Феллах

Глава 12

В управлении полиции я быстро разыскал офицера, которого назвал мне Омар. Однако тот, с удивлением посмотрев на меня, сказал, что впервые слышит о подобном деле. Когда же я дал ему понять, что мне все известно и что пришел я сюда прямо из уездного комитета АСС, офицер, изменившись в лице, стал мне клясться в своей честности и преданности делу социализма. Однако, будучи офицером, он обязан выполнять приказы высших инстанций. К тому же бывают и секретные дела, которые не подлежат обсуждению. Что касается упомянутого мною дела, то им занимаются непосредственно в верхах, откуда и был получен приказ об аресте. На мой вопрос, какие именно верхи отдали этот приказ, офицер только беспомощно развел руками.

Затем, изобразив на своем лице виноватую улыбку, он доверительно сообщил мне:

— Одно могу вам сказать: я этим делом сейчас не занимаюсь. Попробуйте обратиться к офицеру в соседней комнате. Может, он что-нибудь знает.

Однако и в соседней комнате мне заявили, что занимаются совершенно иными вопросами и интересующее меня дело в их компетенцию не входит.

Тогда я решил заглянуть в комнату напротив, предположив, что ошибся дверью. Там за большим письменным столом, заваленным бумагами, сидел молодой офицер угрюмого вида. Перед ним выстроилась довольно длинная очередь посетителей, в большинстве своем бедно одетых мужчин и женщин, все они протягивали офицеру какие-то бумаги и пытались что-то объяснить. Я встал в очередь. Офицер не столько слушал, сколько отчитывал каждого, кто приближался к его столу. Особенно досталось стоящему впереди меня мужчине. Смущенно переминаясь с ноги на ногу, он то и дело разглаживал складки своей просторной галабеи, боясь невзначай задеть разбросанные на столе бумаги.

Отшвырнув его прошение в сторону, офицер принялся кричать, проклиная тот день и час, когда сдуру согласился оставить Каир и приехать в эту дыру, где приходится иметь дело с такими бестолковыми людьми. Пока он так разорялся, стоявший перед ним человек, глядя куда-то поверх его головы, беззвучно шевелил губами. Проследив за его взглядом; я увидел большой плакат, где красивой арабской вязью было написано: «Полиция на службе народа».

С трудом разгадав изображенный на плакате ребус и уяснив его глубокий смысл, мужчина расправил плечи и, к полной неожиданности всех присутствующих, резко оборвал офицера:

— Чего ты раскричался? Чего шумишь? Ты лучше прочти плакат над своей головой: «Полиция на службе народа». Для кого это написано? Для тебя или для красоты? Выходит, мы тебе, а не ты нам служишь? Кто же тебе дал право на нас кричать?

В комнате засмеялись. С разных сторон послышались реплики:

— Правильно говорит старик! Верно!

— Вы разве не согласны с ним, господин офицер? — раздался чей-то властный и решительный голос.

Офицер подскочил.

— Так точно, господин начальник!

— Это начальник полиции… Начальник пришел! — зашептались посетители.

Я подошел к нему и попытался кратко изложить суть своего вопроса. Глубокие морщины на его лице стали словно бы глубже.

— Я с вами согласен — это позорное дело! Во всем, что произошло в вашей деревне, необходимо детально разобраться, — с озабоченным видом резюмировал он, подкрепив свои слова решительным жестом.

Мне показалось, где-то я уже встречал этого человека. Но где я мог его видеть? Эти удивительно знакомые черты лица? Надо представить его без седины… Стереть с лица глубокие морщины… Эти серьезные глаза, с вниманием устремленные на собеседника?.. И вдруг, встретившись с ним взглядом, я вспомнил!

— Фармави! — воскликнул я.

— Да, Фармави, — ответил он и после короткого замешательства распахнул свои объятия.

Мы крепко расцеловались. Вот так встреча! Подумать только — прошло тридцать лет! Когда-то мы учились в одной школе. У нас было столько общих друзей. Где они? Что с ними сейчас? Как всегда при таких встречах, начались воспоминания. В какой-то связи мы вспомнили нашего школьного муллу, шейха Рыфаата. Каждую пятницу он читал нам проповеди, которые производили тогда на нас огромное впечатление. Как-то после проповеди он предоставил слово муфтию[16] из города Яффы. Гость из Палестины рассказывал нам, каким унижениям и издевательствам подвергаются арабы в его стране. Уже тогда, в тридцать пятом году, он говорил, что английские колонизаторы хотят лишить палестинцев своей родины, и призывал всех арабов объединиться в борьбе против общего врага. Этот враг пытается задушить свободу и в Палестине, и здесь, в Египте! Не успел муфтий спуститься с мимбара, как слово взял Фармави. С такой страстью, с такой убежденностью говорил он о готовности бороться за освобождение народа, что у многих, в том числе и у самого муфтия, слезы появились на глазах…

Фармави вместе со мной прошел к первому офицеру, с которым я здесь беседовал, и приказал срочно представить все необходимые материалы по делу четырех арестованных. Офицер пытался было объяснить, что следствие еще не закончено и поэтому многих материалов недостает. К тому же он намекнул, что расследование ведется секретно и контролируется непосредственно высшими инстанциями. Фармави повторил свой приказ и потребовал выяснить, по чьему распоряжению арестованных перевели в Каир и где они сейчас содержатся.

Провожая меня до дверей своего кабинета, Фармави заверил, что через день-два мои земляки будут дома. Он был полон оптимизма, который невольно передался и мне. Я верил Фармави, потому что всегда верил своему старому школьному другу. А Фармави в свою очередь был убежден, что его прогноз сбудется, ибо привык выполнять свои обещания и достигать поставленной цели. Во всяком случае, он не сомневался, что у него, как начальника уездной полиции, достаточно сил и возможностей, чтобы вернуть этих людей из Каира если не через день, то уж, во всяком случае, через два.

Однако предположения Фармави не сбылись. Прошел день, прошел второй, но моих земляков так и не дождались в деревне.

На третий день я снова отправился в уездный город. Зашел к Фармави, но его на месте не оказалось. Офицер, которому он приказал подобрать материал по делу, сообщил, что Фармави уехал инспектировать полицейские участки. На все мои последующие расспросы он отвечал уклончиво. Однако в конце беседы не без ехидства посочувствовал своему начальнику: сожалеет, мол, что тот поставил себя в неудобное положение, поскольку взялся помочь в деле, которое ему не под силу.

Я решил поговорить с Омаром Шабини. Однако в уездном комитете мне сказали, что он не показывался здесь последние два дня. Я пошел на фабрику, надеясь разыскать его там. Но и там меня ожидало разочарование. На мой вопрос, где я могу найти Омара, сослуживцы только плечами пожимали. «Не знаем, — говорят, — исчез куда-то, как в воду канул. Даже начальство ничего не знает…»

Выйдя из проходной фабрики, я остановился в растерянности, не зная, куда мне теперь податься. Не мог же Омар в самом деле бесследно исчезнуть. Должен ведь кто-то знать, где он находится. Может, спросить у того офицера в полиции или у Бараи?..

Уже на улице меня догнал рабочий, поравнявшись со мной, он прошептал:

— Помогите разыскать Омара! Он не мог уехать без ведома начальства. Омар не такой человек. Это дело рук его врагов. У него их хоть отбавляй. Особенно его ненавидит Бараи. Вот его вы и спросите насчет нашего Омара.

Так я и сделал.

Бараи, услышав мой вопрос, загадочно ухмыльнулся.

— Вас интересует Омар? — переспросил он. — Этот видный теоретик социализма? Куда он уехал — не знаю. Не исключено, что в Каир, прочесть там курс лекций о научном социализме…

Возвращался я в свою родную деревню с твердым намерением немедленно ехать в Каир, дальше оставаться здесь было бессмысленно. И в деревне, и в уездном центре я вряд ли смогу чем-либо помочь своим землякам, а в Каире, пожалуй, скорее сумею заручиться необходимой поддержкой и привлечь к этому делу внимание не только властей, но и общественности.

А тем временем в деревне произошли новые события. Из Каира возвратился Ризк, а вместе с ним и Исмаил. Он по-прежнему выдавал себя за представителя правительства и хвастался, что по личной просьбе уполномоченного устроил ему перевод в другое место. Тауфику было приказано строго-настрого предупредить всех жителей деревни, чтобы они не вздумали больше жаловаться на Ризка, на бывшего уполномоченного по реформе и инспектора по делам кооператива. И вообще, чтобы прекратились всяческие пересуды о жизни и делах кооператива. На вопросы посторонних нужно отвечать: «Слава аллаху, все хорошо, спасибо». И больше ни слова. Если кто пожалуется, пусть пеняет на себя. Представитель правительства данной ему властью может любого отправить в тюрьму за попытку сеять смуту в деревне…

Жители деревни пребывали в удрученном состоянии и не то что с приезжими, но и между собой старались не разговаривать. При встрече обменивались короткими приветствиями да грустными взглядами, которые красноречивее всяких слов говорили об их чувствах, выражали затаенную надежду на возвращение светлых дней…

Даже Инсаф, которая всегда ходила с высоко поднятой головой, теперь поникла и притихла. Может, и на нее подействовали угрозы каирского самозванца. Хотя новый уполномоченный уже несколько раз приглашал ее зайти, она так и не отважилась посетить его, а ведь совсем недавно она не побоялась встретиться с самим министром.

Все были в растерянности. Деревня, пробудившаяся от вековой спячки и гнета, снова, казалось, погрузилась в тяжелый сон со страшными кошмарами, он сковывал людям уста, омрачал жизнь, вселял неверие в души. Сумеют ли избавиться от этого страха люди после возвращения своих земляков? Каждый час, каждый день, прожитые в атмосфере томительного ожидания и торжествующего насилия, затягивали деревню обратно в трясину вековой отсталости, из которой она только начала выбираться.

В пятницу, как обычно, пронзительный крик муэдзина[17] с высокого минарета мечети напомнил жителям о наступлении нового дня и об ожидавшей их праздничной молитве. Он пронесся над крышами бедных жилищ, проник через окна и двери в их дома, прокатился по узким, тесным улочкам, напугав гусей и уток, копошившихся в лужах, и, вырвавшись за околицу, затерялся где-то в полях между стройными финиковыми пальмами и сгорбившимися развесистыми тутовыми деревьями.

Да, сегодня пятница. Прошло уже пять дней и пять ночей, полных тоскливого ожидания, неопределенности и страха. Этот призыв муэдзина прозвучал как крик отчаяния измучившейся души. И вместе с тем как новая смутная надежда. Всем хотелось верить — вот придут они в мечеть, а на кафедру, как обычно по пятницам, взойдет Абдель-Максуд и начнет читать одну из своих проповедей, к которым так привыкли жители деревни. Как им будет не хватать этих проповедей! Даже шейх Талба, хотя и ворчал постоянно на Абдель-Максуда, скучал по учителю. Кто теперь по пятницам сможет заместить шейха и избавить от непосильного труда сочинять новые проповеди, отвечающие духу времени? Ведь не читать же феллахам, жаждущим узнать, что такое социализм и новое общество, цитаты из пожелтевшего сборника древних проповедей, который лежит в мечети с незапамятных времен? А кто сможет заменить его в школе и на курсах ликвидации неграмотности? Кто поможет учителям подготовиться к урокам? К кому обратятся теперь феллахи за советом? Кто сумеет по справедливости распределить удобрения и научить ими пользоваться? Уж не Ризк ли? Или, может быть, Тауфик? Как бы не так! У них только одно на уме — побольше заграбастать себе!

А как обойтись без Абдель-Азима? Ведь никто лучше его в деревне не знает, как следить и ухаживать за посевами пшеницы…

А что будет с участком, который подготовил к засеву хлопком Хиляль? Кто его засеет, кто будет орошать?

Да и Салема, как ни посмеивались, как ни подшучивали над ним, всем будет недоставать. Уж он-то наверняка не успокоился, пока бы не вырвал обратно у Ризка свои два феддана земли. Никто бы не решился, а Салем спросил бы у Исмаила, по какому праву он запрещает феллахам общаться с новым уполномоченным. И сам обязательно пробился бы к нему и рассказал бы все как есть…

В эту пятницу Инсаф проснулась со странным чувством. Во сне она видела скачущих но деревне четырех всадников во всем белом и на белых конях. На их пути стали Ризк, Исмаил и Тауфик, они мешали им, пытались остановить коней. Но всадники проскакали дальше, а в облаке пыли, поднявшейся из-под копыт их коней, растворились и бесследно исчезли Ризк, Исмаил и Тауфик.

Взволнованная Инсаф поспешила к шейху Талбе, он поможет ей истолковать этот странный сон.

Шейх Талба, выслушав ее с приветливой улыбкой, переспросил:

— Говоришь, все четверо были в белом и ехали верхом на белых конях?.. Так это к добру, дочь моя Инсаф! Клянусь аллахом, это к добру!

Но когда Инсаф поведала ему вторую часть сна о поднявшемся в небо облаке пыли, в котором словно растворились Ризк, Исмаил и Тауфик, лицо шейха сделалось очень серьезным и глаза расширились от страха. Он как-то нервно хихикнул и, наклонившись, зашептал ей на ухо:

— А об этом ты никому не рассказывай — так будет лучше. Понимаешь, не всякий сон можно толковать. Одно могу тебе посоветовать. Сходи на могилу Масуда, святого нашего угодника, и почитай там первую суру «Фатиху» — это наверняка поможет тому, чтобы сбылась первая часть твоего сна. А о второй части старайся не вспоминать и никому не рассказывай. Она только все дело может испортить.

Инсаф послушалась совета шейха. Прямо от него направилась к могиле святого угодника. По дороге ее нагнала Тафида. Узнав про сон, девушка открыла ей свою душу.

— Ах, тетя Инсаф, если бы ты знала, сколько раз я видела Салема во сне! Да сохранит аллах его молодость и вернет всех живыми и здоровыми в деревню! Клянусь пророком, тетя Инсаф, не далее как вчера я видела Салема во сне. Он шел по полю, прямо по зеленой пшенице, в зеленой абе, а на щеке у него было пятнышко крови. Я бегу ему навстречу в шелковом розовом платье с белыми цветами в руках. Бегу, а у самой сердце бьется, вот-вот выскочит. Потом бросилась к нему и давай его целовать — и вдруг пятнышка крови как не бывало. Зеленая аба спала с его плеч совсем как простыня на новобрачное ложе…

Тафида покраснела, не решившись, видно, досказать свой сон до конца, и замолчала. Умм Салем, обняв девушку за плечи, с глубоким вздохом произнесла:

— Пусть аллах поможет нам, чтобы сон твой сбылся. Да благославит он вас с Салемом и всех нас и сделает наши дни счастливыми!..

Подойдя к могиле святого угодника, Инсаф и Тафида опустились на колени и, взявшись руками за железные прутья забора, которым был обнесен маленький холмик, горячо, со слезами начали молиться. Да поможет святой Масуд сбыться сегодняшнему сну Инсаф. Пусть Салем и его друзья вернутся в деревню, и тогда Инсаф и Тафида до конца своей жизни будут носить сюда свежую воду, чтобы здесь, у могилы угодника, каждый путник мог утолить свою жажду.

Когда они вошли в деревню, народ уже начал сходиться к мечети, спеша занять лучшие места на праздничной молитве. Перед домом цирюльника, как обычно, собралась группа молодых парней и девушек, приехавших на пятницу домой из города. К ним присоединялись девушки и ребята из деревенской школы.

Цирюльник, выскочив на улицу и наткнувшись на них прямо у дверей своего дома, недовольно проворчал:

— Ну чего опять столпились? Чем чесать тут языками, лучше бы шли в мечеть.

— Успеем, — огрызнулся один из парней, Адли. — А ты чего так разогнался, уста? Боишься опоздать?

— Конечно… Это тебе не футбольный матч, опаздывать грешно.

— Давай, давай, поторапливайся, уста! — бросил ему вдогонку парень. — Только чью проповедь ты там будешь сегодня слушать? Уж не устаза ли Абдель-Максуда?

Цирюльник остановился. Посмотрев на ребят, покачал сокрушенно головой и побрел в сторону мечети вдруг отяжелевшей походкой.

— Надо что-то предпринять, ребята! — решительно заявил Адли. — Может, и нам пора сказать свое слово в защиту земляков? Ведь нас считают в деревне образованными… Значит, мы должны пример показывать. По-моему, и мы должны занять какую-то позицию в этом деле.

Другой парень, тот, что не расставался с транзистором, в ответ только пожал плечами и переключил приемник с волны, где читали Коран, на другую, где передавали инсценировку из жизни современных феллахов.

— Оставь, лучше уж слушать Коран, чем эту сказку. У нас есть свой такой театр, только все в нем происходит иначе.

— А ты хочешь, чтоб в театре было как в жизни? И по радио передавали жужжание навозного жука? — с ехидством заметил Адли.

— Тогда уж лучше слушать футбол! — предложил еще кто-то.

— Хватит вам дурака валять! — сказал Адли. — Поговорим о более серьезных делах!

— Брось ты строить из себя вождя! — отмахнулся хозяин транзистора. — В самом деле, почему бы не послушать футбол? Сегодня должен быть интересный матч.

— А для тебя, видно, важнее футбола ничего в жизни и нет. Даже с собрания, где решалась, можно сказать, судьба нашей деревни, ушел слушать матч между «Ахали» и «Замалеком»!

— Что ж, вы теперь всю жизнь мне об этом будете напоминать? Можно подумать, я один интересуюсь футболом. Вы же все хотели послушать этот матч. Просто я был честнее и смелее вас — не побоялся признаться в своей слабости. А ты, Махмуд, первым ко мне подбежал после собрания узнать, какой результат. Все болел за свою паршивую «Ахали»…

— Ты уж лучше заткнись! Во всяком случае, «Ахали» не чета твоему «Замалеку». Она всегда показывает настоящий футбол. А в матче всякое может случиться — бывает от судей больше зависит, чем от игроков.

— Не пора ли все-таки переменить тему разговора? — снова вмешался Адли; разгорающийся спор грозил перерасти в ссору. — Я считаю, что мы, будучи образованным авангардом деревни, должны не только выработать свою позицию, но и активно вмешаться в это дело. Позиция, по-моему, у всех нас одна: мы решительно против незаконного ареста наших земляков. В создавшейся обстановке мы должны в первую очередь выяснить, кем является на самом деле этот представитель из Каира, кто стоит за его спиной и от чьего имени он действует. А действия его явно направлены против социализма в деревне. Нельзя с помощью запугивания и террора строить социализм. Недавно я прочел книгу об опыте социалистического строительства в других странах, там прямо говорится, что люди, которые покушались на права народа, в конечном итоге играли на руку врагам социализма. Какие бы высокие посты они ни занимали, какую бы основу ни подводили под свою политику, своими действиями они практически мешали процессу развития социализма во всем мире. Не случайно в ходе последующей борьбы они были полностью разоблачены как чуждые социализму элементы. Нельзя никому позволять убивать у людей веру в социализм. Враги свободы — это враги социализма. Ведь социализм строится для народа. Народные массы составляют его опору. Свобода, которой пользуется народ, становится самым надежным оружием социализма, а справедливость — его самым прочным щитом. Без свободы и справедливости не может быть социализма. Без них он как птица без крыльев. Так говорит наш президент Гамаль Абдель Насер.

Аплодисменты заглушили последние слова Адли. Послышались одобрительные возгласы и здравицы в честь президента. Примеру ребят последовали и девушки, стоявшие отдельной группкой здесь же, у дома цирюльника.

И вдруг, словно вынырнув из-под земли, возле группы девушек возник Тауфик Хасанейн.

— Чего раскричались? Чего раскудахтались как наседки? Нет на вас управы! И куда смотрят ваши отцы? Не стыдно вам тереться около этих петухов?..

— А тебе какое дело, Тауфик? — бойко отпарировала одна из девушек. — Это тебе должно быть стыдно говорить непристойности! Иди своей дорогой!

— Не обращайте вы на него внимания! — посоветовал и Адли. — Итак, я предлагаю и в уездной и в нашей деревенской школе вынести этот вопрос на обсуждение комитетов социалистического союза молодежи и привлечь к нему внимание других комитетов и организаций. Пора, по-моему, переходить от слов к делу. А то мы до сих пор больше ябедничали друг на друга да жаловались на учителей, как будто нет более важных вопросов, которые волнуют наших родителей и весь народ. Мы не должны забывать, что студенты и учащиеся в Египте всегда были застрельщиками патриотических выступлений и демонстраций.

— Это все верно, — опять заговорила та девушка, которая только что отбрила Тауфика. — Но ведь школьные комитеты должны заниматься чисто школьными делами, они не имеют права касаться общих проблем.

— Что же, по-твоему, мы не дети своего народа? Не те же феллахи? Неужели нам безразлична жизнь наших отцов, их судьба? Разве не должны мы защищать их интересы?

Со всех сторон послышались одобрительные возгласы, и опять прорезался пискливо-скрипучий голос Тауфика, подошедшего теперь ближе к группе парней:

— Ты бы умерил свой пыл, Адли! А то смотри, как бы отец с тебя штаны не спустил за такие революционные речи. Во всяком случае, он тебя не погладит за это по головке.

— Да заткнись ты наконец! — взорвался Адли. — Я лучше тебя знаю своего отца. Чего ты суешь свой нос, куда тебя не просят? Смотри, как бы сам без штанов не оказался!..

— Что? Что ты сказал? — Тауфик придвинулся к нему вплотную. — Клянусь аллахом, ты ответишь за свои слова! Хочешь присоединиться к той четверке? Завтра же я тебе предоставлю такую возможность. Ты еще поползаешь передо мной на брюхе!

Тауфик размахнулся и сильно ударил Адли кулаком по голове. Не ожидавший удара, парень упал. Навалившись на него всей тяжестью своего рыхлого тела, Тауфик стал его тыкать лицом в землю и душить за горло. И тут на него посыпались удары ребят и даже девушек. Они колотили его по спине, по шее, по голове, по лицу — Тауфик едва успевал от них отбиваться, не глядя награждая ударами любого, кто подворачивался ему под руку. И вдруг он взревел, как раненый бык, он успел обернуться и увидел прямо перед собой возбужденное лицо Тафиды, которая держала большой камень в руке и готова была снова опустить его на голову Тауфика. Превозмогая боль, Тауфик успел отскочить в сторону. Чтобы не упасть, он прижался спиной к стене, глядя на Тафиду глазами затравленного зверя.

— Это ты, Тафида? Дочь уважаемого шейха? — прохрипел он. — И у тебя поднялась рука ударить меня! А я еще собирался сделать тебя госпожой в своем доме! Я тебе за это отомщу! Всех до единого, и тебя в том числе, упрячу в тюрьму! Никому никакой пощады!

Переводя испуганный взгляд с одного лица на другое, Тауфик слал проклятия и угрозы парням, девушкам и их родителям, инстинктивно все плотнее прижимался к стене, будто старался уйти в нее, скрыться от презрительно-насмешливых взглядов своих новых врагов.

Кто-то из девушек обнял Тафиду и крепко ее поцеловал. Посмеиваясь над Тауфиком, молодежь направилась к мечети, полная решимости постоять за себя и за своих старших товарищей.