Еврейские литературные сказки

ДЕР НИСТЕР Черти

— Старый ты уже, Черт.

— Да, Чертик, старый.

Вот так ночью лежали двое чертей где-то в лесной глуши, в темной норе. Шел дождь, в лесу было темно; черти прижались друг к другу и лежали рядом. Маленький запустил руку старому в шерсть и тихонько, легонько гладил его, гладил и копался, и наконец добрался до лысой, высохшей кожи, пощупал ее и сообщил новость:

— Ты ведь старый уже, Черт.

— Да, Чертик, старый.

— Что же будет?

— Сдерут с меня шкуру и барабан из нее сделают.

— А до шкуры?

— Затолкают меня в уголок, у ведьмы или ведьмака, где-нибудь под шестком, и будут ко мне маленькие бесы и бесенята приходить, о моем времени и том, что допрежь меня было, Расспрашивать и просить истории рассказывать.

— А ты, Черт?

— А я буду рассказывать.

— Я первый прошу: расскажи что-нибудь.

Черт немного помялся и сделал вид, будто не хочет, но маленький подлез ему тонким пальчиками под кожу, под самые ребра, поторкал и прибавил жадно:

— Ну-ну, Черт, не валяй дурака…

Старый сдался и начал:

— Это случилось, когда я еще молодым был. Когти и рога у меня тогда были острыми, а ноги — послушными, на ветру ли, в поле, на горе ли, в доле, где угодно. Получил я однажды ночью приказ: отправляться в лес, там, на опушке, меня будут ждать, работа имеется…

Я отправился. Пришел, встретил там молодого беса, он давно уже там болтался — меня дожидался, и, увидев меня, сразу и говорит:

— Скоро тут человек проедет, из леса, из чащи, нужно его с пути сбить, нужно его запутать.

Так и было. Вскоре слышим: едет из леса телега, человек погоняет лошадей, понукает во весь голос, чтоб они в лесу, в чащобе не задремали. Мы — сразу на лесную дорогу, выскочили поперек дороги, и ну один на другого, один через другого прыгать, кувыркаться, друг на друга бросаться, он на меня, я на него, и вдоль и поперек, и фокусы-покусы — и как раз, когда человек до нас и до нашего места со своей телегой доехал, лес и дорога так меж собой перекрутились и перепутались, что лошади вдруг встали, кузов и дышло во что-то уперлись и остановились, и все: ни дорожки, ни стежки, только деревья за деревьями, деревья около деревьев, и застряла телега, и лошади испуганы, и лес вокруг.

Перепуганный, захваченный врасплох, выпрыгнул тот человек из телеги, подбежал к лошадям, к их мордам, и так стоял перед ними, перед испуганными, пока они от испуга и ужаса не очухались, пока в себя не пришли и снова, как это с лошадьми бывает, не дались ему в руки. Увидев это, мы, я и тот другой, одновременно подошли к лошадям сзади, оба одновременно, и подпустили им под ноги слепней, чтоб испугать; лошади еще сильнее дернули, встали на дыбы, выпряглись из хомутов и оглобель и дико, в ужасе стали рваться из человечьих рук. Выпустил тогда тот человек лошадей, ослабил упряжь, отошел немного в сторону и стал осматриваться: где это он, куда это он заехал и как же ему отсюда выбраться? Стоял он так и стоял, смотрел и смотрел, тут мы, я с моим бесом, издалека да по тропинке, людьми ему и показались. Один за другим, тихо, босиком, вышли два человека из вечернего леса, как оно в лесу водится, молча, появились вдруг, подошли к нему, и мимо него, мимо места, где он стоял, быстро пройти вознамерились. Дождался он их, тот человек, а когда они подошли, обратился к ним и так сказал:

— Добрый вечер, люди…

Он, мол, только что сбился с пути, так не могут ли они ему помочь и на путь вывести?.. Могут, могут, почему бы им не мочь? А далеко отсюда? Э, всего ничего, пусть он за ними следует, они туда идут, это недалеко…

Поверил и пошел за ними тогда тот человек, за этими перехожими, тихо, за спинами их, не говоря ни слова, тихо, покорно и молча пошел, — и вот, едва эти увели того человека с того места и от лошади и телеги, и немного вместе с ним прошли, и вдруг они словно тропинку потеряли, замедлили шаг, остановились и стали, будто в удивлении, озираться: что это, дескать, значит, где они, как вообще они сюда забрели?.. И тут, когда тот человек стоял позади них, за их спинами, в глазах у него что-то завертелось, закрутилось, и вдалеке, в чащобной дали, заметил он: сторожка, и окна светятся. А спутники его тем временем исчезли…

В сторожке над ситом с перьями сидела скрюченная старуха, а ее муж, лесничий, лежал укрытый на печи и спал глубоким лесничим сном…

И человек пустился к сторожке. Подошел и сразу постучал в окно:

— Откройте, люди добрые!

Старуха вышла ему открывать, встретила его в дверях, стоит он на пороге, сперва глаза от света зажмурил, потом глаза вверх да к потолку поднял, потом к полу опустил, оглядел кругом стены и, наконец, выговорил:

— Что-то я не понимаю, что-то мне тут…

— Что? — громко спросила старуха.

— Подозрительно, — пробормотал человек в ответ.

— Что и кто?

— Сам не знаю.

— Что ж ты говоришь тогда, человек?

— Сам не знаю… Сбился с пути, встретил двоих, спросил у них дорогу, они меня повели, потом их не стало, я заметил сторожку… В толк не возьму…

— Чего же тебе надо?

— Чего надо? Если можно, растолкуйте, где я, и на дорогу выведите…

— Вывести? — переспросила старуха, вернулась на место, села перед ситом и обернулась к печи:

— Слышь, старый: тут человек заплутал, нужно ему дорогу показать, слезай…

Старик открыл глаза, отбросил одеяло, поднял голову, потом посмотрел вниз на комнату и на человека, оглядел их коротко, потом слез, натянул тулуп, подошел к двери и сказал человеку:

— Пошли…

И вот чуть только тот человек подошел к двери и прежде чем ногу через порог перенес, как в сторожке вдруг погас свет, потолка сверху и стен по бокам не стало, и снова тот человек оказался вне дома, в лесу, и вот он вдруг перед осклизлым, мхом поросшим колодезным срубом стоит, перед одной из его стенок, перед ее мокредью и осклизлостью, и их, руками за стенку ухватившись, чувствует:

— Тьфу! — плюнул человек в колодец и тут же отпрянул.

— Не плюй!.. — раздалось из колодца, и наружу показалась голова.

— Что это значит? — спросил человек у головы.

— Это значит, что ты теперь в наше распоряжение попал и в нашей власти находишься.

— И что будет?

— Будешь делать, что прикажем.

— А что прикажете?

— Первое: полезай в колодец.

— Не хочу.

— Взять его! — крикнул бес мне, стоявшему за спиной человека. — Взять его!

Ну вот, и прежде чем человек успел увернуться и вырваться, я ему под ноги, подхватил снизу и — бух. И он тут же полетел в колодец…

Отряхнулся, отдышался тот человек после неожиданного падения, и когда он пришел в себя, когда первый испуг и досаду преодолел, поглядел зло и упрямо на беса и гордо, презрительно снова спросил у него:

— И что потом?

— Суп с котом… Если нам не даются, сами берем, теперь ты в нашей власти.

— Это я уже слышал.

— Вот и хорошо.

Тут бес повернулся к человеку спиной, подошел к одной из стенок колодца и постучал в нее. Открылась сразу дверь в коридор, грязный, длинный и темный. Там под потолком горело что-то вроде лампадки, пыльной и тусклой, она слабо и тускло освещала коридор и стены, а в стенах были двери, закрытые, запертые и, как всё там, молчащие… Подошел бес к одной из них, постучал, она отворилась, бес пропустил вперед человека, потом мне дорогу уступил и велел идти за тем человеком, и наконец сам вошел в то помещение. И оказались мы в кабаке, в его задней комнате.

В комнате не было ничего: ни людей, ни утвари, только посередине и по стенам стояли несколько столиков со скамьями, прибранные и приготовленные, и пустые, и по-кабацки освещенные, и ждали чьего-то прихода и прибытия. Сели мы за столик, и чуть только бес постучал по нему, явился слуга — тихий, радушный, явился и готов был прислуживать, подошел он к бесу и встал рядом со скамьей. С почтением и как у прислуги принято, склонился, стал перед бесом, глядя ему в рот, ожидая слова его и приказа.

— Вина! — сказал ему бес.

И слуги не стало.

Несколько минут, и слуга вернулся с бутылками и стаканами, поставил их на наш столик, все тщательно и аккуратно накрыл, а сам, как оно и должно быть, отошел в сторону и уважительно, с почтением стал ждать от нас новых пожеланий и приказов.

Взял бес одну из бутылок, стоявших на столике, сперва человеку налил в его стакан, потом мне, в мой стакан, и, наконец, свой собственный стакан наполнив, поднял его сперва передо мной, потом перед тем человеком, потом к своим глазам поднес и без лишних слов повелел:

— Пьем!

И человек не отказался.

Во второй раз наполнил бес стаканы — и человек подчинился.

А когда тот человек в третий раз опорожнил свой стакан, стало видно, что он какой-то другой стал, переменился, что-то новое проступило у него в лице, чего не было прежде, стал он будто смиреннее, мягче, будто наградили и одарили его, обо всем, что случилось, позабыл, все простил, встал он со своей скамьи, подошел к бесу, и руку ему на плечо положил, и, задорно его по плечу хлопнув, сказал так:

— Ай, бесы, не так уж оно и худо, бесы!

— Что не худо? — переспросил бес, улыбаясь.

— Да бесом быть, — ответил ему человек.

— Может, поменяемся?

— Ох! — обрадовался тот человек и согласился, — за честь почту, я готов, сразу, хоть сейчас.

Бесу только этого и надо было, и вот, чуть он это услышал, сразу же вскочил со своей скамьи, подошел к человеку, ни слова не говоря, быстро снял с себя шкуру и рога и надел их на человека, потом еще быстрее снял свои копыта, стащил с человека сапоги и с ним поменялся: себе сапоги, а ему копыта обул, и стал уже сам себя подгонять, и так, торопясь, пока одевал человека — все, что от беса, и всю силу бесовскую ему передал, и все это с заговорами и заклятьями, с приговорами и с нашептываниями: дескать, чтобы делал он, что хочет, чтобы делал он, что может, и чтобы все у него спорилось…

Закончив переодевание, бес оттолкнул от себя человека, потому что хотел оглядеть его со стороны, сам от него отступил, встал перед ним, смерил его взглядом с головы до ног, проворно и с усмешкой оглядел, и, так его оглядывая, будто радовался и веселился, веселился и наслаждался: так-так, хорошо и славно, славно и хорошо, вылитый я, вылитый ты, вылитые мы оба…

— А теперь, человече, веселись!

И подал знак, и подмигнул слуге, и слуга распахнул двери в зал, а зал был огромный, страшный, пахло в нем кабацким запустением и пустотой, из него и еще откуда-то бил свет, зал был светлый, освещенный, светлый, большой зал, пустой, одни голые стены в нем.

И вошли туда бес и человек, уже переодетые, вышли они на середину, бес подмигнул мне, и тем мне приказ дал, и я быстро, как только можно, как я могу, как стрела из лука, по залу покатился, по стенам, по полу, пронесся и везде, где надо было, в стены постучал. Тут же отворились двери, маленькие двери, большие двери, сверху, снизу, в потолке, в полу. И — существа показались: сперва карлики и человечки, белочки и зверюшки врываются, на стенки лезут, множествами и массами, битком, так и сыплются, оравами лезут, не сомневающиеся, уверенные в себе и в своих, в тех, кто идет и кто придет; за ними явились постарше, побольше, посерьезнее: эти были уже спокойнее, солиднее, в двери, в дверные проемы, не спеша входили, нога за ногу, и компаниями, и кучками, и большими толпами, и все с рогами и хвостами, и все важные, как это у них заведено, и все — не торопясь, как таким и пристало; а потом заявилось еще множество, еще целая куча, целое стадо, большое и пыльное, толпа битком набитая, тесная, косматая, входили и давали место тем, кто шел за ними; и… вступили девки, жирные, распущенные, невиданные, неслыханные, непутевые, патлатые, на ногах едва держались, кривлялись, заголялись, всем сбродом ухмылялись; и бес с музыкантами, и черти с подносами, и бесенята с бантами…

И тогда бес опять повелел: стол! Пусть в зал, в самую середину принесут и поставят стол, тот человек на стол влезет, человек что-то покажет…

Услышав от беса эти слова, человек растерялся, попятился, хотел с толпой смешаться, но бес ему дорогу загородил, выставил его перед всеми и не пускает, подбадривает, подзадоривает: не дрейфь, человек, не тушуйся, пустяки это, все будет хорошо, все у тебя получится.

Тут в зал внесли стол, толпа, ждавшая с радостью и нетерпением, тем временем разделялась, тварь с тварью, род с родом строился, все на разных языках говорили — большие с большими, малые с меньшими — гудели, и когда все было готово, когда стол уже стоял где надо, первым на него вскочил бес, разухабистый как бадхен, великодушно протянул оттуда руку человеку, подозвал его, подтянул и помог ему влезть. И человеку ничего не оставалось, как влезть на стол и, немного помявшись, постеснявшись и переждав рев толпы, повернуться к толпе и сказать:

— Знай же, народ: сам я человек простой, перед миром да перед обществом никогда не стаивал, но, попав под вашу власть, я обменялся с бесом шкурою и обновился, должен я теперь делать всё, что вы пожелаете, готов служить… Требуйте, и что только смогу, все вам покажу.

— Срам! Пусть он срам покажет! — закричала толпа в один голос.

— О чем это вы? — спросил человек.

— Пусть он сам себе в лицо плюнет, пусть сам в свою рожу харкнет.

— Так дело не пойдет, бесы.

— Почему?

— Человек этого не может: рот у него на лице.

— Так мы плюнем! Давай плюнем! — рванулись бесы к столу и на стол.

— Стоять! — заорал бес, стоявший на столе вместе с человеком, встал перед бесами и свои руки, защищая человека, над ним простер. — Стоять! Говорите по делу, требуйте то, что возможно сделать.

— Пусть он из кожи вылезет… Пусть вывернется наизнанку, давайте поглядим на его требуху, на его потроха…

— Он не может: из своей кожи не вылезти! — снова заорал бес.

Толпа в третий и последний раз потребовала:

— Пусть же он что-нибудь свое и от своих покажет, что-нибудь человеческое, что человек может, на что горазд.

— Хорошо, — согласился человек.

И распрямившись, согласившись и кивнув головой в знак согласия, подождал человек немного, стоя на столе, пока не смолкнут голоса, пока толпа под ним не успокоится, и вот, когда все они затихли и задрали к нему головы и стали ждать от него дальнейшего, человек сказал им:

— Хотите, бесы, человека увидеть и нечто человеческое, что-нибудь эдакое, что человек может выкинуть, должны вы дать ему полную свободу, сами себя должны передать ему во власть и делать, что он велит. И должны вы в том ему поклясться собой и каждым, и общиной своей и всем святым для нее, и своими рогами — а иначе не бывать ничему.

— Что это значит? — удивились черти, ничего не понимая, Разозлились, засуетились, стали переглядываться и переспрашивать друг у друга:

— Что это значит? Он у нас во власти, и мы же ему клясться?! А кто нас неволит, и какие ручательства?..

— Я тоже поклянусь, — успокоил их человек.

— Чем? — спросили черти.

— Собой и всем человеческим.

— Фальшивая, паршивая клятва!

— Чем же тогда?

— Твоими рогами. Ты теперь тоже их носишь, теперь пользуешься ими и владеешь теперь их силой, ими и клянись. И если ты их опозоришь, если ты клятву нарушишь, то знай: живым отсюда не выйдешь.

— Хорошо, — снова согласился человек.

Тут стали черти подходить и собираться кругами, сперва низенькие, чуть выше пола, за ними кругом и вокруг них встали те, что побольше. Маленькие с маленькими, а большие с еще большими — стали страшные черти по залу широким клятвенным кругом и молчали. Над кругом, стоя на столе, царил бес, и так, руки подняв, заговор творя, дал всему кругу и каждому черту, каждому черту и всему их кругу клятву суровую, клятву огненную.

— А теперь — вы.

И поклялись бесы в кругу и за кругом, и повернулись к человеку и к бесу, и прислушались.

И не приблизились черти, остались стоять на своих местах в кругу, и стоя в прежнем порядке, вели себя как прежде, как во время своей клятвы, и увидели черти, как необычайно тихо там, на столе, человек и бес подошли друг к другу и, будто заранее условясь, склонили один к другому головы, голова к голове и макушка к макушке, а туловища отвели как можно дальше, и так согнувшись, и лишь головами касаясь, начали они то, что должно было, — для себя наверху, для чертей внизу и для всех, кто ждал…

И когда, наконец, человек и бес подняли головы и встали рядом, человек, приободрясь и повеселев, обратился ко всему собранию и сказал:

— А теперь, бесы, хватит клясться, займемся делом. Я предлагаю: пусть сюда принесут зеркало и поставят его к стене против меня, вы все должны будете повернуться к зеркалу, а я буду перед вами и перед зеркалом стоять, и вами выбранное, вам желанное, как было сказано и оговорено, перед вашими глазами представлять. Но условие поставлю вам: ни слова, ни движения, только молчите и смотрите.

— Хорошо!

И махнул человек рукой, и сразу были посланы два посланца от общества, и вошли они в дверь, которая вела в заднюю комнату, и провозились там несколько минут, и вдруг широко и просторно распахнулась перед ними дверь, и вынесли они оттуда зеркало, внесли его в зал и на место, как им велел человек, поставили. И вот взглянуло все общество в зеркало, и повернулось к нему, и увидело в нем себя отраженным.

И стало в зале смеркаться, все темнее, темнее становилось, свет стал гаснуть, таять, тускнеть.

И вот уже почти все общество в темноте: они стояли позади человека, а человек над ними на столе. Черти вглядывались вместе с человеком в зеркало и ждали, что он сделает, но человек только мешкал, стоял и тянул время. И задумчиво, сосредоточенно смотрел в зеркало. И вдруг… Очнулся человек от глядения и долгого ожидания, взмахнул как-то так рукой, и сразу же что-то такое неясное появилось в зеркале, и черти увидели:

Вдруг цвет зеркала изменился, помутнел, стал темно-серым, как вода, и нельзя было в нем ничего разглядеть. Муть зашевелилась, стала рассеиваться, редеть, потом будто задвигалась, заплескалась, все время что-то происходило и менялось, что-то происходило в зеркале, и вдруг там наступила ночь, мрак и мрак кромешный, тьма и тьма непроглядная, и в вышине наверху показался фонарь, красный, неспокойный, пугающий, будто предупреждая об опасности, освещал он дорогу, дальнюю, ночную, длинную, ведущую куда-то вверх. На этой дороге появился человек, путник, и давно в пути, запыленный, оборванный, и по этой дороге шел он вверх, и должен был уже скоро скрыться из глаз за горизонтом. И когда путник был уже далеко, и мал, и выглядел точкой, вдруг земля на дороге позади него разверзлась, и оказалась там пещера, а из пещеры, из ее глубины появилась голова и стала медленно-медленно подниматься и высовываться наружу.

Это был старый, седой, дряхлый бес.

Высунулся, а потом, останавливаясь и озираясь, вылез этот бес, этот старик, на край пещеры и стал смотреть вокруг, смотрел-смотрел, медленно вглядываясь во все стороны, в поля, во все их концы, и дальше, и когда, наконец, уже вдали, на горизонте, разглядел того человека, приставил руку воронкой ко рту и стал громко и протяжно звать его:

— Эй, человек, эй, человек, вернись!

Услыхал человек дальний зов, обернулся и стал смотреть назад, пока не разглядел беса, постоял так еще несколько минут, будто ожидая чего и раздумывая, и потом, точно приняв какое-то решение, пошел назад. И сказал ему бес так:

— Человек, я давно за тобой слежу, долгими ночами видел тебя, знаю, кто ты, и хочу тебе кое-что предложить. Есть у меня здесь дочь, раскрасавица, и я, как водится, — а я уже стар — хочу до ее деток дожить, понянчиться с ними. У тебя детей нет, и захочешь, да не будет, а от нее будут — пошли со мной.

— А я кто?

— Пахарь?

— Ну?

— Бери мою дочь.

— А что за ней дашь?

— Все, что бесы умеют и могут — на веки вечные, твоя сила и власть над нами, и опять же, дочь — загляденье.

— А дети? — спросил человек.

— Твои будут, — ответил бес, — я отказываюсь от них и от прав на них, пусть они будут к людям причислены и станут всему людскому принадлежать.

— Тогда что тебе в них?

— Одна только честь.

— Какая?

— Видеть их и любить.

— Будь по-твоему, пойду с тобой.

И вот перед ними та пещера, откуда вылез бес, открылась, и вошел туда человек, а за ним бес. Представилась тут чертям, что были в зале, глубина пещеры, снова что-то новое показалось в зеркале, и черти увидели:

Богатый и величественный, с верхними палатами и с нижними палатами, стоял на ночной площади дворец, тихий, ночной, и во всех его окнах горел свет, и всюду были двери и входы. Подошли бес и человек к одной из тех дверей, открыли ее, вошли в коридор, длинный и прямой, тихий, гулкий, там тоже были двери, подошли они снова к одной из дверей, постучали в нее и стали ждать. Вскоре дверь в комнату, что была с той стороны двери, отворилась, и стало видно:

В ночной рубахе и перед тем, как лечь спать, юная дочь беса в комнате, посередине ее, стояла на коленях, повернувшись лицом к кровати, к ее изголовью, а над изголовьем горела ночная лампада чужому богу, так стояла она на коленях, глядя на огонек, подняв руки над головой, и так, глядя, простиралась в бесовской молитве… Тихо вошел и остановился бес, отец ее, подле нее, и тут же за ней на колени за ее спиной опустился, и недолго так перед огоньком, перед лампадкой, постоял, потом поднялся и тихо, с почтеньем пробудил дочь от стоянья ее и от молитвы:

— Дочка, а дочка…

— Что, папа?

— Я привел к тебе твоего суженого.

И поднялась, к двери подошла и встала в стороне от беса Дочь его, в коридор, где тот человек находился, выглянула, Увидела его, как стоит он там и как ждет, обернулась к отцу и так ему сказала:

— Пусть он войдет, папа.

И вошел, и остался стоять в комнате тот человек вместе с бесом и с дочерью его, и некоторое время они друг друга молча разглядывали и тихо молчали, и как бес решил, что дело уже слажено, то повернулся к двери и, больше того, будто он лишний, тихо, как тому и быть следует, пошел прочь своей дорогой. Пошел своей дорогой, а дверь тогда стала сама собой двигаться и медленно-медленно, тихо-тихо за парой, что осталась внутри, закрылась и заперлась.

— Что это? Что это значит? — принялись кричать бесы, которые были в зале, про все произошедшее и в зеркале ими увиденное.

— Что это значит? Что он нам показал? Кто ему позволил? — галдели бесы, один к другому обращаясь и один другого спрашивая.

— Он смеется над нами! — заголосило все общество.

— Горе ему: он смеется над нами! — закричали все вдруг и крик тот усилили, повернулись к человеку, и протянули к нему руки, и прянули на него, и с видом гневным двинулись на него. — Горе ему!

— Успокойтесь, бесы, вспомните наш уговор.

— Что за уговор?

— Слушать и молчать.

— Мы не можем.

— Должны.

— Почему?

— Потому что поклялись.

— Верно, — вспомнили бесы о клятве, остановились, от человека отвернулись и отодвинулись.

— Верно, — согласились они друг с другом и с правотой того человека, переглянулись и — делать нечего — притихли…

— А теперь, бесы, к зеркалу! — и человек снова простер руки к стене и к зеркалу.

Снова собрались бесы и затихли, снова составили круг и глаза, куда указал им человек, повернули так же, как прежде, и вот что увидели:

Снова цвет стекла и вид зеркала изменились, снова стало оно серым, потом бесцветным, мутным и расплывчатым, и стали проступать на нем пятна, тут и там, были и нет их, появлялись, исчезали, выплывали, мелькали, наконец, остановились, и вот что вышло:

Показался тот же ночной дворец со дна пещеры, освещенный, величественный, с верхними палатами и с нижними, с окнами, и с дверями, и так же, как в первый раз, выглядел он: в ночи, среди ночи, и в сиянье света, и посреди площади дворцовой. В окне его явился старый бес, сияющий, с ребенком на руках, радостный, что дожил до такого счастья, поднес он ребенка к окну и стал на что-то снаружи ему показывать…

Не хотел и не желал ребенок на руках у старика в окно смотреть и куда-то стал тянуть его, и вдруг дворец перед чертями повернулся, и не стало его, и тихо явилась их глазам одна из его комнат, и стены, и все пространство, и вся утварь, и все, что внутри, и стояли старик с ребенком посередине ее — ребенок потянул старика к одной из стен, и когда старик с ним подошел к ней, стал ребенок ручкой в стену стучать, а другой старика за бесовские волосы тянуть:

— Покажи, деда, там, там, покажи!

И заколебался, и уклониться хотел старик от этой просьбы, потянул голову свою и волосы свои назад, всем телом от ребенка и в сторону перегнулся, но ребенок держал его крепко, и, как тот ни вертелся, ни гнулся, ребенок его не отпускал, тогда старик улыбнулся и сделал вот что:

К стене, куда тянулся ребенок, он придвинул столик, посадил на него ребенка, чтобы тот смотрел все время на эту стену, а сам после этого встал у него за спиной… Через несколько минут, когда ребенок успокоился и перестал вертеться, старик, на стену и на одну точку на стене глядя, начал что-то говорить, говорить и приговаривать, и взгляд свой, глаза свои как будто вдаль устремил, так задумавшись и приговаривая, говорил и смотрел куда-то вдаль, пока, наконец, не протянул руку к стене, и… исчезла тогда вдруг стена перед ним и перед ребенком, и на месте ее осталось пространство и пустота, и… ребенок и черти, черти и ребенок оказались лицом к лицу:

— Деда! — вскрикнул ребенок, отпрянул и припал к коленям старика. — Кто это?

— Не бойся, кисонька, никто.

— А рога, деда?

— Это заговоренные.

И лежал и боялся некоторое время ребенок на коленях у старика, а старик все время гладил его по головке и уговаривал, и это помогло: потихоньку-потихоньку и каждый раз все выше поднимая голову, поднимая и снова пряча, наконец успокоился ребенок и встал с коленей старика, и уже смелее, пристальнее посмотрев в зал и на чертей, снова взял старика за волосы, пригнул его к себе, и вместе с ним глядя в зал и разглядывая чертей, стал спрашивать:

— Кто это там, деда?

— Это черти, кисонька.

— А какое ты к ним имеешь отношение?

— Никакого.

— А твои рога?

— Это кости и палки, никакой силы в них нет, ничего особенного.

— А что они там делают, эти черти?

— Не что они делают, а что с ними делают.

— Кто?

Протянул бес было руку, чтобы показать на человека, стоявшего над чертями, но человек сразу же заметил беса и это движение его руки, ни к чему ему это было, подмигнул он бесу и жестом показал: «нельзя». Спохватился бес, отдернул руку и, бормоча, невнятно, на вопрос ребенка так ответил:

— Кто? Тот!

— Похабник, сводник! — вдруг и в один голос, после долгого молчания очнувшись и переглянувшись, заорали бесы.

— Старикашка вонючий! Кости твои прогнившие! — рванулись они с места, и глаза их кровью налились, и на кулаках жилы набухли.

— Смерть ему! Смерть ублюдку! — бросились они из круга к зеркалу и к ребенку в зеркале.

Но человек тут же махнул рукой в сторону стены и в сторону зеркала у стены, бес с ребенком сразу же пропали с глаз, и когда бесы подбежали, кулаками размахивая, с гневом, с глазами выпученными, перед ними снова пустое, обычное зеркало стояло и их самих, и лица их гневные отражало…

— Где они? Куда они подевались? — бросились бесы от зеркала к столу и к стоявшему на столе человеку, требуя ответа.

— Тише, тише! — приказал нахлынувшим на него человек. — Тише!

— Так мы и знали! Так мы и думали! Кто его сюда привел? Кто ему это дело доверил? — вспомнили они о своей клятве, и своей слабости, и о силе человека.

— Кто его сюда привел? Его судить надо, пусть ответ держит!

— Я привел! — тот бес, который поменялся шкурой с человеком и его чертям представил, вылез теперь и на столе показался. — Успокойтесь, черти: некрасиво это, некрасиво перед человеком, будет он смеяться и говорить: меж чертями нет согласия, в их крепости брешь появилась, их ряды понемногу редеют. Выслушайте меня: вот показал нам человек одного из нас, старого и вонючего, гнусного и немощного, он нам изменил, он нас покинул, он опоганил себя перед нами и свою дочь за человека замуж выдал. Он гнусен и мерзок, нечист и нечистым останется, и пусто ему будет — уж вы мне поверьте! Но мы должны всё рассмотреть, должны мы это дело обмозговать и понять. Поэтому я предлагаю: давайте же вести себя, как раньше, как до этого, а человек пусть нам дальше покажет, что этот бес еще выкинет, мы подумаем, посоветуемся, обсудим и к чему-нибудь придем.

Выслушали всё это черти и прислушались к речи того беса, подумали недолго, посмотрели друг на друга, переглянулись спокойно и одобрительно; увидел тот бес эту их готовность и одобрение и тут же, ничего уже не спрашивая у них, махнул человеку рукой, подмигнул ему и показал на зеркало, дескать, дальше давай, человек…

И собрались черти после этих треволнений в прежнем своем порядке, и отошли подальше от стола и от зеркала, и, затихнув и замолчав, в круг и для того, что в том кругу еще произойдет, сошлись.

И человек показал им:

И в третий раз стало меняться зеркало, изменилось и посерело, появилось и исчезло, появилась ночь да со звездами, солнце да с пятнами, разъяснилось и пеленой подернулось, исчезло и заструилось, уменьшилось и затуманилось, вдоль и поперек, пока не показалась картина:

На рассвете и в том же дворце. Показались человек со своей женой-бесовкой. В их спальне под потолком все еще горел ночник, тускло и слепо, в полсилы и уже по-рассветному, сквозь ставни и щели уже заглядывал снаружи бледный день. Муж и жена только что встали и собирались выйти из комнаты, но замешкались; ничего вроде не делали, а все-таки были заняты, так вот, ничего не делая, будто их ночевание и совместное пребывание еще не кончились.

И подошел тогда человек к юной жене своей, встал перед ней и против нее, положил ей руки на плечи, мгновенье-другое смотрел ей в глаза, с любовью, рассветно, тихо и тише еще после ночи, и юная жена посмотрела на него в ответ, смущенно и благодарно, умиротворенная, стояла она перед ним, чуть растерянная, покорная, готовая услужить, ждущая, тихая, и так смотря на него, пыталась угадать дальнейшее, а он обнимал ее за плечи. Человек взял ее голову в свои ладони, тихо притянул ее к себе, а она влюбленно к нему потянулась, обняла его, переполненная счастьем, и тихо и радостно ждала его и того, что будет.

— Что такое, любимый?

— Хочешь заслужить рассветную любовь?

— Как?

— Ответь мне, — взял человек и подвел юную жену к ночном ложу, тихо и молча указал ей на край, она села, он подле нее, взял ее руку в свою и так сказал: — Ответь мне, ты должна знать: как людям освободиться от беса и бесов, как провести их?

— Любовью и твоим обычаем, любимый мой, — ответила она.

— Как это?

— Нужно, чтоб люди приходили к их дочерям и дарили им любовь, любили их, желали их, томились по ним и по их любви.

— И что будет?

— Покажутся в конце концов черти, выйдут на белый свет, придут к людям, со всем своим скарбом, своими женами и детьми, со всем своим добром и всей общиной, и со всем, что этой общине принадлежит, упадут они людям в ноги и так скажут: мы поняли, что не выжить нам, нет у нас больше ни силы, ни возможности, вышли мы, пришли мы к вам, вам предаемся и делайте из нас, что хотите: хоть дровосеков, хоть водоносов, мы будем во всем вам услужать и вас покорно слушаться.

— А кто это тебе сказал?

— Папа.

— Ну, до этого еще далеко… А если теперь, пока еще не настало то время, попадет человек в руки чертей, как ему вызволиться?

— Я знаю как.

— Прошу я тебя: пусть сейчас откроется стена в мир чертей, в дорассветный, в подземный, должна ты показать мне их и место их, и за ту ночь, что я провел с тобой, первую, лучшую, — освободить человека.

— Хорошо.

И поднялась, и встала с постели юная жена от своего мужа и от их совместного пребывания, и подошла, будто всё заранее зная и плача, к одной из стен, и встала против нее, лицом к ней и спиной к человеку встала, и стояла так и говорила заклинания, и вскоре стена открылась, и человек с юной женой — а там бесы и зал их — встретились с ними взглядом.

И увидел тот человек, что был в комнате с юной женой, как в зале над бесами на своем ночном, колдовском столе человек тот, туда приведенный, стоял, чуть живой и усталый, желтый и измученный, шерсть и рога с головы и туловища сбились, уже чуть не отваливались и едва держались на нем от ночи и от ряжения, от игры и от шутовства, и о дне и об отдыхе он молил.

И увидел, и понял состояние того человека этот муж юной жены, и тихо и для бесов незаметно подмигнул он тому человеку: пусть подождет, пусть будет спокоен, он знает о нем, он поможет ему, он видит, где тот находится…

И снова подошел муж к юной жене своей, снова положил ей руку свою на плечо, посмотрела она на него, с любовью и готовностью услужить, преданная и на все согласная, улыбнулся ей муж, глядя ей в глаза, и тихо, пальцем, на того человека, на приведенного туда, показал:

— Вон тот.

— В добрый час повстречал ты меня.

— Почему, любимая моя?

— Я знаю: это наше дело, и мы сделаем, что должно.

И выбежала тогда с улыбкой и с радостью из комнаты юная жена в любви своей, пританцовывая и подпевая, и обернулась на пороге к своему мужу и к тому человеку так, будто хоть на минуту да жаль ей было мужа оставить, будто не могла и на время одна остаться, и взглянула на него, обещая ему наверняка, с любовью и чтоб не сомневался он, выполнит она его просьбу, вернется скоро и все, что нужно, принесет.

И молчали, и ждали человек здесь, в комнате, и черти там, в зале, жену из дворца, минуту и другую, минуту и еще одну, и снова дверь отворилась, тихо и с той стороны показалась в тишине жена, и переступила порог, и вошла в комнату.

И увидели бесы в зале, в тишине стоявшие, ту жену, как вошла она, как тихо и сокровенно в руках нечто прикрытое внесла, удовлетворенная и умиротворенная сокрытым и принесенным, к своему мужу и возлюбленному подошла, и встала перед ним, и протянула ему это:

— Вот!

Стало бесам, в зале стоявшим, что-то неспокойно, что-то не по себе, стали они поглядывать друг на друга, торопливо и быстро, будто совет держа, чуя что-то неладное, переглядываясь и спрашивая друг друга: что это? что случилось?

— Блудница! — вдруг очнулся и заорал один из бесов.

— Тварь распутная! — подхватили все и рванулись с места, прянули к той жене.

— Блудница! Уноси ноги отсюда, прочь с наших глаз! А не то умрешь!

— Не хочу! — крикнула назло бесам и в лицо им юная жена, подошла к своему мужу и сняла покров с того, что принесла.

— Ку-ка-ре-ку! — петух сразу, с перепугу на руках у жены крылья распустил и закричал: — Ку-ка-ре-ку!

— Держи его! Хватай! — оборотились сразу бесы к своему человеку и к столу, и рука об руку, и кулак к кулаку, бросились к нему, побежали на него. — Держи его! Смерть ему!

Но открылась в то же мгновение в зеркале и в стекле его дыра величиной с человека, показался там тот муж юной жены, махнул человеку рукой и подал знак: скорей!

И спрыгнул тот человек и бросился сразу в толпу, тот, туда приведенный, в суматохе и в толкотне пробежал по головам бесов к зеркалу и к дыре, в нем образовавшейся, показалась с той стороны из пустоты рука, схватила его и целиком, всем туловищем, втащила сразу на ту сторону.

— Держи его! Хватай! — бросились бесы в погоню за ним, за уже исчезнувшим, и один за другим, один через другого рванулись к зеркалу. — Смерть ему, растерзать его! Он расскажет о нашем позоре!

— Конечно, расскажу! — крикнул им тот человек уже с той стороны, уже избавившись и уже далеко от них находясь. — Конечно, расскажу, всем ваш позор открою, и…

И не могли уже черти расслышать человека и голос его издалека, остались они, как побитые и одураченные, перед зеркалом и перед дырой в нем образовавшейся, с руками опустившимися, в гневе бессильном, будто самих себя стыдясь и своей погони, и стояли так в беспомощности.

— А тот человек?

— А тот человек сдержал слово и все рассказал.

Так закончил старый Черт свою историю.