Эссе 1994-2008

АРКАДИЙ ИППОЛИТОВ

«Русский Телеграф». 6 октября 1997 года "Эпоха Рудольфа II, когда Прага была центром Священной Римской империи, была уникальна для Чехии. Прага в это время была культурной и духовной столицей Центральной Европы. Именно сейчас, когда мы пытаемся включиться в мировое сообщество, нам необходимо показать, что мы имели историю до коммунизма, - долг, который Чешская Республика должна возвратить своим гражданам". Эта весьма доходчивая декларация директора выставки Роберта Врума подчеркивает и без того очевидный факт, что грандиозное шоу "Рудольф II и Прага" обусловлено не только культурными мотивами. То, что те или иные события, привычно относимые к истории искусств, давно стали факторами международной политики, уже никого не удивляет.

Пражская выставка - образцовый пример подобного слияния искусства и политики, но в данном случае замечательной является тема, послужившая основой для проекта.

Личность Рудольфа II всегда вызывала интерес историков. Он относится к типу "странных" правителей, чья индивидуальность вступает в конфликт с объективной реальностью.

Кажется, что Рудольф был в оппозиции к тому, что называется естественным ходом истории, и подобно Юлиану Отступнику, Карлу I Английскому, Павлу I или Людвигу II Баварскому, он кажется обреченным изначально на трагическую гибель в своем противостоянии безжалостному прогрессу. Тем не менее жизнь и деятельность Рудольфа II, настолько бесполезные с точки зрения исторического развития, что трагический конец его царствования стал благом для его царства, были ярки и оригинальны и вдохновили поэтов, писателей и даже историков на создание многочисленных мифов об императоре. Так что Рудольф для европейской культуры оказался именем почти столь же нарицательным, как император Август или герцог Лоренцо Великолепный.

Curriculum vitae императора выглядит так. Рудольф был сыном императора Максимилиана II и внучатым племянником императора Карла V. Он родился в Вене в 1552 году, но в возрасте 11 лет был перевезен в Мадрид, ко двору своего двоюродного дяди, испанского короля Филиппа II, где и провел юность. В 1572 году, по возвращению из Испании, он был коронован венгерской короной. Через три года Рудольф переезжает в Прагу и коронуется в Богемии. В 1576 году, после смерти отца, императора Максимилиана, рейхстаг Священной Римской империи избирает Рудольфа императором, и 1 ноября происходит его торжественная коронация в Регенсбурге, после чего новый император возвращается в Прагу. Так начался один из интереснейших периодов в культуре этого города, вошедший в историю искусств под названием "рудольфинской школы".

Бесчисленные коронованные дядюшки и тетушки, бабушки и дедушки, окружавшие колыбель Рудольфа, делавшие ему козу, приглашавшие мальчика погостить к своим дворам, а затем возлагавшие на него многочисленные венцы, отнюдь не были добродушными и заботливыми родственниками. Могущество и психопатия были нераздельно переплетены в жизни Габсбургов второй половины XVI века. Они первые создали империю, где никогда не заходило солнце (учитывая их колонии в Америке - затем подобной империей будут владеть лишь англичане). В Европе им принадлежали Испания, Италия, многие германские земли, Богемия, Венгрия и Нидерланды. Из Америки лилось потоком золото, обеспечивавшее роскошь, прямые отношения с Римом гарантировали благочестие, а культурное процветание католической Европы - величие габсбургского двора. Однако великолепие омрачалось многочисленными "но".

Наглые англичане грабили каравеллы и вели себя непростительно самонадеянно, оскорбляя католическую веру и аристократические принципы, французский король Франциск I не желал признавать гегемонию Габсбургов, а в Германии, и особенно в Нидерландах, противники династии объединились под флагом протестантизма, противопоставив буржуазную идею личной свободы (в первую очередь свободы совести) идее императорской избранности.

Свобода совести - вопрос сложный, и в конце ХХ века отечественная Дума отдает ему много энергии - что уж говорить о веке XVI. Решение его отнюдь не было однозначным, и среди тех же Габсбургов не наблюдалось единства. Отец Рудольфа Максимилиан был полон экстравагантного сочувствия протестантизму. Меланхолик Рудольф вроде бы оправдывал надежды могущественных сторонников Рима, и его карьера была обеспечена прокатолической партией. Острая борьба на востоке европейских владений Габсбургов должна была привести к кровопролитной войне, сходной с той, что разгорелась в Нидерландах. Ситуация была крайне неприятной, но воцарение Рудольфа предотвратило трагедию - это очевидный исторический факт.

Вернувшись после коронации в Регенсбурге в Прагу, Рудольф забыл свои кровожадные обещания католикам. Впрочем, он так же разочаровал и протестантов. Запершись в своем замке, он стал коллекционировать произведения искусства и заниматься алхимическими опытами и философскими спекуляциями. Рудольф не хотел созывать сейма, зато разослал во все крупные города Европы своих агентов, для того чтобы они покупали для его коллекции всевозможные редкости: от картин Пармиджанино до экзотических ковров из перьев из страны инков. Он игнорировал требования католиков и протестантов, проводя часы в философских диспутах и общении с потусторонними силами. Он отказывался жениться и, следовательно, иметь законных наследников, зато интересовался гермафродитизмом и поисками идеальной целостности в платоновском духе. Все было не слава Богу, и все раздражало радикалов от обеих партий, как консерваторов, так и революционеров.

Прага тем временем наслаждалась спокойствием и тишиной. Рудольф не требовал ничего от пражан, кроме денег, а стройки императора и двор с его заказами возвращали городу то, что было выкачано налогами. Кафкианское противоречие между замком и городом, столь характерное для духа Праги, во время Рудольфа выглядело равновесием. Аристократическая странность Градчан оттенялась деловитостью Старого города. Прага была счастлива при несчастном императоре.

Император же и впрямь был очень несчастен. Империя и Прага - отнюдь не одно и то же, и требования империи шли вразрез с процветанием города. Моравы были недовольны богемцами, венгры - австрийцами, Германия - Габсбургами, Габсбурги - Прагой, а религиозные фанатики все время еще подливали масла в огонь. Все вместе были недовольны императором, чье поведение не соответствовало ни католической, ни протестантской морали. Рудольфа начали обвинять во всех грехах.

Бедный император и так был подвержен приступам меланхолии, переходившей в глубокую депрессию, а несовершенство мира совсем лишило его воли к жизни. В результате в 1608 году ему пришлось отдать все владения, за исключением Богемии, своему брату Матвею, в 1611 году отказаться и от чешской короны, а в 1612 году умереть от очередного приступа меланхолии.

Если история совершает какие-то несправедливости, то потом она начинает на этих несправедливостях настаивать, утверждая, что ее жертва сама виновата в своих несчастьях. Во многом это происходит потому, что история (а все же она очень часто есть проявление общественного мнения) самоуверенна и преисполнена преклонения перед идеей конечной справедливости. Очень долго европейские ученые верили в прогресс и судили весь мир в соответствии с этим. Рудольфу была отведена роль регрессиста, и он рисовался как человек вялый, апатичный, крайне подозрительный, трусливый, чувственный и деспотичный. В общем - вылитый Павел I, так что он должен был бы быть благодарен своим придворным, что его не убили. Ему отказывали во всем - даже во вкусе, считая его манерным и недалеким. Так, в одном современном чешском фильме имеется сцена, в которой император покупает за бешеные деньги плохую копию с Моны Лизы, и его страсть к собирательству приравнивается к тупому тщеславию калифорнийских миллионеров.

Особенную неприязнь Рудольф вызывал у марксистов, одержимых идеей прогресса, и, следовательно, был персоной non grata в социалистической Чехословакии. Правда, с 30-х годов нашего столетия как раз среди тех, кого идея прогресса раздражала, стал формироваться своего рода культ вкусов Рудольфа II. Своей реабилитацией император обязан в первую очередь сюрреализму. Страстная любовь, вспыхнувшая у сюрреалистов к Арчимбольдо, вытащила из забвения и императора Рудольфа, горячего поклонника и постоянного заказчика этого художника. С сюрреализмом в моду вошел и маньеризм, "стильный стиль", процветавший при европейских дворах второй половины XVI века. Мода на болезненно-утонченное, манерно-изысканное, сложное, изощренное, искусное и искусственное привела к переоценке рудольфинской школы и личности самого императора. Пражский маньеризм раньше не замечали, теперь ему стали поклоняться. Такие художники как Бартоломеус Спрангер, Ганс фон Аахен и Йозеф Хайнц, раньше практически не упоминавшиеся в общих историях искусства, заняли почетные места в мировых музеях, и цены на их произведения на антикварном рынке подскочили в сотни раз.

Вкусовая реабилитация пражской школы определила и то, что образ Рудольфа стал меняться. Эгоистический самодур превратился в обаятельного меланхолика, убегающего от жестокой и кровавой действительности в мир грез о прекрасном.

Вялость оказалась мягкостью, апатия - склонностью к рефлексии, чувственность - чувствительностью. Все большее внимание стал привлекать феномен собирательства Рудольфа II, раньше трактовавшийся как причуда деспота.

Карель ван Мандер, нидерландский Вазари, в своей книге жизнеописаний северных художников утверждает, что тот, кто хочет насладиться самыми знаменитыми произведениями искусства, должен ехать не в Рим, а в Прагу. Действительно, в начале XVII века в Праге стараниями Рудольфа II была собрана колоссальная коллекция картин, скульптур, книг, рукописей, рисунков, монет и разных других редкостей. Любимыми художниками Рудольфа были живописцы Брейгель, Дюрер, Пармиджанино, Тициан и скульптор Джованни да Болонья. За их произведения, разыскиваемые на рынках Европы, Рудольф платил любые деньги. В XVII веке эти огромные коллекции были частично увезены эрцгерцогами в Вену и частично разграблены шведами, но достаточно сказать, что большинство шедевров Венского художественно-исторического музея происходит из коллекции Рудольфа.

Возвращение чехов ко временам Рудольфа вполне закономерно. Прага, желающая снова стать частью Европы, готова, поправ свою национальную гордыню, забыть немецкое происхождение Рудольфа и не прочь вернуться в Священную Римскую империю, пусть и называемую отныне шенгенской зоной.

Стриптизерши из Мадрида

Две махи Франсиско Гойи в Эрмитаже

Алексей ИВАНОВ © "Русский Телеграф", 5 сентября 1998 года В последнем фильме Луиса Бунюэля под названием "Смутный объект желаний", повествующем о неизбывной страсти пожилого интеллигентного господина к юной красавице, есть следующая сцена. Красавица, занимающаяся фламенко и все время выпрашивающая у идальго деньги на учителей и занятия, танцует в одном клубе.

Престарелый воздыхатель с упоением следит за искусством своей подопечной, к которой испытывает чуть ли не платонические чувства. В какой-то момент ее вызывают за кулисы, и истомленный ее долгим отсутствием поклонник устремляется на розыски. Наконец он набредает на потайную комнату и видит, как его чистейшей прелести чистейший образец танцует в чем мать родила перед группой японских туристов, вооруженных фотокамерами. Разъяренный, он разгоняет японцев, круша их камеры, туристы верещат, дева вопит об искусстве и карьере, шум, гам и полный скандал.

Как всегда, у Бунюэля все очень смешно и в то же время очень серьезно. "Смутный объект желаний" повествует не о старческих воздыханиях (хотя и о них тоже), но о вечной тяге изощренного культурного сознания к юности и чистоте. О том, что эта тяга столь же обманчива, сколь и неизлечима, что в своей глупости она величественна, и о том, что культурная дряхлость гораздо более стерильна и гигиенична, чем юношеская непосредственность. Комедия Бунюэля - это размышление на вечную тему в одном ряду с "Пиковой дамой", "Лоттой в Веймаре" и "Лолитой".

Одно из специфических отличий бунюэлевского фильма - его испанский дух.

Рассуждения на общечеловеческие темы - это рассуждения о взаимоотношениях старой аристократической Испании и современности. "Смутный объект желаний" - в какой-то мере продолжение "Дон Кихота", и трагически смехотворная нелепость многих ситуаций в фильме Бунюэля продолжает странствие пожилого идеалиста из века шестнадцатого в век двадцатый. Сцена в ночном клубе не только издевательство над современным увлечением фламенко, что захватило весь мир от Сан-Франциско до Токио. Она пародирует моду на испанскую аутентичность, превратившую эту аутентичность в экзотику, распродаваемую направо и налево, в интеллектуализированной форме Карлоса Сауры и в оптовой торговле курортными открытками.

Вся эффектность фильма Сауры "Фламенко" построена на спекуляции аутентичностью.

Некрасивые, но выразительные лица, хриплые голоса и ощущение самодеятельной увлеченности абстрактной красотой танца говорят нам: да, это подлинная Испания.

Эти лица не изменились со времен Хуаны Безумной, и главная загадка красоты испанского жеста и испанской страсти в их подлинности. Эта подлинность, растиражированная и выставленная на всеобщее обозрение, с тем чтобы привлечь массу зрителей, становится чистым надувательством. Сауровское фламенко и искусство для японских туристов полностью уравниваются, но Бунюэль прекрасно понимает, что врываться в искусственно нагнетенное пространство Сауры и крушить его камеры - значит попасть в положение Дон Кихота среди стада овец и своего собственного героя, изгоняющего японцев из храма чистой любви.

В XVIII веке испанских аристократов охватила подобная страсть к аутентичности.

Испания этого времени представляет собой парадокс: также страстно, как в других культурах нижний класс подражал высшему, испанские аристократы во всем старались походить на простонародье. Нечто подобное происходило по всей Европе, но испанская страстность придавала игре в барышню-крестьянку невиданный размах, делая эту игру смыслом существования. В Испании подобное переодевание превратилось в подлинность жизни, стало главной двигательной силой всего общества и получило название махизма, так как махо и маха (русский эквивалент - парень и девка), как называли в Испании простонародную молодежь, стали не обозначениями, а понятиями, включавшими в себя стиль поведения, кодекс чести, круг интересов, манеру одеваться и собственный язык.

Франсиско Гойя, родившийся в арагонской деревне, по своему происхождению был даже ниже махо, жителя большого города. Первые его произведения, выполненные им для Королевской мануфактуры, представляли собой изящные сцены в стиле рококо, ориентированные на французское изящество, а не на ту мрачную подлинность, что больше всего ценится в Гойе его многочисленными обожателями. Ранний Гойя на первый взгляд даже удивляет - миловидность вместо гротеска, кокетливость вместо страстности, изящество вместо глубины. Именно в этом несоответствии выразилась гойевская одаренность - желание лепить грубыми руками хрупкий кукольный мир свидетельствует о желании завоевать нечто чуждое, для того чтобы осознать свое и быть способным это свое выразить с полной свободой.

Быстро добившись признания, Гойя входит в круг, ему изначально совершенно чуждый.

Его заказчиками становятся аристократы и интеллектуалы, многие из которых будут впоследствии его друзьями и покровителями. Экстравагантная герцогиня Альба даже приглашает пожить его в своем поместье, где она уединяется на время траура после внезапной смерти мужа. В то время когда сама королевская чета позирует ему для портрета, Гойя начинает писать тореадоров и актрис вместо сельских изящных пасторалей, привлекательных своей надуманной грацией. Манера письма его становится проще, краски глуше, мазки живописнее. Во всем стиле появляется размашистая подлинность, пленявшая герцогов и герцогинь, сходивших с ума по махизму. По выражению Ортеги-и-Гассета, Гойя «начинает писать то, что зовется "простым", потому что склонность его к "простому", и прежде весьма слабая, начисто исчезает».

Невероятная привлекательность махизма имеет и другую сторону. Потомки высокоодухотворенных грандов Эль Греко, захлебывающиеся от восторга на боях быков и рядящиеся в вышитые жилеты, смешны. Поиск подлинности в народной декоративности свидетельствовал о полной умственной и физической импотенции испанской аристократии, полной ее неспособности произвести что-либо оригинальное.

Гойя стал художником аристократов, и, как это часто случается в искусстве, его живопись, отразив полную деградацию испанского высшего общества, наделила ее трагической красотой, так что водопад его мазков превращает высокородных дебилов и потаскух в чудные магические видения фантастической красоты, манящие, пьянящие и будоражащие. Европейские романтики, открывшие для себя Гойю в середине прошлого века, задыхались от спазмов восторга перед его живописностью, передавшей гниение Испании накануне наполеоновского нашествия.

Тогда и родилась легенда о Гойе-романтике, о его бурной молодости, о его светских приключениях, столкновении с обществом a la ван Гог и пылком романе с герцогиней Альбой. Тогда вошли в моду две его картины, ставшие самыми известными его произведениями: "Маха одетая" и "Маха обнаженная". Теперь их знает весь мир и почти весь мир верит в то, что это изображения герцогини Альбы, созданные чуть ли не для нее самой страстно влюбленным гениальным художником, чья великая любовь была осмеяна и растоптана взбалмошной и развратной аристократкой. Эти сплетни, поддерживая репутацию и популярность картин, весьма вредили репутации герцогини, так что в 1945 году один из потомков Альбы добился даже эксгумации тела своей прапрабабушки, чтобы доказать всю абсурдность этой теории. Но легенда на то и легенда, чтобы быть неправомерной, и сегодня любой историк, пишущий о "Махах", вынужден упомянуть, что на этих картинах не Альба, и так или иначе имя герцогини выплывает из темного фона спальни, окружающего светящееся обнаженное тело.

На самом деле картины были созданы для всесильного Мануэля Годоя, герцога де Алькудиа и Князя Мира, обслуживавшего королеву и управлявшего королевством.

Тридцатитрехлетняя Мария Луиза обратила внимание на восемнадцатилетнего гвардейца, и этого было достаточно, чтобы он стал самым могущественным и самым ненавидимым человеком в Испании. Картины были созданы для его коллекции и висели в потайном кабинете среди других обнаженных, причем скорее всего маха одетая скрывала маху обнаженную. В это время изображение нагого тела в Испании было запрещено инквизицией, и Гойя, создавая свою маху, просто совершал уголовное преступление. Картину никто не должен был видеть, кроме специально допущенных, и понятно, что ею восхищались отнюдь не ценители живописи. Создавалась она не для этой цели.

Гойя в общем-то и не особенно старался. Раскрашенная кукла, несколько неловко разлегшаяся на постели с намерением показать себя получше Годою и его друзьям, имеет очень мало общего с таинственной прелестью Венеры Веласкеса, с которой ее так часто сравнивают. Идея картины проста и груба, как и грубо похожее на фарфоровую маску лицо махи, абсолютно ничего не выражающее и лишенное какого-либо намека на мысль или чувство. Гойя, однако, на то и гениальный художник, что одеревенелую похотливость испанского двора сумел наделить силой - силой шока, до сих пор сохранившейся в этих произведениях. Эта сила наэлектризовала романтизм, а яркой вспышкой разрядилась в "Олимпии" Мане, в своем бесстыдстве перешедшей все границы потайных кабинетов и разлегшейся посреди Салона, полного дам в турнюрах и господ в цилиндрах. "Олимпия" - более великое живописное произведение, но без мах, вырвавшихся на свободу из застенков Годоя, она была бы немыслима. Так что махи - прапрабабушки нашей сегодняшней свободы.

Шок подглядывания создал иллюзию проникновения во внутренний мир художника. На самом деле это не более как проникновение в мир Годоя, успешного любовника королевы и многих других женщин. Гойе удалось из этого шаблонного мира сотворить миф об испанской подлинности в любви и сладострастии, разнесенный потом Кармен, арагонской хотой и андалузскими мантильями по всему миру для привлечения туристов с фотоаппаратами в ночные бары Барселоны и Мадрида. Первооснова этого мифа сегодня бесстыдно раскинулась в Испанских просветах Эрмитажа, до того полных благочестивых картин Мурильо и Риберы, и по-прежнему пленяет своей двусмысленной аутентичностью. Толпа может подглядывать нечто сознательно скрываемое - бесстыдную испанскую драму потайного кабинета Урок достойной скуки постмодернистского дендизма В музее Пти Пале в Гааге открыта выставка "Денди".