами: сказывались и возраст, и чрезмерное употребление спиртных напитков. Любивший во всем дух соревнования, писатель остро переживал, что Менокаль, в котором он видел соперника, нередко оказывался более счастливым стрелком. Хемингуэй словно пытался забыть о возрасте и вернуть ушедшую молодость. К тому же рядом находился фотограф «Лука», и ему хотелось быть в ореоле охотничьей славы на снимках, приготовленных для журнала.

Всю осень 1953 года лагерь кочевал по Танганьике, в пределах обширного охотничьего заповедника, где можно было наблюдать причудливую смену флоры и фауны. Хемингуэй пребывал в бодром настроении, фантазировал, «играл», подружился с людьми из племени масаи и даже перекрасил свою одежду в их цвета. Пробовал он в духе масаи охотиться на леопарда с копьем, обучал туземных мальчишек вождению автомобиля, усвоил некоторые обычаи обитателей африканских джунглей. В джунглях встретил он и новый 1954 год.

А дальше началась целая серия несчастий. В конце января он вылетел с аэродрома Найроби с пилотом Роем Маршем на борту небольшого самолета марки «Чессна», чтобы осмотреть с высоты птичьего полета вулканы и озера Африки, расцвеченные бесчисленными стаями фламинго. Он увидел знаменитую вершину Килиманджаро, живописные берега озера Виктория, водопады; Мери сделала множество снимков, в том числе стад слонов и буйволов, а также поселений туземцев.

Во время третьего вылета произошло столкновение самолета с большой стаей птиц, самолет потерял управление, стал снижаться и повредил пропеллер, наскочив на телеграфный столб. Пассажиры остались в живых, но Мери сломала два ребра, а Хемингуэй серьезно повредил правое плечо. Пришлось провести ночь у костра неподалеку от стоянки стада слонов. Гул водопада заглушил шум мотора самолета, отправленного на их поиски; заметив следы аварии, летчик сообщил о гибели пассажиров.

Неожиданно утром на реке показался пароход «Мерчисон». Отчаянными криками потерпевшие привлекли к себе внимание. Выяснилось, что пароход был зафрахтован режиссером Джоном Хастоном, снимавшим ленту «Африканская королева». Хемингуэй и его спутники были доставлены в поселок Бутиаба на берегу озера Альберта. Однако беда не приходит одна. За Хемингуэем был прислан новый самолет марки «Х-89 де Хевиленд Репид», пилотируемый Реджинальдом Картрайтом. Летное поле было в отвратительном состоянии, изрыто кочками и ямами; когда самолет покатился по нему перед набором высоты, он подпрыгивал, словно мотоцикл. Едва оторвавшись от земли, он загорелся и рухнул. Первой из самолета выскочила Мери, потом Рой Марш, далее, выбив дверь, — Картрайт; последним из кабины вывалился Хемингуэй, получивший тяжелейшие травмы, в частности головы. Страдая от боли и кровотечения, он проделал 50-мильную дорогу до больницы в поселке Масинди. По его признанию, это было самое долгое и мучительное в его жизни путешествие. Потребовался еще один переезд, чтобы его доставили в приличный госпиталь в Энтеббе в Уганде; там он некоторое время пребывал между жизнью и смертью: страдал от шума в голове, боли в разных частях тела, нарушения слуха. В этих условиях Хемингуэй мобилизовал все свое мужество: беседуя с корреспондентами, он держался молодцом. В госпитале он смог прочесть в некоторых солидных газетах, таких, как «Нью-Йорк дейли миррор» и «Нью-Йорк геральд трибюн», сообщения о своей гибели в авиакатастрофе и напечатанные по данному поводу некрологи. Ему ничего не оставалось, как отшучиваться крылатой фразой Марка Твена: «Слухи о моей смерти преувеличены». Тем не менее он вырезал из газеты и хранил все подобные сообщения. Возможно, то, что он остался жив после двух аварий самолета, содействовало популяризации легенды о «несокрушимом мистере Папе».

Несмотря на плачевное самочувствие, он все же собрал силы, чтобы продиктовать статью в 15 тысяч слов для журнала «Лук», в которой не без иронии сообщал о выпавших на его долю злоключениях. Но и на этом его невзгоды не кончились. Неподалеку от охотничьего лагеря Шимони, где он находился, вспыхнул лесной пожар. Несмотря на скверное физическое состояние и слабость, Хемингуэй начал помогать гасить огонь, упал в пламя, его одежда загорелась, и он получил многочисленные серьезные ожоги.

Из Момбасы на борту парохода «Африка» Хемингуэй отплыл в Италию, где отдыхал и долечивался в больнице в Венеции. Из Италии он вновь отправился в Испанию, где осматривал архитектурные памятники и встречался со знакомыми матадорами, после чего вернулся на Кубу, где отсутствовал 13 месяцев.

4

В конце октября 1954 года друг Хемингуэя генерал Ланхэм находился в госпитале, ожидая операции, когда в его палате раздался междугородный звонок. Ланхэм сразу же различил рокочущий голос Хемингуэя. Между ними произошел следующий диалог:

— Бак, я звоню тебе, чтобы сказать, что я получил эту штуку.

— Эту штуку? Что ты имеешь в виду?

— Да шведскую. Ты понимаешь?

— Ты имеешь в виду Нобелевскую премию?

— Да, — сказал Хемингуэй. — И ты первый, кому я позвонил.

— Черт возьми, это замечательно, — закричал обрадованный Данхэм. — Я тебя поздравляю.

— Я должен был бы получить эту чертову премию давно. Я думаю сообщить им, что я от нее отказываюсь.

— Не будь сумасшедшим. Ты не должен этого делать.

— Хорошо, может быть, — ответил Хемингуэй.

В том же разговоре Хемингуэй сообщил, что не собирается в Швецию и передаст текст своего выступления.

Хемингуэй стал пятым американцем — лауреатом Нобелевской премии по литературе. В решении Нобелевского комитета отмечалось «яркое стилевое мастерство Хемингуэя, явившееся вкладом в современное повествовательное искусство»; говорилось и о «героическом пафосе», о его «мужественной любви к опасностям и приключениям», а также «искреннем восхищении каждым человеком, ведущим справедливую борьбу в реальном мире, отягощенном насилием и смертью».

По состоянию здоровья он не прибыл в Стокгольм на официальное вручение награды, а Хемингуэя представлял американский посол в Швеции Джон Кэбот, который зачитал короткое заявление писателя. Подчеркнув, что принимает премию «со смирением», Хемингуэй далее высказал свою излюбленную мысль о том, что «жизнь писателя, когда он на высоте, протекает в одиночестве. Писательские организации могут скрасить его одиночество, но едва ли повышают качество его работы».

У себя на вилле, отвечая на вопросы корреспондентов, Хемингуэй любил повторять, что «чувствует себя кубинцем», что повесть «Старик, и море», принесшая ему награду, вдохновлена Кубой, ее людьми и природой. Ему хотелось по-своему выразить благодарность и уважение к этой земле, и свою Нобелевскую медаль он передал в дар святой деве Каридад в соборе Эль Кобре. Это одна из исторических святынь Кубы.

В связи с присуждением премии писателя много интервьюировали, снимали. Взяли у него и телеинтервью. Советский журналист и публицист Юрий Папоров, просмотревший этот ролик, в своей уже упоминавшейся книге «Хемингуэй на Кубе» так передает свое впечатление от встречи с писателем на телеэкране: «…Мы видим человека, совсем непохожего на известного миру Эрнеста Хемингуэя, писателя, бесстрашного охотника, опытного рыболова, смелого, отчаянного путешественника, наконец, драчуна, как многие его себе представляют. Мы видим Хемингуэя, каким он был в действительности, не нарисованного нашим воображением, — Хемингуэя, смущенного, неуверенного в себе, «большого ребенка», который вот только сейчас одолел еще одну жизненную трудность».

Год 1955-й вообще был для Хемингуэя малопродуктивным в творческом плане. Писатель никуда не выезжал, жил на своей вилле, рыбачил, а главное, восстанавливал свои силы. Осенью 1956 года Хемингуэй совершает новую поездку в Европу, посещает Испанию, где становится свидетелем красочной феерии в честь святой девы Пилар в Сарагосе, а также боев быков с участием своего доброго знакомого Ордоньеса, который выходил на арену 66 раз, был трижды ранен, один раз весьма серьезно. Писателя не раз узнавали и бурно приветствовали, он был тронут, когда победы над быками несколько раз объявляли в его честь. Пришлось раздать множество автографов, и это стало еще одним свидетельством того, что его помнят и что рейтинг его высок.

Хемингуэй вернулся из Испании в Париж, где его ожидал приятный сюрприз. Оказывается, в отеле «Ритц», в котором он часто останавливался с 1928 года, в камере хранения все еще пребывал оставленный им почти 30 лет назад чемодан; в нем находился бесценный материал: несколько папок, перепечатанных на машинке рукописей, записные книжки и вырезки из газет. По дороге на Кубу Хемингуэй начал разбирать свой архив, и это явилось стимулом к работе над новой книгой.

Он трудился над ней осенью 1957 — весной 1958 года; она представляла собой серию очерков из его парижской жизни, относившихся к 1921–1927 годам. По его словам, в книге содержалась «истинная суть того, о чем каждый писал, но чего никто, кроме меня, не знает». Видимо, изначальная мысль о воспоминаниях такого рода посетила его еще в начале 30-х годов, но тогда он был слишком молод, чтобы всерьез заняться мемуарами. Параллельно с книгой воспоминаний он дописывал роман «Райский сад»; оба произведения остались в архиве писателя. Первое под названием «Праздник, который всегда с тобой» было опубликовано в 1964 году, второе — в 1986.

Хотя в этих книгах Хемингуэй возвращался к мотивам и событиям, памятным по прежним произведениям, это не было простым повторением сделанного. Над романом «Райский сад» Хемингуэй работал начиная с 1946 года и, видимо, до последних месяцев жизни, он не считал его завершенным и отделанным. Почти четверть века пролежал роман в архиве писателя. Редакторы из издательства Скрибнерса, где печатали Хемингуэя и хорошо чувствовали его манеру, — проделали большую работу над рукописью.

В романе Хемингуэй обращается к излюбленной теме: жизнь писателя, его взаимоотношения с женщинами, его творческие поиски. Молодой литератор Дэвид Берн, недавно вступивший в брак с очаровательной Кэтрин, богатой молодой женщиной, проводит нечто вроде медового месяца. Они путешествуют — сначала по Франции, затем переезжают в Испанию и снова возвращаются на средиземноморское побережье Франции: ловят рыбу, купаются, загорают, любуются красотами природы, останавливаются в тихих, малолюдных отелях. Как и обычно у Хемингуэя, герои много пьют, наслаждаются любовью, обедают в роскошных ресторанах.

Кэтрин искренне любит своего мужа. Но для нее, избалованной богатством, жизнь — сплошной праздник. И она хочет, чтобы Дэвид принадлежал ей безраздельно, чтобы их счастье никогда не кончалось. Ради этого она идет на разные ухищрения, перекрашивает волосы, меняет стрижку, хочет добиться необычного по красоте загара. Она даже требует, чтобы у нее с Дэвидом были одинаковые прически, чтобы они и внешне походили друг на друга, олицетворяя нерасторжимое единение. В своей любви она безрассудна и эгоистична. Наконец, она знакомится с молодой девушкой Маритой, делает ее своей подругой и смотрит сквозь пальцы, как та довольно ловко начинает отвоевывать у нее ее мужа. Но главным объектом ее ревности все же остается работа Дэвида, который не может постоянно развлекаться и отдает утренние часы писательству. А это, в конце концов, его главное дело, смысл существования, чего никак не может понять, а точнее, с чем не желает смириться Кэтрин. В раздражении и запальчивости она капризничает, старается задеть писательское самолюбие Дэвида, в то самое время как Марита, напротив, демонстрирует не только любовь и преданность, но, что особенно для него важно, живой интерес к его работе. Дэвид колеблется между двумя весьма привлекательными женщинами. Кэтрин, уразумев, наконец, что она теряет мужа, пробует его удержать, восстановить прежние отношения. Но, привыкшая жить только удовольствиями, она бессильна перебороть себя. Сначала она уничтожает вырезки из газет, рецензии на книгу Дэвида, столь для него существенные, а затем в ярости сжигает и рукопись его африканских рассказов, над которыми он работал с такой энергией. Это и определяет окончательный разрыв. Дэвид остается с Маритой, он начинает по памяти восстанавливать свой текст.

Таково внешнее действие, за которым просвечивают важные внутренние мотивы романа, во многом автобиографического. Сложный «треугольник» действительно воспроизводит некоторые обстоятельства отношений Хемингуэя с первой и второй женами Хедли Ричардсон и Полин Пфейфер. В Дэвиде, точнее говоря, в его отношении к писательству чувствуется сам Хемингуэй. Дэвид Берн ведет подробный дневник своего путешествия, и, видимо, этим объясняется обстоятельное, почти протокольное воспроизведение мельчайших подробностей во взаимоотношениях героя и двух женщин. Правда, в романе сохранились длинноты, повторения.

И все же в книге есть немало отличных страниц. Незабываема картина охоты на слона, которую вспоминает Дэвид Берн. Он заново переживает все перипетии охоты и свои ощущения. Он хочет, чтобы читатель все увидел, почувствовал и пережил так, словно это случилось с ним. Таким был, мы знаем, главный эстетический принцип Хемингуэя.

6

Несмотря на ухудшающееся здоровье и настойчивые обращения к врачам, тяжелое физическое и психическое состояние, Хемингуэй вел трудную борьбу с самим собой, пытаясь сохранить творческую форму. «Все работе и ничего развлечениям», — говорил он.

Во второй половине 50-х годов в мире сохранялась напряженная политическая обстановка, и Хемингуэй любил повторять, что «писательство — единственная положительная вещь», а потому им и стоит заниматься. Правда, иногда на него находили полосы депрессии, ему не работалось, он искал отдушину в путешествиях, в перемене мест, надеясь, что потребность писать вновь вернется к нему.

И вновь Хемингуэя потянуло в дорогу. Летом 1958 года он совершает многомильное путешествие на Запад через штаты Айова, Небраска и Вайоминг. Он останавливается в небольшом и столь любезном его сердцу городке Кетчуме, где сначала снимает, а затем приобретает дом в Солнечной Долине, необычайно живописной местности, известной как прекрасный зимний курорт. Однако его друзья не могут не заметить того, как разительно сдал Хемингуэй.

Осенью 1958 года Хемингуэй со вниманием следил за развитием острой политической борьбы на Кубе, переросшей в гражданскую войну. 1 января 1959 года Фидель Кастро вошел в Гавану; диктатор Фулгенсио Батиста бежал из страны. Друзья сообщили Хемингуэю, что его вилла находится в сохранности и не пострадала. Писатель в это время весьма четко выразил свое отношение к происшедшим событиям, к новой власти. Он с возмущением говорил, что Батиста и его шайка разорили некогда цветущий остров; при этом сам диктатор лично присвоил 800 миллионов долларов народных денег. Помнил он, что некоторые его соотечественники на острове поддерживали Батисту. «Я желаю Кастро удачи», — говорил писатель.

Лето 1959 года Хемингуэй проводит в Испании, продолжая следить за соперничеством двух матадоров Антонио Ордоньеса и Луиса Мигеля Домингина. Он договаривается написать очерк для популярного журнала «Лук» объемом примерно в 12 тысяч слов. Однако в итоге у писателя, который вел подробнейший дневник всего происходившего в то лето, получался материал примерно в 10 раз больше. Позднее с помощью своего друга, журналиста Хотчнера, Хемингуэй значительно сократил свою рукопись — до 50 тысяч слов, которая и была напечатана (в еще более усеченном виде) в трех номерах журнала в сентябре 1960 года. Полный же текст рукописи, которую Хемингуэй готовой не считал, пролежал в архиве писателя около четверти века. В 1985 году с рукописью стали работать редакторы из издательства «Скрибнерс энд санс», которые осуществили в ней ряд сокращений за счет повторений некоторых сцен и описаний, относящихся к корриде.

Несколько тем и мотивов переплетаются в этой книге. Прежде всего в ней возникает образ Испании: сидя в машине, мы видим окружающие пейзажи, стремительные взлеты на горных дорогах, зелень долин, уют маленьких белокаменных городков, особый колорит, присущий разным местностям и провинциям Испании, будь то Андалузия, Ламанча или Эстремадура, искрометность народных празднеств, например фиесты в Памплоне.

Другая тема связана с трудом матадоров. С особой симпатией пишет он об Антонио Ордоньесе, молодом и красивом человеке, сыне матадора Каэтано Ордоньеса, который под именем Ромеро был увековечен писателем в романе «И восходит солнце». Выразителен в книге и портрет его соперника Домингина, вернувшегося после некоторого перерыва на арену. Оба соперника яростно оспаривают друг у друга пальму первенства, стремясь добиться у публики признания своей победы. Ими движет не желание заработать, а потребность в самоутверждении.

Наконец, в книге «Опасное лето» мы видим самого Хемингуэя, который, несмотря на возраст, словно бы стремится вернуть молодость: он искренне увлечен корридой, с неутомимостью колесит по городам Испании, предается всякого рода развлечениям, веселым застольям после очередной корриды, купанию в море, игре в футбол, состязаниям в искусстве стрельбы; на одной из фотографий писатель меткими выстрелами сбивает пепел с сигары, которую курит Ордоньес…

В июле 1959 года в Испании писатель шумно и весело отметил свое шестидесятилетие. Было много друзей. Из США специально на юбилей приехал генерал Бак Ланхэм.

7

В ноябре 1959 года Хемингуэй возвратился на Кубу. В аэропорту Гаваны его встречали с флагами. Как только писатель сошел с трапа самолета, его взяли в плотное кольцо журналисты. «Я чувствую себя безмерно счастливым оттого, что я снова здесь, потому что я считаю себя кубинцем», — сказал Хемингуэй. Кто-то протянул ему кубинский флаг, и писатель поцеловал полотнище. Этот миг был запечатлен на одном из снимков. Когда фотографы попросили повторить этот жест, Хемингуэй отказался со словами: «Я сказал, что я кубинец, а не актер».

Отдохнув в своем доме в Кетчуме, Хемингуэй вернулся на Кубу в конце января 1960 года. Вскоре он решил еще раз посетить Испанию, чтобы встретиться со своим героем — матадором Ордоньесом. Он писал, что «Антонио хочет, чтобы я был с ним, ибо мы образуем непобедимый союз». Хемингуэй вновь был гостем богатого американца Билла Дэвиса на его вилле «Консул», однако его здоровье вновь ухудшилось, и хозяин дома на этот раз был поражен глубокими переменами, происшедшими с Хемингуэем. Писатель был болен, утомлен, раздражен, бой быков теперь оставил его равнодушным. У него появились признаки психического заболевания — мании преследования. Хемингуэя не покидал страх, ему казалось, что он находится «под колпаком» у ФБР.

В ноябре 1960 года писателя положили в клинику Мэйо в Рочестере в штате Миннесота, где он, чтобы избежать излишних кривотолков, находился под именем Джорджа Сэвиера. Там его наблюдали опытные и внимательные врачи. В начале января 1961 года о его пребывании в клинике стало известно, и туда начали поступать многочисленные письма сочувствия от друзей и незнакомых людей. Была получена телеграмма и от только что избранного Президента США Джона Ф. Кеннеди с приглашением быть на его аугурации, т. е. приведении к присяге. Хемингуэй вместе с Мери наблюдал церемонию по телевизору в клинике, а в телеграмме на имя Кеннеди писатель сообщил: «Хорошее дело иметь храброго человека нашим президентом во времена, столь трудные как для нашей страны, так и для остального мира». Ему импонировало, что Кеннеди был участником войны, служил на торпедном катере и проявил самообладание и мужество в боевой обстановке.

После 53 дней пребывания в клинике Хемингуэй в конце января 1961 года выписался и вернулся в Кетчум. Три дня спустя он писал: «Тружусь вновь с напряжением. Давление снизили». Каждое утро он вставал в семь часов утра, в восемь часов тридцать минут садился за письменный стол, из-за которого поднимался в час дня, смертельно уставший, после обеда гулял, отдыхал, старался следовать предписаниям врачей. Однако силы покидали его. Он почти не приглашал друзей, жил как отшельник, что прежде было ему совсем не свойственно. Начиная с марта он уже не мог писать, сократил переписку.

На него находили полосы депрессии. Сознание того, что он не может писать, что у него отказывает память, было столь мучительным, что он не мог сдержать слез. Однажды в апреле 1961 года Мери, спустившись по лестнице на первый этаж, увидела Хемингуэя с ружьем в руках, вкладывающим в него патрон. Он явно покушался на самоубийство. Мери начала уговаривать его не делать этого, напоминала о присущем ему мужестве, о том, что у него трое сыновей…

В конце апреля писатель был вторично направлен в клинику Мэйо в Рочестере, где его подвергли интенсивному лечению, причем, как и в первый раз, с помощью такого сильнодействующего и болезненного средства, как электрошок. Он ослаблял волю писателя и пагубно сказывался на его памяти. В конце июня Хемингуэй был выписан из клиники, хотя, по убеждению Мери, это было сделано преждевременно. Но Хемингуэй настаивал на возвращении домой, и Мери подчинилась. Проделав на машине за пять дней 1700 километров, они вернулись в Кетчум. Это было 30 июня. Следующий день, 1 июля, они провели спокойно, встречались со знакомыми.

2 июля 1961 года, в воскресенье, Хемингуэй встал, как обычно, рано. В доме все еще спали. Одетый в красный халат, который звали «императорским», он спустился в подвальное помещение. В одной из комнат хранились ружья, но дверь была заперта. Однако ключи не были спрятаны. Он выбрал двуствольное ружье, вложил в него два патрона и поднялся к себе наверх. Приставив дуло к голове, он нажал на курок.