Это кажется непомерным… но вовсе не означает, что всего этого не было

Глава 6. Ты научишься жить, как животное

Нас нельзя было отнести к тому типу людей, которых устраивает ответ «нет». Мы, скорее, сами ответили бы «нет». Как личность, каждый из нас знал законы улицы (street-smart), был самодостаточен (self-sufficient) и привык поступать только по-своему – лучше умереть, чем идти на уступки. Когда мы объединились в группу, то это качество было помножено на пять, потому что мы, бывало, прикрывали спины других так же яростно, как и стояли за самих себя. Все три общепринятых значения слова gang определённо подходили и к нам: 1) мы были группой, объединённой по причинам социального характера, например на основе единства антиобщественного поведения; 2) мы были объединением людей со сходными (compatible) вкусами и общими интересами, которые собрались, для того чтобы работать вместе; и 3) мы были группой людей, объединённых ради преступных или других антиобщественных целей. Кроме того, у нас всех было характерное для банды чувство преданности: мы доверяли только нашим старейшим друзьям, а всё, что нам требовалось, чтобы двигаться вперёд, мы находили друг в друге.

Наша общая сила воли (willpower) двигала нас вперёд к успеху, который мы хотели заполучить на собственных условиях, но она нисколько не сделала весь этот путь легче. Мы не были похожи на другие группы того времени, мы никогда не относились к критике благожелательно (take kindly to), от кого бы она ни исходила: ни от наших коллег-музыкантов (зд. peers), ни от проходимцев, пытавшихся подписать с нами нечестные контракты о менеджменте, ни от представителей (reps) A & R*, соперничавших друг с другом за то, чтобы предложить нам сделку. Мы не гнались за признанием и держались стороной лёгкого успеха. Мы ждали, когда наша популярность сама заявит о себе, то привлечёт внимание шоу-бизнеса (industry). И когда это случилось, мы заставили его раскошеливаться.

Мы репетировали каждый день, совершенствуя (work up) любимые песни, известные нам по работе в наших прежних группах, вроде “Move to the City” и “Reckless Life”, которые были написаны тем или иным составом “Hollywood Rose”. У нас был дерьмовый “PA”**, поэтому мы подготовили большую часть материала без непосредственного участия Эксла. Вот, как это выглядело. Эксл напевал вполголоса (under his voice) в “PA”, а затем прослушивал запись и в соответствии с тем, о чём мы говорили, вносил коррективы (provide feedback).

Спустя три ночи, у нас уже был полностью составленный сет-лист, в который также вошли песни “Don’t Cry” и ”Shadow of Your Love”, поэтому мы единодушно решили, что для потребителей группа представляет собой удобоваримый продукт (for public consumption). Мы могли бы забронировать для выступления вечер в клубе где-нибудь неподалёку, поскольку все мы знали нужных людей, но нет, мы решили, что после трёх репетиций группа готова к турне. И не просто к турне на один уикенд по клубам в окрестностях Лос-Анджелеса – мы поддержали Даффа, когда он предложил отправиться в увеселительную поездку (jaunt) от Сакраменто (Sacramento) и вверх на север до его родного города, до Сиэтла. Эта была совершенно сумасбродная (improbable) идея, но для нас она показалась самой разумной на свете.

Мы планировали собрать аппаратуру и отправиться в путь уже через несколько дней, но наше рвение (zeal) до усрачки напугало нашего барабанщика Роба Гарднера, да так, что он, не раздумывая (on the spot), почти ушёл из группы. Это никого не удивило, поскольку хоть Роб и умел хорошо играть, но с самого начала в группу он не вписывался. Он не был из того же теста (not of the same ilk), он не был одним из нас: он не относился к типу людей «продам-душу-за-рок-н-ролл». C его стороны, это был вежливый уход. Мы не могли приложить ума, как он мог отыграть последние три репетиции, не собираясь отправляться в тур по побережью в составе неизвестной группы, имея из вещей лишь аппаратуру и собственную одежду… Но мы приняли его решение. Остановить оно нас не смогло бы. Я позвонил, единственному барабанщику, которого знал и который уехал бы с нами тем же вечером, если бы мы его об этом только попросили. Это был Стивен Адлер.

На следующий день на репетиции мы стали свидетелями, как Стивен установил две бас-бочки серебристо-голубого цвета, а затем принялся разминаться, играя на них стандартные брейки (fills). Его эстетические вкусы (зд. touchstones) явно испортились, но для нас это не являлось трудноразрешимой (insurmountable) проблемой. Мы подправили ситуацию в типичной для «Ганзов» манере: когда Стивен улизнул (duck out), чтобы отлить, Иззи и Дафф спрятали одну из его бас-бочек, а также напольный том и пару небольших рэковых томов. Стивен вернулся, сел за установку и, даже не осознав, что часть барабанов пропала, дал нам счёт для следующей песни.

- Эй, а где моя вторая бочка? – спросил он, оглядываясь по сторонам, будто обронил её, когда отправился в туалет. – Я пришёл на репетицию с двумя… а остальные барабаны где?

- Не беспокойся о них, приятель – они тебе больше не понадобятся, – сказал Иззи. – Давай лучше счёт для песни.

Стивен так никогда и не получил назад вторую бас-бочку, и это лучшее, что могло когда-либо с ним случиться. Из всех нас Стивен в наибольшей мере отличался стилем, который можно назвать «банально современным» (most сonventionally contemporary), хотя, в конечном счёте, это стало ключевым элементом звучания нашей группы. Тем не менее, мы не собирались слушать всю ночь напролёт, как он пытается «вбить» эту мысль в наши головы (hammer home). Мы заставили (bullied) его стать простым рок-н-ролльным ударником, играющим в размере 4/4, что дополнило и легко состыковалось со стилем игры Даффа. А это дало нам с Иззи свободу мешать блюз и рок-н-ролл с истерией панк-рока первого эшелона (first generation). Не говоря уже о том, сколько дали группе лирика Эксла и его манера подачи (delivery). У Эксла был уникальный голос – отличный по своему диапазону и тембру. И хотя этот голос часто резал слух (was intense) и многим не нравился (was in your face), он придал звучанию группы удивительную проникновенность, блюзовость, потому что Эксл, когда учился в начальной школе, пел в церковном хоре.

К концу репетиции (зд. tryout) Стивен был принят в группу, и оригинальный состав “Guns N’ Roses” сомкнул строй с заряженными ружьями наперевес (locked and loaded). Дафф уже заказал выступления (booked the tour), и всё, чего нам не хватало, это колёса. Любой, у кого есть знакомый музыкант (преуспевающий или не очень), знает, что музыканты обычно доки (adept), когда дело доходит до того, чтобы «занять» что-нибудь у своих друзей. От нас потребовался один телефонный звонок и немного уговоров, чтобы заручиться поддержкой наших друзей Дэнни (Danny) и Джо (Joe), чьим автомобилем и чьей преданностью мы постоянно пользовались. Чтобы сделать этим парням ещё приятнее (sweeten the deal), мы нарекли Дэнни нашим тур-менеджером, а Джо – нашим роуди***, и на утро отправились на линялого зелёного цвета «олдсмобиле», напоминавшем танк и принадлежавшем Дэнни, в Долину, чтобы там прицепить взятый напрокат трейлер**** с усилителями, гитарами и барабанной установкой.

Мы всемером загрузились в середины семидесятых «олдс» и отправились в путь длиной более тысячи миль, о чём никто, кроме Даффа, и не догадывался. Мы оставили позади город Фресно (Fresno) – двести миль от Лос-Анджелеса и двести миль до Сакраменто, – когда автомобиль сломался. Дэнни не из тех парней, которые отчисляли взносы (зд. splurge) в “AAA”** ***, поэтому нам просто повезло, что автомобиль сломался недалеко от бензоколонки, так что его можно было толкать. На бензоколонке нам сказали, что потребуется четыре дня, для того чтобы достать запчасти, необходимые для ремонта чудовища настолько старого. В таком случае (at that rate), мы не дали бы ни одного концерта.

Однако наш энтузиазм зашкаливал, чтобы задерживаться или рассуждать здраво, поэтому мы велели Дэнни оставаться с автомобилем, пока его не починят, и аппаратурой, а затем встретиться с нами в Портленде (Portland) (примерно через семьсот пятьдесят миль), на одном из намеченных концертов. Оттуда, как мы решили, мы отправимся в Сиэтл все вместе (ещё дальше на сто семьдесят пять миль), чтобы отыграть там финальный концерт с собственной аппаратурой. Был момент, когда Дэнни и Джо попытались агитировать нас (campaign for us), чтобы мы остались во Фресно все вместе, пока автомобиль не отремонтируют, но ни их уговоры, ни очевидный выбор повернуть назад нами всерьёз не рассматривались. Мы даже не обдумали, как будем переезжать с одного концерта на другой, не говоря уже о том, что мы могли не найти усилители и барабанную установку, когда туда доберёмся. Но мы и вправду срать хотели на всё это. Наша пятёрка не мешкала: мы вышли на хайвэй и принялись голосовать.

Мы оставили Дэнни и Джо все деньги, которые могли позволить себе на ремонт автомобиля – возможно, около двадцатки баксов, – и пешком с гитарными кейсами в руках побрели к въезду (on-ramp) на хайвэй. Прошло несколько часов, на протяжении которых не то что бы не остановилась, не снизила скорость ни одна машина. Это, однако, не поколебало (dent) нашу уверенность, и мы продолжали действовать, используя различные способы остановить машину, которые только могли придумать: пять парней без видимого багажа, или двое голосующих парней и трое парней, сидящих в кустах, или один парень с гитарным кейсом в руках, или Эксл в паре с Иззи, или Иззи в паре со мной, или один Стивен, размахивающий руками и улыбающийся, или один Дафф. Всё, казалось, было бес толку: жители Фресно отказывались иметь с нами дело в какой бы то ни было форме.

Потребовалось около шести часов, чтобы наши мытарства (misfits) увенчались успехом (come along): какой-то дальнобойщик, согласившийся принять нас на борт, запихал нас всех на переднее сидение и маленькую скамью в задней части его кабины. В его кабине – и без того тесном помещении – стало ещё теснее от наших гитарных кейсов, а абсолютное помешательство этого парня на «спиде» (speed habit) сделало нас ещё ближе (at close quarters). Он бережно (sparingly) разделил с нами свой запас, отчего его нескончаемые рассказы о жизни в дороге стали более удобоваримыми. Мы впятером вели себя достаточно саркастически и цинично, поэтому поначалу нас основательно позабавило безумное поведение того дальнобойщика. Та ночь, когда он подобрал нас, а также следующие два дня прошли в дороге, ревущей на нас сквозь ветровое стекло, и тогда я подумал, что не было другого места, где бы мне хотелось находиться. Когда мы, бывало, останавливались на обочине*** ***, чтобы этот парень мог вздремнуть у себя в задней части кабины – что определённо могло продолжаться неопределённый промежуток времени: от часа до полусуток, – мы сами устраивались на парковых скамейках, писали песни, пока рассветало, или просто бродили поблизости, швыряя мусором в белок.

Спустя пару дней, от нашего шофёра стало пахнуть особенно сильно (pungent), и его прежняя дружеская, подогретая наркотой (strung-out) болтовня, казалось, стала мрачновато странной. Вскоре от его прежнего очарования не осталось и следа. Он сказал нам, что планирует поехать в объезд, чтобы захватить ещё «спида» у своей «старухи», которая, как я предполагаю, выехала, чтобы встретиться с ним в условленном месте на его маршруте и поддержать его наркотой (keep him juiced up). Было не похоже, что ситуация изменится к лучшему. В следующий раз, когда он припарковался на обочине, чтобы в очередной раз завалиться спать, нам это надоело настолько (да мы были и без гроша), чтобы продолжать это терпеть. Мы решили ещё раз испытать нашу судьбу, выйдя на дорогу голосовать, размышляя, что если дерьмо дважды и случается (if worst came to worst), то этот «спид-демон»*** **** со своим полуприцепом снова нас подберёт, когда, наконец, проснётся. Он, возможно, так и не догадался, что мы его кинули.

Шансов у нас было не так уж много, поскольку у ни одного из нашей пятёрки внешность не была «мейнстримовой», начиная чёрно-красным непромокаемым кожаным плащом Даффа, и заканчивая нашими чёрными кожаными куртками, длинными волосами и многодневным дорожным «гримом». Не имею представления, сколько времени мы прождали, но в итоге мы поймали (hail a ride) пикап с закрытым кузовом (a shell), в котором сидела пара девок. Они добросили нас до окраин Портленда, и едва мы добрались до границ города, мы вздохнули с облегчением. Доннер (Donner), друг Даффа из Сиэтла, выслал нам навстречу парня, который сообщил нам, что звонили Денни и Джо: очевидно, что их автомобиль оказался слишком ненадёжным для путешествия, поэтому они направились обратно в Лос-Анджелес. Мы не огорчились, мы намеревались двигаться вперёд, даже если мы и пропустили все запланированные в пути выступления. Это не тревожило нас, пока у нас оставался шанс (a shot at) отыграть финальный концерт нашего тура, который был запланирован в Сиэтле, и то, что должно было стать последним концертом тура “Guns N’ Roses”, стало первым в истории группы.

Прибытие в Сиэтл было особенно победоносным по двум причинам: во-первых, мы действительно в него прибыли (последняя поездка окончилась без проблем), а во-вторых, единственное подходящее сравнение, которое я мог подобрать для дома Доннера, это нечто, что я видел в киношке «Зверинец» (“Animal House”)**** ****. В день нашего приезда они закатили барбекю в нашу честь, которое, как мне казалось, никогда не кончится – когда мы выезжали из того дома, празднество не утихало (as raging), точь-в-точь как в день приезда, когда все обитатели этого дома впервые приветствовали пятерых незнакомцев из Лос-Анджелеса, ввалившихся в их дверь. В доме был бесконечный запас травы и море выпивки, а по углам дома – спали, оттягивались (tripping) и трахались. Это была типичная (fitting) вечеринка в стиле “Guns N’ Roses”, какие мы устраивали после выступлений… начавшаяся задолго до начала нашего первого концерта.

Мы приехали в дом Доннера за пару часов до того момента, когда нам нужно было уже подниматься на сцену. Ничего, кроме гитар, у нас с собой не было, поэтому нам было необходимо разыскать аппаратуру. Как я и упоминал, до переезда в Лос-Анджелес Дафф успел поиграть в легендарных сиэтловских панк-группах, так что он мог найти там поддержку (favours): он сделал звонок Лулу Гарджиуло (Lulu Gargiulo) из группы “Fastbacks”, которая пошла нам навстречу (come through for us) и одолжила барабанную установку и усилители. Она сделала личный вклад, чтобы состоялся первый концерт “Guns N’ Roses”, поэтому я хочу её вновь поблагодарить за это.

Клуб назывался «Горилловые сады» (“Gorilla Gardens”), и это место являло собой сущий сортир для панк-рокеров: в клубе было сыро, грязно и воняло несвежим пивом. Клуб располагался прямо на воде – на какой-то пристани с промышленным оборудованием (industrial wharf), что создавало в клубе лёгкую «морскую» атмосферу (vaguely maritime feel), но вовсе не ту атмосферу живописных деревянных доков. Клуб находился на самом конце бетонной плиты – это всё напоминало декорации, на фоне которых проворачивают свои сделки киношные гангстеры с восточного побережья; но хуже всего было то, что в ту ночь, когда мы играли, на улице лил холодный дождь.

Мы просто поднялись на сцену и отыграли свой сет. Толпа встретила нас ни враждебно, ни благосклонно. Вероятно, мы, исполнили семь или восемь песен, среди которых "Move to the City", "Reckless Life", "Heartbreak Hotel", "Shadow of Your Love" и "Anything Goes" – всё выступление прошло довольно быстро. В тот вечер наше выступление было просто отвратительной пародией (raw interpretation) на самих себя; едва прошло нервное волнение, по крайней мере, у меня, как мы уже добрались до конца сета. Вместе с тем (That said), у нас было весьма мало провалов (train wreck) в аранжировках, и, в целом, концерт был не так уж плох… пока мы не отправились за нашими деньгами. А затем разразилась ни больше ни меньше битва (uphill battle), такая же нелёгкая, каким будет весь остаток этапа нашего становления.

Владелец клуба отказался выплатить нам обещанные 150 долларов. Мы взялись за эту проблему так же, как решали проблемы по пути в Сиэтл, – как группа. Мы разобрали нашу аппаратуру и упаковали её за клубом, а затем зажали этого парня в угол прямо в его офисе. Дафф разговаривал с ним, пока мы стояли вокруг с грозным видом и добавляли собственные угрозы к тому, что (for good measure) говорил Дафф. Мы не давали ему выйти и держали в заложниках до тех пор, пока он не раскошелился (coughed up) на наши сто долларов. У него были какие-то долбанные оправдания насчёт того, почему он сократил нашу сумму на 50 долларов, но это звучало, мать его, просто тупо. Мы не собирались выслушивать его до конца (to get to the bottom of it), поэтому забрали сто долларов и свалили (split).

Те дни в Сиэтле оставили у меня в голове один образ, который вобрал в себе всё, что тогда случилось. Это – телевизор вверх тормашками. Я помню, как полулежал на выдвижной кровати (pull-out bed) и моя голова свесилась с края кровати настолько, что почти касалась пола. По обеим сторонам от меня лежали люди, оба в равной степени отвратительно выглядящие (rotted), которых я даже не знал, а сам я был настолько обкурен, что пришёл к мысли, что нашёл самое лучшее в мире положение, в котором только может пребывать тело. Кровь прилила к моему мозгу, пока я висел на кровати и смотрел «Ужасный Доктор Файбс» (“Abominable Dr. Phibes”) с Винсентом Прайсом (Vincent Price) в главной роли, и это было единственным, чем я хотел заниматься.

Спустя пару дней, в течение которых мы веселились в доме Доннера, отмечая наше выступление (after-partying), мы запрыгнули в машину подруги Доннера, назовём которую Джейн (Jane). Я до сих пор не знаю, была ли она просто чокнутая, либо мы ей понравились настолько, что она решила нас отвезти прямо в Лос-Анджелес. Мы доехали до Сакраменто, что составило 750 миль, когда в первый раз остановились передохнуть (made our pit-stop). На тот момент мы просто должны были притормозить: Джейн была не из тех, кто заводит автомобиль с работающим кондиционером, а, принимая во внимание летнее пекло, продолжать путешествие могло быть просто смертельным.

Мы оставили машину и провели полдень, слоняясь вокруг капитолия*, выпрашивая мелочь, чтобы купить себе что-нибудь поесть. Спустя несколько часов, мы сложили заработанное и направились в «Макдоналдс» – купленной еды с трудом хватило, чтобы разделить между шестерыми. Потом мы прилегли под тенью дубов на склоне в парке, что располагался напротив капитолия, размышляя (зд. in search of), как нам спастись от жары. Жара стала настолько невыносимой, что мы перемахнули через забор и нашли спасение (took refuge) в бассейне какого-то санатория (convalescent home). Мы срать хотели на то, что нарушаем границы чужого владения. В действительности, если бы нас арестовали, то это было бы даже лучше – по крайней мере, там была бы еда и кондиционер получше, чем в машине Джейн. Едва зашло солнце и стало достаточно прохладно, чтобы вернуться в её машину, мы вновь отправились в путь.

Я не понимал одного, пока не прошли годы: та поездка сплотила нас как группу гораздо сильнее, чем мы думали, она подвергла испытанию наши взгляды. Мы оттянулись, мы поиграли, мы выжили, мы вытерпели, и за какие-то две недели у нас набралась уйма бесценных историй, которых хватило бы на всю жизнь (lifetime’s worth of stories). Или та поездка заняла одну неделю?.. Сдаётся мне, это была одна неделя… Да что я вообще знаю…

По-моему весьма логично, что первое выступление «Ганзов» состоялось именно в Сиэтле, поскольку хоть (as much as/although) мы и сами были лос-анджелесской группой, но общего у нас с типичными «лос-анджелесскими» группами было не больше, чем у погоды в Сиэтле c погодой в Южной Калифорнии. Главное влияние на нас оказали “Aerosmith”, особенно на меня, а потом были “T. Rex”, “Hanoi Rocks” и “The New York Dolls”. Думаю, что вы бы сказали, что Эксл был копией Майкла Монро (Michael Monroe).

Так что мы вернулись в Лос-Анджелес, и за спиной у нас был первый концерт, который мы дали как группа. Мы все были настроены вернуться к репетициям и сосредоточиться на нашей группе (keep the momentum focused). Мы вышли из репетиционной точки в Сильверлэйке и все залезли в маленькую “Toyota Celica”, принадлежавшую Даффу, намереваясь отправиться домой после репетиции. Когда мы притормозили перед перекрёстком, чтобы повернуть налево, в бок нашей машины врезался (broadsided) какой-то парень, мчавшийся на скорости около шестидесяти миль в час. Стивен сломал лодыжку, потому что ехал с вытянутыми между двумя передними сиденьями ногами, да и остальным хорошо досталось (banged up). Мне – меньше всего, домой я ушёл невредимым (unscathed). Эта авария была весьма опасным (gnarly) происшествием: автомобиль Даффа был разбит, да и мы могли тоже пострадать. Какой бы это было извращённой гримасой судьбы (sick twist of fate): группа, умирающая вместе сразу после своего создания.

Мы стали зависать с некоторыми сомнительными рок-н-ролльщиками лос-анджелесской сцены, с теми, кто был частью самого дна (зд. underbelly), о которых обычный фэн с Сансет-Стрип не знает ничего. Одним из таких типов был Ники Бит (Nicky Beat), который непродолжительное время (for a minute) играл в “L. A. Guns” на барабанах, но, главным образом, всё время проводил, играя в менее известных глэм-группах вроде “The Joneses”**. Ники не был явным проходимцем, но у него было много сомнительных (seedy) друзей. Также у Ники была репетиционная студия в его доме в Сильверлэйке, куда мы, бывало, приходили, устанавливали аппаратуру и джемовали – именно в его студии вся наша группа достигла единства. У Иззи была вещь под названием “Think About You”, которая нам нравилась. Мы сделали новую аранжировку (revised) для “Don’t Cry”, первой песни, над которой я стал работать вместе с Иззи. у Иззи ещё был рифф к песне под названием “Out Ta Get Me”, который моментально засел у меня в голове (clicked with me), едва я впервые услышал его, — мы сочинили всю песню в мгновение ока. Эксл вспомнил рифф, который я играл ему, когда он жил в доме моей матери – на тот момент казалось, что все эти события произошли давным-давно. То, что вспомнил Эксл, было вступлением и главным риффом к “Welcome to the Jungle”. Эта песня, если уж на то пошло, стала первой настоящей вещью (tune), которую группа сочинила вместе. Мы без толку сидели (sitting around) на репетиции, размышляя, какую бы новую вещь сочинить, когда Экслу в голову пришёл этот рифф.

- Слушай, а что насчёт того риффа, который ты мне наиграл не так давно? – спросил он.

- Когда ты жил у меня? – спросил я.

- Да, рифф был неплох. Давай послушаем его.

Я начал играть, и Стив моментально придумал партию ударных, а Дафф добавил басовую линию, и пошло-поехало (away we went)! Я продолжил сочинять оставшиеся части песни: припев, соло, в то время как Эксл придумал текст. Дафф стал связующим звеном в этой песне – он придумал брейкдаун, ту самую дикую, бурлящую басовую линию, а Иззи добавил аккомпанемент (зд. texture). Часа через три песня была готова. Аранжировка, в сущности, та же, что и на альбоме.

Для песни нужно было выступление, и я придумал его в тот день, используя цифровую задержку на моём дешёвом педал-борде “Boss”. За те деньги, которые я за него отдал (got my money’s worth out of it), я получил по полной, потому что какой бы дерьмовой ни была эта штука, но она создала эффект плотного эха, задавший настроение не только для песни, но и, в конечном счёте, для всего нашего дебютного альбома.

Множество самых ранних песен далось нам слишком даже просто. “Out Ta Get Me” была написана в течение полудня ещё быстрее, чем “Jungle”. Иззи появился на репетиции с риффом и главной идеей песни, и тот звук, который он извлёк, те ноты просто оглушили меня (hit ears) и вдохновили. Эта песня родилась настолько быстро, что, по-моему, даже самая сложная её часть – партии на две гитары – была записана менее чем за двадцать минут.

До этого я никогда не играл в группе, в которой музыка, которая меня вдохновляла, рождалась бы настолько естественно (зд. fluidly). Не буду говорить за других парней, но если судить по скорости, с которой наши творческие способности нашли общее русло, то предположу, что парни тоже чувствовали нечто подобное. Казалось, в то время мы обрели общее знание или что-то вроде секретного языка. Казалось, мы уже знали наперед, что другой парень собирается принести на репетицию, и уже придумали свои собственные идеальные партии, чтобы работа над песней продвигалась вперёд. Когда ты со всеми на одной волне (on the same page), музыка действительно рождалась вот так легко.

У девок мы брали поносить всякое дерьмо, поэтому первоначально мы имели вид говенных глэм-рокеров, хотя и гораздо более грубый. Очень быстро, однако, мы обленились настолько, что перестали наносить макияж и всё прочее, поэтому наш глэмовый период был не долог. Плюс к этому одежда стала целой проблемой, потому что мы очень часто меняли подруг, и ты никогда не знал, во что твоя следующая «она» будет одеваться. Кроме того, не думаю, что тот внешний вид действительно мне подходил – я не был похож на измождённого (emaciated) длинноволосого белого парня. В конце концов, отказ от этой затеи дал нам только преимущества, ведь мы не были размалёваны (grittier), казались более старомодными и более «истинными» – в большей степени могли называться продуктом Голливуда, чем лос-анджелесская глэм-тусовка.

Вдобавок мы были просто фанатиками от рок-н-ролла (lunatic-fringe rock n' roll band). Мы становились только крепче, оттого что не сидели на месте, и не отказывались ни от одного выступления, которое нам предлагали. Мы репетировали каждый день, и новые песни не заставили себя ждать. Мы отрабатывали их перед изрыгающими ругань (bawdy) толпами на площадках вроде “Madame Wong’s West”, “The Troubadour”, “The Whisky”. Что бы ни происходило с нами каждый день – я думал об этом как о следующем шаге по дороге навстречу времени, когда невозможное станет возможным. Для меня всё было просто: если мы сосредоточимся исключительно на преодолении очередного препятствия, то мы мгновенно преодолеем наш путь из точки А в точку Б, пусть даже расстояние между точками кажется непреодолимым.

С каждым новым концертом мы приобретали новых фанатов и завоёвывали пару новых врагов. Да это и не имело значения – чем больше были толпы зрителей, приходивших на наши выступления, тем проще для нас было получать новые приглашения. Наши фанаты с самого начала и навсегда были «мешком с чудесами» (mixed bag): на наши концерты приходили панки и метал-хэды, наркоманы и психи, один странный чудило (the odd weirdo) и пара заблудших душ. Фанатов “Guns N’ Roses” никогда нельзя было с лёгкостью охарактеризовать или сосчитать... В действительности, после стольких лет я сам не могу подобрать пары слов, которые (put a bow on them), что меня вполне устраивает (fine by me). Самыми преданными поклонниками «Ганзов», думаю, были родственные с нами души, «лишние» люди (misfits), которые превратили статус изгоя в свою социальную позицию (зд. stance).

Едва мы заняли заметное положение на местном уровне, на нас вышла менеджер Вики Хэмилтон (Vicky Hamilton), которая помогала как “Poison”, так и “Motley Crue” в период их становления. Вики была платиновой блондинкой, ростом пять футов девять дюймов, полноватой (overweight) и с плаксивым (whiny) голосом. Она просто в нас верила и доказывала это тем, что занималась нашей раскруткой совершенно бесплатно. Мне очень нравилась Вики – она была откровенным человеком, и её намерения были чисты (meant well). Она помогала мне печатать афиши к нашим выступлениям, выискивала в “L. A. Weekly” объявления и улаживала проблемы с организаторами концертов. Вместе с ней работал и я, прикладывая все свои усилия, чтобы способствовать общему делу, с её помощью наша группа действительно начала становиться на крыло.Тогда мы выступали, по меньшей мере, один раз в неделю, и чем чаще мы стали появляться на публике, тем быстрее росла наша потребность в сценической одежде. Моих трёх футболок, кожаной куртки, которую мне кто-то когда-то одолжил (loaner leather jacket), пары джинсов и пары кожаных штанов явно не хватало. За сутки до нашего первого субботнего концерта в “The Whisky”, когда мы выступали в качестве хедлайнеров, я решил, что пришла пора действовать. У меня не было финансовых возможностей, чтобы купить всё, что я хотел, поэтому я бродил по голливудским магазинам, присматривая себе какой-нибудь прикид (зд. odds and ends). В магазине под названием “Leathers and Treasures” я стащил серебряно-черный пояс индейцев кончо (concho belt) – вроде того, который всегда носил Джим Моррисон. Этот пояс здорово смотрелся с моими джинсами или кожаными штанами (которые я нашел в мусорном контейнере (Dumpster) возле дома, где прежде жила моя бабушка). Я продолжил прочёсывание магазинов. Кое-что интересное я нашёл в магазине под названием «Приоденься, шлюшка» (“Retail Slut”). Я никогда и ни за что не смог бы позволить себе эту вещь и впервые в своей жизни я усомнился – смогу ли эту вещь стащить? Но я знал, что непременно должен это заполучить.

Огромный чёрный цилиндр не так легко спрятать под рубашкой, хотя за многие годы у меня самого украли столько цилиндров, что, полагаю, кто-то разработал эффективную технику, о которой я не знаю. Как бы то ни было, я до сих пор не уверен, заметил ли это персонал магазина, а если заметил, то было ли ему дело до того, что я почти демонстративно (blatantly) стащил этот цилиндр с головы манекена и небрежно (casually) вышел из магазина, ни разу не оглянувшись назад. Не знаю, что это было, но цилиндр будто говорил мне.

Едва я вернулся в квартиру, в которой я тогда жил, я понял, что мои новые «приобретения» сослужат друг другу лучшую службу, если станут одним целым. Я обрезал ремень так, чтобы он налез на цилиндр, и остался весьма довольным тем, как цилиндр стал выглядеть. Я обрадовался ещё больше, когда обнаружил, что в моём новом цилиндре, надвинутом на самые глаза, я могу видеть всё, в то время как меня не мог видеть никто. Кто-то может возразить, что гитарист прячется за своим инструментом, но непроницаемость моего цилиндра лишь добавила мне спокойствия. И не смотря на то, что я никогда не считал этот цилиндр чем-то оригинальным, он стал моим товарным знаком, неизменной (indelible) частью моего образа.

В то время, когда дела у «ганзов» пошли в гору, я работал в газетном киоске на пересечении Ферфакс и Мелроуз. То расставаясь, то вновь возобновляя наши отношения, я всё это время жил со своей подругой Ивонн, пока я не осточертел ей и мы с ней в очередной раз не расстались. Идти мне было некуда. Элисон (Alison), менеджер газетного киоска, разрешила мне ночевать за половину платы в её гостиной. Элисон была очень симпатичной девчонкой а-ля реггей. У неё была квартира на пересечении Ферфакс и Олимпик. Она училась на вечернем отделении колледжа. Элисон была привлекательна, но я всегда считал, что либо она немного стара для меня, либо я немного молод для неё, в любом случае наши отношения не переросли во что-то серьёзное. Мы здорово с ней ладили. Когда она нашла себе работу получше и бросила газетный киоск, я с радостью занял место менеджера вместо неё. Элисон относилась ко мне как к милому бездомному псу (stray), которого она приютила у себя, а я почти не делал ничего такого, что могло бы убедить её в обратном. Как квартирант я занимал совсем немного места. Моими пожитками (worldly possessions) была гитара, чёрный чемодан, полный журналов о роке, кассеты, будильник, несколько рисунков и какая-то одежда, как моя собственная, так и подаренная друзьями и подругами. Ну и ещё у меня была моя змея Клайд (Clyde), жившая в клетке.

Как бы то ни было, моя работа в газетном киоске неожиданно подошла к концу летом 1985 года, когда местная рок-радиостанция “KNEC” устроила вечеринку в Гриффит-Парк (Griffith Park). Размах вечеринки демонстрировали бесплатные арендованные автобусы, отправлявшиеся от отеля «Хайатт» (“Hyatt”), что на Сансет-Стрип. Я отправился на эту вечеринку после работы с двумя пинтами “Jack Daniel’s” в карманах джинсов и срать хотел, что назавтра в пять утра должен был открывать газетный киоск. Как я припоминаю, то была довольно развратная летняя вечеринка. Пока автобус ехал через город, народ в салоне пускал по кругу (зд. passed) бутылки и косяки. Среди пассажиров автобуса было много известных личностей и музыкантов, а когда мы добрались до места, то к этому добавилась музыка и барбекю. На траве было полно людей, которые чем только ни занимались.

В тот вечер я надрался настолько, что притащил в дом, где жила Элисон, девку. Я трахал эту девку на полу гостиной, когда домой вернулась Элисон и застукала нас. Элисон не нужно было что-то объяснять – по выражению её лица я понял, что она не очень-то рада. Как бы то ни было, я провалялся с этой девкой до того времени, когда мне нужно идти на работу. К тому времени, как я помог ей одеться и выпроводил её, я уже опоздал на работу. Мне позвонил мой босс Джейк (Jake). Я уже был в немилости (in the doghouse) у Джейка, потому что, бывало, использовал телефон в газетном киоске, чтобы вести дела группы. Это происходило так часто, что Джейк начал звонить во время моих смен, чтобы застукать меня на месте, что оказалось для него не так просто. В те дни ещё не было услуги “call waiting”*, поэтому я всё время висел на телефоне, а Джейк часы напролёт не мог дозвониться до меня, чтобы просто наорать на меня. Само собой разумеется, он был просто взбешён, открывая в тот день газетный киоск вместо меня.

- Ну да, Джейк, мне жаль, – бормотал я – все ещё немного пьяный, – когда он позвонил во второй раз. – Я знаю, что опаздываю. Меня задержали (got held up), но я уже в пути.

- О, ты уже в пути! – переспросил он.

- Ну да, Джейк, буду совсем скоро.

- Нет, ты не будешь, – сказал он. – Даже не беспокойся. Ты не опоздаешь ни сегодня, и ни завтра. Ты не опоздаешь больше никогда!

Я помолчал минуту, чтобы его слова улеглись у меня в голове (let in sink in).

- Ты знаешь, Джейк, может быть, это отличная идея.

В то время Дафф и Иззи По-прежнему жили напротив друг друга на Ориндж-Авеню (Orange Avenue). У Даффа был менталитет музыканта-выходца из рабочего класса, так же как и у меня. Пока дела у группы шли не важно, Даффу было не по себе, если у него не было работы, пусть даже эта работа и была сомнительна с моральной точки зрения (morally suspect). Он занимался телефонным маркетингом (phone sales) или телефонным воровством (phone theft), смотря с какой стороны посмотреть. Дафф работал телемаркетером (telemarketer) в одной из таких фирм, которые предлагают людям какой-нибудь приз, если они согласятся внести небольшую сумму денег, чтобы его «выкупить». У меня была подобная работа прежде, чем я устроился на часовую фабрику: я названивал людям весь день, обещая им джакузи или каникулы в тропиках, если только они «подтвердят» номер кредитной карточки, чтобы «покрыть возможные расходы продавца» (зд. cover “eligibility fee”). Это была отвратительная, жестокая (cutthroat) работа (gig), с которой я завязал за день до полицейской облавы.

Эксл и Стивен сделали бы всё на свете, только бы не заниматься нормальным делом, так что они жили за счёт того, что давала им улица, или за счёт подачек (handouts) от своих подружек. Хотя я припоминаю, как мы с Экслом случайно получили работу на съёмочной площадке – работу статистов. Мы участвовали в нескольких съёмках массовых сцен (crowd shots) на стадионе “L. A. Sports Arena” для фильма Майкла Китона (Michael Keaton) «Хватай и беги» (“Touch And Go”), в котором он сыграл хоккеиста. Нас не столько заботило время съёмок, как время, когда нас кормили и выдавали деньги ни за что: мы, бывало, появлялись на площадке утром, получали талон на питание, затем находили местечко за «отбеливателями», где нас бы ни за что не нашли. Мы просыпались, когда звали на ланч, чтобы перекусить вместе с толпой, затем снова спали, пока не подходил к концу рабочий день (зд. clock out) и нам не вручали чек на сто долларов.

Работая на киноиндустрию, мне нравилось быть работником, наименее в неё вовлечённым: я совершенно ничего плохого не видел в том, что меня кормили бесплатным ланчем и платили за полуденный сон. Я ожидал того же, когда меня разыскал ассистент режиссёра (зд. casting director), снимавшего «Сид и Нэнси» (“Sid and Nancy”). Мы и не знали, что тот же ассистент режиссера, встречаясь в разных местах с участниками “Guns N’ Roses”, лично пригласил их всех на кастинг. В первый день мы появились на кастинге все как один, вроде как «Эй, а ты что ты здесь делаешь?»

Кастинг оказался не таким уж и весёлым. В действительности кастинг напоминал исполнение обязанностей присяжных: на кастинг пришла чёртова прорва (a pen full of) статистов, однако нас всех пятерых отобрали для съёмок в сцене, в которой “Sex Pistols” играли в небольшом клубе. Съёмки обязывали появляться на съёмочной площадке рано утром в течение трёх дней подряд. Как и в прошлый раз, нам обещали талон на питание и сотню долларов каждый день. Для остальных парней занятость на протяжении трех дней была совсем в тягость. К концу съёмок из всей пятёрки я был единственным, у кого оказалась кишка тонка (зд. pathetic), чтобы бросить всю эту затею.

Ну и хер с ними! Я здорово провёл время (had a blast) – за три дня они отсняли сцены концерта “Sex Pistols” в “The Starwood”, клубе, который я знал от и до. Я, бывало, появлялся утром, отмечал своё появление (clock in) и получал свой талон на питание, а затем растворялся внутри “The Starwood” (in the bowels) и напивался “Jim Beam”. В то время как остальные статисты играли свои роли, изображая перед сценой публику, я наблюдал за происходящим из скрытого от глаз уголка на бельэтаже. И за это я получал такой же заработок.

Когда «ганзы» стали клубной группой, с которой другим нужно было

считаться, вокруг нас, как акулы, начала кружиться парочка второсортных (зд. ridiculous) лос-анджелесских менеджеров, утверждавших, что у них есть всё, чтобы сделать из нас звёзд. К тому времени наши пути с Вики Хэмилтон на какое-то время разошлись – это произошло по-дружески, – поэтому мы были открыты для предложений. Однако большинство предложений, которые мы получили, были запоздалыми (retarded). Одним из наиболее убедительных примеров того, насколько низко могут пасть эти типы и с чем бы мы могли бы столкнуться (зд. be in store for us), попав бы мы на их удочку, явилось предложение Кима Фаули (Кim Fowley). Ким Фаули имел дурную репутацию – он был менеджером у “The Runaways” и добился таких же успехов, как и Фил Спектор (Phil Spector) с “The Ronettes”; по сути, предложение Кима было обусловленным контрактом, узаконенным рабством (indentured servitude). Ким не жалел красивых слов (gave his best lines), но в тот самый момент, когда он заговорил о том, сколько процентов будет получать лично он за продвижение (publishing) нашей группы и во сколько нам обойдётся заключение с ним долгосрочных обязательств, стало очевидно, что у него на уме. Чушь, которую он порол, и его манеры говорили за него самого, поскольку Ким Фаули был слишком чудаковатым парнем, чтобы попытаться выглядеть в глазах собеседников лучше, чем он был на самом деле.

Тем не менее, он мне нравился, он веселил меня, и я был рад тусоваться с ним, до тех пор, пока он не пытался залезть к тебе в душу. Остальные из нас были из той же породы – стремились получать выгоду из всего, что бы нам ни предложил, и не давать обещания, которые нам нужно было бы выполнять. Эксл, бывало, отирался рядом, пока считал, что разговор стоит того, чтобы его продолжать, ведь Эксл любит поговорить. Если в нашей компании были девчонки, то к нам присоединялся Стивен. А я был не против бесплатной еды из ресторанчика «У Денни», а также сигарет, спиртного и наркотиков, за что я платил разговорами, которые я должен был терпеливо сносить. Когда причины, по которым мы собрались все вместе, иссякали, мы, бывало, сваливали один за одним.

Ким познакомил нас с парнем по имени Дейв Либерт (Dave Liebert), который какое-то время был тур-менеджером “Alice Cooper”, а до этого поработал с “Parliament-Funkadelic” – одному только богу известно когда. Эта парочка была полна решимости подписать с нами контракт и пустить нас с головой в оборот. Как-то вечером Ким привез меня к Дейву домой. Я помню, как Дейв показывал нам свои золотые альбомы. На лице у него было написано: «Эй, малыш, это могли быть твои альбомы». Предполагаю, что он намеревался поразить (зд. entice) меня ещё больше, когда вызвал к себе двух девчонок, настолько молодых, что они могли бы сойти за его дочерей. Девчонки провели всю ночь в ванной, ширяясь «спидом» (shooting speed). В какой-то момент Дейв затащил меня в ванную, и мне показалось, что эти девки понятия не имели, что они делают. Они настолько неумело обращались (were inept) со шприцем, что мне захотелось схватить иглу и самому ввести им дозу. Дейв с головой ушёл в веселье: в невыносимом свете флуоресцентных ламп ванной комнаты он разделся до трусов и дурачился с теми девчонками – им в лучшем случае было по девятнадцать. Он сказал мне, чтобы я присоединялся к ним. Я помню, как тогда подумал, что из всех причин, по которым эта сцена выглядела весьма мерзкой (scummy), самой веской причиной было то самое освещение. От одной мысли о том, что этот парень станет менеджером нашей группы, и от воспоминания о Киме Фаули с его коллекцией доисторических золотых альбомов я чуть не рассмеялся прямо в лицо Дейву истерическим смехом. С профессиональной точки зрения это было бы самоубийством, притом что у нашей группы не было ещё ничего, что можно было бы терять. У нас не было бы ни единого шанса, если бы менеджер группы был бы таким же разбитным (debaucherous), какой была и сама группа.

Пока «ганзы» продолжали репетировать, сочинять и выступать, трудясь над тем, чтобы создать себе имя, я стал чаще выбираться в общество. Внезапно я открыл для себя группы, музыка которых мне нравилась, потому что, наконец, лос-анджелесская сцена начала меняться. Были группы вроде “Red Kross”, игравшей глэм и при этом нормально выглядевшей (gritty). А в другой части спектра расположились группы вроде здоровской “Jane’s Addiction”, с которой я поддерживал хорошие отношения, но в музыкальном плане мне с ней было не по пути (wasn't on the same page with). Мы же играли концерты с малоизвестными (obscure), претензионными (arty) группами – припоминаю один из таких концертов в “The Starduct Ballroom”, – но эти выступления никогда не имели особого успеха. Другие музыканты не считали нас крутой (hip) командой, к нам относились как к глэм-группе, которая вышла из клуба “The Troubadour”, в то время как мы таковой не являлись. Чего эти группы о нас не знали на самом деле, так это того, что наша музыка была более мрачной и пронизанной грехом в большей степени (sinister), чем их собственная. Так же, как не понимали они того, что мы и сами не выносили наших коллег, мать их, музыкантов с другого конца города.

В действительности, с ростом нашей популярности мы и сами начали вести «денежную» войну (wage war) с группами по «нашу» сторону города. Мы никогда не поступались принципами и не стремились «отыметь» их, однако, спустя какое-то время, все, с кем бы мы не играли, стали нас бояться, поскольку Эксл приобрёл репутацию парня с переменчивым настроением, легко слетавшим «с ручки» в любой момент. Я тусовался с Экслом в те вечера, когда мы влипали, мать их, в крупные драки с абсолютно незнакомыми людьми безо всяких видимых причин. Что до Эксла, то у него на это определённо была веская причина, но, насколько могу судить я, мы просто дрались с прохожими на улице – буквально на улице, – потому что кто-то взглянул на Эксла не так или сказал ему не то. Хотя, должен признать, это было чертовски весело.

Я бы сказал, что моя жизнь потеряла даже намёк на стабильность, «регулярность», после того, как меня уволили из газетного киоска. Как и упоминал ранее, я жил с Элисон, моим бывшим менеджером по газетному киоску, в буквальном смысле арендуя место на полу в её гостиной, но как только меня уволили, я лишился её приюта, а мой постоянный источник доходов иссяк. Не имея жилья, я забрал свою змею, гитару и чёрный чемодан и переехал на репетиционную точку «Ганзов», где мы вместе с Экслом вскоре стали постоянными жильцами. У Иззи, Стивена и Даффа были подружки, у которых они ночевали, а у Иззи и Даффа даже были собственные квартиры. Нам с Экслом единственным было некуда пойти.

Наша репетиционная «студия» была в большей степени необустроенной – это был один из трёх складских помещений в здании поодаль от пересечения Сансет и Гарднер. Эти помещения предназначались для хранения коробок или автомобилей, но не для размещения людей. Входная дверь была из рифлёного алюминия, поднимающаяся (roll-up), вроде тех, которые ставят на дешёвые гаражи; пол был залит бетоном (sealed concrete), а мы были единственными съёмщиками, которые согласились превратить нашу комнатушку пятнадцать на двадцать футов в жильё. В здании был общий туалет в пятидесяти ярдах ходьбы, но зачастую я предпочитал справлять нужду в кустах через дорогу от нашего «фойе». Мы называли это место «Отель и Виллы на Сансет и Гарднер» (“Sunset and Gardner Hotel and Villas”).

Нашей студии даже не было необходимости маскироваться под жилое помещение, поскольку она даже не была предназначена для репетиций. Это помещение едва можно было назвать даже хорошим складом.

В конце концов, Иззи решил, что нам с Экслом нужна, по крайней мере, нормальная постель, поэтому однажды они со Стивеном притащили брус два на четыре дюйма (two-by-fours) и соорудили импровизированный (make-shift) королевский размеров второй этаж прямо над ударной установкой. Для нас это было столь же желанным изобретением, сколь для Англии восемнадцатого столетия был унитаз с бачком (flush toilet). У нас было ещё одно приспособление, которое сделало нашу «квартиру» более похожим на дом – жаровня-хибачи на углях (charcoal hibachi grill), которую кто-то из нас то ли стащил, то ли купил. Я никогда ею не пользовался, поскольку ценю хорошую кухню (fine cuisine) и никогда не парился над тем, как на ней готовить, однако Стивен и Иззи каким-то образом могли приготовить на этой штуке вполне приличную еду.

В той студии мы усердно трудились над новыми песнями, репетируя каждый день, но поскольку я и Эксл стали постоянно в ней жить, то наше место для занятий вскоре стало оригинальным (out-of-the-way) и труднодостижимым (зд. off-the-map) пунктом назначения для запоздавших путников, в котором не существовало каких-либо внутренних правил (house rules). По ночам один из нас, бывало, трахался (gotten laid) в глубине надстроенного лежака или снаружи, а второй в пространстве между усилителем и барабанной установкой мог валяться без сознания, а на улице между домами (in the alley) наши друзья, такие же, как и мы, пили или принимали наркотики до самого восхода солнца. В том гараже мы написали много хороших песен, на которые нас вдохновила та обстановка, среди них – “Night Train”, “My Michelle” и “Rocket Queen”.

Песня “Night Train” была сложена воедино из нескольких частей, придуманных в разное время. Я помню, что ещё до того, как я съехал с квартиры Элисон, мы с Иззи начали работать над заглавным риффом, сидя на сыром полу гаража. Мы понятия не имели, что будет представлять собой песня, и у нас не было никакого плана, но заглавный рифф просто «качал», поэтому мы сосредоточились на нём и играли музыку, которая шла изнутри нас. Я помню, как потом почувствовал недомогание и на следующий день слёг с сильным стрептококковым воспалением горла (strep throat). Из-за болезни я пролежал два дня на кушетке в доме Элисон. Пока я валялся, Иззи наиграл то, что мы сочинили, Даффу, который тоже подключился к работе, сделав из наших риффов единую «качовую» композицию.

Ни у одного из нас не было слов для этой песни, но сама песня была столь вдохновляющей, что слова к ней буквально дрейфовали в сознании группы, пока, наконец, для них не подвернулся «сосуд» – слова не обрели соответствующую форму. Этой формой стало восхваление нашего любимого алкогольного напитка под названием “Night Train”.

Как-то вечером мы гуляли по Палм-Авеню (Palm Avenue), в нашем мире – печально известной улице, на которой жили несколько развратных девок, парочка наших знакомых наркоманок, а также Лиззи Грей, гитарист группы “London”. Тогда мы проводили много времени в том квартале, поскольку там жило очень много наших знакомых, поэтому каждый раз, когда мы оказывались в том районе, это означало начало «чего-то этакого». Той ночью мы распивали бутылку “Night Train” – вина крепостью восемнадцать градусов. В те дни его можно было купить меньше чем за два бакса за бутылку. “Night Train” – самое дешёвое и паршивое (low-rent) вино, которое только можно купить за деньги, и в те дни мы пили его, как сумасшедшие, даже когда платить за него было некому. Возможно, это будет звучать не очень, но бутылка “Night Train” – определённо «улёт» (trip). Если ты его не попробовал, ты не поймёшь, почему мы оказались на Палм-Авеню, сочиняя в его честь стихи.

Я не помню, кто это начал, но один из нас разразился словами припева: «Я на Ночном экспрессе!» Мы все подхватили и продолжали петь, пока Эксл придумывал остальные слова песни между строчками «Пьём до дна!» (Bottoms up!), «Лей сполна!» (Fill my cup!), «Люблю эту вещь!» (Love that stuff!), «Вот-вот нажрусь и сгорю!» (I'm ready to crash and burn!).

Слова песни пришли сами на ум – это случилось в одно из этих удивительных мгновений, так же как родились слова и к песне “Paradise City”. Песня “Night Train” стала гимном, который мы сочинили сходу, даже не подозревая того, насколько эта песня соответствовала в тот самый миг нашему состоянию. Так же, как и в случае с “Paradise City”, в песне “Night Train” есть какая-то детская невинность (innocent quality) – это почти что детский стишок, забавная песенка, напетая малышами на детской площадке… злыми малышами, чья детская площадка – сомнительный закоулок.

Эта песня по-настоящему распалила нас. Я не помню, принялись ли мы за неё, когда позже ночью вернулись в наш гараж для репетиций, но, спустя сутки, она была готова. Эксл придумал слова, а мы отшлифовали все части песни, вот и всё. Мы исполнили её в первый раз во время нашего следующего клубного выступления, и песня публике понравилась! Понравилась по-настоящему! Весь ритм песни был заключён в её куплетах, и с самого первого куплета я всегда терял голову. На том концерте, когда мы впервые её исполнили, я принялся просто скакать вверх и вниз – ничего не мог с собой поделать. Когда намного позже у группы появилась огромная сцена, я, бывало, пробегал по всей её длине, спрыгивал с усилителей и просто терял над собой контроль (lose it) всякий раз, когда мы её исполняли. Не знаю, почему от никакой другой песни, которую мы исполняли вживую, я не вёл себя именно так.

В те дни в гараже мы сочинили ещё одну вещь, ставшую классической, – “My Michelle”. Музыку мы придумали именно в гараже, думаю, за несколько дней. Полагаю, мы с Иззи и я предложили основную структуру песни, а затем, как обычно, по ней прошёлся Дафф и придумал для песни то, что ей было необходимо, для того чтобы стать настоящей вещью. Как бы то ни было, я не придумывал слова песни, но я знаю, о ком они. Главное действующее лицо песни – Мишель Янг (Michelle Young), подруга моей первой девчонки Мелиссы. Я знал обеих по средней школе задолго до того, как «Ганзы» возникли в проекте, не говоря о том, что группа обрела плоть.

Суть в том, что, благодаря моим друзьям вроде Марка Мансфилда и Рона Шнайдера, которые в то время были по-прежнему близки со мной и в той или иной степени имели отношение к музыкальной тусовке, многие из моих старых друзей попали во вселенную “Guns N’ Roses”, едва группа стала на ноги. Благодаря общим друзья, я восстановил связи с людьми, которых не видел с тех пор, как бросил школу, и многих из них засосала наша вселенная, что было к лучшему, хотя в большинстве случаев – к худшему.

Одним из таких людей была Мишель. Даже когда мы были детьми, ей уже не хватало «шариков» в голове (nut case). Став постоянным гостем в наших кругах, она, в конце концов, «подцепила» Эксла и у них была непродолжительный роман. Текст песни, который написал Эксл, – о её жизни; факты о её воспитании дословно воспроизведены в песне. Её папаша определённо вращался в порнобизнесе, а её мать сидела на таблетках (a pill popper), была наркоманкой и в итоге покончила с собой. Но что-то меня смущало в том, что жизнь моей бывшей школьной подруги, с которой я, бывало, делился сигаретами в туалете младшей средней школы, стала темой песни. Как-то я задал Экслу этот вопрос, потому что просто не мог представить, что та Мишель, которую я знал, будет счастлива, оттого что история её жизни станет достоянием публики.

- Слушай, Эксл, – спросил я его на репетиции после того, как мы отыграли эту песню, – по-твоему, Мишель обидится?

- С чего бы это вдруг? – ответил он. – Ведь всё это, мать твою, правда.

- Ну да, это – правда, но я не думаю, что будет правильно, если ты обо всём этом расскажешь в песне. Может, ты немного изменишь слова?

- Нет, – сказал он. Это всё – правда. Даже если это ей не понравится, я всё равно сделаю по-своему.

Я ожидал худшего. Даже принимая во внимание, что нам не могли вчинить за это иск, я предполагал, что Мишель тем или иным образом будет преследовать группу. По крайней мере, я считал, что Мишель возненавидит песню и будет оскорблена тем, что её личная жизнь (зд. business) выставлена на показ таким образом. Я весьма, весьма заблуждался. С того самого момента, как мы впервые исполнили эту песню со сцены, и вплоть до того, как мы её записали для альбома, Мишель любила то внимание, которое привлекла к её персоне эта песня, – в то время это было лучшее, что с ней случилось за всю её жизнь. Но так же, как и многие наши друзья, которые оказались вовлечёнными в тёмную вселенную “Guns N’ Roses”, Мишель как пришла к нам, так и ушла от нас. Многие из наших друзей закончили свою жизнь либо в тюрьме, либо в центре реабилитации, либо побывали и там, и там (или ещё где похуже), но я рад сообщить, что Мишель оказалась в числе тех, кто успел изменить свою жизнь, пока не случилось непоправимого. Лишь несколько наших друзей, в конце концов, перебрались в Миннеаполис (Minnneapolis)… Может, таким образом они изменили свою жизнь к лучшему.

На создание песни “Rocket Queen”* меня вдохновил рифф, который я сочинил, когда только познакомился с Даффом. Из всех песен, которые вошли в альбом, у этой – самая сложная аранжировка, в основном, потому что мы должны были объединить этот рифф с более мелодичным припевом, который придумал Эксл. В основе песни – история нашей общей знакомой по имени Барби (Barbie), которая даже в восемнадцать лет имела дурную репутацию. В те годы она была наркоманкой и королевой «панели» (queen of underground). В конце концов, она стала «мамкой» (madam), но Эксл в то время просто сходил от неё с ума. Говорят, что ей посчастливилось уцелеть после тех лет.

Меня потащило вниз, я моментально отключился и упал со стула; когда спустя несколько часов я пришёл в себя, уже рассвело и я лежал растянувшись на полу…

Уже в то время, когда мы сочиняли и репетировали в «отеле и особняке на Сансет и Гарднер», я стал замечать, что Стивен изменился. Он, бывало, появлялся на репетиции неестественно оживлённым (зд. elastic), казалось, он был пьян, но на самом деле он ничего не пил. Я не вполне понимал, что с ним происходит, ведь его игра оставалась превосходной, так что я был заинтригован. В то время Стивен встречался с девкой, которая с кем-то жила в квартире на Гарднер, в доме вниз по улице недалеко от нашей репетиционной точки. Мы со Стивеном стали захаживать к ним в гости после репетиций, и я открыл для себя, что их квартира представляла собой странное место (heavy scene): казалось, время останавливалось, когда ты входил в их дверь, всё двигалось очень, очень медленно.

Я познакомился с подругой Стива и её соседкой по комнате; девчонка до такой степени была «торчком» (so whacked out), что это разбило мне сердце. Должен признать, что тогда я подумал, что она была к тому же хорошенькой. Я начал заглядывать к ним почаще. Я осознавал, что она сидит на чём-то, но не знал на чём именно. Я, бывало, приходил к ним вместе со Стивеном после репетиции и мы вчетвером всю ночь напролёт слушали альбом “Goats Head Soup” «Роллингов», а наблюдал, как они засыпали на ходу. Наконец, меня осенило, что они все находятся в подавленном состоянии (subdued state) из-за героина. Поначалу никто не принимал его в моём присутствии, поэтому я пришёл к заключению, что они сидять на героине, намного позже. Но даже если бы они и принимали его в моём присутствии, то я не стал бы его пробовать, поскольку тогда героин меня нисколько не прельщал. Я мало что знал о героине, а то, что я видел, не вызывало у меня желание попробовать его вообще. С чего бы это мне вдруг?

История жизни соседки по комнате была одной из тех бессмысленных лос-анджелесских историй. Ей было восемнадцать или девятнадцать – богатенькая девчонка, которая получила семейные деньги и делала с ними всё, что было в её власти, чтобы лишний раз позлить своих родных (to throw in their face). Со временем она прилично скурвилась (fucked up) и бесконечно жаловалась на то, что её жизнь развалилась (shambles), и в этом всём вина её семьи. Выход из ситуации она видела в том, чтобы трепаться и жаловаться (piss and moan), пока ей это самой не надоедало, затем ловить кайф и искать успокоения в отключке (nodding out), что, естественно, никак не способствовало (got in the way) её нечастым, но планомерным попыткам исправить собственную жизнь. Шоу стало зрелищнее, когда рано утром без приглашения приехала её мать, чтобы поругаться с дочерью, а я совершил ошибку, когда влез в самую гущу их ужасного спора.

Я и сказал-то немного, но её мать была убеждена, что это именно я был причиной того, что её дочь находилась в таком состоянии. Правда заключается в том, что я единственный участник той ссоры, который не употреблял героин. В тот же день её мать ушла, ненавидя меня и забыв про свою дочь, но в итоге именно она и одержала победу: её девчонка вскоре исчезла. После этих событий подруга Стивена тоже выехала их квартиры, и мы со Стивеном больше никогда не видели их обеих.

До того, как я увидел, как Стивен с девками принимают героин, и до того момента, когда я попробовал его сам, всё, что знал о героине, я почерпнул из фильмов о вреде наркотиков, которые нам показывали в школе. И ещё я помнил сюжет фильма «Французский связной», который разворачивался вокруг маниакальных попыток Попая Дойла предотвратить ввоз огромной партии героина, организованного французским наркокартелем. На тот момент я и понятия не имел, что все мои кумиры сидели на героине. Но мне предстояло вскоре об этом узнать. Героин вполз в мою жизнь, как плющ на стену.

Тогда в 1984 году мы сидели с Иззи в репетиционной студии Ники Бита, именно тогда я впервые с Иззи «ловил дракона»**, нагревая [героин] на фольге и вдыхая дым через соломинку. Всё, что тогда я испытал, была тошнота (queasy), а кайфа почти не было. Я не получил мгновенного эффекта (buzz), поэтому быстро потерял к происходящему интерес. Когда тебе плохо, разве в этом смысл хорошего времяпрепровождения? А Иззи был молодцом, он умел курить и получать таким образом полное удовлетворение.

Несколько месяцев спустя я в первый раз ширнулся в вену (mainlined), что ещё тут можно добавить (that's all she wrote). После этого я никогда не принимал наркотики, кроме как вводя их внутривенно. Я, как и все, искал дешёвых острых ощущений (cheap-thrill user): я хотел здесь и сейчас. Я никогда не достигал кайфа, кроме как через иглу. Раз я не мог, то и не пытался, ведь это – впустую потраченный наркотик, время и волевое решение продолжать биться головой о стену (be inefficient). Раньше я пытался принимать героин так, как это считалось правильным, например, метод древних цивилизаций – «ловля дракона», как это было принято в китайской традиции, но для меня это оказалось неприемлемым. Что касалось героина, ну и кокаина, китайцы были крутыми чуваками, собранными и рассудительными. Внутривенный способ употребления героина был придуман гораздо позже людьми Запада, когда те начали употреблять морфий для получения удовольствия. Иглы использовались как средство получения мгновенного удовольствия – и именно этого искали люди. В Америке во времена ковбоев и Дикого Запада именно женщины чаще, чем мужчины, принимали героин, вводя его иглами. Большую часть таких женщин составляли проститутки и барменши.

Один вечер может изменить всю твою жизнь, и тот вечер изменил мою. Я много думал об этом и уверен, что всё это случилось из-за “Jim Beam”, который я тогда напился. Мы с Иззи тогда оказались в квартире какой-то девки. Я сидел за туалетным столиком в её сортире. Он был весьма тускло освещён – атмосфера была «наркоманская» (druggy). Она перевязала мне руку, набрала шприц и ввела героин в вену… и волна, поднявшаяся откуда-то из глубин живота, захлестнула меня. Всё, что я помню, – только эта огромная волна (зд. rush). Меня потащило вниз, я моментально отключился и упал со стула; когда спустя несколько часов я пришёл в себя, уже рассвело и я лежал растянувшись на полу. Мгновение спустя я осознал, что произошло. Рядом со мной лежала бутылка “Jim Beam”, которую я вчера распивал, и на секунду я почти что забыл, что принял героин.

Через дверной проём я увидел спящего Иззи с девчонкой и именно тогда я осознал, что чувствую себя как-то… по-другому. Я не был уверен, что со мной происходит, но моё состояние было мне не знакомо. Ничего вроде не случилось, но я пребывал в отличнейшем настроении. Когда Иззи и девчонка проснулись, мы продолжили оттягиваться, и я был настолько удовлетворён и весел и находился в согласии со всем миром. Точно так же чувствовал себя и Иззи.

Квартира, в которой мы тусовались, располагалась поодаль от бульвара Уилшир, рядом с даунтауном Лос-Анджелеса. Тем утром мы оставили девчонку одну, ни о чём не беспокоясь. Будущее виделось нам светлым, притом что в то время у нас не было никаких планов на будущее. Пока в город входило утро, мы отправились назад пешком в сторону Мелроуз в Центральный Голливуд, и именно тогда у меня возникла светлая мысль навестить одну девчонку, которую я знал. Она была весьма привлекательной и неровно дышала ко мне, когда ходила в среднюю школу Ферфакс. И хотя я не знал её настолько хорошо, одно я знал наверняка – её мама каждый день уходила на работу, поэтому мы направились прямо к ней и весь день зависали у неё и слушали “The Beatles”. У неё была большая девчачья кровать с пушистым одеялом. Солнечный свет проникал в её спальню совершенно по-особенному. Вся квартира словно была воздушной и белой, и розовой, и мягкой.

Мы с Иззи добрались до её дома, нас накрыло героином (we fell out) и мы слушали музыку. Я обожал “Dear Prudence”, песню “The Beatles”. Существовала только “Revolution”, перетекающая в “Dear Prudence” – казалось, ничто другое в мире больше не имело значения. Ну и ещё “Norwegian Wood”, та тоже была неплоха. Мы провели у неё лучшую часть дня, а потом свалили. По пути домой каждый раз когда мы останавливались, я беспрестанно проваливался в то блаженное сонное состояние, которое даёт героин. Тогда я понял, что эффект от принятого мной героина продолжался целые сутки.

Я подумал про себя: «Это лучшая штука, которую я когда-либо пробовал в своей жизни, ничто не могло с ней сравниться».

Мне тогда было девятнадцать лет.

Наша репетиционная студия (И по совместительству наше с Экслом жилище) была тем местом, куда под вечер направлялась вся наша группа в сопровождении случайных поклонников (зд. stragglers). Именно туда мы, бывало, отправлялись, отыграв очередной концерт, и, в каком клубе мы ни играли бы, студия нас разоряла (cleared us out). По мере того, как армия наших поклонников ширилась, эта затея превратилась в глупую трату денег, что ничем хорошим бы не закончилось, но мы, тем не менее, продолжали эту традицию. «Виллы» располагались настолько далеко от места пересечения Голливуда и даунтауна, что только проститутки и наркоманы околачивались здесь с наступлением темноты. По соседству с нами были располагавшиеся по обе стороны улицы фирмы, начинавшие рабочий день в 9:00 и закрывавшиеся в 17:00 (nine-to-five). Исключение составляла только располагавшаяся прямо за нашей студией Гарднерская начальная школа (Gardner Elementary Schoool), которая была открыта с 08:00 до 15:00. По этой причине пятьдесят с лишним человек могло свободно веселиться всю ночь, ширяться героином, курить травку и швырять пустые бутылки о стену, не опасаясь полиции. Вскоре тусовка разрослась настолько, что перестала вмещаться в нашу студию и заняла весь переулок и парковку рядом со зданием – меньше чем в пятидесяти ярдах от Бульвара Сансет в любой час ночи можно было увидеть людей со спиртным в пакетах из обёрточной бумаги, занимающихся чем-либо противозаконным или аморальным. Обычно мы просыпались уже после того, как рассветало, но едва утром в школу начинали тянуться вереницы детей, мы обычно сворачивали свою вечеринку. К счастью, наша тусовка никогда не пересекалась со школьной тусовкой, хотя их игровая площадка примыкала к торцу здания, где располагалась наша студия.

Соседнее складское помещение в качестве репетиционной студии использовала другая группа, название которой мы никак не могли запомнить… Хотя нет, подождите, они назывались “The Wild”. Диззи Рид играл у них на клавишах, и именно таким образом он познакомился с Экслом. “The Wild” была типичной на тот момент рок-группой, ни одного концерта которой я так и не посмотрел. Меня также никогда не интересовало, как они играют, но это не мешало мне с ними тусоваться. Жизнь всей тусовки, расположившейся в обеих репетиционных студиях, определялась нашими двумя группами, которые в задрипанной (dingy) части города веселились ночи напролёт.

Разврат, по крайней мере тот, который устраивали мы, просто ошеломлял. Помню, как однажды ночью после концерта я валялся на койке вместе с Иззи и какой-то девкой. Мы с Иззи по очереди занимались с этой девкой сексом. Иззи не надевал презерватива, поэтому когда он вытащил из неё свой член, то кончил, мать его, мне прямо на ногу, поскольку в это время я находился по другую сторону девки. От этого я тотчас остановился. Я сел на кровати, через девку взглянул на него и сказал: «Ну-у, Иззи, чувак, нам нужно местечко побольше».

Тусовка, не видящая границ дозволенного, не могла существовать вечно, и когда она рассыпалась, то всё закончилось весьма драматично. После одного особенно удачного концерта наши друзья и все, кто был тогда в клубе, отправились, как обычно, к нам, чтобы как следует завершить вечер (to tear it up) и покутить до утра. В тот раз (Now,) девки, которые решили провести с нами время в нашем переулке до шести, семи часов утра, все были недалёкого ума (weren't the sharpest pencils in the box), но в тот вечер одна из них совершенно потеряла рассудок. Я смутно помню те события, но из того, что припоминаю, могу сказать, что Эксл переспал с кем-то из них самодельном втором этаже (loft). Под утро – может быть, оттого что наркотики и выпивка выветрились из головы (wore off), – она спятила и забилась в истерике (freaked out). Эксл велел ей уйти и попытался вышвырнуть её. Я предпринял, было, попытку встать между ними (mediate), чтобы выпроводить её спокойно, но у меня не получилось.

Спустя неделю, когда в студии был один Стивен, ворвалась полиция и перевернула всё вверх дном. В поисках контрабанды они сломали кое-что из оборудования и донимали (hassled) каждого, кто имел хоть малейшее отношение к нашей группе. Они угрожали Стивену арестом, если он не скажет, где найти меня и Эксла, поскольку мы разыскивались по подозрению в изнасиловании (allegedly raping) той девки. Стивен связался с нами и предупредил, поэтому весь остаток того дня мы держались подальше от дома. Я направился в студию только на следующее утро. На улице шёл дождь и было не по сезону холодно. В студии я нашёл Иззи, который прокладывал себе путь среди беспорядка, который оставили после себя копы. Я был совершенно сбит с толку, поскольку не совершил ничего, что можно было себе вообразить. Едва ли я разговаривал с этой девчонкой (girl in question) той ночью, не говоря уже о других.

В дурацкой же ситуации я оказался! Поэтому я, обдумав своё положение, свалил*. Я забрал кое-какие вещи и, чтобы схорониться (hide out), отправился со Стивеном в квартиру его новой подруги Моники (Monica), жившей неподалёку. Моника была шведской порнозвездой, приютившей у себя Стивена. О лучшем месте, чтобы залечь на дно (lay low), я и мечтать не мог – мы, бывало, устраивали шикарные групповухи (threesomes)! Моника была несравненна, она была отличной хозяйкой, к тому же у неё был телефон, так что я всё время мог получать новости о нашем деле (legal situation). В большинстве случаев, новости были паршивыми – меня и Эксла обвинили в совершении тяжкого преступления, в изнасиловании. Наше будущее выглядело мрачным, и карьера группы тотчас повисла на волоске (зд. halted).

Родители той девчонки, имевшие связи в Лос-анджелесском отделении полиции, намеревались предъявить нам обвинения по полной программе (press charges to the fulllest). Эксл уехал в округ Ориндж и схоронился на несколько недель у какой-то своей подруги, а я остался у Стивена и Моники. Боясь арестов, мы не давали концерты и вели себя тихо (maintained a low profile). Правда заключалась в том, что Эксл определённо переспал с той девчонкой, но это было по взаимному согласию, и никто её не насиловал. Что до меня, то я даже не прикасался к ней! Когда спустя несколько недель мы собрались с мыслями (got our wits about us), то стали решать проблему соответствующим образом.

Эксл вернулся в Лос-Анджелес, и мы вдвоём переехали к Вики Хэмилтон и её соседке Джениффер Перри (Jennifer Perry). Чтобы вести наше дело, Вики наняла адвоката. Уверен, что Вики сразу пожалела, что приютила у себя нас с Экслом. Мы заняли гостиную в её необычной и милой квартире с одной спальней, а затем пустыми бутылками из-под спиртного и нескончаемой вереницей (зд. parade) всяких типов, которые тянулись за нами, куда бы мы ни отправились, в одночасье превратили её квартиру в совершеннейший беспорядок. Эксл спал на кушетке, я спал на полу, а то, что когда-то было гостиной, стало воронкой от бомбы. Кухня, мать её, стала катастрофой – за неделю там скопилось горы посуды и мусора высотой на многие мили. К счастью, я убедил свою бывшую подругу Ивонн присмотреть какое-то время за моей змеёй Клайдом.

Наше дело передали в суд, но где-то на каком-то этапе разбирательства обвинения против меня были сняты. Экслу, однако, пришлось достать себе костюм (get himself a suit), чтобы в нём предстать перед судьёй, но как только Эксл дал показания, обвинения против него тоже были сняты, этим всё и закончилось.

Мы потеряли, казалось, целый год жизни, чтобы разобраться с этим делом, а ведь до того, как это всё началось, каждый день продвигал нас вперёд с угрожающей скоростью. После этого происшествия мы выехали из репетиционного гаража, возобновили концерты и принялись работать над новыми песнями. Наши друзья Дэнни и Джо по-прежнему были с нами (were in the picture), а зелёного цвета «олдсмобил», принадлежавший Дэнни, по-прежнему оставался транспортным средством всей группы. Дэнни был отличным парнем, он носил стрижку а-ля Джеймс Дин (James Dean), он будто излучал уверенность. Кроме того, мы с Дэнни стали приятелями «по игле» (drug buddies): как только я подсел на героин, мы вместе, бывало, колесили на его зелёной бестии по всему Лос-Анджелесу, разыскивая, где бы прикупить «ширева» (smack).

В то время Джо был нашим роуди и моим гитарным техником, хотя он и был чертовски ленив. Я помню, как мы выступали в качестве хедлайнеров в “The Roxy” и Джо как мой гитарный техник должен был подать мне слайд во время исполнения соло в песне “Rocket Queen”, но к тому времени, как у меня на пальце наконец-то появился слайд, соло было сыграно. Меня это настолько вывело из себя, что за сценой я в буквальном смысле надавал ему по заднице. Но спустя какое-то время все обиды были забыты, потому что Джо был верным, преданным (true-blue) парнем, иметь которого под боком захотел бы любой на моём месте. Джо был одним из тех, кто прикрывал наши спины, когда дела принимали дурной оборот (зд. things got sticky), а такую самоотдачу за деньги не купишь.

Мы совсем не были похожи на группы, которые играли по клубам на Стрипе, мы вообще плевать хотели на то, какую музыку они играли. Тем не менее, у нас было невысказанное отвращение к группе “Poison”. “Poison” были самой известной местной группой, олицетворявшей собой всё то, что мы ненавидели в лос-анджелесской музыкальной сцене. В самом начале нашей карьеры у нас с “Poison” были запланированы совместные концерты на разных площадках, но всякий раз возникала какая-нибудь острая проблема. Кажется, однажды они вовсе не явились на концерт, и нам пришлось отыграть два сета, чтобы заткнуть образовавшуюся в концерте «дыру». А в другой раз организаторы концерта из-за какой-то подозрительной выходки “Poison” в последнюю минуту выдернули из программы наше выступление (pulled the gig).

Один из наших незабываемых концертов той эпохи мы отыграли на фестивале на открытом воздухе, названном «Уличная сцена» (“The Street Scene”). Фестиваль проходил в самом центре Лос-Анджелеса на шести или семи сценах, которые были установлены в нескольких городских кварталах. Мы впервые играли на «Уличной сцене» – был 1983 год. Мы, как это было запланировано, должны были выступать на разогреве “Fear”, единственной лос-анджелесской панк-группы, которая мне по-настоящему нравилась. Мы приехали на фестиваль на «олдсмобиле» Дэнни и выгружали нашу аппаратуру на автомобильной парковке, специально предназначенной для музыкантов, когда заметили, что в нашу сторону бежит огромная толпа (sea) людей. Когда толпа пробежала мимо нас, мы вновь продолжили выгружать оборудование. Люди буквально пронеслись мимо нас на предельной скорости – мы понятия не имели, от чего они бежали. Казалось, за ними гналась Годзилла или какой-нибудь парень устроил пальбу из дробовика. Мы не могли понять, что же случилось, пока, наконец, не подошли к сцене и поняли, что от сцены ничего не осталось – фанаты “Fear” устроили такую бучу (зд. overzealously rioted), что снесли саму сцену ещё до того, как на неё поднялась группа.

Наш менеджер Вики и я бродили среди этого огромного беспорядка, пытаясь выяснить, найдётся ли для нашей группы место (slot) в программе выступлений. Мы протискивались от сцены к сцене, разговаривая с организаторами, выясняя, куда втиснуть наше выступление (looking for an opening) пока такая возможность нам не подвернулась – выступить после группы “Social Distortion”. Нам это не казалось самой блестящей идеей – играть после местной панк-группы, у которой – преданные влюблённые поклонники, но, как оказалось в действительности, это был один из лучших концертов, которые мы давали.

Публика целиком состояла из панк-рокеров, всё ещё жаждавших крови после выступления “Social Distortion”. Мы поднялись на сцену и принялись (ripped into) за сет-лист. И первые двадцать, тридцать секунд выступления показали, что наш концерт будет ничем иным как состязанием по плевкам, которое началось между нами и первыми пятью рядами – фанаты “Social Distortion”, мать их, просто плевали на нас, а мы отвечали им тем же. Это было весело и незабываемо отвратительно: я помню, как отправился на ту часть сцены, где стоял Иззи, и встал позади него, а Иззи продолжал переплёвываться с публикой – такой группой мы и были! Мы были упрямыми (we were tenacious) – не имело значения, что вытворяла та или иная публика, мы отплачивали им тем же. К концу нашего выступления противостояние двух упрямств (зд. war of wills) превратилось в, мать его, сущее веселье. Отыграв сет, мы были покрыты с ног до головы зелёной слизью, а принимая во внимание, что на улице было тепло и я выступал без футболки, а солнце высушило плевки, то эта слизь стала отвратительно вонять. Но какое это имело значение! Меня было невозможно пронять (impenetrable) – в тот момент я был во власти энергетики нашего выступления.

Следующее наше выступление на «Уличной сцене» тоже было примечательным, но только совсем по другой причине. В той череде выступлений (зд. go-round) нас поставили на «разогреве» “Poison”, которые как хедлайнеры выступали на одной из больших сцен. На тот момент это должно было стать нашим самым заметным (high-profile) выступлением, и мы были готовы смести “Poison” со сцены. Но, в конечном счёте, нам это и не понадобилось: мы просто поднялись на сцену и заиграли, и все просто посходили с ума, карабкаясь на подмостки и в возбуждении раскачивая сцену взад и вперёд (to and fro). К тому времени, как мы закончили, парни из пожарной команды (fire marshals) решили прикрыть площадку. Я помню, как на сцену во всём своём блеске (in their glitter) выкатили “Poison”, намеревавшиеся играть, но оказавшиеся лишёнными такой возможности. Мне доставило удовольствие наблюдать разодетых “Poison” без сцены, на которой можно было бы выступить.

Но вернёмся к героину… в течение нескольких недель, которые прошли с тех пор, как мы с Иззи впервые попробовали героин и провели весь день в розовой спальне той девки из средней школы Ферфакс, у меня появилось новое увлечение, и я твёрдо решил (was dead-set) наслаждаться своим «медовым месяцем»*.

В то время Ивонн была единственной, кто проявлял неподдельную озабоченность к моему здоровью – Ивонн, казалось, была не из этого мира. По её мнению, было очевидно, что я легкомысленно бреду к краю бездны. Какое-то время мы то встречались, то вновь разбегались, но как-то раз она позвонила мне и предложила вместе пообедать в ресторане «У Мэла» (“Mel’s”) на бульваре Сансет. Я мог поклясться – она что-то подозревала! Едва мы присели, она принялась меня осторожно расспрашивать, пытаясь выяснить, где я работал (where I was at), какие строил планы, с кем тусовался, и чем, вообще, занимался в то время. Дела у группы шли в гору, но в её представлении мы по-прежнему оставались малоизвестной лос-анджелесской клубной группкой (зд. thing) – она совсем не видела то, что видел я. И в то же время Ивонн знала меня очень хорошо. Хорошо настолько, чтобы знать, что я был весьма честолюбивым, поэтому, уверен, она верила в то, что мои планы обязательно сбудутся. Единственное, чего она не знала наверняка, так это то, почему я был сам не свой. Ответ был очевиден, но я не собирался ей об этом говорить. Я помню, как она высадила меня на углу Кларк (Clark) и Сансет, и я поднялся в квартиру Вики, у которой я всё ещё ночевал на полу. Я не оборачивался, но мне казалось, что она смотрит на меня, казалось, что она знает, что что-то затевается.

Через неделю или около того она позвонила в квартиру Вики, что было из ряда вон выходящим. Она сказала, что это очень важно – её дедушка умер, и она настолько расстроена, что ей необходимо со мной увидеться. Она попросила меня приехать в течение того же дня. Хоть я и был её бывшим, но был способен на сострадание, поэтому я не раздумывал. Она заехала за мной, и мы отправились к ней домой, по пути разговаривая о покойном дедушке. Когда мы приехали к ней, на часах было около шести вечера. Мы прошли в её спальню, я занял своё привычное место – в углу её кровати – и просто уставился в телевизор, догадываясь, что сейчас что-то разразится (taking my cues from her). Неожиданно кто-то позвонил в дверь. «Наверное, это моя мама», – сказала Ивонн и вышла из комнаты.

Прошло десять минут, и дверь открылась снова. И когда она открылась, я увидел двух людей, которых не видел в этой комнате десять лет – моих родителей. Всё моё внимание тотчас переключилось на них.

В комнату вошла Ивонн и принялась доводить (зд. feed) до моих родителей её мнение обо всём том, что со мной происходило. Всё это выглядело излишне драматично (overdramatic). Во всяком случае, её голос напоминал голос рассказчика (narrator) из какого-то фильма о вреде наркотиков, который я смотрел в школе, или, по крайней мере, голос главного персонажа из киношек вроде “After-school special”**, чей друг отбился от рук (out of control). Мои родители слушали Ивонн и мимоходом (as well) изучали меня, вникая в происходящее. У меня – одни из самых либеральных родителей на свете, поэтому едва они убедились в том, что со мной ничего не случилось – у меня были на месте оба глаза и все конечности, и сидел я на кровати вертикально, – они заключили, что со мной всё в полном порядке.

«Ну, – спросил меня отец, глядя мне в глаза, – это правда? Ты принимаешь героин, как это утверждает Ивонн?» Я не ответил ему нет, так же как не ответил да. Я был «на рогах» (loaded), но скрывал это как только мог, поэтому мой внешний вид, по моему собственному мнению, не мог подтвердить обвинения Ивонн.

«Очень рад видеть вас, ребята, в одной комнате, – сказал я, ухмыляясь – Давно не виделись!» Я прошёл через спальню и поцеловал маму, и именно тогда настроение присутствовавших изменилось. Неожиданно, тщательно продуманное (strategized) вмешательство Ивонн обернулось воссоединением семьи. Я почти чувствовал, как она кипела от злости (fuming), пока мы с родителями вспоминали былое (зд. reacquaint). Я соблюдал приличия (kept up appearances) до тех пор, пока мои родители были у неё в гостях, но в ту самую секунду, когда они ушли, я потребовал у Ивонн, чтобы она отвезла меня домой. На полпути домой я передумал и попросил её высадить меня у клуба “The Whisky”. По дороге до клуба я не промолвил ни слова. Несмотря на то, что Ивонн желала мне только добра, мы очень долго не разговаривали друг с другом.

Это было довольно непростое время для нас. мы делали cебе имя и на пути к званию самой лучшей группы мы отбивались (waded through the puddle) от своры тёмных личностей, собравшихся у наших ног. В конце концов, мы отыскали человека, на которого могли рассчитывать. Её звали Бриджит. Она напоминала Вики Хэмилтон, но только с чуть большим кошельком (deeper pockets). Бриджит хотела помочь нам подписать конракт, но поскольку мы никогда ни с кем не заключали контракт, она довольствовалась тем, что просто «работала с нами». Бриджит была менеджером группы из Сан-Франциско под названием “Jetboy”. Эта группа была весьма популярной в клубах (on the club circuit) Сан-Франциско, поэтому мы взяли напрокат фургон и отправились туда, чтобы поиграть у них на разогреве. На несколько дней мы остановились в их доме и получили мимолётное представление того, как живёт работоспособная группа, имеющая собственную квартиру и настоящего роуди. Они всё время давали концерты и, несмотря на то, что мы не очень «втыкались» в их музыку (dig the band), мы уважали “Jetboy” за их профессионализм.

Самым прикольным в их группе на тот момент был басист Тодд Крю (Todd Crew), который стал одним из самых лучших моих друзей и другом группы на долгие годы, что зачастую вызывало недовольство музыкантов из его группы. Ростом больше шести футов, с всклокоченными (straggly) каштановыми волосами Тодд был самым стильным в группе. У него на лице была неизменное (perpetual) выражение озабоченности (bemusement), обе его руки полностью покрывали татуировки (full-sleeve tattooes), он носил какие-то кожаные жилеты без рукавов, дырявые синие джинсы, заправленые в потрёпанного вида ковбойские сапоги, а из его рта всё время торчала сигарета. Тодд не был похож на других музыкантов из его группы – он был классическим рок-н-ролльщиком, в то время как остальные «Джетбои» были обычными глэмовскими выпендрёжниками (poseurs). Их вокалист, правда, носил на голове ирокез (Mohawk), что позволяло группе выглядеть не так откровенно глэмово, как “Poison”.

Это была отличная поездка. Наш концерт в клубе под названием “The Stone” также удался. Сосед Тодда по комнате коллекционировал рептилий, так что это поглотило всё моё внимание. Я чертовски завидовал его коллекции: у него были змеи, выводок экзотических варанов (a bunch of monitor lizards) и несколько представителей отряда крокодиловых (crocodilians). В ту поездку мы поняли, чего можно достичь на местном уровне, и осознали, что добиться этого было и в наших силах.

Возвращение домой тоже выдалось незабываемым. Мы ехали в нашем взятом на прокат фургоне, пили и играли на акустических гитарах, когда мне на ум пришло звенящее (jangly) вступление к песне, которая впоследствии стала “Paradise City”. Дафф и Иззи подхватили его и продолжали играть, пока я тем временем подбирал остальные аккорды. Я принялся напевать мелодию, раз за разом наигрывая вступление. Затем вступил Эксл (chimed in):

- На пути в город на небесах… (“Take me down to the Paradise City”).

- Где нас встретят трава и девчонок улыбки (“Where the grass is green and the girls are pretty”), – я продолжил играть и сходу выпалил (tossed off) строчку – мне показалось, что она звучала совершенно по-идиотски (totally gay).

- На пути в город на небесах… – снова пропел Эксл.

- Где здоровые девки и такие же сиськи! (“Where the girls are fat and they’ve got big titties”) – орал я.

- Путь… до-… мой!.. (“Take.. me… home…”) – пел Эксл.

Все решили, что строчка «нас встретит трава» звучала чуть получше, и, хотя мне больше нравился мой собственный альтернативный вариант (зд. take), меня переубедили (overruled).

Пока все остальные импровизировали с текстом, повторяя припев раз за раpом (in rounds), я развил (expanded on) основную структуру песни. Казалось, мы все в фургоне отправились в летний музыкальный лагерь для рок-н-ролльщиков (rock-and-roll summer camp), а, когда впереди показались очертания Лос-Анджелеса, уверен, так оно и было на самом деле. После того, как у нас стал получаться припев, я сыграл (зд. slammed) тот мощный тяжёлый рифф, который стал стержнем всей песни (anchor). Именно с того момента “Paradise City” стала моей любимой песней. Эта песня родилась весело и по-идиотски – так же неестественно, какой необычной она вообще казалась для репертуара “Guns N’ Roses”, но это тоже был своего рода определённый опыт.

Наш новый менеджер Бриджит успешно помогла нам поднять нашу музыку на новый уровень, хотя бы в рамках лос-анджелесских клубов. Наше выступление в Сан-Франциско подогрело некоторый интерес (helped generate a buzz) к нашей группе, поскольку сам факт того, что мы смогли отыграть там концерт, означал, что наша популярность (зд. word of mouth) начнёт расти. У нас появились постоянные фанаты (fan base). Со временем мы могли позволить себе подходить к выбору концертов с более зрелым (seasoned) отношением, потому что всякие мелочи могли иметь огромное значение для нас (had a long way). На тот момент в Лос-Анджелесе мы были одной из самых частообсуждаемых групп, что не могло не способствовать интересу к нам со стороны звукозаписывающих компаний. Популярность наша росла настолько быстро, что когда Том Зутаут (Tom Zutaut) из компании “Geffen Records” впервые увидел наше выступление в клубе “The Troubadour”, он намеренно свалил из клуба после двух наших песен, говоря каждому парню из “A & R”, которого он встречал на своём пути, что наша группа редкостное фуфло, потому что, в действительности, Том хотел незамедлительно заключить с нами контракт.

Том стал легендой после того, как заключил контракт с “Motley Crue”. Он был тем парнем, за которым пристально следил (watched) любой другой деятель шоу-бизнеса (rep in the industry), поскольку нюх Тома позволял ему вымывать золото в грязи Сансет. В следующий раз, когда мы играли в клубе “The Troubadour”, он подошёл к нам за кулисами и представился, и я помню, как вся наша группа выразила мнение, что Том – единственный представитель “A & R” из тех, кого мы встречали, который заслужил наше уважение, потому что его достоинства (accomplishments) говорили за него самого. Он проявлял неподдельный энтузиазм: он заявил, что не встречал лучшей группы со времён “AC/DC”, и когда он говорил о нашей музыке, мы чувствовали, что он относится к нашим песням гораздо искреннее, чем кто бы то ни было. С тех пор у нашей группы была череда взлётов и падений, но Том до сих пор знает, чем меня можно заинтересовать. Когда Том хочет, чтобы я выбрался с ним на прослушивание группы, с которой он намеревается подписать контракт, то всё, что ему нужно сказать мне: «С тех пор, как я увидел вас, парни, впервые, я не встречал группы, которая играла бы рок так же, как и вы». Было что-то пронзительно искреннее (keenly sincere) в словах Тома, которые в тот вечер он говорил нам в раздевалке, и хотя мы никогда не говорили ему об этом – мы даже не задумывались над тем, чтобы подписать контракт с кем-нибудь другим.

Том пытался морочить голову конкурентам (fake out the competition), но из этого ничего не вышло: пополз слух, что он весьма заинтересован в нашей группе, и в одночасье все остальные звукозаписывающие компании в городе стали преследовать нас. Бриджит по-прежнему в некотором роде оставалась менеджером группы, но так как у Вики Хэмилтон в Лос-Анджелессе было больше связей, то все представители “A & R” звонили именно ей, чтобы выйти с нами на связь. Этого оказалось достаточно, чтобы вновь возобновить (зд. rekindle) наши отношения с Вики.

Это было здоровское время! Мы старались заполучить каждый бесплатный ланч, ужин, напиток и всё то, что шло с пометкой “included”, которые нам предоставлялись крупными звукозаписывающими компаниями до тех пор, пока с нами не будет подписан контракт. Добрую половину следующих двух месяцев нам оказывали знаки внимания (court) компании “Chrysalis”, “Elektra”, “Warner Bros.” и парочка других. Мы, бывало, заваливали в одни из этих дорогих ресторанов, заказывали дорогущие (extravagant) «жидкие ланчи»***, а потом просто сидели там и вели себя соответственно ситуации (play the game). Единственный вопрос, на который мы обычно давали положительный ответ, касался того, что нам надо встретиться ещё раз за ланчем, чтобы подробнее обсудить все условия, перед тем как мы согласимся окончательно.

Так продолжалось изо дня в день, пока однажды мы не решили встретиться с Дэвидом Геффеном (David Geffen) и Эдом Розенблаттом (Ed Rosenblatt) и заключить контракт с “Geffen Records”. Всё время, пока шли переговоры, я просидел, глядя на Дэвида, которого не видел с тех пор, как мне было восемь лет. Я вспоминал все те случаи, когда я со своим отцом, который завязывал с работой художника (dropping off artwork), раз за разом приходил к нему в офис. Я гадал, имел ли он представление о том, кто я такой. Как выяснила позже моя мама, Дэвид, конечно, не имел ни малейшего представления. Я посчитал необходимым для себя (made a point) посетить туалет компании “Geffen”. Стены в туалете, как я помнил с детства, представляли собой коллаж, выполненный в манере хиппи из картинок из старых журналов о роке, – всё было сделано очень мило, весьма в стиле «а ля шестидесятые». Я был рад, что там всё осталось по-прежнему.

Переговоры были непродолжительными: помимо прочего, мы потребовали шестизначную сумму (six figures), что для новых, неизвестных музыкантов в 1986 году было задатком неслыханного размера (unheard-of advance). Они согласились. Вики по-прежнему исполняла обязанности нашего менеджера (acting manager), поэтому она свела нас (hooked us up with) с Питером Патерно (Peter Paterno), который стал адвокатом (attorney) группы. Питер составил наши контракты, и дело было сделано.

Таким образом, “Guns N’ Roses”, наконец, подписали контракт. Но едва мы подписали контракт, наша звукозаписывающая компания запретила нам играть живые выступления. Они хотели, чтобы мы залегли на дно, окружили себя тайной (build our mystique) и привели свои дела в порядок: они настояли, чтобы мы нашли себе настоящих менеджера и продюсера, а также сосредоточились на записи альбома. Компания хотела, чтобы мы – пока поднимались на новый уровень – жили за счёт нашего задатка и не отвлекались на еженедельные выступления. Тогда ни они не понимали, ни мы не знали, что предоставить нам свободные денежные средства (set us loose with funds) было плохой идеей. Они предоставляли нам такую свободу, о которой никто из нас раньше и не знал. Из всех нас только я испытывал тревогу (apprehensive), оттого что мы завязали с живыми выступлениями. Мы что, просто собирались сидеть сиднем (sit idle) и прожигать тысячи долларов? Это хорошо бы не закончилось. С предназначавшимися для нас деньгами, которые мы обнаружили в своих карманах тем утром, мы впятером умудрились превратить каждый наш день в эпопею. С задатком в руках и звукозаписывающей компанией за спиной мы могли себе позволить многое… слишком многое.

Как нам всем ещё предстояло узнать – худшим из всех несчастий, которое приключилось с этой группой тогда, а затем приходило к нам вновь и вновь, было безделье и немного лишних денег в кармане.