Это кажется непомерным… но вовсе не означает, что всего этого не было

Глава 4. В старших классах

Казённые (institutional) коридоры все одинаковы и отличаются только цветом. Я видел изнутри несколько реабилитационных центров (rehab centers), какие-то из них были более высококлассные, чем другие, но больничная серость (зд. clinical sobriety) их стен была одинакова. Все они были выкрашены преимущественно в белый цвет и оклеены оптимистическими лозунгами вроде «Ты ещё в пути, это не конечная остановка» (“It’s a journey, not a destination”) и «Живи сегодняшним днём» (“One day at a time”). Последний лозунг я нахожу ироничным, принимая во внимание тот путь, по которому скатилась вниз Макензи Филипс*. Комнаты, все до единой, (зд. generic) как театральные декорации (backdrops), спроектированы, чтобы вселять надежду в людей любого общественного положения (walk of life), потому что реабилитационный центр – и те, кто в нём побывал, это знают, – более объективный срез общества (cross section of society), чем списки присяжных заседателей (зд. jury duty). Общение в «группе» никогда не давало мне многого: в центре я не заводил новых приятелей и не воспользовался ни одним из многочисленных шансов приобрести новые связи в наркосреде. После того, как я провёл дни в постели в избавляющих от греха путах (purgatorial knots), неспособный есть, говорить или думать, мне было не до болтовни. Лично мне общинная терапия (зд. aspect) реабилитационного центра навязывался насильно, так же как и в средней школе. И так же как и в средней школе, я в неё не вписывался. Ни то и ни другое учреждение не преподало мне предназначенные для меня уроки, но из каждого я вынес кое-что важное. Идя по их коридорам назад к выходу, я был уверен, что ухожу, твёрдо зная, кто я такой.

В 1979 году я пошёл в среднюю школу Ферфакс (FAIRFAX HIGH). Это была обыкновенная американская муниципальная школа (public high school) – линолеум на полу, ряды шкафчиков, внутренний двор, несколько мест позади (around-back) школы, где дети не один год покуривают (sneak) сигареты и принимают наркотики. Школа была выкрашена в типично казённый, нейтральный светло-серый цвет. За стенами школы рядом с футбольным полем было хорошее место, чтобы покурить травы, а сбоку от кампуса располагалась исправительная школа имени Уолта Уитмана (Walt Whitman)**, куда ходили конченые кретины, потому что другого выбора у них не было. Это, место казалось концом пути, и хотя оно выглядело более интересным (пусть даже и издалека), чем обыкновенный кампус, я старался держаться от него так далеко, насколько это было возможным.

Мой лучшего друга Стивена Адлера опять отослали назад в Долину, чтобы он ходил в среднюю школу там, что для меня было так же далеко, как и Испания. Я несколько раз съездил к нему, и всякий раз это место меня разочаровывало: Долина была плоской с климатом сухим и более жарким, чем дома, и выглядела точь-в-точь как в телесериале (sitcom). Все жители, казалось, только тем и занимались, что вылизывали (cherish) свои одинаковые лужайки и свои одинаковые жизни. Даже в юном возрасте, я знал, что с этим местом что-то не так; сам живя в состоянии, которое нельзя назвать нормальным (beneath the normalcy), я чувствовал, что эти люди в большей степени трахнутые на голову, чем кто бы то ни был в Голливуде. Мне было грустно без Стивена, и как только он уехал, я глубже погрузился (retreated) в мир моей гитары. Я ходил в школу, всегда отмечаясь, будто я был на занятиях каждый день, но, как правило (on average), я отсиживал первые три урока, а остаток дня проводил на «отбеливателях»***, играя на гитаре.

В средней школе был единственный предмет, который значил для меня всё, по этой причине он был единственным предметом, по которому я получал хорошие отметки (earned an A). Когда я только стал его посещать, он назывался курсом теории музыки, а год спустя – курсом гармонии. Его преподавал некий парень по имени доктор Хаммель (Dr. Hummel). Предмет заключался в сжатом изложении основ (reduced to its roots) элементов музыки языком математики. Я учился рисовать ключевые знаки и записывать аккорды и их структуру, и всё это с точки зрения анализа тех принципов, которые лежали в их основе (underlying logic). Мы никогда ни разу не играли на музыкальных инструментах, даже наш учитель использовал пианино в качестве инструмента, чтобы проиллюстрировать теорию примером, но на этом использование инструментов заканчивалось – весь предмет был чистой воды изучением теории. В то время как я проваливал математику, я преуспевал в гармонии, именно поэтому этот предмет был единственным, что я никогда не пропускал. Всякий раз, когда я появлялся на уроке, казалось, я знал задание, которое нам задавали. Я ни разу осознанно (consciously) не применил то, что мы изучали, в своих занятиях на гитаре, но я не могу отрицать, что знания о записи музыки (notation), которые мне дали, просочились в мой ум и несколько улучшили мою игру. По этому предмету у нас подобрался состав главных действующих лиц: среди прочих, был Сэм – фортепианный виртуоз, еврей с густыми курчавыми волосами, а также Рэнди, длинноволосый китаец, металлист. Рэнди всегда носил атласную жилетку в стиле “Aerosmith”, но при этом был мнения, что Кейт Ричардз (Keith Richards) и Пит Тауншенд (Pete Townshend) – фуфло, а Эдди Ван Хален – бог! В конце концов, мы стали друзьями, и я ходил на этот предмет, чтобы насладиться нашими каждодневными обсуждениями, которые я любил столь же, сколь и сам предмет, и на которые, в основном, ходили музыканты, обсуждавшие только музыку.

В то же самое время другие предметы не так хорошо мне удавались. В школе был один учитель, который решил сделать из меня пример, когда я уснул на парте. В то время у меня была работа по вечерам в местном кинотеатре, поэтому я мог быть уставшим, хотя более вероятно, что мне просто это более чем наскучило, потому что предмет был социальными науками (social studies). Из того, что я запомнил, было то, что учитель прервался, чтобы обсудить с классом концепцию стереотипа. Он отметил мои длинные волосы и тот факт, что я заснул, а объясняя на примере значение слова стереотип, он заключил, что я, скорее всего, рок-музыкант, у которого нет большего в жизни большего желания (aspiration), чем играть громкую музыку. Затем он поднял меня и задал мне несколько конкретных (pointed) вопросов:

- Ну, я предполагаю, вы, наверное, музыкант, так? – спросил он. – На чём вы играете?

- На гитаре, – ответил я.

- Какого рода музыку вы играете?

- Ну, наверное, рок-н-ролл.

- Это громкая музыка?

- Ну да, очень громкая.

- Обратите внимание, класс, этот молодой человек – великолепный пример стереотипа.

Когда я проснусь, я всегда злой, поэтому то, что случилось, было больше чем я смог вынести. Я поднялся, вышел перед классом, перевернул его стол и вышел. Этот инцидент вместе с предшествовавшим ему случаем, когда я попался с марихуаной (weed bust), вписал слово «конец» в историю моей карьеры в средней школе Ферфакс.

Гораздо больше о своих одноклассниках (PEER GROUP) я узнавал на неофициальной школьной «перемене» (recess), на которую собирались не только все ученики средней школы Ферфакс, от младших школьников до старшеклассников, но и ученики других средних школ. Эта перемена проводилась в конце грунтовки (dirt road) на вершине Фуллер-Драйв (Fuller Drive) прямо в строну Голливудских холмов. Это место называлось Имения Фуллеров (Fuller Estates), сейчас его уже нет на карте; сегодня вместо этой грунтовки – кривая линия на походном маршруте (hiking trail) в каньоне Раньон (Runyon Canyon), а тогда, в конце семидесятых и начале восьмидесятых, это был пустырь для подростков. Но задолго до этого, в двадцатых годах, это место было гораздо интереснее – здесь располагался особняк Эррола Флинна (Errol Flynn), который занимал несколько акров вершины этого широкого холма, возвышающегося над Лос-Анджелесом. Но с того самого времени и до той поры, когда я был ребёнком, особняк пришёл в упадок и к 1979 году превратился в руины – от него остался скелет из больших бетонных панелей (big concrete slab) и пустой бассейн. К тому времени, когда я видел этот особняк, он представлял собой похожие на статуи (statuesque) развалины, с которых открывался изумительный вид.

Величественный апокалиптический рифф песни поглотил всё моё тело…

Осыпающиеся бетонные стены представляли собой двухэтажный лабиринт (maze) – идеальное укрытое от посторонних глаз (out-of-the-way) место для наркоманов (stoners) всех возрастов. Ночью, вдали от сияния уличных фонарей, там было темно хоть глаз выколи (pitch-black). Но у кого-нибудь всегда оказывался радиоприёмник. В тот раз, когда я впервые услышал “Black Sabbath”, я был там и торчал от кислоты (on acid). Я почти что отключился, глядя на чёрное небо над Имениями Фуллеров, разглядывая гирлянды звёзд (trails between stars), когда кто-то поблизости оглушил тишину песней “Iron Man”. Я не уверен, могу ли я точно описать (pinpoint) то, что я почувствовал – величественный апокалиптический рифф просто поглотил всё моё тело.

Эти развалины и все, кто там был, будто вышли из подросткового кино эпохи семидесятых. В действительности это время было изумительно передано в фильме «Через край» (“Over the Edge”), в котором снимался молодой Мэтт Диллон (Matt Dillon). Фильм рассказывал о группке загнанных обкуренных вырвавшихся из-под контроля подростков из Техаса, которых родители игнорировали до такой степени, что они взяли в заложники целый город. В этом фильме – бьюсь об заклад, так было и со всеми подростками, которые околачивались в Имениях Фуллеров, – родители тех парней и понятия не имели, чем на самом деле занимались их дети. В своих самых агрессивных и наиболее реалистичных моментах тот фильм был правдивой картиной (representation) подростковой культуры того времени: многие родители либо недостаточно хорошо присматривали за своими детьми, чтобы заметить проблему, либо наивно полагали, что поступают правильно, доверяя своим чадам и притворяясь слепыми (turn a blind eye).

Когда я учился в средней школе, подростки одевались, следуя разным направлениям. Благодаря Пэт Бенатар (Pat Benatar) и Дэвиду Ли Роту (David Lee Roth) до школы докатилось влияние спандекса, и эта модная тенденция оставила свой цветной след: девушки носили узкие с большим вырезом неоновых расцветок боди (bodysuit), и некоторые парни от них не отставали. Я помню, что когда я учился в младшей средней школе, я даже видел пару “Capezio”****, но слава богу они вышли из моды к тому времени, как я пошёл в среднюю школу (freshman*****), хотя причёски «перья в волосах» (feathered hairs) всё ещё были распространены у обоих полов. Это было столь широко распространено, что во всех смыслах не было круто.

Другое огромное влияние на моду оказал фильм «Американский жиголо» (“American Gigolo”) с Ричардом Гиром в главной роли. Фильм описывал (chronicle) падение стильного парня из Беверли-Хиллс, занятого в мужской проституции (male’s escort). Это было худшим, что могло случиться с голливудскими подростками, потому что каждая девчонка, которой было тринадцать, четырнадцать или пятнадцать лет стала одеваться так, как будто ей было двадцать пять, и стремилась отыскать хорошо одевающегося парня, гораздо старше её самой. Я никогда не пытался настроиться (dial into) на их психологию, но на моих глазах несколько девчонок не старше пятнадцати принялись использовать тонны макияжа, принимать кокаин (blow) и встречаться c девятнадцатилетними и двадцати-сколько-там-летними. Это было, мать твою, глупо и, если честно, грустно. Многие из них пали жертвами наркотиков (casualties of the scene), даже не достигнув возраста начала потребления спиртного (зд. drinking age). В конце концов, они с самого старта оторвались слишком далеко******, поэтому их нагнали, задолго до того как они сумели прорваться за линию ворот.

Я не был похож ни на одного любого другого ученика в школе, и мои увлечения определённо отодвигали меня от них ещё дальше. Я ношу длинные волосы, футболки, джинсы, а также “Vans” или “Chuck Taylors” с тех пор, как стал самостоятельно принимать решения (have a say in the matter). Когда я пошёл в среднюю школу, всё, что меня волновало, была музыка и игра на гитаре; я никогда не следовал (abide by) веяниям, которые имели влияние на моих сверстников, так что я был реликтом (throwback). Со мной всегда такой парадокс: я всегда выделялся, но никогда не желал и не искал банального внимания. Тем не менее, я привык не вписываться, и по-другому мне было просто некомфортно: я так часто менял школы, что стал вечным (perennial) «новым парнем» и, возможно, по мнению моих сверстников, «пришибленным новым парнем».

Даже невооружённым глазом было видно, что ничего нельзя было с этим поделать: я явно не был никем из предложенного: ни относился к высшему, среднему или низшему классу, не был ни белым, ни чёрным, ни кем-то ещё. Пока я взрослел, а мои домашние адреса продолжали меняться, я осознал и понял, почему моя мама так тщательно размышляет (ponder) над новым бланком приёма в школу, прежде чем заполнить ту или иную графу. Если бы в определённых школьных округах (school district) я числился как чёрнокожий, то меня, может быть, возили бы из зоны (zone) в дальнюю школу (inferior school) на автобусе, в то время как меня могли записать в лучшую школу прямо по соседству, если я был бы зарегистрированным белым*. В средней школе я никогда не искал своей «ниши» по расовому признаку, а о своей расе я вспоминаю, только когда это становится проблемой в умах других людей. Я оказывался в таких ситуациях тогда и с тех пор продолжаю в них оказываться, когда мне нужно обратить внимание слишком «широко мыслящих» индивидуумов на их поведение, вызванное тем, что они сомневались в том, белый я или чернокожий. Как музыканта, меня всегда веселило то, что я одновременно и англичанин и чернокожий, особенно по той причине, что столько много американских музыкантов, создаётся впечатление, очень сильно хотят быть английскими музыкантами, в то время как столько много английских музыкантов, в частности в шестидесятые, пускались во все тяжкие (went to great pains), чтобы быть чернокожими. Это и была ещё одна причина, по которой я не был такими, как все; при этом я могу пересчитать по пальцам одной руки (count on one hand) все те столкновения, в которых я участвовал и которые возникали на расовой почве. Они произошли, когда я погрузился в белую вселенную металла восьмидесятых. Однажды в клубе “The Rainbow” я подрался с Крисом Холмсом (Chris Holmes) из группы “W.A.S.P.” Дафф подслушал, как Крис сказал, что ниггерам не стоит играть на гитаре. Крис сказал это не мне, но это явно было про меня. Насколько я помню, Дафф позже об этом мне рассказал, и в следующий раз, когда я встретил Криса, я подошёл к нему, чтобы тот ответил за свои слова, но Крис пустился бежать. Помимо того, что Крис меня оскорбил, это одни из самых нелепых и лживых слов, которые именно музыкант может произнести.

В средней школе я обрёл круг своих друзей – людей, которые все были довольно уникальны и отличались от остального школьного сообщества (student body). Моими самыми близкими друзьями были Мэтт и Марк – они определяли тот период моей жизни. Мэтт Кэссель (Matt Cassel) – сын Сеймура Кэсселя (Seymour Cassel), одного из величайших характерных актёров (character actor) за минувшие пятьдесят лет. Начиная с шестидесятых годов, Сеймур снялся в почти двухстах фильмах. Наиболее известные из них те, которые были сняты им вместе с его другом Джоном Кассаветисом (John Cassavetes). Он снимался в слишком большом количестве фильмов и телешоу, чтобы их перечислять. За последнее время его чемпионом является режиссёр Уэс Андерсон (Wes Anderson), он снимал Сеймура в «Академии Рашмор» (“Rushmore”), «Семейке Тененбаум» (“The Royal Tenenbaums”), «Водной жизни» (“The Life Aquatic with Steve Zissou”). Сеймур – голливудская легенда, он поддерживал создание независимого кино (indie film), ещё до того как оно не вошло в практику (institution), – его философия заключалась в том, что он, бывало, брался за роль, к которой он был привязан, даже за оплату его авиаперелёта. Он также был одним из живущих на широкую ногу (hard-partying) деятелей кинематографа, получавших роялти (class of movie making royalties), среди которых можно также отметить Кассаветиса, Бена Газзара (Ben Gazzara), Романа Полански (Roman Polanski) и других.

Я мог заявиться в дом Мэтта, усесться в его комнате и часами играть на гитаре, разучивая всякие фишки с тех записей, которые у него были: альбом “Live” Пэта Трэверса (Pat Travers), самое новое от “AC/DC” – “Back in Black”. В этих альбомах были риффы, которое можно было разучивать долгие, долгие часы. Они жили на Кингз-Роуд за бульваром Сансет в доме, скрытом от глаз отелем «Хайатт беспорядков» (Riot Hyatt**) по соседству с А-образным зданием (A-frame house), которое стоит там и сегодня. В этом здании всё время снимали порно-фильмы, а Сеймур в то же самое время выращивал на заднем дворе коноплю. Соседство с А-образным зданием было отличным преимуществом жилища Мэтта: мы, бывало, бродили рядом с ним и общались (mix up) с девчонками, снимавшимися в порно. Это выглядело совсем неприлично, но им нравилось, забавляясь друг с дружкой, заводить нас, подростков, и оставлять ни с чем.

Сеймур устраивал лучшие вечеринки, и он воспитал своих детей хорошо настолько, чтобы устраивать тусовки при них. Моя мама была знакома с Сеймуром, но она никогда бы не одобрила то, что происходило на его вечеринках. На вечеринках Сеймура всегда было море свободы и никаких ограничений (full-on). Его дети Мэтт и Дилин (Dilynn) были достаточно умны и независимы, чтобы Сеймур за них волновался: они к этому времени уже определили, какое место занимают они среди этого «сумасшедшего дома» (crazy existence). Его жена Бетти никогда не выходила из своей спальни; для меня это было тёмной и зловещей (foreboding) загадкой – что же происходило у неё наверху? Принимая во внимание, что Сеймур держал домочадцев в некотором роде железной хваткой (iron fist), то по этой причине в мир своего дома Мэтт позволил войти только избранным друзьям, в числе которых был и я.

Как-то Сеймур взглянул на меня и наградил (bestow) меня прозвищем, которое имело для него больший смысл, чем моё настоящее имя. Когда в его доме во время вечеринки я ходил из комнаты в комнату, выискивая, чем бы мне ещё таким заняться, он тронул меня за плечо, остановил на мне свой дружеский (affable) взгляд и сказал: «Эй, Слэш, ты куда идёшь? Ты куда направляешься, Слэш? А?»

Очевидно, это прозвище приклеилось. Мои друзья, которые были на вечеринке в доме Сеймура, на следующий день в школе стали называть меня Слэшем, и совсем скоро это стало единственным именем, под которым меня стал знать каждый. А в то время мои друзья и я подумали, что это было просто клёвое имя, но это было не просто клёвое имя. Спустя годы я отыскал Сеймура, и он объяснил всё подробно. Я был в туре “Use Your Illusions” и оказался в Париже вместе со своей мамой в то же самое время, когда там был Сеймур. Мы обедали втроём, и он объяснил, что моё прозвище в своём прямом значении олицетворяет мою бешеную энергию (sense of hustle). Он был горд тем, что я на самом деле сделал из этого прозвища себе имя и что именно он был тем самым, кто дал мне эту кликуху (moniker). Причина, по которой он назвал меня Слэшем, заключалась в том, что я никогда не сидел спокойно (зд. stand still) дольше пяти минут; во мне он видел того, кто всегда придумывал очередную проказу (scheme). Он был прав – я всегда чаще приходил или уходил, чем стоял без дела. Я всегда (perpetually) в движении, и пока здороваюсь, успеваю попрощаться. Эту мою особенность Сеймур передал одним словом.

В доме Сеймура я познакомился с кучей людей, в том числе «Роллингами». После того, как они отыграли концерт в “L. A. Coliseum”, они заскочили к Сеймуру продолжить вечеринку (after-after party). Я видел тот концерт – они сыграли “You Can’t Always Get What You Want” настолько вдохновенно, что я никогда не забуду этого их выступления. Я умудрился пожать руку Ронни Вуда (Ronnie Wood), мне было пятнадцать, и я вовсе не знал, что в дальнейшей жизни он будет одним из лучших моих друзей. В действительности, мой сын Лондон был зачат в его доме (conceive).

Другой мой близкий друг Марк Мэнсфилд (Mark Mansfield) появляется и исчезает из моей жизни с тех пор, как мы познакомились в средней школе. Кен, отец Марка, был режиссёром звукозаписи (record producer), а его приёмная мать – певицей. Его настоящая мать жила в Санта-Барбаре, куда он часто отправлялся, когда попадал в неприятности, а в неприятности он влипал постоянно. Семья Марка жила в очень симпатичном доме за бульваром Сансет. Марк был как мини-Джеймс Дин (James Dean) с чертами Денниса Хоппера (Dennis Hopper) – он всё время пробовал что-нибудь новое и делал всё, когда бы ему ни бросили вызов. И делал он это всё на чистом энтузиазме и с улыбкой на лице. Медленно, но верно это отношение к жизни свело его вниз по тёмной дороге: центр для содержания под стражей задержанных несовершеннолетних (juvenile detention [center]), центр реабилитации и всё в том же духе. Марк был парнем того самого сорта. Однажды он позвонил мне в десять утра, чтобы сказать, что он с другом съезжают в машине, принадлежащей маме его друга, с дороги где-то в районе Малхолланд (Mulholland). Поскольку мамы этого парня не было в городе, они угнали машину прямо от их дома (зд. driveway), и, в конце концов, слетели на ней с уступа (shoulder) прямо в каньон. К счастью для них, они приземлились на дерево и смогли взобраться вверх и вылезти на дорогу. Само собой разумеется, что в следующий раз Марк мне звонил, находясь в изгнании (from exile) в доме свой матери в Санта-Барбаре.

Едва я смог связать три аккорда вместе в последовательность (зд. consistently) и импровизировать соло, я захотел сформировать группу. Стивена рядом не было – он находился далеко в Долине, поэтому я начал сам (strike out on my own). Ещё раньше, в конце младшей средней школы, я пробовал собрать группу, но из этого ничего хорошего не вышло. Я нашёл басиста, а также барабанщика, чья мать преподавала в средней школе Ферфакс французский язык. Это был мой первый опыт игры с темпераментным и вспыльчивым (tantrum-prone) барабанщиком. Если этот парень допускал ошибку, он пинал и переворачивал всю установку. Затем нам обычно приходилось ждать, пока он не поставит её обратно. А басист в той группе был просто шикарный. Его звали Альберт (Albert), и мы, бывало, играли каверы “Rainbow” вроде “Stargazer”. К несчастью, Альберт попал на велосипеде в аварию на Малхолланд-Драйв и провалялся в коме около месяца или около того. Он лежал на вытяжке (in traction), у него были штифты в шее и в обеих ногах, а также бандаж (braces), поддерживающий его ноги в разведённом состоянии, в общем, все эти штуки. Он пришёл в школу, похожий на заглавную букву А только большого размера, и безо всякого желания играть на басу.

Моё первое профессиональное выступление прошло в «Баре Эла» (“Al’s Bar”), тогда я играл в группе с друзьями моего отца. Мой отец очень гордился моей любовью к гитаре и всегда хвастался (brag) этим своим друзьям. Не знаю что именно, но что-то, должно быть, случилось с их гитаристом, и Тони уговорил их (talk them into) позволить мне играть. Уверен, что они беспокоились, справлюсь ли я. Но я поднялся на сцену и справился: они играли двенадцатитактовый блюз, а также исполняли стандартные каверы вроде «Роллингов», имеющие в своей основе тот же блюз, которые мне всегда нравились (feel for). За то выступление мне поставили бесплатное пиво, которое и сделало моё выступление по-настоящему профессиональным.

Среди моих друзей в средней школе было несколько гитаристов. Я познакомился с парнем по имени Адам Гринберг (Adam Greenberg), который играл на барабанах, и мы вместе нашли парня по имени Рон Шнайдер (Ron Schneider), который играл на басу, и мы образовали трио, окрещённое именем “Tidus Sloan”. Я до сих пор ума не приложу, что означает это название… Точно знаю, что это название я позаимствовал у парня по имени Филлип Дэвидсон (Phillip Davidson), до которого мы доберёмся совсем скоро. Когда однажды ночью Филлип несвязно бормотал, я помню, что меня чрезвычайно заинтересовало то, что он говорил, что бы это ни означало.

- Tidus ally sloan te go home, – сказал Филлип. По крайней мере, мне так послышалось.

- Что? – спросил я у него.

- Tid us all de sloans to ghos hum, – сказал он. Или так мне показалось.

- Эй, Филлип, что ты хочешь сказать?

- Говорю тебе: “To tidus these sloans ta grow fome, – сказал он. – Tidus sloans to go home”.

- Окей, чувак, – сказал я. – Круто.

Думаю, что он хотел, чтобы я велел всем этим девчонкам в его доме валить к себе, но я из того случая я вышел с мыслью, что “Tidus Sloan” – что бы, мать его, оно ни означало – было довольно крутым названием для группы.

“Tidus sloan” была исключительно инструментальной группой,

потому что мы так и не нашли вокалиста, а я определённо сам петь не собирался. В основном, потому что у меня нет личностных качеств (personality) для того, чтобы быть в группе каким бы то ни было лидером. Просто выйти на сцену и поговорить с публикой для меня целое достижение (зд. effort). Всё, что я по-настоящему хочу, чтобы меня оставили в покое и дали играть на гитаре. Как бы то ни было, “Tidus Sloan” играли ранних “Black Sabbath”, ранних “Rush”, ранних «Цеппелинов» (“Zeppelin”) и ранних “Deep Purple” без вокалиста – мы были ретро, ещё до того как это стало ретро.

Мы репетировали в гараже Адама, чем доводили его мать до сумасшествия. Она и все по соседству беспрестанно жаловались, что можно понять, потому что для жилого района (residential neighborhood) мы играли и вправду слишком громко. Его мать звали Ширли (Shirley), и я нарисовал на неё карикатуру. На ней была изображена женщина, стоящая в дверном проёме и орущая на пределе своего голоса (at the top of her lungs): «Это слишком громко, хватить шуметь!» Пол комнаты на картинке завален пивными банками, а на кровати валяется парень с длинными волосами, играющий на гитаре и не обращающий на неё ни малейшего внимания.

Карикатура на Ширли вдохновила меня на мою первую татуировку. Хотя фигура, которую я набил себе на плече, совершенно на неё не похожа: у этой были волосы Никки Сикса (Nikki Sixx) и огромные сиськи, в то время как настоящая Ширли любила бигуди и была старая и толстая, хотя тоже с большими сиськами. Я сделал себе эту татуировку, когда мне было шестнадцать. Она выбита на моей правой руке, и под ней написано Слэш. Позже Адам объяснил мне, что причиной частых приступов гнева у Ширли был только я один: я только что приобрёл “Talkbox” у приёмной матери Марка Мэнсфилда. “Talkbox” представляет собой звукоусилитель, позволяющий музыканту модулировать звучание какого-нибудь музыкального инструмента, пропущенного через “Talkbox”, движениями своих губ перед прозрачной трубкой, прикреплённой к микрофону. Очевидно, звуки, которые я издавал, напоминали Ширли её покойного (late) мужа, который умер от рака гортани всего пару лет назад. Вполне понятно, я перестал пользоваться “Talkbox” в её доме.

В моей средней школе было ещё несколько гитаристов и групп вроде Трейси Ганза (Tracii Guns) и его группы “Pyrhus”. Одно время я ему даже завидовал, потому что когда я только начинал учиться игре и у меня ещё не было электрогитары, у Трейси был чёрный Les Paul (настоящий Les Paul!) и усилитель Peavey. Я никогда не забуду, о чём тогда думал: «Насколько Трейси по уровню выше меня (how together he was)!» На вечеринках мы, бывало, сравнивали друг с другом группы, где мы играли, и между нами определённо витал дух соперничества.

В средней школе я общался с любыми музыкантами, которых только мог встретить. Были парни моего возраста и были постарше – фанаты того, что осталось от “Deep Purple” (left-over Deep Purple), настолько непроходимо тупоголовые (irretrievably brain-dead) и с истекшим «сроком хранения», что продолжали тусоваться с парнями из средней школы. Лучшим из них был вышеупомянутый Филлип Дэвидсон: не только потому, что он придумал, сам того не зная, название для моей первой группы, но и потому, что у него был Stratocaster, что имело огромное значение. Его родителей, казалось, никогда не было дома. Он жил в одном из этих видавших виды домов в Хэнкок-Парк, заросших травой, и мы, бывало, устраивали там вечеринки дни и ночи напролёт. Мы были всего лишь подростками, устраивавшими пивные сборища (keg parties): никаких родителей, только Филлип и пара его братьев-наркоманов.

Мне всегда было интересно, где были его родители. Всё напоминало мультики “The Peanuts”: дети сами по себе и никаких представителей власти. Для меня это было загадкой: я думал, что его родители могут придти домой в любой момент, но этого никогда не случалось. Похоже, я был единственным, кто волновался по этому поводу. Филлип упомянул о существовании своих родителей, которым принадлежал дом, в котором они, казалось, никогда так и не материализовались. В доме не было такого места, где бы они могли прятаться: в доме был один этаж и три спальни. Они, чего доброго (for all I knew), могли быть похоронены на заднем дворе, а если они и были там похоронены на самом деле, то никто и никогда бы не нашёл их там, поскольку двор был доверху завален всяким мусором (зд. debris).

У Филлипа была привычка бродить по комнатам, держа в руке косяк или сигарету или и то и другое одновременно, и рассказывать истории, которые были очень длинными только потому, что Филлип говорил очень медленно. Он был высоким и тощим (lanky) с настоящей козлиной бородкой (billy-goat goatee), длинными темно-рыжими (auburn) волосами и веснушками. А ещё он был обкуренный… ну, сильно обкуренный. Я имею в виду, что он, бывало, хихикал порой, но с другой стороны он был достаточно невыразительным (expressionless). Его глаза, казалось, вечно были закрыты, – это я имел в виду, говоря «сильно обкуренный».

Предполагаю, Филлип играл Хендрикса и ещё много всякого на своём винтажном Страте, но я никогда не слышал этих вещей. Я вообще никогда не слышал, чтобы он играл на гитаре. Я лишь помню, что всякий раз, когда я приходил к нему домой, он ставил на своём стерео “Deep Purple”. Филлип был спёкшимся (зд. burned out) настолько, что тусоваться с этим парнем было просто больно. Я всегда вижу в людях лучшее, и для меня не имеет значения, в чём их, мать её, проблема. Но Филлип?.. Я понапрасну ждал, что этот человек сделает что-нибудь примечательное, пусть даже зажжёт маленькую искорку, которую никто другой, может, и не увидит. Я прождал целых два года, пока учился в младшей средней школе, и тоже ничего не увидел. Не-а, ничего. Зато у него вправду был Stratocaster.

Мне не нравится совмещать кокаин и гитару…

Оглядываясь назад, можно сказать, что для школьной группы “Tidus Sloan” был весьма успешен (functional). Мы выступали в нашем школьном амфитеатре и на многих шумных (rowdy) школьных вечеринках, включая и мой день рождения. Когда мне стукнуло шестнадцать (turned 16), Марк Мэнсфилд устроил вечеринку в доме своих родителей на Голливудских холмах, и моя группа была полна решимости (all set to) играть на ней. На мой день рождения моя подруга Мелисса подарила мне грамм кокаина, и тем вечером я получил ценный урок: мне не нравится совмещать кокаин и гитару. Перед тем как мы вышли играть, я вдохнул всего пару дорожек, но я едва мог взять хоть ноту. Мне было очень стыдно. С тех пор, как тем вечером я сделал ошибку, эта история с точностью повторилась со мной несколько раз: всё звучало совершенно не так, я не мог поймать волну и совершенно не хотел играть. Казалось, будто я впервые взял в руки гитару, – так же неловко я себя чувствовал, когда впервые стал на лыжи.

Мы отыграли около трёх песен, а потом я просто бросил. Я рано усвоил, что лучше приберегать всякие «внешкольные» мероприятия (extracurriculars) до окончания концерта. Я могу пить и играть, но я знаю свой предел. А что касается героина, то мы перейдём к этому позже, потому что это целый ворох других проблем*. Тем нем менее, я прочно усвоил, что никогда не стоит брать с собой эту привычку, когда ты отправляешься в дорогу.

Свой самый сумасбродный концерт “Tidus Sloan” дали на бат-мицве** в каком-то непонятном месте. Однажды ночью Адам, Рон и я курили на Ла-Бри-Тар-Питс и встретили одну девчонку, которая предложила нам пятьсот зелёных за то, чтобы мы сыграли на вечеринке её сестры. Когда она поняла, что нам это не так уж и интересно, она принялась как бы невзначай упоминать (drop) имена известных людей, являвшихся «друзьями её семьи», которые намеревались быть на той вечеринке, в том числе и Мика Джаггера (Mick Jagger). Мы продолжали не верить, но в течение (over the course) следующих пары часов она подняла (built up) эту вечеринку до уровня крупнейшего события в Лос-Анджелесе. Поэтому мы запихнули всё наше оборудование и тех друзей, которых смогли, в пикап друга Мэтта и отправились на выступление. Вечеринка проходила в семейном доме, располагавшемся в двух часах езды от Голливуда, – примерно на час сорок пять минут дальше, чем мы ожидали. Дорога заняла столько времени, что к тому времени, как мы добрались до места, мы даже не знали, где оказались. В тот самый момент, когда мы повернули на дорожку перед их домом (driveway), мне показалось невероятным, что в этом доме вот-вот начнётся самая звёздная (star-studded) в этом году вечеринка Лос-Анджелеса. Дом был маленьким, старомодным, в общем, дом дедушки и бабушки. На мебель были надеты прозрачные виниловые чехлы (slipcovers), в гостиной лежал ворсистый ковёр синего цвета, а у стен были выставлены семейные портреты и фарфор. Что до свободного места, то дом было чрезвычайно заставлен мебелью.

Мы приехали накануне вечером и спали в их гостевом домике. С их стороны это был очень гостеприимный жест, но идея сама по себе – кошмарная, и сказать вам по правде, эта приличная еврейская семья выглядела по-настоящему шокированной, когда мы приехали. В тот же вечер для завтрашнего выступления мы установили на веранде наше оборудование, где они уже поставили столы, стулья и небольшую сцену. Затем мы направились, чтобы совершенно убиться (get annihilated) тонной выпивки, которою мы взяли с собой. Мы тихо её потребляли и делали всё, что было в наших силах, чтобы держать себя в руках, но, к несчастью, мы израсходовали наши запасы и были вынуждены вломиться в семейный дом за парой бутылок чего-нибудь, что оказалось бы под рукой. Те бутылки оказались самым худшим из того, к чему мы могли бы приложить свои руки: то, что со своей водкой и виски мы смешали манишевич (Manischewitz)*** и целый букет ликёров, которые никогда не должны были быть выпиты вот так, прямо из горлышка (be downed straight from the bottle), означало начало очень длинного уикенда – длинного для нас, для хозяев дома и для множества гостей, которые появились утром следующего дня.

За ночь наша группа и наши друзья уничтожили гостевой домик до такой степени, что это затмевало, насколько я могу вспомнить, почти любой случай, в котором оказывались «Ганзы» (“The Guns”). Вся ваннa была в блевотине. Я сидел с той девчонкой в ванной на раковине, когда раковина сорвалась со стены, – вода била струёй, заливая всё, пока мы не закрыли вентиль. Было похоже, что мы целенаправленно разрушили (vandalize) весь домик, но большая часть разрушений – побочный эффект. Я рад заявить, что не наносил самое худшее из всех оскорблений: не блевал в тушёное мясо. Это мясо, которое являлось традиционным блюдом, подаваемым на каждой бар- и бат-мицве, было оставлено на медленном огне (simmer) на ночь в гостевом домике для того, чтобы на следующий день быть поданным к столу. В какой-то момент вечера один из наших друзей поднял крышку, наблевал в кастрюлю, и положил крышку на место, никому об этом не сказав и не выключив плиту. Я не могу точно передать, каково это проснуться на полу с бешеной (raging) головной болью, осколками стекла, прилипшими к лицу, и висящим (clinging to the air) в воздухе ароматом тёплого мяса, вымоченного в блевотине.

К несчастью для этой бедной семьи, калейдоскоп ужасов (horror show) продолжился. Прошлой ночью мы выпили всё наше спиртное и всё то, что украли из семейного дома, поэтому утром первым делом, когда мы приступили к репетиции, мы принялись воровать выпивку из одного бара. Позже, когда на торжество гуськом стали подтягиваться (file in) родственники, наша музыка была настолько громкой, что никто не знал, что им делать или говорить, хотя пара предложений всё-таки поступила.

Одна очень энергичная (peppy) пожилая женщина очень небольшого роста подошла к нам, чтобы выразить свою конструктивную критику. «Эй, молодой человек, ваша музыка очень громкая! – Сказала она, взглянув на нас с неодобрением (зд. squint up at us). – Как вы смотрите на то, что убавить звук? Некоторые из нас пытаются поговорить!»

Бабуля была хитра (slick). У неё были очки в оправе чёрной, как бутылка Коки, и костюм от известного дизайнера, и, несмотря на то, что она была невысоко роста, у неё был беспрекословный авторитет. Она спросила, знаем ли мы какие-нибудь «популярные» песни, и мы приложили все наши усилия, чтобы оказать ей услугу (accommodate her). Мы добавили к нашему выступлению все каверы “Deep Purple” и “Black Sabbath”, которые мы знали. Они воздвигли для нас сцену, перед которой поставили стулья, но для нас было очевидно, что, за исключением нескольких шести- и восьмилеток, вся вечеринка пьянствовала (was plastered) за стеной на максимальном расстоянии от сены. В действительности гости вели себя так, как если бы на улице шёл дождь, потому что когда я поднял взгляд, я понял, что они все собрались в гостиной дома, когда иных веских причин бежать с открытого воздуха, кроме как от звука нашего выступления, не было.

Мы совершенно вывели из себя гостей, поэтому постарались привлечь их тем, что стали играть медленные вещи. Мы сыграли хэви-металлическую версию песни “Message in the Bottle”. Это не помогло, поэтому мы стали играть все популярные песни, которые знали. Мы раз за разом без вокала играли песню “Start Me Up”. Всё было бесполезно – “Start Me Up”, растянувшаяся в нашем исполнении на полчаса, не смогла никого вытащить на площадку. От безысходности мы исполнили песню “Feelings” Морриса Альберта (Morris Albert) в интерпретации Джими Хендрикса. Это тоже не удалось, поэтому эта песня стала нашей лебединой (made it our swan song), а мы сами свалили оттуда ко всем чертям.

Кому-то это может показаться удивительным, но до того как я собрал группу, я начал регулярно работать с раннего возраста, чтобы заработать деньги, необходимые мне для продолжения занятий на гитаре. C девятого класса я развозил газеты (had a paper route). Это был довольно протяжённой (extensive) маршрут, который охватывал район от бульвара Уилшир (Wilshire) и Ла-Бри до авеню Ферфакс и Беверли. Я развозил газеты только по воскресениям. Мне нужно было вставать в шесть утра, если только я не мог уговорить бабушку подвезти меня на машине. На велосипедном руле с обоих концов у меня висело по громадной сумке, поэтому, наклонись я хоть чуть-чуть в какую бы то ни было сторону, и я бы упал (wipe-out). Со временем я нашёл себе лучшую работу в кинотеатре на Ферфакс.

То количество времени, которое я отдал работе, и то количество времени, которое я посвятил изучению гитары, в одно и то же время раскрыли для меня одну тайну (revelations to me): я наконец узнал, почему я работал так усердно и настойчиво****. Полагаю, это было общим вкладом моих родителей: творческое начало моего отца и инстинктивное стремление моей матери добиться успеха. Я, возможно, выбрал самый трудный способ достичь того, к чему я стремлюсь, но я всегда полон решимости настолько, чтобы добиваться своего. Это внутреннее побуждение (inner drive) помогало мне пережить те моменты, когда всё было против меня и я оказывался один без надежды на помощь (nothing to see me through).

Работа была тем, на чём я концентрировался и делал, несмотря на то, нравилась она мне или нет. Я добровольно надрывал свою задницу весь день и ночь напролёт, для того чтобы заработать наличных, что поддержало бы мою страсть. Я нашёл работу на «Часах-визитках» (“Business Card Clocks”), небольшой часовой фабрике, специализировавшейся на торговле по каталогам (mail-order). Каждый год с сентября по декабрь я собирал часы для праздничных корзин (gift baskets) нескольких компаний. Я приклеивал увеличенные репродукции их визиток на кусок мазонита, помещал в центр часовой механизм, вставлял это всё в деревянную рамку и упаковывал в коробку. Я собрал тысячи и тысячи таких штук. У нас была почасовая оплата, и я был единственным, кто относился к работе как помешанный: я, бывало, приходил на работу в шесть утра, работал весь день до ночи, а затем прямо там и спал. Не думаю, что это было законно, но я плевал на это, ведь я хотел заработать за сезон столько денег, сколько было в моих силах.

Это была отличная работа, которой я занимался достаточно долгое время (quite a few years), хотя, в конце концов, она всё-таки ужалила меня в задницу. Мой босс, Ларри, лично выписывал мне чеки*, поэтому я никогда не числился среди работников его фабрики (never on the books), а он никогда не отчитывался перед Внутренней налоговой службой (IRS) о моём заработке. Поскольку я не был его работником, я не видел оснований платить налоги с моих доходов. Но в тот самый момент, когда спустя несколько лет я заработал с «Ганзами» первые деньги, появилась налоговая служба (came calling), требуя от меня уплаты задолженности по налогам (back taxes) плюс проценты (interest). Я до сих пор не могу поверить в то, что из всех вещей, которые я натворил, правительство прищучило меня (nailed me) именно за работу на часовой фабрике. Со временем я узнал, как всё было на самом деле. Налоговая служба проводила аудиторскую проверку Ларри и допросила его с пристрастием (grilled him) об определённой сумме денег, заработанную за период нескольких лет, за которую Ларри не мог отчитаться (account for), поэтому он был вынужден признаться, что она была выплачена его работнику, то есть мне. Налоговая служба выследила меня (track down) и наложила арест (put a lien on) на мои сбережения, счета и имущество (assets): все деньги, которые я клал в банк, немедленно оказывались арестованными (seized), чтобы покрыть мою налоговую задолженность. На тот момент я слишком долго был на мели, чтобы расстаться со всем просто так, едва чего-то добившись: вместо того, чтобы откупиться от них первым же чеком в счёт той прибыли, которую я ещё заработаю с «Ганзами» (first advance check), я «укрепил» свою долю прибыли, вложив деньги (consolidate into) в дорожные чеки, которые я всё время держал при себе. Но мы перейдём к этому через некоторое время.

Ещё я работал в «Голливудском музыкальном магазине» (“Hollywood Music Store”) на пересечении Ферфакс и Мелроуз (Melrose avenue), в котором продавались инструменты и музыкальная литература (sheet music). Чем упорнее я старался зарабатывать себе на жизнь (earn my keep), добиваясь своей мечты, тем чаще происходили «какого-хрена-случаи». Вот один из них. Был один парень, который постоянно приходил в магазин и «пилил» (shred) в отделе гитар. Он, бывало, снимал какую-нибудь «новую» гитару со стены, как если бы он её видел в первый раз, и принимался играть в течение долгих часов. Он настраивал гитару, «пилил» на ней и, типа, как бы оттягивался и играл, казалось, уже не один год. Уверен, такой парень есть в каждом музыкальном магазине.

Когда я пошёл в младшую среднюю школу, то открыл для себя много великих хард-роковых групп, у которых я учился: “Cheap Trick”, “Van Halen”, “Ted Nugent”, “AC/DC”, “Aerosmith” и “Queen” – тогда все они были в зените своей славы (all in their prime). В отличие от своих сверстников-гитаристов я никогда не стремился копировать Ван Халена. Тогда он был знаменитым (marquee) соло-гитаристом, и поэтому все пытались играть так же, как и он, но ни у кого из них не было его ощущения музыки (зд. feel), и никто, казалось, и не осознавал этого. Его звук был очень личным, я и представить не мог, чтобы моя игра была похожей на его игру, или чтобы попытаться играть так же, или чтобы даже просто захотеть этого. Слушая его записи, я лишь подобрал у Эдди несколько блюзовых ликов. Эти лики никто не считает частью узнаваемого стиля (signature style) Ван Халена – не думаю, что Ван Халена когда-нибудь должным образом ценили за его отменное чувство ритма и мелодии. Поэтому пока все остальные гитаристы работали над своими «хаммерами» (hammers-on) и слушали “Eruption”, я просто слушал “Van Halen”. Мне всегда нравились гитаристы-личности: от Стиви Рей Воэна (Stevie Ray Vaughn) и Джеффа Бека (Jeff Beck) до Джонни Уинтера и Альберта Кинга (Albert King). Пока я учился у них, разбираясь в их технике, я впитал в себя их страсть, что дало мне гораздо больше.

Как бы то ни было, всё изменилось к тому времени, когда я перешёл в среднюю школу. К 1980 году английский панк-рок уже проложил свою дорогу в Лос-Анджелес, но стал чем-то совершенно нелепым, не имеющим ничего общего со своими корнями. Панк-рок был стремительным, не оставляющим равнодушным (impossible to ignore) веянием моды. В одночасье все парни постарше, которых я знал, стали носить потёртые разорванные рубашки, «криперсы»** и бумажники на цепях, сделанных из скрепок или английских булавок. Я никогда не понимал, что в этом панк-роке такого особенного – это было очередное несерьёзное явление (зд. superficial installment) на западно-голливудской сцене, прошедшее по клубам “The Rainbow”, “The Whisky”, “Club Lingerie” и “The Starwood”.

Я никогда не считал лос-анджелесский панк-рок достойным того, чтобы его слушать, потому что настоящей музыкой я его не считал. Примерно в то же время “The Germs” были известной группой с кучей подражателей, которые, как я считал, не умели играть и, вообще, были полным дерьмом. Единственными группами, которые чего-то стоили, по моему мнению, были “X” и “Fear”. Других не было. Я допускал (respected), что, с точки зрения музыканта, сам смысл панк-рока в том и заключался, чтобы не уметь хорошо играть и чтобы тебя это совершенно не волновало. Но я не мог принять, что все в панк-тусовке эксплуатировали эстетику панка в совершенно не тех целях – между «плохо играть» и «играть намеренно плохо с какой-то целью» есть разница.

Выйдя из Лондона и Нью-Йорка, панк-рок произвёл на всех впечатление, и насколько сильно он был затем извращён (misinterpret) в Лос-Анджелесе, столь сильное влияние панк-рок оказал на клубы. Лучшим из появившихся клубов был “The Cafe de Grand”. Это было самым крутым местом (зд. venue), чтобы посмотреть на истинные (hardcore) панковские выступления, хотя и не единственным. “The Palladium” также организовывал здоровские выступления панк-групп. В этих клубах я видел “The Rammones”, чего я никогда не забуду, – их выступление было таким же сильным, как и сёрфинг на больших волнах. За некоторыми исключениями, лос-анджелесский панк-рок был так же жалок, как выпендрёжников (poseurs), выстраивавшихся на целые мили каждый уикенд возле клуба “The Starwood”.

Тогда же я, наконец, достиг возраста, чтобы считаться взрослым парнем. До этого я всё время крутился под ногами как шкет, который общается со взрослыми парнями, увлекается тем, чем увлекаются они, всегда стремясь оказаться частью той крутотени, которой занимались они сами. Теперь я стал этим парнем, и, если вы спросите моего мнения (as far as I was concerned), то панк-движение и эта кошмарная мода на панк, которая пробралась вслед за панком через чёрный вход (back door), всё испортили. Я только что стал достаточно взрослым, чтобы начать разбираться (appreciate) и наслаждаться всем тем, что было, когда я был ещё маленьким, и едва я повзрослел, вся музыка стала, мать её, портиться.

С того дня, когда я родился, и до 1980 года, музыка была неизменна (stable). Всё в какой-то мере было замешано на рок-н-ролле, несмотря на то, что появились рок-группы, звучавшие достаточно «сглажено» (watered-down bands): “Foghat”, “Styx”, “Journey”, “REO Speedwagon” и многие другие. Начиная с 1979, 1980 года, все, за исключением “Van Halen”, пошли по иному пути, который насаживал (instill) совершенно новый тип социального протеста (rebellion); и вся та музыка, которой я увлекался, была в той или иной степени под влиянием моды сошла на нет (got phased out by trendiness).

Я хотел быть гитаристом в группе, которая вела бы поклонников за собой и наполняла бы их эмоциями…

После того, как я был исключён из средней школы Ферфакс из-за того инцидента с преподавателем социальных наук, я оказался в школьном лимбе***. Образование для моей матери всегда было приоритетом в жизни. При условии, что я согласился переехать вместе с ней, куда бы она ни направилась, она разрешила мне всё лето жить там, где я бы ни поселился, и жить так, как взбредёт мне в голову. Потом пришла осень. Ей нужны были твёрдая гарантия (real assurance) того, что я буду ходить в школу, поэтому ничто иное, как проживание с ней под одной крышей, не могло дать ей такую гарантию. После того лета, когда меня отчислили (expulsion), я записался в летнюю школу**** при Голливудской средней школе (Hollywood High), чтобы попытаться набрать кредиты, которые мне были необходимы для поступления в Объединённую среднюю школу Беверли-Хиллс (Beverly Hills Unified High School), чтобы начать там обучение в десятом классе. Но при этом я прилагал усилия, чтобы вообще свалить из средней школы: я готовился к сдаче квалификационного экзамена (proficiency exam). Ничего хорошего из этого не вышло: во время первого получаса я вышел покурить и больше не вернулся туда.

В тот же самый период моя мама, наконец, оставила своего бой-френда – фотографа по прозвищу «Бой-френд». Когда «Бой-френд» стал в буквальном смысле выносить вещи из дома, чтобы купить кокаин (freebase away everything) – в конце концов, он всё-таки разорился,– моя мама и мой брат собрали свои вещи и без предупреждения переехали из дома. В то время я проводил дома не так много времени, поэтому я непосредственно не наблюдал того, как там всё полетело в тартарары. Но когда мне об этом рассказали, я вздохнул с облегчением (was relieved).

Мои мама, брат и бабушка вместе переехали в квартиру на пересечении Уилшир и Ла-Синега (La Cienega), и, когда наступила осень, то я, по маминому указанию, присоединился к ним. Моя мама хотела, чтобы я закончил среднюю школу, прежде чем встану (set out) на ту тропу, которую выберу, но я не оправдал её надежд. Мои оценки, посещаемость и записи за поведение (behaviour record) не дотягивали до заоблачных (зд. stellar), поэтому она сделала всё, что могла – записала меня в исправительную школу (continuation student) при средней школе Беверли-Хиллс.

Исправительная – это место, куда направляют детей с проблемами «приспособляемости» (adjustment): с проблемами в усвоении уроков (learning disorders), в поведении, а также тех, кто по каким-то другим причинам не успевают за стандартной программой. Хотя (whereas) в средней школе Ферфакс я и думал, что исправительной школы нужно держаться стороной, то, когда я в неё попал, она оказалась для меня просто идеальной: мне разрешили работать в своём ритме (at my own pace), и я мог распределять свои учебные часы для того, чтобы учёба в исправительной не мешала работе. Я, бывало, приходил в восемь часов утра и уходил в полдень, потому что в то время у меня было две работы: помимо работы в кинотеатре на Ферфакс, на осень приходился пик работы (high season) на часовой фабрике.

Мои одноклассники по исправительному обучению в средней школе Беверли-Хиллс были ещё тем «звёздным» составом (cast of characters). В школе был парочка девок, целиком (full-on) помешанных на харлей-дэвидсонах. Ту, которая была как бегемот, каждый день забирал крупный, за сорок, приятель из банды «Ангелы Ада» (“Hell’s Angels”). Он, бывало, приезжал пораньше и просто сидел на улице, поигрывая ручкой газа (revving his engine). У другой девки был собственный харлей. В классе также учились три рокерши с Сансет-Стрип. Их покрытые лаком волосы***** торчали во все стороны, а их разорванные футболки и каблуки, как лезвие стилета, говорили сами за себя. Все три были по-своему привлекательны… Скажем так: они знали, как пользоваться губной помадой и тенями для глаз. В классе училась девушка и другого типа, с которой я был знаком. Её звали Дезире (Desiree), и она была дочерью Нормана Сейфа (Norman Seiff), одного из знакомых моего отца, хорошо известного рок-фотографа. Мы с Дезире вместе играли, когда были ещё детьми, и часто озорничали (play naughty). На протяжении всех детских лет я был от неё без ума (had a crush on her), и у меня были причины, чтобы вновь потерять рассудок, когда я её увидел вновь. Она сидела в моём ряду прямо передо мной, и на ней была только свободная блузка без рукавов и совершенно никакого лифчика. С тех пор она выросла в сексуальную полногрудую (hot buxom) панк-рокершу, которая мне казалась такой же милой, как и тогда, когда нам обоим было по семь лет.

В том классе учились также и другие неудачники (зд. riffraff). Мы выделялись (diverse) и были странными (outlandish) настолько, что могли бы сойти за коллекционные фигурки (collectible items). С нами учились сёрфингист и наркоман Джефф Спиколи (Jeff Spicoli); одна хорошенькая (hot) шлюшка, которая несмотря на возраст, уже стала мамой; откормленный (plump) погруженный в раздумья гот; один парень-индеец, который работал в ночную смену в магазине “7-Eleven”, принадлежащем его родителям. Каждый из нас с трудом вписывался в рамки средней школы (clinging to the fridge). Вспоминая те дни, мне интересно, как каждый из нашего класса устроился (ended up) после окончания той «роскошной» (ritzy), какой знали её мы, средней школы Беверли-Хиллс. Нас отделили от других ради «прогрессивного» образования, которое мы все получали в одной классной комнате с одним, общим для всех (coed), туалетом, который использовался нами также и в качестве комнаты отдыха и курения (smoking lounge). Именно там я узнал, отчего три рокерши с Сансет-Стрип выглядели именно так: они были неофициальными президентами фэн-клуба “Motley Crue”. Они также на полную катушку безвозмездно раскручивали “Motley Crue”: эти девки подсадили меня на «Мотли» во время первого же с ними перекура.

До этого я знал о Никки Сиксе, басисте и создателе “Motley Crue”, когда он ещё играл в своей первой группе “London”, потому что Стивен и я однажды видели их выступление в “The Starwood”, когда нам удалось проскользнуть в клуб. “London” гармонично вписывались в сцену (true stage presence). Со своей дешёвой пиротехникой и нарядами а ля “Kiss” (Kiss-esque) они были настоящей группой (band enough), способной завоёвывать умы подростков. Я и не знал, что Ники познакомился с Томми, а потом они нашли других ребят и стали “Motley Crue”, так же, как и не знал, что они шли во главе (spearhead) течения, которое предстояло в одночасье заменить лос-анджелесский панк. «Мотли» не были похожи на “Quiet Riot”, “Y & T” или любую другую группу с Сансет-Стрип тех дней. Как и эти группы, «Мотли» были не менее вызывающими (over the top), но они, тем не менее, не были похожи ни на кого другого. У них был собственной стиль, индивидуальный настолько, что мало кто не узнал бы в тех девчонках именно фанаток “Motley Crue”.

В жизни бывают мгновения, увековечить (frame) которые может только время: в лучшем случае (at best) ты узнаешь, о том, что кадр (snapshot) удался, только после того, как ты его сделаешь, но в большинстве случаев только расстояние и взгляд издалека (perspective) могут доказать твою правоту. Именно такое мгновение я пережил перед тем, как окончательно послать учёбу. Это произошло в день, когда Никки Сикс и Томми Ли (Tommy Lee) появились возле моей школы. Через шесть лет я вместе ними буду вдыхать кокаин (do lines) с откидывающихся обеденных столиков на борту их частного самолёта, но тот случай, когда Никки и Томми околачивались (loiter) во дворе средней школы Беверли-Хиллс, запомнился мне гораздо лучше. Они носили сапоги на высоких каблуках и штаны в обтяжку. У них были начёсанные (teased out) волосы, а на лице косметика. Они курили сигареты и болтали с девчонками на школьной парковке. Всё происходило будто во сне (surreal). Я наблюдал, как мои новые подружки по исправительной, эти три девки, выглядевшие как ребята из «Мотли», уставились на тех двоих глазами размером по пончику, пока Никки и Томми небрежно (nonchalantly) передавали им афиши и флаеры на их новое выступление, чтобы эти девки раздали их на Сансет-Стрип. Я весь трепетал: эти девки не только считали группу “Motley Crue” привлекательной настолько, чтобы самим одеваться так же, как и эти парни, но и по собственной воле желали быть их уличной группой поддержки. До этого Никки передал им копии EP “Too Fast for Love”, и работа этих девок заключалась в том, чтобы обращать своих друзей в фэнов “Motley Crue”. Это было, как если бы я увидел Дракулу, посылающего своих учеников в Беверли-Хиллс сосать кровь девственниц.

Я был потрясён и по-настоящему им завидовал: я мог никогда так и не попасть в группу, которая звучала бы или выглядела как “Motley Crue”, но я хотел того, что было у них. Я хотел быть гитаристом в группе, которая вела бы поклонников за собой и наполняла бы их эмоциями. В тот же уикенд я отправился в “The Whisky”, чтобы встретиться с “Motley Crue”. Что до музыки, то с ней был полный порядок, но само выступление просто поражало (effective). Выступление запомнилось благодаря отличнейшей (full-on) постановке: Винс (Vince) поджёг ботфорты (thigh-high boots) Никки и они оба взорвали кучу пиротехники. Томми беспрестанно молотил по барабанам так, будто хотел расколоть надвое барабанную установку, пока Мик Марс (Mick Mars) бродил, согнувшись, по своей части сцены как ходячий мертвец. Но что поразило меня больше всего, так это публика. Она была настолько преданной группе, что пела вместе с ней каждую песню и отрывалась так (rock out), будто “Motley Crue” были хедлайнерами на концерте на стадионе “L. A. Forum”. По крайней мере, у меня не вызывало сомнений то, что «Мотли» вскоре могут дойти и до этого. И я думал только об одном: если они могут делать это на свой манер (on their terms), почему же, мать их, не могу я?