Феллах

Глава 10

Было время, когда мне не приходилось задумываться над тем, сколько правде для победы над ложью нужно приложить усилий, сколько преодолеть трудностей. Я и не подозревал, что ложь может рядиться в красивые одежды, принимать самый привлекательный облик, надевать на себя маску искренности и бескорыстия, пробуждать у людей к себе чувства симпатии, привязанности и даже страстной любви. Мне казалось, что правда всегда остается ясной и яркой, как солнце, и поэтому ее невозможно затмить или очернить. Она будет светить, даже если ее бросят в темницу.

В детстве я считал, что ложь сама по себе отвратительна, бесчестна и недостойна, и поэтому ее не следует слишком опасаться, и уж вовсе нет надобности тратить много сил, чтобы ее расшатывать и подтачивать. Она рухнет сама. Рухнет, как гнилая стена, как дерево, изъеденное червоточиной. Она ничтожна, если даже на нее одеть корону, она порочна и в подвенечном платье, она труслива с обнаженным мечом в руках и уязвима даже за щитом из брони. Именно поэтому она обречена на гибель, ее поражение предрешено.

Я наивно полагал также, что истина сама говорит за себя — красивая, честная, добрая и благородная, поэтому она неприступна, как крепость, притягательна, как магнит, ее все уважают и чтят, даже если она облачена в лохмотья.

Но с годами я понял, что правде недостаточно иметь одни только добродетели, она должна еще иметь колючие шипы, уметь выпускать когти и обнажать зубы, чтобы противостоять лжи и дать ей, когда потребуется, достойный отпор, иначе острые клыки лжи разорвут ее, беззащитную, на части.

Жизнь научила меня, что правда, как и честь, должна уметь за себя постоять. Для этого она всегда должна быть во всеоружии: иметь смелость и благородство, страсть и энергию, но и сильный голос, способный подняться над зычными окриками и перезвонами клеветы. И еще правда всегда должна быть начеку, оставаться бдительной и днем и ночью, пока идет непримиримая и беспощадная борьба с ложью, которая может в любой момент нанести удар в спину, прибегнуть к любой низости и подлости, чтобы утвердить свою власть.

Мои земляки феллахи, к сожалению, не усвоили этой истины. Став владельцами земли, о которой они так долго мечтали и ради которой перенесли столько страданий и мук, они решили, что правда уже восторжествовала. На зло они не стали отвечать злом, на подлый удар — ответным ударом, хотя у них было достаточно и сил, и мужества, и смелости. Они были слишком честны и благородны, чтобы отступить от своих высоконравственных принципов, основанных на глубокой и искренней вере в победу правды над ложью, добра над злом. Они были убеждены, что правда пробьет своими светлыми лучами стену мрачной лжи и поэтому нет необходимости, защищая ее, прибегать к недозволенным приемам и методам. Они придерживались этого принципа даже в тех случаях, когда их противник, пренебрегая правилами честной борьбы, наносил им уколы в самые болезненные и уязвимые места и не колеблясь мог в подходящий момент вонзить им и нож в спину. Но они считали, что отвечать врагу тем же ниже их достоинства. Они признавали только честный, открытый бой, предпочитая наносить противнику удары в лоб.

Именно поэтому Абдель-Азим умолчал в уездном центре о том, что незнакомец из Каира домогался Тафиды, заставляя ее прислуживать ему и позволяя себе вольности в отношении честной девушки. Ни слова он не сказал и о том, как Тауфик чуть было силой не притащил Тафиду в комнату Исмаила и как они вынуждали шейха Талбу заставить дочь быть более сговорчивой. Абдель-Азим счел излишним намекать на довольно странный характер отношений между Тауфиком и Исмаилом. Лишь когда этот тип из Каира обвинил самого Абдель-Азима в распутстве, выражавшемся якобы в том, что он, пользуясь своим положением в деревенском комитете и в правлении кооператива, склоняет женщин к сожительству и состоит в любовных отношениях с Тафидой, самой красивой девушкой в деревне, которая в дочери ему годится, мой брат ответил, что это наглая ложь. Он не стал приводить в свое оправдание никаких доказательств, ограничившись лишь тем, что призвал в свидетели аллаха и потребовал не упоминать больше имени Тафиды, чтобы не компрометировать репутацию честной и непорочной девушки. В заключение, правда, он добавил, что у лжи короткие ноги — много не прошагает, а истина всегда пробьет себе дорогу.

На Абдель-Максуда возвели еще более нелепые поклепы. Его обвинили в том, что он, злоупотребляя своим положением члена АСС, присваивает часть кооперативных семян и удобрений, которые с помощью Хиляля, Салема и его матери сбывает на сторону. Более того, он, якобы использовав привязанность Салема к себе, склонял к сожительству Инсаф. Абдель-Максуд не счел нужным даже опровергнуть эту гнусную клевету, он только в сердцах молча сплюнул на землю. Он не стал здесь рассказывать о махинациях Ризка с кооперативными машинами и о прочих грязных делишках своих врагов, хотя без труда мог бы вывести их на чистую воду. Он был уверен, что правда должна победить сама по себе. Справедливость рано или поздно восторжествует. Он и его друзья в конечном итоге все равно выйдут победителями, даже если будут молчать, а выдержав это тяжкое испытание, еще решительнее смогут бороться против тунеядцев, присоединившихся к кооперативу и примазавшихся к руководству комитета АСС. Они будут бороться до тех пор, пока не уничтожат всех этих паразитов, эксплуатирующих феллахов, прикрываясь громкими фразами о социализме. Неужели этим людям Абдель-Максуд и Абдель-Азим должны были доказывать, что они не являются «врагами социализма»? Это обвинение звучало настолько абсурдно, что им ничего не оставалось делать, как только улыбнуться.

Что касается Салема, то он просто расплакался от беспомощности и обиды, когда его спросили о характере отношений между его матерью и Абдель-Максудом, в исступлении царапал он себе лицо и от душивших его слез долго не мог произнести ни слова. Он не допускал и мысли, что кто-то мог бы осмелиться так опорочить самых честных и благородных людей на земле. Тем не менее даже Салем не пытался вывести на чистую воду и показать неприглядное лицо этих низких людей, способных нанести такие глубокие оскорбления ему самому, Абдель-Максуду и Умм Салем. Он поклялся, что отомстит им, когда вернется в деревню. Настанет день, и он сумеет проучить подлецов! И день этот не за горами!

А Хиляль в ответ на предъявленные ему вздорные обвинения в причастности к краже кооперативного имущества лишь громко рассмеялся. Уж он-то лучше всех знал, кто на самом деле занимается разбазариванием и воровством кооперативного добра. Зачем ему было об этом говорить где-то на стороне? Он не терял уверенности, что схватит воров за руку и разоблачит перед всей деревней. Пусть народ знает, кто занимается этим грязным промыслом. Уж тогда ворам отпираться будет бесполезно. И кем бы они ни оказались, какой бы высокий пост ни занимали, им все равно придется держать ответ перед жителями деревни. Вот это и будет ответом на предъявленные ему обвинения!

Как бы там ни было, все четверо даже не пытались себя защитить, доказать свою невиновность. Они просто отвергли выдвинутые против них ложные обвинения и выражали при этом свое самое искреннее возмущение. Они были убеждены, правда на их стороне, значит, и все прояснится само собой. Именно поэтому они отказались говорить. Они хотели дать своим врагам открытый бой.

Все происходящее казалось им недоразумением, которое должно проясниться. Ну, продержат их в тюрьме несколько часов — и выпустят. Иначе и не может быть. Ведь правда на их стороне. А правду не утаить. Пусть сейчас соберутся хоть все силы зла, какие есть в уезде, все равно им не закрепить своей временной победы!

Но все оказалось не так просто, как думали мои земляки. Они просидели в уездной тюрьме не час и не два, а целые сутки. Потом вторые и третьи. И наконец без каких-либо объяснений их отправили в… Каир!

Случайно оказавшись свидетелем событий, я, честно говоря, на первых порах тоже был уверен, что ни в чем не повинных людей долго в тюрьме держать не будут. В конце концов недоразумение будет улажено. Тому, кто отдал приказ посадить их в тюрьму, рано или поздно укажут на его ошибку, и он должен будет принести свои извинения. Конечно, никакие извинения не смогут заставить забыть оскорбления, страдания и унижения, которые человек перенес, пусть даже в течение нескольких часов. Душевные раны так быстро не заживают. Не только формальные извинения, но и самые искренние заверения, все блага мира, которые потом предоставляются незаслуженно обиженному человеку, не в состоянии исцелить эти кровоточащие раны. Сколько бы ни лилось слез раскаяния и сострадания, они не могут потушить бушующее в оскорбленном сердце пламя ненависти к своим обидчикам.

По приезде в город я отправился в уездный комитет АСС. Когда я вошел в кабинет секретаря комитета, тот с кем-то разговаривал по телефону. При виде меня он широко и радушно улыбнулся. Я сразу узнал его. В прошлом это был один из преуспевающих адвокатов нашего уезда. Я знал его давно — мы были почти одногодки. Он принадлежал к числу тех самовлюбленных людей, которые упиваются своим красноречием. Они слушают только самих себя, даже если изображают на своем лице подчеркнутое внимание к словам собеседника. Когда он говорил, будто нанизывая на нескончаемую ниточку красивые, тщательно обкатанные слова, которые он подкреплял живописными, артистическими жестами, создавалось впечатление, что он произносит очередную речь в суде, где с одинаковым пылом мог бы выступать и в роли защитника, и в роли прокурора. Холеное, чуть вытянутое лицо с легким румянцем и спокойный взгляд не привыкших чему-либо удивляться чуть прищуренных глаз как бы подчеркивали его независимость и уверенность в себе.

Кончив говорить по телефону, он вежливо и в то же время сдержанно поприветствовал меня, высказав удивление бледным цветом моего лица и рано выступившей на висках сединой. Не дав мне опомниться, он тут же посоветовал регулярно заниматься физкультурой. Для укрепления организма не важна система, но важна регулярность. Он лично перед работой всегда ездит в губернский клуб играть в теннис, а дома занимается гимнастикой по системе йогов.

Я пытался было его перебить, но он уже начал произносить речь. На его лице лишь на короткий миг возникло выражение неудовольствия, когда в дверях появился мужчина преклонного возраста в длинной голубой галабее, пришедший, очевидно, к нему, подобно мне, по делу. С любезной улыбкой, сославшись на важность беседы, адвокат попросил старика подождать в приемной. Затем, извинившись и передо мной, возобновил адресованную ко мне речь о здоровье вообще, о пользе гимнастики и важности тренировок по системе йогов. Он подробно изложил основные принципы учения йогов, описал различные упражнения, подчеркнув, в частности, полезность стояния на голове. Неужели я не пробовал? Это ведь очень просто. Надо только постепенно приучать себя. Сначала минута-две, потом довести до нескольких минут, а затем до часа и больше. Это помогает воспитывать силу воли, уж не говоря о том, что подобные упражнения удивительно укрепляют тело. Они делают человека молодым и помогают сохранять ему молодость на долгие годы.

— Устаз Бараи! — робко попытался я снова перебить его. — Я пришел к вам по очень важному и срочному делу. Видите ли…

— Конечно, вижу! — улыбнулся он, остановив меня властным жестом руки. — Ваше нетерпение и нервозность объясняются именно тем, что вы пренебрегаете системой йогов. А известно ли вам, что Неру до конца своей жизни делал упражнения по системе йогов, благодаря чему он даже в преклонном возрасте чувствовал себя молодым. Не верите? Можете почитать!

С этими словами он извлек из ящика стола книгу об учении йогов и преподнес ее мне как подарок. Но я, все больше теряя самообладание, отложил ее в сторону, не посмотрев даже на обложку. Я решительно намеревался вернуться к теме моего прихода. Однако не успел я и рта раскрыть, как зазвонил телефон, и устаз Бараи поднял трубку. Я с нетерпением стал ждать конца разговора, убеждая себя, что не позволю ему вовлечь меня в беседу о теннисе и об упражнениях йогов. Не за этим же я сюда пришел!

Едва он положил трубку, я начал излагать суть своего дела. Но Бараи, не дослушав меня до конца, вдруг заговорил о гольфе. Как? Неужели я не играю в гольф? Это же совсем легко. А какое удовольствие! Если я не увлекаюсь теннисом, то просто обязан играть в гольф. Но главное: я не должен забывать об учении йогов. Во всех случаях жизни я должен стараться придерживаться их принципов и соблюдать их советы…

Вижу, его не остановить. Ну, что ж, думаю, раз ты хочешь сделать из меня дурака, притворюсь дураком. Он мне говорит об одном, а я о своем. Наконец он понял, что я его не слушаю. Голос мой дрожал от гнева, я ничего не замечал вокруг, лоб покрылся испариной — все это, очевидно, убедило его, что я настроен довольно решительно и ему не удастся больше заткнуть мне рот. Тогда он изобразил на своем гладковыбритом, холеном лице внимание. Казалось, он видел только мои глаза, внимал только моим словам, жил только моими переживаниями. Никого, кроме меня, для него в это время не существовало. И вдруг он нажал на кнопку звонка. В кабинет заглянул молодой человек, очевидно, секретарь. Бараи попросил, чтобы к нему пригласили того старика, который ждет приема. Я был, конечно, обескуражен этим, но тем не менее продолжал свой рассказ. Когда феллах входил в кабинет, Бараи, изобразив на своем лице любезную улыбку, указал ему на свободное кресло рядом со своим столом. Потом нажал на другую кнопку — и в комнату заглянул посыльный. Бросив вопросительный взгляд на феллаха, он попросил для него кофе. Гость по своей скромности стал отказываться, но Бараи все-таки настоял, чтобы он выпил если не кофе, то хотя бы чаю. Пока шли торги, я продолжал излагать свою жалобу. По мере того как я, распалясь, приводил различные доводы и доказательства невиновности моих земляков, выражая возмущение выдвинутыми против них абсурдными обвинениями, лицо Бараи становилось все более серьезным, а глаза смотрели на меня с сочувствием и пониманием. Только губы были по-прежнему сложены в загадочную, чуть снисходительную улыбку.

Выслушав, он с тем же выражением снисходительности и превосходства произнес извиняющимся тоном, что вся эта история и связанные с ней недоразумения не имеют никакого отношения к уездному комитету АСС. Это входит в прерогативу административных органов. Что же касается Арабского социалистического союза, то он предпочитает не вмешиваться в подобного рода дела. Да, ему, безусловно, известно, что в нашей деревне между секретарем и членами деревенского комитета АСС сложились ненормальные отношения, которые и привели к конфликту. Разумеется, конфликта можно было бы и избежать. Он лично собирался предпринять кое-какие шаги для его предупреждения. Но к сожалению, события приняли слишком неожиданный и опасный оборот. Названные мною лица, которых вынуждены были арестовать, совершили преступление не против АСС, а против закона. Поэтому к ним и были применены санкции полиции. В таких случаях всякое вмешательство других органов будет неправомочным, ибо закон есть закон, даже если он в чем-то устарел и не отвечает, может быть, духу времени. Каким бы консервативным он ни казался, его следует уважать и соблюдать до тех пор, пока он не будет отменен.

Затем, все более воодушевляясь, он с гневом обрушился на тех, кто пытается принизить роль АСС. С подкупающей искренностью, в тон тому, о чем я только что говорил, он громко ратовал за необходимость поднятия авторитета АСС.

— Комитеты АСС на местах, — распинался он, — должны не только руководить, но и показывать пример во всем!..

Ему, очевидно, очень понравилась высказанная им мысль, и поэтому он решил ее несколько развить.

— Да, да! Члены комитетов должны быть не только командирами, но и служить образцом для рядовых членов АСС. Мы ни в коем случае не будем мириться с таким положением вещей, когда некоторые члены местных комитетов пытаются использовать свои посты для извлечения личных выгод. Это недопустимо, и мы будем давать решительный отпор подобным действиям, подрывающим основы нашего общества…

Не скрою, ко мне заходили и устаз Абдель-Максуд, и Абдель-Азим. Не удивляйтесь, что я называю их имена. Я знаю по именам почти всех членов комитетов АСС в каждой деревне, в каждом поселке, в каждом кооперативе. Мне часто приходится сталкиваться с вопиющими нарушениями устава АСС, встречаться с фактами злоупотребления властью на местах, которые дискредитируют идеи социализма и расшатывают устои нашего государства. Да, такие люди еще есть! Поверьте мне, сеид, я их чую за версту и хорошо знаю их повадки. Но Ризк-сеид не имеет с ними ничего общего. Почему же ваши друзья ополчились против него! Почему действуют в обход своего секретаря комитета! Ведь это же не что иное, как анархия! Кто такой Ризк-сеид? Человек, преданный революции, председатель кооператива, секретарь деревенского комитета АСС и к тому же честный труженик! Спрашивается, почему же они бойкотируют указания Ризка, не считаются с его мнением, проводят без него собрания? Разве это не анархия?

Такие действия можно было бы как-то объяснить, будь Ризк-сеид чуждым нам человеком. Но ведь его с полным основанием можно назвать подлинным социалистом, поскольку он занят общественно-полезным трудом и тем самым вносит весьма ощутимый вклад в общий национальный доход страны. Трудно сказать, кто приносит бо́льшую пользу стране, Ризк-сеид или его противники — Абдель-Максуд и Абдель-Азим, которые своими действиями не столько способствуют, сколько мешают всеобщему благополучию. Мы считаем, что каждый труженик, будь то рабочий или крестьянин, который ненужными разговорами мешает производительной деятельности, объективно играет роль врага социализма и поэтому может быть расценен как подрывной элемент… Более того, я хотел бы еще добавить, что крестьяне, которые пытаются, скомпрометировать другого труженика только потому, что тот владеет большим имуществом и приносит государству больший доход, выступают практически против Национальной Хартии, провозглашенной нашим президентом… Я лично хорошо знаю Ризка. Это человек политически благонадежный, достойный всяческого уважения. Он участвовал в освободительном движении. Когда-то мы с ним вместе состояли в Национальном союзе. Ну, а если говорить о его социальном лице, то он сельский труженик, земельная собственность которого не превышает двадцати пяти федданов. Следовательно, он является таким же феллахом, как и все другие труженики деревни. Феллахом в том смысле, как мы его определяем с наших позиций социализма. Нам чужды идеи классовой борьбы, мы их не признаем. Те же люди, которые пытаются посеять в нашем обществе вражду, разоблачают себя как коммунисты. Ибо они вносят вредный дух классовой борьбы. Значит, они против арабского социализма. Против Национальной Хартии. С такими людьми мы должны решительно бороться и сурово их наказывать, карать по всей строгости нашего закона.

Что касается конкретно Абдель-Максуда и Абдель-Азима, то, насколько мне известно, им предъявлены обвинения по делу, связанному с нарушением нравственности и хищением казенного имущества. Они, к сожалению, оказались замешанными в таких делах, от которых в любом случае следует держаться подальше. Перед законом все равны. А кем являются с точки зрения закона люди, которые мешают нормальной производственной деятельности других членов общества, сеют среди них смуту, подстрекают их к беспорядкам, создают анархию, подрывают авторитет руководителей АСС на местах и в кооперативе? Таких людей с полным основанием можно назвать реакционерами, агентами феодалов, бунтовщиками, подрывными элементами — короче говоря, злостными врагами социализма. Я бы вам советовал от подобных людей держаться подальше и вообще не вмешиваться в это деликатное, я бы сказал даже весьма щекотливое, дело. Тем более что дело это передано в компетентные органы. К нему там отнесутся должным образом. Следствие может продлиться и месяц, и два, а то и все три. Во всяком случае, убежден, что виновные понесут достойное наказание.

С этими словами устаз Бараи хорошо отработанным жестом воздел перст к небу, как бы напоминая, что на головы правонарушителей падет не только вся тяжесть закона, но и кара самого всевышнего.

Сидевший напротив него пожилой феллах невольно съежился. Он испуганно повел глазами по сторонам, потом вдруг вскочил и чуть не бегом бросился к двери. Столкнувшись в дверях с посыльным, несшим на подносе чай и кофе, феллах отскочил как ошпаренный в сторону. Но посыльный, не поняв его маневра, протянул ему заказанный чай.

— Нет, не хочу! Ничего от вас не хочу! — отчаянно замахал руками феллах. — А то еще скажете, что я реакционер, агент феллахов, бунтовщик! Уж лучше я пойду подобру-поздорову!

Уже в самых дверях феллах резко нагнулся, снял с ноги башмак и, нанося им удары себе по голове, громко запричитал:

— Вот так тебе — башмаком, башмаком! По башке, по башке! Молчи, молчи! Не ходи жаловаться! Будешь жаловаться — добавят еще. Раньше молчал — молчи и теперь.

Феллах продолжал исступленно бить себя по голове, приговаривая:

— Раньше молчал — молчи и теперь! Молчи, старый дурак! Молчи!

На его крики сбежались сотрудники комитета, феллахи и посетители, ожидавшие приема. Старик, как затравленный зверь, попятился назад, затем, уронив башмак на пол, простер руки вверх и дрожащим голосом воскликнул:

— Аллах наш всемогущий и милосердный, сжалься хоть ты над нами! Спаси нас от злых тиранов и жадных кровопийц! Сжалься над нами!

И, разрыдавшись, он упал на пол. В кабинете воцарилась тягостная тишина. Мы сидели будто прикованные к своим местам: я — в углу, адвокат — за столом, посасывая толстую сигару. Столпившиеся в кабинете люди стояли опустив головы. Все боялись посмотреть друг другу в глаза. Лишь кто-то, не выдержав, пробормотал с глубоким вздохом:

— О аллах милосердный…