Это кажется непомерным… но вовсе не означает, что всего этого не было

Глава 1 Весёлый мальчишка из Стока

Я родился 23 июля 1965 года в Англии в городе Сток-на-Тренте (Stoke-on-Trent), в том самом городе, где за двадцать лет до меня родился Лемми Килмистер (Lemmy Kilmister) из “Motorhead”. Это был год, когда, как мы знаем, рок-н-ролл стал чем-то большим, чем просто рок-н-ролл, год, когда нескольким не связанным друг с другом групп удалось изменить поп-музыку. В тот год “The Beatles” выпустили “Rubber Soul”, а «Роллинги» (the Stones) – “Rolling Stones No. 2”, лучший из их сборников блюзовых каверов. Это было время революции в творчестве, которой не суждено было произойти дважды, и я горд, что сам оказался продуктом той эпохи.

Моя мама – афроамериканка, отец – белый англичанин. Они познакомились в шестидесятые в Париже, влюбились друг в друга и зачали меня. Я благодарю их за то, что они оставались такими, какими они были. Несмотря на свои межрасовые, «межконтинентальные» различия, они оба были людьми одного плана, что не являлось нормой, так же как и их безграничные творческие натуры.

Они познакомили меня с окружением настолько разнообразным, пёстрым, уникальным, что всё, что было мной усвоено даже в самом раннем детстве, оказало влияние на всю мою дальнейшую жизнь. Мои родители начали относиться ко мне как к равному, едва я научился стоять. Они и учили меня «на ходу», как справляться со всем тем, что встречалось мне на моём пути по жизни.

Моей матери Оле (Ola) было семнадцать, а моему отцу Энтони (Anthony) (или просто Тони) – двадцать, когда они познакомились. Он был рождён художником и, как всегда поступали художники, оставил свой тесный городок, чтобы обрести себя в Париже. Моя мама очень рано повзрослела; молодая, красивая и брызжущая энергией она уехала из Лос-Анджелеса, чтобы посмотреть мир и завести знакомства в мире моды. Когда их пути пересеклись, они влюбились, а затем в Англии они поженились. А затем появился я, и они принялись обустраивать свою совместную жизнь.

Карьера моей мамы как художника по костюмам началась где-то в 1966 году, и на всём её протяжении её клиентами были Флип Уилсон (Flip Wilson), Ринго Старр (Ringo Starr) и Джон Леннон (John Lennon). Она также работала с “Pointer Sisters”, Хелен Редди (Helen Reddy), Линдой Ронстадт (Linda Ronstadt) и Джеймсом Тейлором (James Taylor). Одним из наших клиентов был Сильвестр (Sylvester). Его уже больше нет в живых, но когда-то он был исполнителем диско, известным как “Sly Stone”. У него был выдающийся голос, и сам он в моих глазах был выдающимся человеком. Он подарил мне крысу чёрно-белого окраса, которую я назвал Микки (Mickey). Микки оказался крутым засранцем. Его никогда не пугало то, что я кормил своих змей крысами. Он выжил после того, как мой младший брат вышвырнул его из окна моей спальни, и выглядел ничуть не хуже, когда спустя три дня появился у двери чёрного входа. Микки также перенёс случайную ампутацию части своего хвоста, когда его прищемило внутренним механизмом диван-кровати, не говоря уже о почти годе, который он провёл без еды и воды: мы по ошибке оставили его в квартире, которую использовали в качестве склада, а когда, наконец, мы там появились, чтобы забрать пару коробок, Микки по-дружески подбежал ко мне, будто прошёл всего день, будто, чтобы сказать мне: «Эй! Вы где пропадали?»

Микки был одним из моих самых запомнившихся любимцев. У меня было много домашних животных, начиная с пумы Кёртиса (Curtis) и заканчивая сотнями змей, которых я держал у себя. В сущности, я никогда не учился тому, как ухаживать за животными, и я определённо отношусь к животным, которых я держу, лучше, чем к большинству людей, которых знаю. Все эти животные и я разделяем одну точку зрения, о которой забывает большинство людей: в конце концов, жизнь – это выживание. Как только ты усваиваешь этот урок, то начинаешь понимать, что завоевать доверие этих зверей, которые в природе могут тебя сожрать, – значит приобрести полезный, определяющий опыт.

Вскоре после моего рождения моя мать вернулась в Лос-Анджелес, чтобы расширить свой бизнес и тем самым заложить финансовые основы для нашей семьи. Отец воспитывал меня в Англии в доме своих родителей Чарльза и Сибил Хадсонов (Charles and Sybil Hudson) на протяжении четырёх лет, и для него это было не просто. Я был довольно смышлёным ребёнком, но я не мог осознать насколько напряжённой была обстановка в доме. У моего отца с его отцом Чарльзом, насколько я понимаю, были не такие уж хорошие взаимоотношения. Тони был средним из трёх братьев и во всех отношениях оправдывал своё положение среднего брата – он был выскочкой. Его младший брат, Иэн (Ian), и старший, Дэвид (David), были гораздо больше ориентированы на семью. Мой отец посещал художественную школу, у него были те качества, которых не было у его отца. Мой отец олицетворял шестидесятые, и он был предан своим убеждениям настолько искренне, насколько безоговорочно его отец осуждал их. Мой дед Чарльз работал пожарным в Стоке, городке, который, не меняясь, катил по истории. Большинство горожан никогда не покидали Сток; многие, как мои дед и бабушка, так никогда и не решились отправиться за сотню миль на юг, в Лондон. Чарльз не выносил упорства Тони, с которым тот посещал художественную школу, и его намерения зарабатывать себе на жизнь живописью. Их расхождения во взглядах приводили к постоянным спорам, а зачастую к жёстким перепалкам. Тони утверждает, что большую часть его юности Чарльз постоянно его бил до потери сознания.

Мой дед был настолько же типичным представителем Великобритании пятидесятых, насколько типичным представителем шестидесятых был его сын. Чарльз хотел видеть всё на своих местах, в то время как Тони хотел всё перестроить и перекрасить. Думаю, мой дед пришёл в ужас, когда его сын вернулся из Парижа, влюблённый в беззаботную чернокожую американку. Интересно, что он ответил, когда Тони сказал ему, что намеревается жениться и растить своего новорождённого сына под их крышей, пока он и моя мама не приведут свои дела в порядок. В конечном счёте, я тронут тем, что обе стороны проявили такую дипломатию.

Мой отец взял меня в Лондон, как только я мог переносить поездку на поезде. Мне было два или три года, но я интуитивно догадывался, насколько далеко мы были от Стока, его растянувшихся на мили рядов домов из коричневого кирпича и старомодных жителей, – то, чем занимался мой отец, всегда было немного богемным. Мы ночевали на кушетках и проводили в Лондоне дни напролет. В Лондоне были лавовые лампы, ультрафиолетовый свет фонарей, открытые магазинчики, волнующие и притягивающие, и художники на Портобелло-Роуд (Portobello Road). Мой отец никогда не относил себя к битникам, но этот стиль жизни он впитал всем телом. Казалось, от такой жизни он перенял самые яркие её черты: любовь к приключениям, когда ты отправляешься в дорогу в одной лишь одежде и ищешь ночлега в квартире полной интересных людей. Мои родители научили меня многому, но их самый важный их урок я усвоил рано – ничто не может сравниться с жизнью в дороге.

У меня остались хорошие воспоминания об Англии. Ко мне было приковано всё внимание моих деда и бабушки. Я ходил в школу, участвовал в постановке «Двенадцать дней Рождества» (“The Twelve Days of Christmas”), а также исполнял рождественскую песенку «Маленький барабанщик» (“The Little Drummer Boy”). Я всё время рисовал и раз в неделю смотрел «Мстителей» (“The Avengers”) и «Громовержцев» (“The Thunderbirds”). Телевидение в Англии конца шестидесятых было крайне ограниченно и отражало послевоенный, «черчиллевский» взгляд на мир, какой у был у поколения, к которому принадлежали мои дед и бабушка. В то время было всего три телевизионных канала, которые, за исключением двух часов в неделю, когда по ним показывали эти две программы, крутили только новости. Неудивительно, что поколение моих родителей безрассудно окунулось в культурные изменения, едва они начались.

С тех пор, как Тони и я переехали к Оле в Лос-Анджелес, он никогда больше не разговаривал со своими родителями. Они быстро исчезли из моей жизни, и пока я рос, я часто вспоминал о них. Моя мама хотела, чтобы отец не терял связи с родителями, но для самого отца это не имело никакого значения, он просто потерял к ним интерес. Я не виделся со своими английскими родственниками до тех пор, пока “Guns N’ Roses” не стали широко известны. Когда в 1992 году мы играли концерт на стадионе “Wembley”, семейство Хадсонов приехало полным составом. За кулисами перед началом концерта я стал свидетелем, как один из моих дядей, мой кузен и дед, впервые выбравшийся из Стока в Лондон, в нашей гримёрной выпили до капли всё спиртное. В те дни наши райдеры выпивки, которые потреблялись без остатка, могли прикончить кого угодно, но не нас.

Моё первое воспоминание о Лос-Анджелесе – песня “light my fire” группы “The Doors”, ревущая из проигрывателя моих родителей дни напролёт. В конце шестидесятых и начале семидесятых годов Лос-Анджелес был тем самым местом, особенно для молодых британцев, увлекающихся искусством или музыкой: в отличие от закостенелой Англии здесь в достатке хватало творческой работы, а погода была поистине райской по сравнению с Лондонскими дождём и туманом. Кроме того, оставить Англию ради американских берегов – это ли не лучший способ показать средний палец системе и семье с её воспитанием; мой отец был более чем счастлив, оттого что поступил именно так.

Моя мать продолжила работу модельера одежды, в то время как мой отец удачно нашёл применение своему врождённому таланту художника в оформлении. У мамы были знакомства в музыкальной индустрии, поэтому её муж вскоре уже придумывал обложки для пластинок. Мы жили поодаль от бульвара Лорел-Кэнион (Laurel Canyon Boulevard) в одном из кварталов, типичных для шестидесятых, где брала своё начало улица Лукаут-Маунтин-Роуд (Lookout Mountain Road). Этот район Лос-Анджелеса всегда был раем для творческих натур по той причине, что в самом его ландшафте была что-то богемное. Дома там выстроены прямо на горных склонах среди пышной растительности. Это одноэтажные дома с гостевыми домиками и нечётным количеством любых других строений, жить в которых по соседству с другими было весьма органично. Когда я был маленький, наш район был уютным анклавом художников и музыкантов: через несколько домов от нас вниз по улице жила Джони Митчелл (Joni Mitchell). За магазином “The Canyon Store” в то время жил Джим Моррисон (Jim Morrison), так же как и Гленн Фрей (Glenn Frey), который только начинал собирать “The Eagles”. То была атмосфера людей, хорошо знающих друг друга: моя мама придумывала одежду для Джони, в то время как мой отец разрабатывал обложки её альбомов. Дэвид Геффен (David Geffen) был близким другом нашей семьи, и я очень хорошо его помню. Когда, спустя годы “Guns N’ Roses” заключили контракт с его студией, он меня не узнал, да я ему и не говорил. В 1987 году на Рождество он позвонил Оле и поинтересовался, как у меня шли дела. «Тебе следовало бы самому знать, как у него дела, – сказала она, – ты только что выпустил альбом его группы».

Спустя год или два мы переехали с бульвара Лорел-Кэнион на юг,в квартиру на Догени-Драйв (Doheny Drive). Я поменял школу и именно тогда открыл для себя, что обыкновенные дети жили не так, как я. У меня никогда не было обычной, «детской» комнаты, наполненной игрушками и выкрашенной в основные цвета.* Наши дома никогда не красились в обычные, нейтральные цвета. В воздухе витал аромат «травки» и благовоний. Атмосфера в доме всегда была светла, но в цветовой гамме было много тёмного. Но меня это устраивало, потому что меня никогда не интересовало общение с детьми моего возраста. Я предпочитал общество взрослых людей. Друзья моих родителей и до сих пор остаются одними из самых ярких личностей из тех, с кем я был знаком.

24/7 я слушал радио. Обычно это было “KHJ” на АМ-волнах. Я спал с включённым радиоприёмником. Я делал уроки и получал хорошие оценки, хотя мой учитель сказал, что я быстро терял внимание и всё время о чём-то мечтал. А правда заключалась в том, что моей страстью было искусство. Я обожал художника-постимпрессиониста Анри Руссо (Henri Rousseau), и, подражая ему, рисовал джунгли, населённые моими любимыми зверями. Моё страстное увлечение змеями началось в очень раннем возрасте. Мне было шесть лет, когда моя мама впервые взяла меня с собой в Биг-Сюр (Big Sur), штат Калифорния, отправившись туда навестить свою подругу и погостить у неё. Я проводил часы напролёт в лесу, ловя змей. Я копался под каждым кустом или деревом, пока не наполнял змеями старый аквариум. Потом я отпускал змей обратно.

Это не было единственным впечатлением, оставшимся у меня о той поездке: моя мама и её подруга, обе одинаково сумасшедшие и беззаботные, обожали гонять на мамином Фольксвагене «Жук» по извилистым горным дорогам. Я помню, как мчался на скорости, сидя на пассажирском кресле и замерев от ужаса, смотрел из моего окна на скалы и океан, которые раскинулись внизу в дюйме от двери автомобиля.

У моих родителей была безупречная коллекция записей. Они слушали всё, от Бетховена до “Led Zeppelin”, и даже подростком я не переставал открывать для себя новые жемчужины в их музыкальной библиотеке. Я знал всех современных на тот день артистов, потому что мои родители постоянно водили меня на концерты, а моя мама часто брала меня с собой на работу. В очень раннем возрасте меня познакомили с тем, как работает изнутри индустрия развлечений. Я видел множество звукозаписывающих студий и репетиционных помещений изнутри, так же как и съемочных кино- и телевизионных площадок. Я присутствовал на многих репетиционных и звукозаписывающих сессиях Джони Митчелл и видел, как записывал своё телешоу Флип Уилсон, некогда знаменитейший комик, которого забыло время. Я видел, как репетировала и выступала австралийская певица Хелен Редди, и присутствовал, когда Линда Ронстадт пела в клубе “The Troubadour”.** Моя мама также брала меня с собой, когда сотрудничала с Биллом Косби (Bill Cosby) и работала над его сценическими костюмами для его выступлений в жанре «стенд-ап»; она и его жене сделала несколько эксклюзивных нарядов. Я помню, как мы с ней ходили на выступление “The Pointer Sisters”. На протяжении всей её карьеры подобного хватало предостаточно, но когда мы жили на Догени, её по-настоящему пошли в гору: к нам в гости заглядывала Карли Саймон (Carly Simon), так же как и исполнительница соул Мин Риппертон (Minne Ripperton). Я был знаком со Стиви Уандером (Stevie Wonder) и Дайаной Росс (Diana Ross).

Моя мама говорит мне, что я также встречался с Джоном Ленноном, но, к несчастью, я совершенно этого не помню. Я очень хорошо помню, как встретил Ринго Старра (Ringo Starr): моя мама придумала для него для него фанковый костюм, напоминавший костюм парламентария, в котором Ринго изображён на обложке своей пластики 1974 года “Goodnight Vienna”.

Это был костюм с завышенной талией металлически-серого цвета и с большой белой звездой посредине груди. Каждый раз, когда я бывал с мамой на сцене за кулисами или в киносъёмочном павильоне, они производили на меня странное, волшебное впечатление. Я не имел ни малейшего представления, что это всё означало, но тогда меня просто приводили в восторг представления, так же как это восхищает меня и сегодня. Сцена с инструментами, ожидающими музыкантов, захватывает меня. Один лишь вид гитары по-прежнему цепляет меня. И в сцене, и в инструментах есть что-то удивительное и невысказанное: они заключают в себе возможность раздвинуть границы реальности при условии, что вверены нужным музыкантам.

Мой брат Альбион (Albion) родился в декабре 1972 года. Его рождение стало новой движущей силой для нашей семьи: неожиданно среди нас появилась новая личность. Это было здорово иметь маленького брата, и был рад, что был одним из его нянек. Я обожал, когда родители, бывало, просили меня присмотреть за ним.

Но не прошло много времени, как я стал замечать в нашей семье более значимое изменение. Когда мои родители проводили время вместе, они не были такими, какими они были каждый по себе. Всё пошло хуже, как я думаю, с тех пор, как мы переехали в квартиру на Догени-Драйв и моя мама стала преуспевать в бизнесе. К слову сказать, мы жили в доме 710 по Норт-Догени (North Doheny), от которого сейчас осталось пустое место, где в декабре продают рождественские ёлки. Мне следовало бы также упомянуть, что в том доме в соседней квартире жил чудаковатый тип, называвший себя Чёрным Элвисом (Black Elvis), которого можно заказать для вечеринок в Лас-Вегасе, если кому-то интересно.

Сейчас, когда я стал старше, проблемы, которые разъели отношения между родителями, стали для меня вполне понятны. Моему отцу никогда не нравилось, насколько близка была Ола со своей матерью. Когда его тёща давала нам деньги, это уязвляло его гордость, и он никогда не был в восторге от какого-либо её участия в делах семьи. Его злоупотребление алкоголем никаким образом не улучшало положение вещей. Мой отец когда-то любил выпить и выпить много. Он был типичным выпивохой: он никогда не бывал агрессивен по той причине, что он был очень умён и не так прост для понимания, чтобы когда-нибудь прибегнуть к тупому насилию, но от алкоголя у него портилось настроение. Если он был пьян, он, бывало, отпускал неуместные замечания в адрес окружающих. Не нужно говорить, что таким образом он сжёг за собой ни один мост.

Мне было только восемь лет, но мне следовало бы знать, что что-то в наше семье совсем не так. Мои родители никогда не относились друг к другу кроме как с уважением, но за те месяцы, предшествующие расставанию, они совершенно избегали друг друга. В большинстве случаев по ночам моей мамы не было дома, а отец проводил эти ночи на кухне, хмурый и трезвый, попивая вино и слушая записи Эрика Сати (Erik Satie). А когда мама возвращалась домой, мы с отцом уходили подолгу гулять.

Мы гуляли везде, и в Англии, и в Лос-Анджелесе. До того времени, когда Лос-Анджелес узнал о Чарлзе Мэнсоне – когда «семья Мэнсона» убила Шэрон Тейт (Sharon Tate) и её друзей, – мы, бывало, путешествовали автостопом, причём неважно куда. Лос-Анджелес до той трагедии не был опасным городом; те убийства означали конец утопических идеалов шестидесятых – эпохи под лозунгом «Власть цветам!».

Мои детские воспоминания об отце, как кинокадры: на них всех – полдень, который я провожу, идя бок о бок с отцом и глядя на него снизу вверх. Это случилось в одну из таких прогулок, которую мы завершили в “Fatburger”, когда он сказал мне, что он и мама собираются жить порознь. Я был опустошён. Единственное, в чём я был уверен, пропало. Я ни о чём не спрашивал, а просто уставился на свой гамбургер. Когда вечером того же дня моя мама посадила меня рядом с собой, чтобы всё объяснить, она обратила моё внимание на практическую пользу от их расставания с отцом: у меня будет два дома, в которых я смогу жить. Я поразмыслил об этом, и их расставание в какой-то мере приобрело для меня смысл, но всё равно это звучало как ложь. Пока она говорила, я ей кивал, но уже не слушал.

Мои родители расстались по-дружески, но их новые отношения всё равно ставили их в неудобное положение, потому что спустя долгие годы они всё ещё состояли в браке. Часто они жили в пяти минутах ходьбы друг от друга и имели один и тот же круг знакомых. Когда они расстались, моему маленькому брату было всего два года, поэтому по понятным причинам они решили, что для Альбиона будет лучше, если он останется с матерью, но за мной они оставили выбор, с кем из них двоих мне жить, поэтому я выбрал свою мать. Ола содержала нас так хорошо, как только могла, притом что она постоянно бывала в разъездах, отправляясь туда, куда бы ни позвала бы её работа. Поэтому, как только возникала необходимость, мой брат и я отправлялись из маминого дома в дом бабушки. Дом моих родителей всегда был местом оживлённым, интересным и чуждым условности, и он всегда был прочным. Как только отношения моих родителей разбились, постоянные перемещения стали для меня нормой.

Жизнь порознь очень тяжело далась моему отцу, и длительное время я его даже не видел. Для нас всех это были трудные времена, пока, наконец, для меня это не стало реальностью, когда однажды я увидел свою мать в компании другого мужчины. Этим мужчиной был Дэвид Боуи (David Bowie).

В 1975 году моя мать стала тесно сотрудничать с Дэвидом Боуи во время записи его альбома “Station to Station”; она придумывала ему костюмы, начиная ещё с его альбома “Young Americans”. Поэтому когда ему дали главную роль в фильме «Человек, который упал на землю» (“The Man Who Fell to Earth”), моей маме предложили работу художника по костюмам в данном фильме, съёмки которого проходили в штате Нью-Мексико (New Mexico). По дороге у неё с Боуи началось нечто, похожее на роман (semi-intense affair). Сегодня, оглядываясь назад, думаешь, что их роман, может, был всего лишь лёгким увлечением, но тогда казалось, будто на твой задний двор вторгся чужак.

После того, как мои родители разъехались, мы с моей мамой и братом переехали в дом на Рэнджли-Драйв (Rangely Drive). Дом был просто улёт: стены в гостиной были небесно голубого цвета и c нарисованными облаками. В доме стояло пианино, а коллекция пластинок моей мамы заняла целую стену. Дом был гостеприимным и уютным. К нам часто заглядывал Боуи со своей женой Энджи (Angie) и сыном Зоуи (Zowie). Семидесятые были неподражаемы: для Боуи казалось совершенно естественным привести в дом к любовнице своих жену и сына, чтобы мы все вместе могли провести время. В то время моя мама увлекалась той же трансцендентальной медитацией, какой увлекался Дэвид. Вместе они произносили песнопения перед буддийской святыней, которую мама держала в спальне.

Я принял Дэвида, как только узнал его поближе, потому что он умный, забавный и творческий человек. Впечатления от сценических выступлений Дэвида дополнили мои впечатления от общения с ним вне сцены, когда в 1975 году я с мамой пошёл на его концерт, проходивший на стадионе “L. A. Forum”. В тот момент, когда он поднялся на сцену в образе, я был просто пленён так же, как с тех пор всегда бываю пленённым его выступлениями. Игра – вот то, что составляло сущность его концерта. В гротескном образе мне угадывался человек, с которым был знаком. Боуи вернул рок-звёзд к их корням: быть рок-звездой – это стоять на перекрёстке между тем, кто ты есть, и тем, кем ты хочешь быть.