Фатерлянд

Пролог 1. Парень с бумерангом

14 декабря 2010 года, Кавасаки, Япония

Услыхав куриное квохтанье, Нобуэ заворочался в своем армейском спальнике. Птица находилась в его палатке, клевала крошки и остатки еды, разбросанные по земляному полу. Он полежал некоторое время с закрытыми глазами, затем разлепил веки и поднес к лицу левую руку с часами на запястье. Короткая стрелка была где-то около одиннадцати, хотя это, в принципе, ничего не значило. Часы ему подарил Исихара более двадцати лет назад, но и тогда они не всегда нормально работали. Нобуэ уже не помнил, сколько раз хотел их выкинуть, однако новые часы были ему не по карману, да к тому же, с тех пор как их с Исихарой пути разошлись, этот бесполезный хронометр напоминал ему о друге. Картинки из прошлого всплывали довольно часто, хотя и были смутны — покоились в глубинах сознания, как тела утопленников в болотной трясине. Но стоило ему сосредоточиться, кое-какие из них приобретали ясность. Кроме Исихары у него были еще друзья: Сугиока, Йано, Като… Нобуэ почти не помнил, как их звали, Исихара был единственным, о ком он не мог забыть…

Часы были изготовлены в Швейцарии почти полвека назад. Минутная стрелка бездействовала. Когда Нобуэ подолгу смотрел на циферблат, его начинала одолевать ностальгия.

Сквозь голубой брезент палатки стали пробиваться первые бледные лучи рассвета. Палатка, где обитал Нобуэ, была совсем простой — вдвое сложенный брезент, натянутый на каркас, который образовывал в своем основании треугольник. Поскольку окон не предусматривалось, Нобуэ не имел возможности знать о том, что происходит снаружи, какая там нынче стоит погода. Вокруг палатки вечно сновал народ, однако это никак не указывало ни на время суток, ни на погодные условия.

«Да какого хрена эта гребаная курица делает в моей палатке?» — подумал Нобуэ.

Он попытался сесть, кряхтя от острой боли в плече. Правую руку было не поднять, а локоть левой онемел и как-то подозрительно похрустывал. Нобуэ сцепил руки перед собой и перекатился на бок, затем, схватившись за край спального мешка, попробовал встать.

Курёнок продолжал клевать шелуху от сладкого картофеля, иногда переключаясь на прилипшие к деревянной палочке остатки куриных фрикаделек. В жестянке из-под масла еще тлело несколько деревяшек. От дыма у Нобуэ болели горло и глаза. Вообще, бездомные часто умирали от отравления угарным газом, и так называемая некоммерческая организация, которой было вверено управление этим лагерем, даже издала распоряжение о запрете разводить открытый огонь в палатках и прочих укрытиях. Но о том, чтобы лечь спать прошлым вечером без всякого обогрева, не могло быть и речи. Декабрь выдался на редкость холодным, и, не будь огня, спине и суставам Нобуэ пришлось бы совсем худо. Он и без того каждое утро просыпался от боли и ломоты.

— Прошу прощения за беспокойство, Нобуэ-сан! Уж не у вас ли моя Кен-тян?

Брезентовый полог отогнулся, и в проеме появилось лицо мужчины. Мужчина широко улыбался, демонстрируя все свои четыре зуба. Здесь его все звали Кури, а настоящая фамилия его была то ли Курита, то ли Курияма, или что-то в этом духе. Когда-то он служил в банке… а может, в торговой компании.

— Кто такая Кен-тян, твою мать?! — прорычал Нобуэ. — Ты не курицу ли ты так зовешь, а?

— Так точно, ее. Говорил же ей не ходить по чужим домам, но что с нею поделаешь! Кен-тян, а ну марш отсюда! Ты мешаешь господину Нобуэ! Давай выметайся!

С этими словами мужчина наклонился вперед и потянулся за своей курицей.

— И ты думаешь, она понимает, что ты ей говоришь? — сквозь кашель спросил Нобуэ. — Она же, блядь, курица! И это тебе не дом, а просто бомжовская палатка!

От этих слов Кури заметно напрягся. Все в лагере знали, кто такой Нобуэ. О нем были наслышаны даже работники управляющей организации, так или иначе связанные с якудзой. Ходили слухи, что когда-то он убил нескольких человек из самодельного ружья, что будто-то бы сделал термобарическую бомбу и при ее помощи испепелил большую часть городка Чофу. Но поскольку все это произошло очень и очень давно, Нобуэ совсем не интересовался тем, что именно о нем рассказывают. И все же было нечто пугающее в чертах его лица и особенно в его смехе, вернее сказать — отрывистом кудахтанье, слушая которое, человек сразу напрочь забывал, что на свете существуют такие важные понятия, как счастье, мир и спокойствие. Даже не пытаясь кого-нибудь напугать, Нобуэ удавалось распространять вокруг себя ощущение угрозы, что снискало ему уважение не только среди бездомных, но даже и у «крутых парней» из охраны лагеря.

Кури подхватил птицу и выкинул из палатки наружу.

— Кен-тян, иди отсюда! Видишь, что тебе тут не рады? Я очень извиняюсь, Нобуэ-сан, — добавил он, испуганно таращась на того. — Уж теперь научу ее уму-разуму!

— «Научу ее уму-разуму!» — усмехнулся Нобуэ. — Только уж научи по-моему. Ведь по-своему ты ее хрен чему научишь!

Чем дальше, тем веселее ему становилось. Сначала из глотки доносились звуки, напоминавшие голубиное «ку-ку-ку-ку», а затем смех стал бить из него, словно фонтан. Нобуэ хохотал, держась руками за живот, как вдруг по его лицу пробежала дрожь, черты исказились и на глазах выступили слезы. В былые времена они часто смеялись так вместе с Исихарой, а теперь смех помогал отвлечься от боли в суставах.

Отсмеявшись, Нобуэ поднялся на ноги, и его голова уперлась в брезент палатки. Он вытер выступившие слезы и наклонился за маленьким карманным зеркальцем, валявшимся на земляном полу. Всмотрелся в свое отражение, в миллионный раз обследовал шрам на правой щеке — десятисантиметровую полосу, спускавшуюся от скулы до нижней челюсти. Раньше он надеялся, что с годами благодаря все увеличивавшемуся количеству морщин шрам станет менее заметным, но несколько лет назад кожа начала как-то проседать, и теперь все выглядело еще ужаснее. Зеркальце, в которое смотрелся Нобуэ, было дамским, овальной формы, с белой деревянной ручкой. Из него глядело дряблое лицо пятидесятилетнего лысеющего мужчины с потухшими глазами. Нобуэ не стригся уже лет десять, и отросшие редкие волосы падали ему на лоб, напоминая то ли нити распущенного свитера, то ли паутину. Во рту, как снизу, так и сверху, отсутствовал каждый второй зуб. Те же, что остались, потемнели от алкоголя и кариеса, а десны сделались почти черными. И хотя Нобуэ смотрел на себя в зеркало каждое утро, он все равно не смог удержаться от горькой мысли: «Ну и пасть… Понятно, почему люди шарахаются. Такой шрамище да на этакой харе…» Он натянул на плечи длинное пальто, служившее ему одновременно и одеялом, когда было холодно невмоготу, и, машинально почесывая шрам, вышел на воздух.

Свет зимнего солнца просачивался между ветвей деревьев, отчего на лице Нобуэ беспорядочно заиграли тени. Он прикинул, что уже должно быть около полудня. Во второй половине дня весь этот угол накрывает тень высокого забора, отделяющего западную часть парка от шоссе. Городские власти полагали, что забор не даст подвыпившим гулякам попасть под колеса проносящихся автомобилей. Впрочем, для этого достаточно было бы обычных перил, а не шестиметровой стены. Скорее, все дело в том, что с парком Рёкюти соседствовали жилые кварталы, возведенные за счет средств железнодорожного консорциума, и тамошние жители просто не захотели ежедневно любоваться на тех, кто считал парк своим домом.

— Нобуэ-сан! — раздался чей-то голос сзади. — Доброе утро!

— Доброе! — не оборачиваясь, буркнул Нобуэ.

Он жил в парке Рёкюти уже полтора года. Парк представлял собой широкую полосу земли, идущую по обе стороны границы между Йокогамой и Кавасаки, и служил самой большой, как выражались в народе, «жилой зоной» для бездомных. Шестиметровый забор тянулся около трех километров вдоль травянистого пространства шириной в три-четыре футбольных поля, пересеченного беговыми и велосипедными дорожками. С севера и юга парк обрамляли деревья, за которыми шли жилые кварталы. Восточную сторону парка когда-то занимали спортивные площадки, однако с прибытием сюда полчищ бездомных от них остались одни воспоминания. Стойки футбольных ворот, сетки, веревки и крепеж — все это сразу же пошло для строительства лачуг. На гребне крутого склона некогда пролегала узкая тропа со скамейками по бокам, на которых можно было сидеть и наслаждаться видами. Теперь же здесь располагались палатки надзирателей, следивших за местным сбродом.

В ближайших планах Нобуэ было посещение туалета, а после — выпить чего-нибудь горячего. Так что он направился в сторону туалетных кабин, переступая по дороге через «бревна». «Бревнами» местные старожилы называли тех, кто появился в парке недавно и еще не успел обзавестись палаткой, спальным мешком или приятелем, у которого можно было переночевать. Новоприбывшим оставалось собирать старые газеты и картонные коробки и спать прямо на голой земле. Они лежали повсюду, распространяя вокруг себя запахи немытого тела и дерьма и почти не подавая признаков жизни. В парке существовал своего рода рынок, где можно было приобрести все самое необходимое для ночевки под открытым небом: картонные коробки, старые газеты или брезент, но в оплату принимались исключительно наличные деньги. Общественные туалеты так же были платными, как, впрочем, и передвижные сортиры, расставленные социальной службой. Но, несмотря на это, люди продолжали стекаться в Рёкюти. На текущий момент их численность составляла около четырех тысяч и продолжала неуклонно увеличиваться. Благодаря некоммерческой организации, следившей за порядком, людям нечего было опасаться, а на «народном рынке» можно было купить все что душа пожелает — были бы деньги. Зато те бездомные, кто жил за пределами парка-лагеря, постоянно рисковали быть подвергнутыми насилию со стороны молодежных группировок, что и происходило почти ежедневно.

Нобуэ покачнулся, пытаясь не попасть ногой в кучу говна, и наступил на чью-то шевелюру. Но «бревно» — то ли женщина, то ли мужчина, черт его знает, — даже не шевельнулось. Новички часто впадали в оцепенение, вызванное страхом и бессилием, и проходило это не у всех.

Общественные туалеты располагались у входа в парк. Тут же ютились и кабинки. Чуть поодаль работали питьевые фонтанчики, и можно было купить кофе или горячего чая. Едва Нобуэ подошел к кабинкам, как его окликнул какой-то мужчина средних лет.

— Не найдется ли у вас свободной минутки? Я как раз искал вашу палатку.

Это был один из служащих, ответственный за туалетное хозяйство. На его плечах болтался виниловый плащ с надписью: «Безопасность и Гармония для Тебя и Меня»; под надписью пожимали друг другу лапы какие-то зверюшки. Волосы и брови у мужчины были полностью выбриты, на виске красовалась вытатуированная красно-зеленая надпись по-английски Love & Peace. Все знали, что люди, работавшие в Рёкюти, были связаны либо с якудзой, либо с какой-нибудь забугорной мафией. Вначале это действительно была некоммерческая организация, занимавшаяся медицинскими осмотрами бездомных и профилактикой, но с тех пор как количество постояльцев парка возросло настолько, что стало неподконтрольно полиции, над «социалкой» возобладал криминалитет.

— Что такое? — раздраженно отозвался Нобуэ. — Я только что проснулся и хочу срать!

Мужчина поклонился с извиняющимся видом.

— Я подожду вас здесь, — произнес он. — Не торопитесь, насладитесь процессом!

Он повернулся к длинноволосому юнцу и, мотнув головой в сторону выстроившейся к сортирам очереди, сказал:

— Нобуэ желает облегчиться.

Юноша быстро пробрался сквозь очередь, хрипло приказал людям посторониться и рванул дверь одной из кабинок. В кабинке сидел человек лет шестидесяти и весь заходился от кашля.

— Вон отсюда! — приказал ему юноша.

— Слушаюсь, — робко ответил старик и, поддерживая рукой спадающие штаны, вывалился из пластмассового помещения.

— Будьте любезны, Нобуэ-сан. Все к вашим услугам, — произнес длинноволосый.

Он хотел было протянуть Нобуэ несколько листков туалетной бумаги, но бритый окрикнул его:

— Ты чего, мудила? Отдай ему все!

Длинноволосый извинился и передал Нобуэ целый рулон. Стоявшие в очереди смотрели на них пустыми глазами. Никто не жаловался и не выражал недовольства. Согнанный с толчка старик, нелепо изогнувшись, все еще тщетно пытался справиться со своими штанами.

Нобуэ с удовольствием отметил, что освобожденный для него стульчак не успел остыть. Холодные сиденья травмировали его больной зад.

Кремового цвета стены сортира были испещрены надписями. Среди них выделялось стихотворение, аккуратно выведенное фломастером. Нобуэ бросилось в глаза слово «террорист», и он начал читать вслух низким рычащим голосом:

Читая, Нобуэ думал о том, что за идиот мог написать такое. Наверняка кретин, умудрившийся потерять свои сбережения. Чем больше Нобуэ думал об этом, тем смешнее ему становилось, и вскоре он уже раскачивался взад и вперед на стульчаке и вовсю хохотал. Смех шел откуда-то из внутренностей и, вырываясь наружу, сотрясал все тело. Пластмассовый сортир ходил ходуном.

Как только умственно отсталый президент США вынужден был признать провал своих попыток насадить демократию на Ближнем Востоке, доллар стремительно покатился вниз. Иена какое-то время росла, но вскоре последовала за долларом. Муниципальные и государственные облигации стали терять свое обеспечение, инвесторы обвалили курс иены, и в конце концов и иена, и фондовый рынок рухнули к черту. Та же судьба постигла и банки. Организации, вкладывавшие капитал в гособлигации, стали закрываться; возникший долг сразил наповал экономику. Дальнейшее падение иены вызвало дефицит топлива и продуктов питания, и уже открыто заявлялось, что нынешней зимой люди начнут умирать от голода и холода.

Нобуэ помнил весну 2007 года, когда премьер-министр и министр финансов, выступая по телевидению, слезно уверял, что есть только один способ спасти Японию: полностью прекратить работу всех банкоматов в стране. Последствия не замедлили сказаться. Была установлена максимальная сумма наличных, которые дозволялось снять с текущего или сберегательного счета, и людям пришлось обходиться крохами, способными удовлетворить лишь самые насущные жизненные потребности. Далее законодательно запретили свободный обмен иены на доллары и евро. Те, у кого сбережения были именно в этих валютах, сразу лишились возможности пользоваться своими вкладами. Налог с продаж тем временем продолжал неуклонно увеличиваться и вскоре достиг позиции в 17,5 процентов. Согласно скорбным увещеваниям министра финансов, это была неизбежная мера, чтобы предотвратить полное обесценивание иены и всеобщее банкротство. Иначе, как объяснял министр, иностранцы смогут скупить все национальные корпорации и землю, и Япония перестанет существовать как государство. Вскоре за этим началась дикая инфляция, и в результате граждане Японии потеряли до сорока процентов своих сбережений.

Тут уж обоим министрам, а лучше всему кабинету, имело смысл уйти в отставку. Когда доллар начал свое падение, Япония была крупнейшим держателем облигаций Казначейства США, но американцы не позволяли их продавать. Всячески обхаживая японское правительство, они одновременно продолжали проводить крайне высокомерную политику по отношению к своему кредитору. США подняли на тридцать процентов цену на зерно, что ударило по производителям крупного рогатого скота; цинично поставляли оружие в КНР — и в одностороннем порядке вели переговоры о ненападении с Северной Кореей. Неудивительно, что все японское общество — политики, СМИ, интеллектуалы и простой народ — быстро утратило свою привязанность к Штатам.

Это напоминало ситуацию, когда старый и верный пес не только лишается вдруг своей ежедневной косточки, но еще и получает хорошую трепку. Скрытая антипатия по отношению к недавнему союзнику быстро перешла в форму неприкрытой ненависти. Обнищав, Япония стала объектом презрения для своих соседей и продолжала двигаться к полному краху. В конечном счете дело было даже не в том, кто кому нравился или не нравился: Япония стала страной-изгоем. Брошенные на произвол судьбы Америкой, Европой и Азией, японцы замкнулись и озлобились.

Все больше политиков, при восторженной поддержке уличных толп, намекали о том, что Япония обладает почти сорока тоннами плутония. Ходили слухи, что производство ядерной бомбы уже началось. И, по всей видимости, это было правдой, так как благодаря технологии «замкнутого ядерного топливного цикла» можно было выработать весьма большое количество оружейного плутония.

Озлобленные народы — неудачники презираемы своими соседями. То же правило применимо и к отдельным людям. Нищета и раздраженность приводят человека к полной потере самоконтроля. Быстро заводясь, такой человек либо нападает, либо угрожает вскрытием вен (а иногда и действительно пускает себе кровь). Когда надсмотрщики из управляющей организации находят таких в Рёкюти — нещадно избивают до полусмерти. Неспособные контролировать свои эмоции и, как следствие, поступки очень опасны, и уделать их в хлам — единственный способ «воспитания». После такой процедуры они становятся изгоями, париями. Им остается лишь рыться в отбросах, и вскоре они полностью опускаются, особенно в смысле личной гигиены. Им запрещалось пользоваться общественными туалетами, и они справляли нужду в вырытые ямки. Учитывая, что туалетной бумаги им тоже не доставалось, вонь от таких распространялась на много метров. Вообще, запах немытого тела — визитная карточка всякого бездомного, но никто не хотел общаться с человеком, от которого разит дерьмом. Если надсмотрщики обнаруживали подобного вонючку, тому приходилось настолько туго, что он предпочитал убраться из Рёкюти для собственного же блага… То же и с нацией — потеряв самоконтроль, она становится объектом всеобщего презрения и напрочь исторгается из международного сообщества.

Сидя на толчке, Нобуэ вспомнил, что, когда население «слило» сорок процентов своего дохода правительству, он все еще торчал вместе с Исихарой в Фукуоке. Тужась, он почувствовал боль в ягодицах, а когда подтирался, его плечи свело. Нобуэ медленно выпрямился, стараясь не напрягать поясницу. Ему в голову вдруг пришла мысль: как быстро он смог бы сейчас пробежать стометровку? В юности, когда он вовсю отжигал в компании Исихары и прочих, мог осилить дистанцию за одиннадцать секунд. Но теперь, черт побери, это вряд ли удастся! Поясница, плечи, локти, да и все остальное едва двигалось. Так что если б ему и пришлось побегать, то он просто развалился бы на части. Нобуэ представил себе эту картину и снова засмеялся.

Едва он вышел из кабинки, как до него донесся звенящий голос юноши:

— Нобуэ-сан! Полагаю, у вас все благополучно…

Длинноволосый скомкал фразу и протянул горячее полотенце. Согнувшись пополам и давясь от смеха, Нобуэ посмотрел на него.

— Знаешь что? — вдруг произнес он. — Если бы я сейчас попробовал пробежаться, то рассыпался бы на части, как игрушечный Джи-Ай Джо!

Все еще смеясь, Нобуэ оперся о плечо молодого человека и принялся утираться. Он начал с лица и шеи, вытер подмышки, затем сунул руку в штаны и обработал полотенцем промежность. Полотенце из белого стало коричневым, а по завершении процедуры превратилось и вовсе в черное. Время о времени Нобуэ останавливался, чтобы получше разглядеть результат и понюхать махрушку, а завершив процедуру, стал размахивать полотенцем, как флагом. Длинноволосый ошеломленно следил за ним, не в силах вымолвить ни слова. Из очереди на Нобуэ таращилось несколько пар совершено обалдевших глаз.

— Тут у нас есть один новенький, который ведет себя довольно странно. И я хотел бы попросить вас поговорить с ним, — сказал бритоголовый, подходя к Нобуэ.

— Что значит «довольно странно»?

Они зашагали через поле в сторону леска на юге, где располагался ограниченный пешеходными и велосипедными дорожками участок, поименованный местным людом «народным рынком». Здесь располагались многочисленные лавчонки, торговавшие по низким ценам. Даже те, кто не жил в Рёкюти, приходили сюда за покупками. Лавчонки — громко сказано — торговали как придется: некоторые прямо на земле раскладывали свой товар. Однако большая часть торговых точек была снабжена динамиками, откуда гремела музыка вперемешку с рекламой. Нобуэ нравилась эта суета. Погружаясь в галдящую толпу, он всегда представлял, что находится на какой-то неведомой планете, заселенной необычными формами жизни. Но его бритоголовый спутник не разделял его восторгов. Едва они приблизились к торговым рядам, он нахмурился.

— Так что значит «довольно странно»? — переспросил Нобуэ, наклонившись прямо к уху бритого.

— Да он не говорит ничего. И еще у него есть эта чертова штука…

— Ну так вышвырните его отсюда.

— Мы уже два раза его избивали, но он все равно не уходит. И, когда мы его лупили, он даже не пошевелился ни разу. Вот это реально страшно.

В Рёкюти часто появлялись странные типы. Пару лет назад объявился бледный и худой парень по имени Синохара, с огромным чемоданом, внутри которого копошились ядовитые многоножки. Иногда, от нечего делать, парень выпускал насекомых на какого-нибудь бродягу, чтобы потом полюбоваться на его конвульсии. Умереть никто не умер, но жуткая сыпь всем была обеспечена. Власти парка поначалу подумали, что это вспышка эпидемии и страшно переполошились, но, когда разобрались, предприняли было попытку выкинуть Синохару вон. То есть как предприняли… Помня про содержимое его чемодана, ни один из служащих так и не рискнул подойти к обиталищу парня.

У Синохары были глаза покойника и привычка смеяться без всякой причины. При этом он никогда не отвечал, если с ним заговаривали. Однако Нобуэ мог запросто подойти к нему, сесть рядом и разговорить. На губах Синохары появлялась мальчишеская улыбка, когда он начинал рассказывать ему о своей семье. «Мне говорили, — заметил как-то Нобуэ, — что ты ни с кем не разговариваешь. А почему со мной говоришь?» — «Ну, человек с таким лицом, как у тебя, похожий на космического монстра, не может быть плохим парнем», — ответил Синохара.

Синохара жил в Сэтагае[2] с родителями и младшей сестрой. Сестра играла на виолончели и, как говорили, подавала надежды. Отец где-то что-то преподавал, мать работала переводчиком.

С самого раннего детства Синохару привлекали всякие ядовитые гады. Поступив в школу, он на свои карманные деньги стал покупать через Интернет пауков, ядовитых лягушек, скорпионов и так далее. Он настолько увлекся разведением многоножек, что носил их с собой в школу. Итогом стал частичный паралич у одного из одноклассников.

Перед самым визитом полиции к нему в дом Синохара безуспешно пытался убить всю свою семью. Дело в том, что родители души не чаяли в его сестренке-вундеркинде, тогда как Синохару в упор не замечали.

Освободившись из детского исправительного центра, Синохара оказался в полном одиночестве. Кому-то из служащих центра было поручено заняться устройством парня, однако бравый офицер до ужаса боялся пауков и предпочел уклониться от дела.

Еще до своей отсидки Синохара был почти что экспертом в области ядов, а в исправительном центре, штудируя труды по биохимии и фармакологии, настолько расширил свои познания, что мог бы, наверное, написать диссертацию. «Вот идиоты! — говорил он. — Книжки про яды, видите ли, запрещено читать, зато фармакологию — пожалуйста! А фармакология, в принципе, та же наука о ядах. Но эти дураки даже такой элементарщины не знают».

— …И чего сюда вечно несет всяких мудозвонов? — бубнил бритоголовый.

Нобуэ промолчал. Зачем отвечать, если вопрос лишен всякого смысла? Для него «мудозвонами» были как раз те люди, кто слепо следовал установленным порядкам. У него был приятель, звали его Сугиока. Так вот, как-то ранним утром, будучи в особо скверном настроении, вызванном недосыпом, пристроился этот Сугиока к сорокалетней разведенке, задница которой, по его словам, так и напрашивалась на действие. Но стоило ему перейти к этому действию, то есть слегка пихнуть чреслами для начала, как тетка заверещала так громко, что Сугиока был вынужден рассечь ей горло спецназовским ножом, который носил с собой. Каждый способен на убийство. И уж если кто и был «странным», так именно те, кто считал странным существование таких людей, как Сугиока и Синохара. Человек свободен и может делать все, что ему заблагорассудится. Но как раз эта мысль и пугает «обыкновенных» людей.

Конечно, такие, как Сугиока или Синохара, опасны. Но они не были такой занозой в заднице общества, как большинство обитателей парка Рёкюти. Те, кто жил в Рёкюти, причиняли этому самому обществу сильное беспокойство и поэтому стали отверженными. Лишившиеся крова, потерявшие накопленное, ограбленные, они все равно искали нечто, во что могли бы верить. И дело было даже не в том, что они хотели во что-то верить, а в том, что боялись утратить жизненную точку опоры. Но людям в Рёкюти не хватало таких, как Сугиока, Синохара или Исихара, — те были людьми действия, а не грезили наяву.

— …Да, у него нет даже персонального кода. Вряд ли он его продал, скорее у него его вообще никогда не было. И говорить не стоит, что здесь может натворить такой псих.

Регистрационный код состоял из одиннадцати цифр. Его записывали на чип или на портативный коммуникатор, и он служил для идентификации личности. Некоторые из бездомных продавали свой персональный код китайским мафиози. Создание Регистрационной сети, или, как ее тут называли, «Юки», было поручено нескольким частным фирмам. Эти фирмы привлекали к работе китайские или индийские компании. Купив чей-нибудь персональный код, китайцы могли поменять личные данные. А затем продать код за большие деньги иностранцу или человеку, пожелавшему начать новую жизнь. Но что верно, то верно, некоторые из коренных японцев никогда не имели персонального кода. Его не было ни у Синохары, ни у Нобуэ и Исихары.

И дело было даже не в их криминальном прошлом. За преступление код не отберут. Просто некоторые люди могли выпасть из поля зрения властей в тот период, когда создавалась учетная система: от кого-то отказывалась семья; или же излишне верующие родители, например, члены радикальных религиозных сект запрещали регистрировать своих детей. Так что, если не было особого желания попасть в эту систему, от получения кода можно было легко отказаться. Нобуэ даже не знал, что это такое. Он был зарегистрирован по месту жительства своих родителей в Хатёдзи, Токио. Но после того как они вместе с Исихарой спалили дотла часть городка Фучу, родители Нобуэ отказались от него. У него не было ни кредитки, ни смарт-карты, ни водительского удостоверения, и даже медицинского полиса не имелось. И он не помнил своего персонального кода, что равнялось его отсутствию.

— Вот он, Нобуэ-сан. Поговорите с ним, хорошо? И скажите, чтоб он убирался отсюда.

Парень, о котором шла речь, сидел в шезлонге неподалеку, между мясной лавкой и газетным ларьком. Нобуэ направился к нему. Концентрация ларьков и прочих торговых точек в этом месте была просто зашкаливающей, а свободное пространство между ними — если таковое находилось — служило чем-то вроде переулков и аллей. На пути Нобуэ попалась харчевня, из трубы которой валил дым. Над входом красовалась вывеска «Удон и Соба». Лапша подавалась бесплатно, в качестве поддержки программы питания, которую ввели около двух лет назад, как только в рядах управляющей организации появились люди из якудзы. Впрочем, все остальное было только за деньги, но местные цены почти на пятьдесят процентов были ниже, чем за пределами парка Рёкюти. Чашка бульона с лапшой обходилась всего в триста иен. Туг же приютилась парочка оборванцев с донельзя грязными палочками, которыми каждый из них по очереди отправлял себе в рот порцию лапши.

Перед харчевней стояла лавка, где было можно обзавестись походными лампами и фонарями. Прямо напротив торговали жидкостью для их розжига. Чуть поодаль, среди штабелей старых покрышек, также предназначенных на продажу, примостился лоток, где худющий человек заряжал одноразовые зажигалки. Рядом, кое-как уместившись на пятачке в два квадратных метра, держали свои лавки четверо коммерсантов: один ремонтировал переносные генераторы, другой предлагал ношеные колготки, третий расхваливал самодельную гигиеническую помаду. Чем занимался четвертый, Нобуэ так и не понял. В окне колготочной лавки маячили девушка с плохой фигурой и чучело детеныша динозавра. Позади палатки, где торговали овощами и соленьями, виднелась помойка, в которой рылся человек, наряженный сразу чуть ли не в пять свитеров.

Нобуэ чувствовал, как холод начинает пробирать его до костей. Бедра снова заныли. Он вспомнил, что хотел выпить чего-нибудь горячего. Как раз после туалета и собирался сделать это, но теплое полотенце напрочь вышибло все мысли из головы.

— Доброе утро, Нобуэ-сан! — обратился к нему торговец вразнос, предлагавший шотландский виски. В руках у него был громкоговоритель, через который он блажил на всю округу: «Две бутылки, всего десять тысяч иен!» Довольно симпатичный парень лет под тридцать, наполовину японец, наполовину колумбиец, одетый в такой же виниловый плащ, что и бритоголовый. Даже надпись на спине была та же: «Гармония и безопасность».

— Мне б выпить чего-нибудь горячего, — сказал ему Нобуэ.

Парень поставил свой матюгальник на ящик с виски.

— Так точно, сэр! Что вам угодно?

— Да все равно. Какао или еще что-нибудь. Два, — добавил он, подумав, что тот, с кем ему придется сейчас разговаривать, тоже может захотеть горячего.

— А если не будет какао? — спросил колумбиец, приготовившейся уже бежать за заказом.

— Ты что, глухой? — раздраженно воскликнул Нобуэ. — Я же сказал, можно чего угодно! Чего угодно, лишь бы горячего!

Прочитав на лице Нобуэ недовольство, парень мигом нырнул в толпу и через несколько секунд, тяжело дыша, вернулся обратно, неся в руках два бумажных стаканчика с дымящимся шоколадом.

Юноша уставил куда-то вдаль невидящий взгляд. Губу пересекал розовый шрам в месте бывшего воспаления. Черный кожаный рюкзак на спине выглядел довольно странно: плоский, в форме буквы «L». На лоб свешивалась пушистая челка. Возраст юноши был, как говорится, неопределенный. Ему легко можно было дать и тринадцать, и все тридцать — это как посмотреть. Нобуэ протянул ему бумажный стаканчик. Взгляд юноши сначала сфокусировался на горячем шоколаде, затем на руке самого Нобуэ, потом на его плече и, наконец, на лице. Паренек выглядел так, словно не понимал, что происходит вокруг.

Напротив стоял ларек, торговавший батарейками. Земля рядом с ним была усыпана листовками с рекламой банка спермы, где большими красными иероглифами значилось: «Выпускникам университетов Токио, Киото и Хитоцубаси гарантированная выплата триста тысяч иен».

Через десяток метров от торговли батарейками, в направлении к южной окраине парка, виднелись самодельные сортиры из картонных коробок, прикрывавших ямы с дерьмом. Такие сооружения устраивали те, у кого не было денег на нормальный туалет. В одной из этих «кабинок» как раз пристроилась толстуха с выкрашенными желтыми волосами. Сквозь дыру в картоне виднелись ее необъятные ягодицы, которые она отчаянно пыталась освободить от рваной вязаной юбки. Через некоторое время бабища показалась вновь, вся растопырившись в попытке подтереться, однако никто из сновавшего тут и там народа даже не взглянул в ее сторону.

Юноша взял предложенный ему стаканчик.

— Не возражаешь, если я присяду? — спросил Нобуэ.

Несколько секунд паренек внимательно изучал его лицо, затем кивнул.

— Что это у тебя за сумка такая? Странная. А что внутри? Юноша что-то пробормотал, уставившись себе под ноги.

— Говори погромче, слышь? — сказал, смеясь, Нобуэ, отчего шоколад в его стаканчике покрылся рябью.

Напротив, из мясной лавки, где в глубокой сковороде жарились фрикадельки, потянуло запахом кипящего масла и перегорелой муки. Едва только раздался смех Нобуэ, как у обоих посетителей заведения изо рта посыпались кусочки непережеванной пищи.

— Я сказал что-то смешное? — хриплым басом осведомился юноша.

— Да не, все нормально. Просто ни хрена не понять, что ты бубнишь. Стесняешься, что ли? Да ладно, чего тут стесняться! Вон, видишь, баба гадит прямо на виду у всех, и ничего.

Смех Нобуэ становился громче с каждым его словом.

— Извините, — произнес юноша, когда Нобуэ отсмеялся.

— Не стоит извинений, — ответил Нобуэ, утирая выступившие слезы. — Но все же скажи, что у тебя за штука?

— Это бумеранги, — отозвался юноша, на этот раз совершенно нормальным голосом.

— Да ну?

Нобуэ довольно смутно представлял, что это такое.

Юноша встал со своего места и по дорожке мимо мясной лавки направился в сторону лесных зарослей. Нобуэ последовал за ним. Вероятно, ночью были заморозки на почве — земля превратилась в грязь, а роса мгновенно пропитала кроссовки и полы длинного пальто.

В южной стороне от рынка находилась пустая территория, заваленная мусором и испещренная сортирными ямками. Администрация запрещала устанавливать здесь палатки и лачуги. Нарушившего запрет смельчака ожидали хорошая взбучка, а после выдворение из парка. Вокруг не было никого, за исключением вороны, устроившейся на краю бочки из-под бензина. По-хорошему, в этот час здесь должна была работать команда ассенизаторов — убирать дерьмо и мусор, однако из-за холодов они, видно, не горели желанием приходить так рано. Работу говночистов оплачивали обитатели жилых кварталов, расположенных за лесным массивом. На гребне пологого склона, где растительности было поменьше, границу парка огораживал забор из колючей проволоки. Жилые кварталы начинались сразу за «колючкой». Иногда тамошние жители, выгуливая собак, задерживались у ограды и наблюдали в бинокли за жизнью лагеря бездомных.

На опушке леса юноша остановился, снял с плеч рюкзак и извлек из него металлическое лезвие, изогнутое наподобие полумесяца, примерно тридцати сантиметров в длину. Один конец бумеранга, служивший рукоятью, был обмотан проволокой. По виду, внутренней стороной лезвия можно было бриться.

Юноша поправил в руке оружие и прицелился в сторону бензиновой бочки. «А, так вот что это за фигня», — догадался Нобуэ, и в тот же миг раздался свист, словно запел ветер. Металлическое лезвие полетело над самой травой, набирая скорость, а затем взмыло вверх и скрылось из глаз Нобуэ. Все, что он смог увидеть, — мелькающие солнечные блики на металлической поверхности, пока бумеранг летел через поле в сторону бочки. Такой полет не свойственен ни птице, ни аэроплану, ни стреле, ни пуле. Казалось, бумеранг получает энергию от собственного вращения. Вдруг на краю бочки что-то взорвалось, словно лопнувший черный воздушный шарик. Бумеранг замер где-то в нескольких метрах от земли и, сверкая, полетел обратно с еще большей, как показалось Нобуэ, скоростью. В следующую секунду он упал к ногам юноши.

— Это оружие, правильно я понимаю? — выдавил из себя Нобуэ, когда они подошли к бочке, около которой валялась разрезанная надвое ворона.

— Ага, — ответил юноша.

Он вытер с лезвия кровь и грязь и спрятал бумеранг обратно в рюкзак. Теперь его глаза выглядели совсем как у Сугиоки, когда тот зарезал женщину с трясущейся задницей. «Похоже, этот псих пробуждается к жизни, только если ему удается кого-то угрохать своей блестящей металлической штуковиной. Лучше всего отправить этого парня в Фукуоку, поближе к Исихаре, — решил Нобуэ, — иначе он здесь точно кого-нибудь пришьет».