Этот день Победы. Ветераны Челябгипромеза в Великой Отечественной войне

ВАРВАРИН Николай Владимирович

Родился в Ленинграде в 1929 году. В августе 1942 года был эвакуирован с матерью в Алтайский край, где продолжил школьное обучение.

В 1949 году после окончания Боровичского горно-керамического техникума был направлен в г. Кыштым на огнеупорный завод, где работал мастером ремонтно-механического цеха, затем конструктором отдела главного механика.

В 1960 году с отличием закончил Челябинский политехнический институт по специальности «инженер-металлург». Работал на Челябинском металлургическом заводе начальником известково-доломитного цеха, начальником огнеупорного производства, заместителем главного инженера завода.

Работать в Челябгипромезе начал с октября 1979 года в должности ведущего инженера отдела шлакопереработки.

В 1981 году приказом Черметпроекта назначен заместителем директора Челябгипромеза. В 1993 году ушёл на пенсию.

Награждён медалями «За доблестный труд» в ознаменование 100-летия со дня рождения В.И. Ленина, «В память 300-летия Санкт-Петербурга», «60 лет Победы в Великой Отечественной войне», знаком «Жителю блокадного Ленинграда».

Родился я 2 февраля 1929 г. в городе Ленинграде, где и провёл своё детство до августа 1942 года, до момента эвакуации. Жили мы с мамой и папой почти в самом центре города на углу улиц Гороховая (Дзержинского) и реки Мойки на втором этаже пятиэтажного дома. Занимали мы две комнаты в четырёхкомнатной коммунальной квартире.

Мой отец, инженер-строитель, происходил из старинного дворянского рода, занимавшего в России значительные государственные посты. Об этом факте я узнал уже в очень зрелом возрасте от двоюродной сестры отца, живущей в городе Ялте, и из нескольких публикаций в советской печати.

Многие предки нашего рода служили в Государственном Сенате. Один из них, будучи сенатором, принимал участие в следствии о восстании декабристов в 1825 году и, по утверждению статьи в журнале «Человек и закон», был одним из наиболее справедливых и сочувственно относившихся к заключённым следователем.

Последним сенатором из нашего рода был дед отца. Он проводил следствие по финансовым махинациям фаворита царя товарища (заместителя) министра внутренних дел Б. И. Гурко. По его требованию Гурко был предан суду сената и приговорён к отрешению от государственной службы.

Следователь недоучёл отношение царя к Гурко. Когда спустя некоторое время министр юстиции Щегловистов представил Николаю II имена сенаторов, рекомендуемых к назначению членами Государственного Совета, в числе их и Варварина В. Н., Его Величество на назначение не согласился, сказав, что он не забудет действий Варварина по преданию суду Гурко.

Мой дед, вероятно по этой же причине, должности сенатора уже не получил и служил просто мировым судьёй. Этот факт из жизни одного из моих предков отражён в книге М. К. Касвинова «Двадцать три ступени вниз».

Моя мама была дочерью сельского священника. Она периодически работала служащей различных учреждений или занималась домашним хозяйством.

В детские годы основными местами моих прогулок были: Александровский сад, в огромный фонтан которого перед Адмиралтейством упиралась улица Гороховая, и сквер перед Исаакиевским собором. Когда стал постарше, самостоятельно обследовал городской центр, очень любил посещать музеи, особенно Военно-морской, Зоологический, Связи, бывал в Эрмитаже, Кунсткамере. На трамвае объездил весь город от кольца до кольца всех маршрутов. Много времени проводил в играх с товарищами по дому во дворе. Учился я в школе на улице Плеханова, недалеко от Казанского собора. В этой школе я проучился четыре нормальных года до начала войны.

Война застала меня прикованным к постели с острым приступом ревматизма, который я приобрёл, побегав в жаркий майский день по Неве до схода льда. Ходить я не мог, поэтому слушал радио или читал. Читать я научился задолго до школы и очень любил, к первому классу были прочитаны многие толстые взрослые книги, в том числе и «Три мушкетёра».

22 июня 1941 года я лежал дома один и услышал по радио обращение Молотова о вероломном вторжении фашистских войск на территорию СССР.

Я ещё не успел поправиться, когда начались первые налёты, объявлялись воздушные тревоги, слышались разрывы зенитных снарядов, выстрелы зенитных пулемётов и отдалённые взрывы авиабомб. Лежать одному в квартире в этих условиях было жутковато.

«От советского Информбюро...»

Отец и его средний брат по состоянию здоровья не подлежали призыву в армию, а младшего призвали в первые дни войны. Больше о нём никаких сведений мы никогда не имели.

Когда я поправился, то вместе со всеми ребятами нашего дома стал принимать участие в работе отряда ПВО при домоуправлении. Мы числились связистами, дежурными в бомбоубежище, при тревогах указывали вход в бомбоубежище, следили за светомаскировкой, а больше всего во время тревог проводили на крыше дома и наблюдали за немецкими самолётами.

Немцы летали чаще днём, когда аэростаты воздушного заграждения были опущены, летали низко, не страшась зенитных пулемётов, так как снизу их защищала броня, а разрывы зенитных снарядов происходило высоко и ощутимого вреда им не причиняли. Иногда мы могли разглядеть сквозь прозрачные колпаки силуэты немецких лётчиков. На крышу сыпались осколки зенитных снарядов, которые для нас были не менее опасны, чем бомбы врага.

Ближе к осени, по мере приближения фронта к городу, налёты участились и стали массированными. С крыши мы видели, как ярко горели «Американские горы», очень много на город сбрасывали зажигательных бомб, но с ними научились успешно бороться и не давали возникать пожарам. Особенно много самолётов было при бомбёжке продовольственных Бадаевских складов, казалось, всё небо усыпано ими, они шли волнами, одна за другой, и долго после этого над районом складов поднимались клубы чёрного дыма.

В конце августа начались регулярные артиллерийские обстрелы города. Несколько снарядов попало в наш дом. Появились первые жертвы среди моих товарищей. Первым погиб мой друг Алик Быстров, живший этажом выше нас. Он подбегал к подъезду своего дома во время обстрела и осколок разорвавшегося невдалеке снаряда попал ему прямо в сердце.

После того, как фугасной бомбой был разрушен дом на углу Кирпичного переулка и улицы Герцена, я больше не встречал своего товарища по классу Колю Романова, жившего в нём. Ещё один мой товарищ погиб от разрыва ручной гранаты в руках неумелого бойца, демонстрировавшего её толпе любопытных.

Наша семья не эвакуировалась из города, так как сначала я болел, потом мама не захотела уезжать без отца, которого привлекли к строительству убежищ и других оборонительных сооружений, а в сентябре началась блокада, и уехать стало невозможно.

С 1 сентября мы приступили к занятиям в школе, но уже через несколько дней нам объявили, что школы закрываются.

В нашей школе был размещён госпиталь для раненых бойцов, которых нам разрешалось посещать. В одно из таких посещений мы узнали, что легкораненые «ликвидировали» наш зоологический кабинет, опустошив сосуды, в которых были заспиртованы различные экспонаты.

В сентябре резко ухудшилось снабжение продовольствием. В магазинах практически ничего не стало. Какое-то время в кафе и ресторанах можно было, выстояв огромную очередь, купить по коммерческим ценам порцию соевых бобов, но скоро и их не стало.

Наступил голод — самое страшное испытание для жителей Ленинграда. К обстрелам и бомбёжкам мы как-то привыкли, не стало электроэнергии — наделали коптилок, исчез керосин — вместо примусов и керосинок приобрели буржуйки. С осени мне удалось заготовить во дворе нашего дома порядочно ящиков из-под продуктов на дрова.

В нашем доме размещались столовая и магазин. Но этих дров хватило лишь до декабря. Затем на дрова были использованы перегородки подвалов дома, а потом дошла очередь до мебели и книг.

Воду приходилось возить на саночках с Невы. А вот приобрести что-либо съедобное было почти невозможно. Поэтому на всю оставшуюся жизнь запомнились редкие случаи, когда что-то удавалось раздобыть.

В начале блокады отцу удалось купить несколько килограммов обойного клея, состоявшего в основном из картофельной муки. Из него и из кваса на сахарине, который ещё можно было купить, выстояв порядочную очередь, мы варили большими кастрюлями кисель, и какой-то период он был основной пищей нашей семьи.

Дядя отца — артист Вадимов, живший с нами в одной квартире, работал в Центральном доме Красной армии. Там он участвовал в сортировке продуктов из посылок для воинов фронта. Многие продукты были испорчены, покрыты слоем гнили и плесени, и перед отправкой на передовые позиции по возможности очищались при сортировке. Вот эти очистки сортировщикам разрешалось брать себе, и он изредка приносил их и для нас. Из этих отходов и плесени мы варили густую похлёбку или кашу.

Один раз семья брата отца поделилась с нами картофельными очистками, которые они выменяли у повара ресторана «Астория» на фамильные драгоценности. Иногда маме удавалось выменять на какие-либо вещи кусок дуранды (жмыха, образующегося при производстве растительного масла).

Это было удивительное лакомство, вся прелесть которого заключалась в том, что его приходилось очень долго грызть.

Но к декабрю исчезли и эти редкие удачи и оставался только хлебный паёк — 125 граммов для детей и иждивенцев, и тот с добавлением опилок и прочих подобных компонентов. Мама выкупала этот паёк ранним утром, заняв очередь задолго до открытия магазина, приносила его домой, и мы тут же его съедали с кипятком и солью и ничего не ели до следующего утра.

Голод преследовал постоянно и неумолимо, кроме физических мучений постоянно возникали мысли о приближающейся смерти, признаки которой окружали нас в виде покойников, зашитых в простыни, которых родственники непрерывной цепочкой везли по Гороховой на детских саночках на кладбище, а некоторых просто выносили в подъезды, так как сил на похороны у оставшихся в живых не было.

Первым из наших родственников умер от дистрофии брат отца. Моего папу в декабре положили в больницу, в середине января мама увезла меня на саночках в детскую больницу, находившуюся недалеко от Смольного. Это удалось сделать только благодаря тому, что отец до этого работал в системе Горздравотдела. По пути в больницу я запомнил занесённый снегом Невский, замёрзшие на путях трамваи, сгоревший Гостиный двор и почти безлюдный город.

В больнице тоже было трудно. Не работало отопление, замерзали чернила в чернильницах медсестёр. Мы лежали, накрывшись с головой несколькими одеялами, так же и ели, высовываясь только для получения своих порций. Неизменное первое — дрожжевой суп — выпивали через край тарелки.

Чтобы не замёрзли ноги, санитарки сшили нам из марли и ваты тёплые «чуни». Но всё же больница спасла нас почти всех, за исключением нескольких человек, попавших туда уже в безнадёжном состоянии. Так рядом со мной умер Казимир Поровский, поступивший в больницу не только истощённым, но и с отмороженными руками и ногами. Умирал он долго и тяжело, жутко было слушать его хрипы и стоны, потому я и запомнил его имя на всю жизнь.

С. Бойм. «Зима 1941-го года»

5 февраля умер в больнице от истощения мой папа. Его похоронили в братской могиле на Пискарёвском кладбище. Об этом мне рассказала навестившая меня в больнице мама. Она поступила работать санитаркой в госпиталь около Исаакиевского собора и, вероятно, благодаря этому ей удалось выжить.

К этому времени начала действовать «Ледовая дорога жизни» и началось улучшение снабжения города продуктами.

Это было заметно и по питанию в больнице, нам стали иногда доставаться даже конфеты, и там я впервые попробовал американский шоколад.

В середине апреля меня выписали из больницы, и я уже самостоятельно мог дойти до дома.

Улицы и дворы города были уже очищены от мусора и нечистот. По карточкам кроме хлеба, норма которого тоже увеличилась, выдавали понемногу сахара, круп, жиров, но голод продолжался, и пережить ещё одну зиму в блокированном городе мы с мамой не решились.

Во второй половине августа мы эвакуировались из города, собрав с собой бельё, одежду, посуду, всё что могли увезти и что могло нам пригодиться там, куда нас привезут, так как места назначения мы не знали.

До Ладожского озера нас довезли на поезде, здесь мы погрузились на самоходную баржу. Наш караван переправился благополучно, правда, немцы обстреливали наши судёнышки, но снаряды падали слишком далеко, видимо, стреляли не прямой наводкой, а по квадратам.

После переправы нас довезли до железной дороги, где снабдили хлебом. Мы погрузились в товарные вагоны, оборудованные нарами, и началось наше движение на восток.

Мне удалось устроиться у окна вагона на втором ярусе нар и всё светлое время суток во время движения я не отходил от него. Недалеко от Тихвина можно было увидеть груды искорёженной техники, оставшейся от сравнительно недавно прошедших здесь жестоких боёв.

Двигались мы довольно быстро, останавливаясь на разъездах для пропуска встречных эшелонов с войсками и техникой. На станциях отоваривали продуктовые карточки: получали хлеб, сахар, масло, можно было купить у населения варёную картошку, молоко, овощи, яблоки, но всё было дорого, и основной пищей для нас были хлеб и кипяток. Большинство эвакуированных страдало от резкой смены питания и на каждой остановке из вагонов буквально вываливались толпы жаждущих «занять позицию» у ближайшего колеса.

Примерно на десятый день пути нас высадили в Алтайском крае на станции Шипуново, объявив, что поезд дальше не пойдёт. Здесь нас уже ждали подводы из окрестных сёл и деревень. Нас увезли за 30 километров от станции в очень большое село Бобровка, состоящее из нескольких колхозов, и остановились у конторы колхоза имени Шмидта. Жители этой деревни были украинскими переселенцами Столыпинских времён.

Подходили колхозники, знакомились, выбирали себе постояльцев. Нам предложили кров и стол бабушка Мария и дед Иван Павлыч, с ними временно жила младшая дочь и внучка трёх лет. Они объединили два больших хозяйства, то есть два больших огорода, две коровы, телят, несколько овечек, кур, гусей. Всё это требовало силы на содержание и уход, дед и дочь работали в колхозе, а у бабушки не хватало сил, и наша с мамой помощь была им очень кстати.

Жизнь в Бобровке не была голодной, но и сытной её назвать нельзя. Главное, не было хлеба. Урожай 1941 года в связи с полной мобилизацией мужчин и техники не успели убрать, а урожай 1942 года был полностью сдан государству, и на трудодни хлеба не давали. Никаких пайков в деревне не было. Питались в основном картошкой, овощами и молоком. Одеты мы с мамой для суровой сибирской зимы были неважно. Первую зиму я не учился, так как у меня не было валенок, до школы было больше 6 километров, а морозы на Алтае — 30-40 градусов были явлением нормальным.

Дома я занимался заготовкой дров, помогал ухаживать за скотом, носил воду. Запаса картошки до нового урожая у наших хозяев из-за такого увеличения едоков не хватило. Нам приходилось выменивать её в соседних деревнях на привезённую из Ленинграда одежду и вещи. Лучше всего «по бартеру» шли простыни, из них жители шили одежду, так как в магазинах не было ничего. С ранней весны я освоил охоту на сусликов, мясо которых мы ели, а шкурки сдавали в сельпо, где за них можно было получить соль и спички.

В Алтайском крае я хорошо закалился, бегая босиком с ранней весны до поздней осени. Весной мы с местными мальчишками в походах за сусликами босиком пересекали овраги, в которых ещё лежал снег, после чего руками отогревали застывшие ноги. Летом я работал на огородах, ездил в лес за дровами на корове, участвовал в изготовлении кизяков из навоза. Мама работала в колхозе и дома помогала по хозяйству, доила коров, носила воду. За лето нам удалось приобрести для меня валенки, и следующую зиму я учился в школе, где окончил 6 класс. Большинство преподавателей школы были набраны из эвакуированных, не имевших специальной подготовки, и школьные программы были сокращены и упрощены, но это я понял позже.

Ни электричества, ни радио в деревне не было, не видели мы и газет, не говоря о кино. О событиях в стране и на фронте узнавали в основном из писем родственников, фронтовиков и по слухам от людей, бывающих в Шипуново.

Летом 1944 года я был направлен колхозом с лошадью Голубухой в распоряжение бригады топографов, производивших съёмку местности.

Целыми днями я верхом с рейкой наперевес носился по степям и оврагам, лесным околкам и населённым пунктам, устанавливая рейку в заданных мне точках. Питались мы хорошо, но горячую пищу готовили только утром и вечером. Вечером распрягали и рассёдлывали лошадей, отпускали их пастись, а сами устанавливали палатку, разводили костёр и варили пищу. У каждого в бригаде были свои обязанности: дрова, вода, продукты, лошади и т.д. За лето мы отсняли большой район, проехали сотни километров и получили много полезных навыков. Мне эта работа очень нравилась.

К осени мы получили вызов от родственников мамы из города Боровичи и в начале сентября, распрощавшись с нашими гостеприимными хозяевами, двинулись в обратный путь. В пассажирском вагоне мы доехали только до Новосибирска. Попасть на поезд, следующий в западном направлении, было невозможно.

Прекрасный Новосибирский вокзал был забит желающими уехать. Только через несколько дней томительного ожидания нам удалось сесть в специально сформированный для разгрузки вокзала эшелон, следующий до города Новгорода.

В товарных вагонах эшелона не было даже нар, спали на своих вещах, которых было уже немного. Двигались очень медленно, подолгу простаивали на запасных путях и разъездах мелких станций, не имеющих магазинов, где можно было бы выкупить хлеб по рейсовым карточкам и набрать кипятка. Никакого расписания не было. Бывало, только разведём костры для приготовления пищи и чая, как поступает команда об отправке.

Уже в конце этого путешествия мы с товарищем в городе Волхов отправились в город через реку, чтобы выкупить хлеб, и отстали от эшелона, который должен был стоять до вечера, но был отправлен значительно раньше. Мы отправились вдогонку на рабочем поезде до станции Чудово, где должны были сойти наши матери для пересадки, но в Чудово мы никого не нашли. Наступила ночь, вокзал в Чудово был разбит, а домик, который временно служил вокзалом, был забит людьми так, что буквально некуда было ступить. Был конец октября, моросил дождь. Нам пришлось коротать ночь на грязном крылечке какого-то киоска.

Утром мы вновь отправились в Волхов, но, никого не найдя, вернулись в Чудово, где, наконец, нашли своих матерей, которые, потеряв нас, в растерянности проехали Чудово до Новгорода и только потом вернулись сюда.

В пути мы находились почти два месяца, обносились, обовшивели так, что по приезде одежду и бельё пришлось сжечь.

Город Боровичи, куда мы приехали, находится в 30 километрах от дороги Москва-Ленинград, в конце железнодорожной ветки, и относится к Новгородской области. Немцы в этот город не входили, хотя продолжительное время находились рядом, занимая Октябрьскую железную дорогу.

С продуктами в Боровичах было очень трудно, и промтоваров никаких не было. Мы приехали раздетые, без каких либо средств к существованию, не имели жилья. Наши комнаты в Ленинграде были заняты, по рассказу родственников, оставшихся в Ленинграде, управдом продал их за две булки хлеба кому-то постороннему. За жилплощадь надо было судиться, а у нас не было ни сил, ни средств.

В Боровичах на первых порах нам помогли родственники, хотя и сами жили впроголодь. Я поступил учиться в 7 класс, но опоздал на два месяца к началу учебного года и заметные пробелы в знаниях, полученных мною в 5-6 классах, были ощутимы. На моё счастье в это время в Боровичском горно-керамическом техникуме был объявлен приём на подготовительные курсы для имеющих шеститиклассное образование.

Рабочая карточка на продукты и стипендия, положенные студентам, были решающими аргументами для моего туда поступления.

Впрочем, никогда впоследствии мне не пришлось пожалеть об окончании этого заведения. Во-первых, специальность огнеупорщика довольно дефицитна, а, во-вторых, прекрасный педагогический коллектив дал глубокие знания по выбранной специальности.

В зиму 1948—1949 года я впервые познакомился с Уралом, будучи на преддипломной практике на Саткинском комбинате «Магнезит». Сама Сатка с чёрными покосившимися домишками, с выжженной каустическим магнезитом растительностью, от которой на окружающей город территории остались одни пеньки от деревьев, заваленная горами пустой породы и покрытая тучами дыма и пыли, производила угнетающее впечатление. Но здесь я получил возможность впервые в жизни по настоящему хорошо заработать, поступив на рабочее место слесарем и участвуя в различных сверхурочных аккордных работах. Поэтому в целом об Урале сложилось впечатление как о месте, где можно жить. Заработанных денег хватило на приобретение отреза шевиота для первого в моей жизни костюма, первых наручных часов и полуботинок.

Защитив в 1949 году диплом, я получил специальность техника-механика по оборудованию огнеупорных заводов и был отправлен на Урал в город Кыштым. О Кыштыме в то время уже ходили слухи как о месте, где построен первый в Союзе завод по производству ядерного оружия, и о том, что для проживающих там созданы невероятно хорошие условия.

Ещё по пути в Кыштым я впервые увидел, как хороша природа на Урале. Поезд из Челябинска в Кыштым уходил около полуночи и преодолевал в то время эти 90 километров за 8 часов.

И вот 7 сентября я проснулся ранним утром во время стоянки на каком-то разъезде уже недалеко от Кыштыма, вышел из вагона и был поражен невероятной красотой открывшегося мне пейзажа. Солнце только взошло, тихое озеро, окружённое ещё зелёными деревьями, склонившими свои ветви к самой воде, рыбачья лодка, цепочка гор, видневшихся вдали, и невероятная тишина навсегда остались в моей памяти.

Правда, в Кыштыме мне пришлось пережить большое разочарование. Во-первых, Кыштым не имел никакого отношения к знаменитому ядерному соседу, во-вторых, огнеупорный завод, на который я прибыл, был крохотным «демидовским» предприятием с невероятно устаревшим оборудованием и преобладающим ручным трудом, а в-третьих, оклад, назначенный мне как мастеру ремонтно-механического цеха, составлял всего 67 рублей и был сопоставим с получаемой мной до этого стипендией.

Положительными были — красота окружающей природы: город располагался на очень живописных больших прудах у подножья гор Егоза и Сугомак и был окружён лесами и многочисленными озёрами. В наличии также была свободная жилплощадь, так как в связи с соседством Челябинска-40 город от «нежелательных элементов» основательно «почистили» компетентные органы.

В должности мастера я проработал чуть больше месяца и был переведён в отдел главного механика конструктором завода. На этом месте передо мной открылось широчайшее поле творческой деятельности. Завод требовал коренной реконструкции, технически грамотных специалистов здесь не имелось, а институтов по проектированию и реконструкции подобных заводов или ещё не было, или на заводе о них ничего не знали.

Моя работа оказалась чрезвычайно разнообразной и интересной. Одной из первых моих работ была паспортизация имевшихся на заводе паровых котлов Шухов-Берлин А. 3. 1896 года выпуска. Мне пришлось произвести их поверочный расчёт, оформить всю документацию, съездить в Челябинский котлонадзор для их регистрации. После чего мне же пришлось организовать курсы теоретической подготовки кочегаров этих котлов для их аттестации.

Приходилось проектировать грузоподъёмные механизмы и устанавливать их на стены из бутовой кладки вековой давности. Электротранспорт, конвейерные линии, прессы и их оснастка, целые отделения и цеха, всё, вплоть до заводских ворот, проектировалось мной одним. Работа была увлекательной и материально выгодной, так как многие из моих разработок оформлялись как рационализаторские предложения, а получаемый экономический эффект соответствующим образом поощрялся. Интересно было и потому, что всё разработанное мной немедленно внедрялось в жизнь силами заводских служб, а те крупные детали и сложные узлы, которые невозможно было изготовить в заводских условиях, я заказывал на имевшемся в Кыштыме механическом заводе. В это же время я активно участвовал в общественной жизни завода, был секретарём заводской комсомольской организации, а в 1953 году вступил в КПСС.

В Кыштыме я встретил и свою будущую жену. Она, будучи уроженкой города Кыштыма, закончив в 1953 году Уральский политехнический институт и получив специальность инженера-технолога по производству огнеупоров, была направлена на наш завод.

Проработав таким образом около пяти лет, я решил продолжить своё образование. Но в эти годы для поступления в высшее учебное заведение требовалось преодолеть серьёзный конкурс на вступительных экзаменах, а я многое основательно забыл, да и программы средней школы за это время были значительно изменены. Поэтому я решил поступить в 10-й класс вечерней школы. Но не тут-то было, в приёме мне категорически отказали, мотивируя тем, что знания, полученные мной в военные годы, в современных условиях не годятся, и, если я действительно хочу их иметь, мне следует идти в 8-й класс. Лишь после вмешательства горкома партии, куда я вынужден был обратиться, меня приняли вольнослушателем в 10-й класс, то есть моя фамилия стояла за чертой общего списка. Поскольку заниматься я стал серьёзно и к концу первого полугодия имел одни пятёрки, дирекция школы сама предложила мне досдать несколько экзаменов, необходимых для получения аттестата (конституция, география, астрономия) и включить меня в список на общих основаниях, так как, по их мнению, я вполне мог претендовать на получение медали. Меня это вполне устраивало, так как медалисты поступали в институт вне конкурса, и я, конечно, согласился.

Все выпускные экзамены я сдал на пятёрки, но медаль получил лишь серебряную, немного подвёл «русский язык», серьёзные пробелы в школьном изучении которого я так полностью и не преодолел.

В 1955 году я поступил на дневное отделение металлургического факультета Челябинского политехнического института. К этому времени я был уже женат и положение обязывало учиться только на повышенную стипендию.

Получив в 1960 году диплом с отличием по специальности «инженер-электрометаллург», я был направлен работать на Челябинский металлургический завод, где уже работала руководителем группы в лаборатории огнеупоров ЦЗЛ (и была там на хорошем счету) моя жена. На заводе она получила вне очереди двухкомнатную квартиру для нашей семьи.

На заводе, учитывая мой опыт работы в огнеупорном производстве, мне сразу предложили должность начальника известково-доломитного цеха. Действующий в это время цех по обжигу извести и доломита подлежал сносу как устаревший и мешающий строительству обжимного стана № 3, и взамен него строился новый с шестью мощными шахтными печами. Пуск нового цеха произошёл в 1963 году, и производство продукции было освоено очень быстро. В 1964 году в Челябинск был проведён природный «бухарский» газ, и наши печи первыми из промышленных объектов города начали этот газ использовать.

В это же время на соседней площадке было развёрнуто строительство нового цеха по производству смолодоломитовых огнеупоров, необходимых для футеровки конвертеров, строительство которых только начиналось. Подобное производство было совершенно новым для огнеупорной промышленности и осваивалось всего на нескольких заводах в СССР. Технология и оборудование были сложными, но все процессы предусматривались полностью механизированными и автоматизированными, исключающими ручной труд.

Я знал, что руководство завода долго не могло подобрать подходящую кандидатуру на должность начальника этого цеха, и сам предложил свои услуги в качестве такового, сохранив действующие шахтные печи в качестве отделения нового цеха. Моё предложение было с удовольствием принято.

Работа предстояла огромная, ответственная, но очень интересная, что больше всего меня и привлекало.

Многому приходилось учиться вновь и учить других. Я побывал на всех подобных действующих предприятиях, тщательно вникал во все тонкости технологии производства этих огнеупоров. Много внимания приходилось уделять подбору и подготовке кадров, некоторых специалистов удалось пригласить из действующих аналогичных цехов, но основную массу готовили на месте. В это время уже существовал дефицит рабочих во всех производствах завода, что существенно осложняло процесс комплектования цеха. Я почти ежедневно бывал на приёме в отделе кадров, подбирая подходящих для цеха людей. Много внимания приходилось уделять строительству цеха и монтажу оборудования.

Благодаря тому, что удалось подобрать дружный, грамотный коллектив работников цеха, ввод в действие новых отделений происходил чётко, с быстрым освоением всех необходимых показателей по качеству и количеству выпускаемой продукции. Цех почти постоянно занимал призовые места в действующем на заводе соревновании. Мы постоянно улучшали технологические процессы и совершенствовали работу оборудования. Существенную помощь в улучшении технологии оказывала моя жена, хорошо изучившая факторы, влияющие на качество новых огнеупоров. По количеству внедрённых рационализаторских предложений цех также всегда был в передовиках.

На заводе мне неоднократно предлагали перейти в управленческий аппарат, но меня больше привлекала работа в цехе, и согласия я не давал. Вместе с тем у нас значительно выросла семья. Старшая дочь вышла замуж, появился первый внук, в трёх-комнатной квартире стало тесновато, и я обратился к руководству завода с просьбой о расширении жилплощади. Мне не отказали, но и не торопились выполнить мою просьбу. В то время главным инженером завода был небезызвестный в Челябинске Г. Г. Ведерников (впоследствии первый секретарь обкома партии). Он пригласил меня на беседу и заявил, что квартиру я получу только при условии моего согласия стать его заместителем. Я был вынужден согласиться, и в ноябре был назначен начальником огнеупорного производства — заместителем главного инженера завода. Мне тут же представили прекрасную полнометражную квартиру из четырёх комнат в доме рядом с дворцом металлургов. Эту квартиру освободил бывший директор завода И. А. Лубенец, для которого в своё время она и была построена из двух смежных двухкомнатных квартир и соответственно отделана.

Как я и предполагал, работа в новой должности мне не понравилась. Особенно «донимал» цех шамотных изделий, который хотя и был недавно построен взамен устаревшего, находился в запущенном состоянии. Часто менялись его начальники, которые не хотели думать о перспективах и жили сегодняшним днём, добиваясь в основном снижения плана и различных послаблений. Оборудование эксплуатировалось неграмотно, работало на износ и часто выходило из строя. Хотя цех формально и был подчинён мне, но реальной власти мне не было дано, такое положение меня не устраивало.

Всё это привело к тому, что в сентябре 1979 года я ушёл с завода и поступил работать в Челябинский Гипромез, куда меня неоднократно приглашал работать его директор М. А. Ярцев. Здесь я проработал в должности заместителя директора института до октября 1993 года и ушёл на пенсию, почувствовав, что этот прекрасный коллектив погибает в связи с «перестройкой», и не видя способов воспрепятствовать этому процессу.

Теперь мы с женой занимаемся садоводством, выращиваем много овощей, ягод и фруктов, заготавливаем ежегодно до 250 банок консервов, а я ещё делаю домашнее вино. Жена помогает дочерям в воспитании внуков. Обе наши дочери закончили институт, обзавелись семьями и каждая воспитывает по два наших внука. Старший внук учится на 3 курсе технического университета, второй — в 3-м классе школы, а два младших ходят в детский сад.

Главные мои достижения в Челябгипромезе — строительство жилого дома, нелёгкая эпопея его заселения, а также ежегодные осенние поездки коллектива на сельхозработы на станцию «Нижняя». У многих работников института, как я знаю, сохранились тёплые, ностальгические воспоминания об этих поездках. А проводимые в Челябгипромезе по окончанию уборочной «картофельные балы» были ярким событием в культурной жизни города...

1997 г.