Феллах

Глава 3

Прошло четыре дня, а комитет все еще не провел заседание. Четыре вечера подряд члены кооператива ждали Ризка, но так и не дождались. Послали за ним нарочных, но он заявил, что не может рисковать своей породистой лошадью — по такой грязи она, того и гляди, ногу сломает. Вот если дорогу выровняют, тогда другое дело! Может, он и решится. А вообще-то соломы в деревне много, пусть хоть ее разбросают по дороге…

Вот так-то! Выходит, члены кооператива должны из кожи вон лезть, чтобы лошадь Ризк-бея не поскользнулась! Такие почести раньше разве что губернатору оказывали. А теперь — подумать только — лошади секретаря сельского комитета Арабского социалистического союза и председателя кооператива! И ладно бы Ризк-бей жил далеко. А то ведь до правления рукой подать, не больше двухсот шагов. Эх, да что и говорить?! Разве такой человек может руководить кооперативом?

Но Ризк-бей рассуждал по-другому: «Я в деревне главный, и созывать собрание никто, кроме меня, не имеет права. Сейчас, на мой взгляд, незачем проводить заседание правления, и поэтому удостаивать его своим присутствием я не намерен. Ясно вам, господа феллахи, уважаемые члены кооператива? К тому же собрание, которое направило Абдель-Азима в Каир, я считаю незаконным и не признаю его решения. Вы его посылали, вы и заслушивайте. А меня доклад вашего Абдель-Азима не интересует. Я его в Каир не отправлял и вести переговоры не уполномочивал. Что бы ему там ни наговорили, меня это не касается. На это мне наплевать. Нравятся вам мои слова или нет — мне тоже наплевать. Кто со мной согласен, тот будет удостоен моей милости. Кто не согласен — пусть идет на все четыре стороны. По дороге может и водицы испить, пыл свой остудить — благо после дождя лужи глубокие, воды вволю».

Наступил пятый день, но Ризк оставался непреклонным. Он не шел в правление и упорно отказывался созывать людей. Осторожные увещевания шейха Талбы выводили его из себя.

— Хватит, досточтимый! — прерывал он его. — Ради аллаха, не уговаривай меня. И слушать не хочу! Почему я должен идти у них на поводу? И так уж они слишком далеко зашли. Увидел бы мой покойный отец, до чего мы докатились! Давно пора проучить тех, кто сеет смуту и подвергает людей искушениям… Так что не уговаривай меня. Да и чего ты заладил: «Ризк-бей! Ризк-бей!» Какой я теперь бей?

— То есть как же так? Конечно, бей. Испокон веков вы здесь были нашими господами, господами и останетесь. Это самим аллахом предначертано. Помню вашего покойного родителя Аталлу-бея, царство ему небесное. Вот уж кто умел потребовать к себе уважения! Бывало, к вашему дому никто не решался подъехать верхом на лошади или в коляске. Каждый считал своим долгом спешиться и идти рядом с лошадью. Боялись старого бея… Вы, конечно, тоже высокочтимый человек, занимаете очень видное и важное место. Но времена теперь, понятно, другие. В деревне развелось много смутьянов. Вот они и задают тон. Распространяют крамолу, сеют в народе неверие. Надо приучить их к учтивости и послушанию. Каждый должен знать свое место и своего господина. Так было предначертано самим аллахом с первого дня творения и на веки вечные. Феллах не может жить без господина… А эти нечестивцы возомнили, что сами себе господа. Никого не хотят слушать, никому не желают подчиняться. Поэтому-то аллах стал оказывать нам все меньше внимания и обходит своими щедротами. Наша религия требует от всех правоверных смирения и покорности. Люди должны чтить и выполнять волю тех, кто поставлен над ними аллахом…

Слова шейха Талбы не только ласкали слух Ризк-бея, по и проливали бальзам на его душу. Он опять обрел уверенность в себе и спокойствие, которых лишился было из-за проклятой затеи Абдель-Азима.

Ризк-бей вынул из кармана серебряный портсигар, открыл его, щелкнув крышкой, и церемонно протянул шейху. Тот с учтивым поклоном осторожно вытащил из-под золотистой тесемки длинную американскую сигарету и, повертев ее в пальцах, с заискивающей улыбкой произнес:

— О, если благодаря вашей щедрости я мог бы хоть раз в день выкуривать такую ароматную сигарету! Тогда аллах, наверное, вознаградил бы вас за доставляемую мне радость — вы стали бы еще могущественнее. Нет, пожалуйста, раскурите ее сами! Спасибо… Ах, какой запах! Какой аромат!

Шейх Талба с наслаждением затянулся несколько раз и уселся поудобнее, расправив широкую галабею, а потом закутался в нее. Галабея эта из тонкой шерстяной ткани была ему особенно дорога. Ее подарил ему Ризк-бей. Каждый год он делал шейху подарки. Правда, галабея была уже изрядно поношена и края ее заметно обтрепались, к тому же она была явно велика: в нее могли влезть по крайней мере двое таких, как Талба. Но, ощущая прикосновение к своему телу тонкой дорогой ткани, шейх чувствовал себя беем, сильным, могущественным и счастливым.

Выкурив сигарету, он погладил свою коротко подстриженную седую бородку. Его смуглое лицо было худым, а щеки казались особенно впалыми из-за широких скул. Шейх коснулся пальцами края белоснежной чалмы, обмотанной вокруг ярко-синей фески. Глядя на этого тщедушного старика с изможденным лицом, трудно было поверить, что он мог дать жизнь такой цветущей девушке, как Тафида. Ее большие черные глаза и молодое тело излучали жизненную силу и любовь, которая, казалось, изливалась на весь мир. Шейх гордился своей дочерью. В этом суетном мире только она была для него самым родным и близким существом, составляла его единственное богатство. После смерти жены он ни на шаг не отпускал от себя малютку. Куда бы он ни шел — всюду брал с собой Тафиду. Когда же она настолько подросла, что стала вполне взрослой и к тому же привлекательной девушкой, на которую все чаще заглядывались деревенские мужчины, он начал всерьез опасаться оставлять ее дома одну. От этих деревенских всего можно было ожидать. Это же скопище джинов и шайтанов. А о молодежи и говорить нечего — сплошь нечестивцы и богохульники. Нет для них ничего святого. Поэтому-то шейх и заставлял Тафиду ходить с ним но домам, где он читал Коран. Вот и сегодня он взял ее с собой к Ризк-бею. Здесь она пробудет до тех пор, пока он не уйдет отсюда. Правда, может быть, он решится отпустить ее немного раньше, чтобы она приготовила в доме все для ужина. Ну, а о еде беспокоиться нечего. Из дома Ризк-бея она не уйдет с пустыми руками. Теперь Ризк-бей стал примерным семьянином. Жена у него прекрасная хозяйка. В Тафиде она просто души не чает. Любит ее, как родную дочь. Всегда потчует всякими вкусными вещами.

У Ризка есть и дети: дочь и четыре сына. Но дочь живет в Каире у своего дяди Фархат-бея, учится на литературном факультете, а мальчишек каждое утро возят на пролетке в уездный центр в школу, откуда они возвращаются после полудня.

Шейху Талбе хорошо знаком дом Ризк-бея. Все здесь навевает воспоминания. Шейх помнит еще, когда начали строить этот дом, или дворец, как его всегда называли в деревне. При закладке фундамента старый бей, отец Ризка, велел шейху Талбе читать Коран, чтобы скрепить фундамент дома святыми словами из божественной книги. Он помнит и как пристраивали балкон, и как сажали вокруг дома пальмы — это тоже сопровождалось чтением Корана. И тополя, и акации, посаженные вперемежку с пальмами, тоже были освящены прочитанными им молитвами. Шейх даже помнит, какие именно суры он тогда читал.

На его глазах строился этот дом — камень за камнем, этаж за этажом, ввысь и вширь. Вот эти мраморные колонны доставили морем из Италии. Сколько лет прошло с тех пор? Наверное, не меньше полувека. Старая ханум тогда была на сносях. Впрочем, она ожидала не Ризка, а его младшего брата Фархата. Ризк уже учился ходить. Шалун был страшный. Как только шейх Талба начнет читать Коран, Ризк, бывало, уцепится за его плечо и качается вместе с ним в такт молитве. Стоило шейху склонить голову в поклоне, мальчуган тут как тут — садился на него верхом. И подумать только — прошло уже полвека!.. Как летит время! А сколько же самому шейху было тогда? Пожалуй, лет восемнадцать. У него был громкий бархатистый голос, который мог заворожить любого. И сам он был парень хоть куда — и сильный, и красивый, и статный. От военной службы его освободили — записали, что он единственный сын у родителей. Впрочем, освободили-то его по другой причине. Просто старому бею очень нравилось, как Талба читает Коран, вот он и оставил юношу при своем доме, внеся откуп за его освобождение от обязательной службы. Сколько раз за прошедшие полвека читал он здесь то громко, во всю силу своих легких, то шепотом молитвы в дни религиозных, мирских и семейных праздников! Сколько бессонных ночей провел он в этом доме во время поста Рамадана, читая нараспев Коран — страницу за страницей. Когда пост приходился на зимние месяцы, Талба обычно устраивался в этой гостиной, справа от дверей, а летом на балконе. Старый хозяин усаживался напротив него в просторное кресло, в котором сейчас развалился Ризк-бей. А шейх Талба обычно пристраивался на деревянной скамейке, не то что учитель Абдель-Максуд — тот сразу садится в кресло.

Ох, уж этот Абдель-Максуд! И чего ему надо! Вечно он философствует. Никто не сомневается, что он читал Коран и даже, возможно, выучил его. Но толкует он молитвы по-своему, как-то очень странно. И к замечаниям шейха относится с издевкой. Вообще человек он подозрительный. Все подсмеивается да подтрунивает над стариком. А послушать, что он несет, — так уши вянут. Ересь, да и только. Если верить ему, выходит, что все люди сами себе хозяева и господа. Дескать, даже наш пророк Мухаммед — да будет благословенно имя его во веки веков! — выступал против того, чтобы его называли повелителем и избранником божьим. Откуда Абдель-Максуд понабрался таких мыслей? И как у него только духу хватает произносить богохульные речи? Нет, поистине деревня стала прибежищем для безбожников и нечестивцев, если даже образованные люди, читавшие Коран, и те без зазрения совести оскверняют имя пророка Мухаммеда!

«Ну что ты, Абдель-Максуд, опять уставился на меня, будто удав на кролика? — с раздражением думал шейх Талба. — Тебе не нравятся мои слова? Еще бы! Ничего удивительного в этом нет! Как бы ты не хорохорился, а твои познания не сравнить с моими. Я познал мудрость святой книги, когда тебя и на свете не было. Ты еще находился в утробе матери, а я уже читал людям Коран, и они прислушивались к моему голосу, просили у меня совета. Сколько тебе сейчас? От силы тридцать пять — не больше! А мне — скоро семьдесят… Как же ты осмеливаешься меня поучать? Сомневаться в истинности моих слов? Неужели ты и вправду считаешь, что разбираешься в вопросах религии лучше меня? Признайся откровенно, ты только делаешь вид, будто в них разбираешься. Так уж сиди и помалкивай! Но нет, ты, кажется, опять хочешь ввязаться со мною в спор? Хочешь загнать меня в угол? Не советую, мой мальчик. Я против тебя ничего не имею. Но рассуди сам, Абдель-Максуд, разве это справедливо, что ты, а не я читаешь проповеди в мечети? По какому праву ты занял мое место на мимбаре[11], отказавшись от жалованья в мою пользу? Я не нищий, чтобы получать милостыню — деньги за проповеди, которые не читаю! И как ты можешь стоять на мимбаре, не постигнув всей мудрости старых книг, доставшихся нам от прадедов? Ведь ты учишь людей не тому, что содержится в этих книгах, а тому, что приходит тебе в голову. Но это вредные, греховные мысли!.. Аллах накажет тебя за них. Он все видит, все слышит…»

Из внутренних покоев появилась с подносом Тафида. Она остановилась перед Тауфиком Хасанейном и ему первому предложила чашечку кофе. Вот плутовка! С какой стати она оказывает такую честь этому паршивцу? Уж не приглянулся ли он Тафиде? И чем же он может прельстить? Разве что рыжими усами, как у Ризка… Нет, что ни говори, если уж кто и достоин здесь ее внимания, так это Абдель-Максуд! К нему-то ей и надо было бы подойти в первую очередь! А он ослеп, что ли? Лучшей невесты во всей деревне не сыщешь. И красивая, и статная. Выросла в сытости и довольстве. Не каждая девушка в деревне ест мясо, молоко, белый хлеб и сладости, которыми Тафиду потчуют у Ризк-бея. Взял бы Абдель-Максуд такую в жены — не пожалел.

Пока Тафида обносила гостей кофе, Абдель-Максуд не сводил с нее глаз. Когда она опять удалилась на женскую половину, Абдель-Максуд, провожая ее взглядом, сказал:

— И что ты, дядюшка Талба, держишь свою дочь как на привязи? Ведь она уже взрослая, а ни читать, ни писать не умеет. Ты бы послал ее учиться на курсы.

— А зачем? — огрызнулся шейх Талба. — Зачем кликать беду на свою голову? Не хватало, чтобы девушка выходила по вечерам из дому одна. Аллах но дозволяет этого, и я…

— Почему же не дозволяет? — перебил его Абдель-Максуд. — Ты услышал слова, да не понял их смысла. То, что благо для людей, угодно и аллаху. А для дочери твоей это было бы двойное благо. Ведь недаром говорят, что свет лучше тьмы…

— Ну чего спорить попусту? — недовольно проворчал Ризк-бей.

— Вот именно, — подхватил шейх Талба. — Вся деревня скоро провалится в преисподнюю. Туда ей и дорога! Побоялись бы аллаха! Всем вокруг приспичило учиться. Девушки, которые должны вести хозяйство, чтобы потом стать хорошими женами, вечерами ходят на какие-то курсы, слоняются там среди чужих мужчин. А днем бок о бок с мужчинами работают в поле. Парни с утра пораньше отправляются в уездный центр. Мало им начальной школы — подавай среднюю. За ними и женщины тянутся. Как же — теперь ведь равенство! А зачем, спрашивается? Кому нужно было вводить это равенство?..

— А ты, дядя Талба, лучше спроси у бея, зачем он свою дочь послал учиться в Каир на литературный факультет? Ведь небось она там сидит на одной скамейке с юношами!..

— Ты имеешь в виду меня?

— Конечно вас, достопочтенный бей, — усмехнулся Абдель-Максуд. — Но, насколько мне известно, вас это не очень волнует почему-то. Это больше волнует нашего уважаемого шейха Талбу.

— Ну что ты пристал ко мне? — возмутился шейх. — Опять ищешь ссоры? Если я в чем ошибаюсь, поправь меня. Зачем нам ломать копья? Не забывай — тот, кто роет яму другому, сам обязательно в нее попадет! Мы, как единоверцы, должны помогать друг другу, сообща выступать против нечестивцев. Наши ошибки только на руку неверующим… Э, да что там говорить! Не хочу я с тобой больше спорить. Ты лучше в пятницу уступи мне место — я сам произнесу проповедь в большой мечети. А то твои речи только смуту сеют да искушение вселяют в души правоверных…

— Что ты, шейх Талба! — улыбнулся Абдель-Максуд. — Я вовсе не за тем сюда пришел, чтобы с тобой ссориться! Аллах свидетель — я зла против тебя не имею и обижать тебя не собираюсь. У меня такого и в мыслях не было. Ведь ты первый прочел мне священную книгу. А пришел я сюда с одной-единственной целью — убедить сеида Ризка назначить заседание комитета Арабского социалистического союза…

— Опять за свое! — возмутился Ризк. — Я уже сказал, Абдель-Максуд-бей, что не вижу нужды созывать заседание.

— Прошу прощения, но, как известно, титулы у нас давно отменены. К тому же я никогда и не был беем.

— Ну что вы! К чему такая скромность? Даже если вы им и не были, то разве сейчас вы не бей?..

— Нет сейчас ни беев, ни эфенди — все мы теперь сеиды! — вставил Тауфик Хасанейн и, довольный своим замечанием, громко рассмеялся, сотрясая складки толстого подбородка. Ему казалось, что он изрек нечто очень глубокомысленное и остроумное, поэтому он из всех сил старался заразить своим смехом и остальных. Однако его никто не поддержал.

Шейх Талба, смерив Тауфика презрительным взглядом, подумал: «До чего самоуверенный и наглый тип! Весь в отца… Сын шайтана, да и только. А он любой может принять облик…»

Абдель-Максуд посмотрел на Тауфика так, будто впервые заметил, и, даже не удостоив его ответом, снова обратился к Ризку:

— Так как же, ваша честь, может быть, вы все-таки созовете собрание? Ведь надо обсудить важные вопросы… И чем скорее, тем лучше…

— Я уже сказал свое слово: не желаю созывать. И вообще я в этих заседаниях комитета не вижу никакой необходимости. Я секретарь комитета и решил покончить с этой говорильней. А если кому-то невтерпеж и хочется почесать языком, пусть сам созывает собрание и болтает сколько душе угодно. Я за подобные собрания ответственности не несу. Запретил их и все…

— Это почему же? И надолго?

— А потому, что мне так нравится! Надоела мне болтовня — и точка!

— То есть вы вообще их отменили — так вас надо понимать?

— Ведь не я же решил послать Абдель-Азима в Каир, а вы. Вы и проводите заседание. Мое дело — сторона.

— Ну, все это не так просто, как вам кажется, — спокойно продолжал Абдель-Максуд. — По-моему, нам лучше было бы договориться обо всем сейчас. Если вы отказываетесь провести заседание комитета, то мы предлагаем созвать общее собрание кооператива.

— Общее собрание?! — вскричал Ризк. — Это еще зачем? Нет уж, увольте! Я сыт по горло вашими словечками — «реакционер», «феодал», — чтобы опять выслушивать их на собрании. И кому это говорят? Мне, человеку, который всю жизнь боролся против короля!

— Да нет же, речь не об этом. Нам нужно собраться, чтобы обсудить кое-какие важные вопросы и избрать новое правление.

— Зачем нам новое, когда старое должно работать еще целый год? К чему такая спешка?.. Да, кстати, не только я, вся наша семья всегда выступала против короля. В деревне еще помнят, как смело вел себя мой покойный отец с королевским наместником, здешним эмиром…

— Эмиров давно уже нет. Зачем вспоминать старое? Революция покончила с ними тринадцать лет назад. Теперь их земли должны передать крестьянам. Но почему-то это дело идет со скрипом. Видно, не все еще приняли революцию. Вот члены нашего кооператива, которые теперь представляют высшую власть в деревне и хотят, чтобы правление отчиталось перед ними. И если они решат, что оно плохо защищало их интересы, то изберут новое правление. Это законное право членов кооператива. Они в любое время могут лишить доверия правление, если оно идет на поводу у всяких оппортунистов и уклонистов.

Ризк подскочил в своем кресле как ужаленный. Лицо его покрылось красными пятнами.

— Замолчи!.. Ты забыл, где находишься, с кем говоришь? Я не позволю, чтобы со мною так разговаривали! — завопил он, дрожа всем телом. На лбу его выступили капли пота, на шее вздулись вены. От волнения он поперхнулся и надолго закашлялся.

В дверях гостиной появилась удивленная Тафида. Вслед за ней на шум прибежала и жена Ризка. Остановившись на пороге, она испуганно переводила взгляд с Ризка на гостей, пытаясь, очевидно, понять, кто из них вызвал гнев супруга.

— Оппортунисты! Уклонисты! — не унимался Ризк. — Я не желаю, чтобы в моем доме бросались такими словами! Если я терплю, когда меня называют сеид Ризк, это еще не значит, что я буду спокойно выслушивать ваши словечки «прогресс», «революция», «энтузиазм», «народные массы»!.. Тоже мне, нахватались новомодных слов! Да еще каких заковыристых! Никто толком-то и не понимает, что они означают… Да и я не понимаю. И не хочу понимать. Слышишь, не хо-чу! А тут приходят в мой собственный дом и бросают мне в лицо: оппортунист, уклонист. Это кто же в нашем правлении уклонист? Кто? Назови хоть одного, кто бы уклонялся от людей, от нормальных людей? Я считаю, уклонист — это тот, у кого есть какие-то отклонения от нормы по части ума или по телесной части. А разве среди наших членов правления или комитета есть такие уроды?

— О чем вы говорите? Речь идет вовсе не об этом, — спокойно возразил ему Абдель-Максуд. — Зачем горячиться? Давайте поговорим серьезно. Я вовсе не имею в виду обыкновенные человеческие недостатки. Они есть у каждого. Речь идет о другом. Думаю, что тебе, как секретарю нашего комитета и председателю кооператива, хорошо известно, кто куда клонит. Вот это и есть уклонисты…

— О аллах, аллах! — возмутился шейх Талба. — Вот уж поистине пытаются навести тень на ясный день! Ты, Абдель-Максуд, считаешь себя человеком умным, а рассуждаешь, как невежда. Неужели ты не знаешь, что никаких уклонистов нет, а есть только вероотступники? Это те, кто на словах поклоняется аллаху, а на деле отступает от нашей святой веры. Так кто же отступник у нас в деревне? Разве что ты сам…

Тауфик Хасанейн видно тоже хотел включиться в спор, но то ли не смог подобрать нужных слов, то ли счел более уместным в этой ситуации лишний раз умаслить Ризк-бея.

— Присядьте, ваша милость, — произнес он, поглаживая его по плечу. — Успокойтесь, прошу вас, дорогой бей. Да вся деревня, вместе взятая, все эти скоты с их выводками не стоят того, чтобы вы из-за них так волновались. Клянусь аллахом, ваш покой нам дороже… Садитесь, ваша милость. Усаживайтесь поудобнее. Вот ваше кресло… Все образуется и будет именно так, как вы того пожелаете…

— Такой спор нам ничего не даст, — продолжал Абдель-Максуд, словно пропуская мимо ушей заклинания шейха и, как всегда, даже не взглянув на Тауфика. — Ваши положения противоречат принципам коллективности, которых мы должны придерживаться при ведении кооперативного хозяйства. А без них невозможно добиться ни коллегиального руководства, ни осуществления социалистических преобразований в деревне…

— А я ничего не поняла, — чистосердечно призналась Тафида. — И зачем вы употребляете столько непонятных слов, уважаемый сеид Абдель-Максуд?

— Вот станешь учиться, тогда поймешь все эти слова, — ответил Абдель-Максуд. — Ох, как тебе надо учиться, Тафида, и вообще пора изменить образ жизни.

— Побойся аллаха, дочь моя, — напустился на нее отец. — Как тебе не стыдно встревать в разговор мужчин!

Но Тафида, отмахнувшись от него, неожиданно выпалила, обращаясь к Ризку:

— Может, я и не все понимаю, но вижу, что люди у нас в деревне почему-то с опаской относятся к вам, Ризк-бей, и к господину уполномоченному. Считают, будто вы виноваты в их бедах. А ведь всем известно, сколько добра вы, бей, сделали для нашей деревни. Да и господин уполномоченный человек щедрый, и душа у него хорошая. А вот наши, деревенские, этого словно не понимают. Одни косятся на вас, другие и вовсе от вас отворачиваются. Что вы для них плохого сделали, Ризк-бей? Может, вы и вправду виноваты в том, что они голодают и страдают…

— Да ты что, дочка, совсем рехнулась? — испуганно замахал на нее руками шейх Талба. — Побойся аллаха! В присутствии бея ты должна только слушать! Стой и помалкивай! Чтоб ты больше у меня не смела и рта раскрыть!

Тафида, потупив глаза, выбежала из гостиной. Вслед за ней удалилась на женскую половину и жена Ризка.

— Если все-таки вернуться к предмету нашего спора, — продолжал Абдель-Максуд, поудобнее усаживаясь в кресле, — то в ответ на ваше замечание, господин председатель кооператива, должен сказать, что под уклонистами, или отступниками, как изволил выразиться наш досточтимый шейх, я подразумеваю не тех людей, о которых говорили вы. А прежде всего тех, сеид Ризк, кто отклоняется от избранного нами социалистического пути. Тех, кто на словах клянется в верности революции, а на деле пытается увести ее в сторону, противопоставить свои частные интересы интересам нашего кооператива и всего общества в целом…

Ризк с трудом сдерживал подступивший к сердцу гнев. В порыве ярости он не мог сразу подобрать нужные слова, чтобы осадить Абдель-Максуда. Да и не так легко спорить с этим наглецом, который, не выходя из рамок любезности, на самом деле бросает прямо в лицо ему, Ризк-бею, самые оскорбительные слова. И он вынужден молча проглатывать их вместо того, чтобы поставить выскочку на место. Как все изменилось, и за какой-то десяток лет! Подумать только — учитель Абдель-Максуд разговаривает с ним, Ризк-беем, как равный с равным! С независимым видом развалился в его кресле и осмеливается возражать ему. И это тот самый сопляк Абдель-Максуд, отец которого, бывало, не то что сидеть — и стоять-то в присутствии Ризка не смел. Он был их батраком-поденщиком. В дом он даже и не помышлял войти. Усядется в саду на земле перед балконом и ждет, когда позовут. Если же его приглашали войти, то прежде, чем переступить порог гостиной, он долго переминался у дверей с ноги на ногу. А вот сын его не стесняется входить в гостиную Ризк-бея, когда ему заблагорассудится. И не только спорит с хозяином дома, но еще и норовит лягнуть его побольнее. Нарочно употребляет всякие мудреные слова и закручивает такие сложные фразы, что не сразу и докопаешься до их обидного смысла. А делает он это умышленно — знает ведь, как Ризку неприятно слушать их. И он, стиснув зубы, должен все переносить. Что же еще ему остается делать? Такие уж настали времена! Он вынужден выслушивать бывших батраков своего отца, угождать им, сносить их оскорбления, чтобы его не обозвали феодалом или реакционером… А какой он феодал? У него и осталось-то всего семнадцать федданов земли, да и те он давно перестал засевать, чтобы не пользоваться наемным трудом. Посадил на этой земле цитрусовые деревья. Но разве на них наживешься? Особенно теперь, при новых порядках. Куда разумней поступил его брат Фархат-бей — продал свою землю и купил хороший, большой дом в Каире. И мужья его семи сестер тоже не дураки; быстро развязались с землей и разъехались по городам: кто в Александрию, кто в Асьют, а большинство, конечно, в Каир. Там каждый по-своему распорядился вырученными от продажи земли денежками.

Да, вот все и разбрелись по белу свету. А когда-то здесь, в деревне, жила огромная семья, теперь же остался только он один. Фархат даже погостить не приезжает. Он сейчас в Каире большой начальник. Говорит, дел невпроворот. Аллах, видно, милостив к нему — живет в довольстве и благополучии. Правда, и брату не отказывает в помощи: приютил в своем доме его дочь Алияту. Кормит ее и будет присматривать за ней, пока она учится на литературном факультете. Как не быть ему за это благодарным! А может, Алията и после окончания университета останется в доме Фархата! Ведь и его сын Магид тоже учится в университета. Только он на два курса старше Алияты. Чем не пара! К тому же он, похоже, давно заглядывается на свою двоюродную сестру. Блестящая партия! Лучшего брака для дочери трудно и пожелать. Но это значит, что Алията уже никогда не вернется в деревню. Навсегда останется в Каире или переедет с мужем в какой-нибудь другой город. Да и сыновья, как только подрастут и окончат уездную школу, наверняка распрощаются с деревней. И останется Ризк здесь один как перст. Он да жена — и ни одного родственника на всю округу. Дядьки и те уехали в Эль-Фаюм со своими детьми. Умрет он, и осиротеет земля, в которую их род, казалось, пустил такие глубокие корни. Да и самой земли теперь только семнадцать федданов. Вот и все наследство, которое поделят после его смерти четыре сына и дочь. А ведь когда-то у его отца было больше двухсот федданов. Потом около ста федданов отрезал местный эмир, Ризку после смерти отца досталось уже сто. Но и из этих ста федданов удалось сохранить только семнадцать. Точнее, семнадцать записано на его имя. И еще по двадцать федданов на каждого сына. Фруктовые деревья, которыми он засадил свой участок, приносят ежегодно больше трех тысяч фунтов дохода. Фунтов пятьсот он тратит, а остальные — чистая прибыль. К тому же кое-что ему удается урвать с помощью уполномоченного по делам реформы. Пошли аллах ему здоровья и долгих лет жизни! Этот уполномоченный оказывает Ризку немало услуг. Не будь его, разве сумел бы Ризк засеять в этом году еще один участок? Что ни говори, а уполномоченный нужный для него человек. Ризк не забудет его. Впрочем, не стоит и преувеличивать заслуг уполномоченного. Он тоже наломал немало дров. Не умеет ладить с народом. Вот Абдель-Азим да прочие деревенские горлопаны, подстрекаемые Абдель-Максудом, и подняли такую шумиху, стараясь уличить Ризка в нечестности. Не потому ли Абдель-Максуд так нагло разговаривает с ним сейчас? Народ распустился, совсем распустился. Омда[12], может, человек и неплохой, но недостаточно решительный, не умеет держать людей.

Совсем по-другому было в добрые старые времена, при жизни отца. К ним съезжались такие важные гости, для встречи которых перед домом выстраивался караул. Каждого входившего в дом приветствовали солдаты, щелкая каблуками. Почестей хватало и детям хозяина дома… Не только к отцу приезжали знатные гости. Эту честь оказывали и Фархату, и ему, Ризку. Ризк хорошо помнит, как его младший брат Фархат, в те годы студент юридического факультета, устроил большой прием по случаю своей помолвки с дочкой начальника управления по расследованию уголовных дел. Сюда съехалось не только все уездное, но и губернское начальство. Даже сам паша-губернатор пожаловал к ним в гости. Да, славное было времечко! Не то что нынче, когда он вынужден в собственном доме выслушивать поучения какого-то голодранца. Абдель-Максуд поучает Ризк-бея! Нет, даже не Ризк-бея, а сеида Ризка! До чего же ты докатился, сеид Ризк! Тебя оскорбляют, а ты в ответ только улыбаешься. И куда запропастился омда? Вечно он занят «важными государственными делами». Лучше б занимался этими голодранцами, чтобы не лезли они к Ризк-бею со своими идиотскими советами.

— Да, времена меняются! — отбросив прочь воспоминания, усмехнулся Ризк, обращаясь к Абдель-Максуду. — Когда-то твой отец, Максуд-бей, тоже захаживал в мой дом. И не только он! Но все было по-другому.

Тауфик и шейх Талба в ответ на это ироническое замечание громко засмеялись.

— Что и говорить, — подхватил шейх Талба, — много здесь бывало знаменитых людей: и беи, и паши, и уездные начальники, и… и… — Талба еще громче расхохотался, вытирая выступившие от смеха слезы, и наконец с трудом выдавил из себя: — И даже батюшка господина школьного учителя.

Абдель-Максуд покраснел и молча поднялся с кресла.

— Что же, прошу извинить за излишнюю назойливость, — сказал он, остановившись у дверей. — Ну, а что касается собрания, то мы этот вопрос решим сами, демократическим путем. Как захочет народ, так и будет. Никто и ничто не помешает ему выразить свою волю — ни угрозы, ни запреты, ни хитрости, ни посулы, ни оскорбительные намеки… Если народ пожелает созвать собрание, оно состоится, и мы как-нибудь, с помощью аллаха, проведем его сами. Так что, если вам будет угодно, мы продолжим этот разговор на собрании. До встречи!..

— До встречи, до встречи! — со злорадством произнес Ризк и, проводив Абдель-Максуда недружелюбным взглядом, добавил: — Век бы мне с вами не встречаться! Да разве это называется встречей? Мы не встречаемся, а, скорее, сталкиваемся. И опять у нас будет не разговор, а бой. Ну что ж, посмотрим, кто кого.

Ризк, прикурив сигарету, нервно затянулся несколько раз и со злостью швырнул окурок на землю. Абдель-Максуд уже хлопнул калиткой и быстрым шагом направился в сторону деревни.

Не успел Абдель-Максуд скрыться из виду, как у калитки показался молодой феллах, совсем еще юноша. Нерешительно потоптавшись, он робко вошел в сад и, подойдя к балкону, громко произнес:

— Ас-саламу алейкум!

Его зычный голос никак не вязался со смущенным видом. Он заметно пытался побороть свою робость.

Ему никто не ответил, только шейх Талба молча кивнул головой. Тауфик, смерив парня презрительным взглядом, набросился на него:

— Ты чего сюда приперся? Не знаешь, чей это дом? Или опять с уполномоченным не поладил?

В это время на балконе появилась Тафида, которая пришла убрать пустые чашки. Увидев внизу юношу, она удивилась:

— Эй, Салем, уж не за мной ли ты пришел? Кто тебя обидел? Или отобрали землю, которую ты получил? А может, с уполномоченным поссорился?

— Что я слышу, дочь моя?! — воскликнул шейх Талба. — Неужели этот голодранец осмелился прийти за тобой?

— Я хочу найти правду, Тафида, — сказал Салем, не обращая внимания на слова шейха. — Неужто правоверный мусульманин может, да еще безнаказанно, обманывать людей, как это делает уполномоченный? Он совсем забыл о присяге, жульничает на каждом шагу, вот и теперь всучил мне фальшивый вексель.

— Эй, мальчишка, ты отдаешь отчет в своих словах? — вдруг вмешался в разговор Ризк, со злостью бросив вниз еще одну недокуренную сигарету, очевидно, он метил в непрошеного гостя. — Прикуси язык, а не то я его тебе быстро вырву. И вообще проваливай отсюда. Чтобы глаза мои тебя здесь не видели. Слышишь, сопляк?

— И как у тебя только язык повернулся сказать этакое о господине уполномоченном? Побоялся бы аллаха! — укоризненно произнес шейх Талба. — Разве можно быть таким неблагодарным? На добро надо всегда отвечать добром. Именно так ведут себя правоверные. А ты охаиваешь своих благодетелей. Бесстыдник! Нет на вас управы, нечестивцы вы паршивые! Свиньи неблагодарные! Мало вам добра сделали? И землю дали, и работу. Нет чтобы самим трудиться честно, хороших людей обливаете грязью… Аллах накажет тебя за это… Хоть бы пожалел своего покойного отца. А то ему за твои грехи в аду придется мучаться.

— Да не стращай ты меня, шейх Талба! Сейчас не те времена…

— Ах, не те времена! — возмутился шейх. — Может, именно поэтому ты набрался наглости и пялишь глаза на мою дочь? Уж не вздумал ли ты на самом деле увезти ее? Получил два феддана земли по реформе, так и считаешь себя богатым женихом, достойным моей дочери? Как бы не так! Да получи ты еще хоть десять федданов, все равно она тебе не пара. Нос не дорос. Не забывай, кем ты был! Был ты голодранец — голодранцем и остался…

— Вот тебе на! А сам-то ты кем был, шейх Талба? У тебя-то что было? И нас убеждал, что бедности нечего стесняться. Молил аллаха, чтобы был к нам милосердным и одарил нас своей щедростью.

Салем, повернувшись к Ризку, вдруг запнулся, не зная, как к нему обратиться. Раньше все называли его беем, так было привычней и для Салема. Но после отмены титулов Абдель-Азим не раз делал замечания, чтобы отвыкали от «беев». И Абдель-Максуд говорил то же самое. А Ризк прямо бесится, когда его называют сеидом. Как же быть? Назвать Ризка беем или сеидом? Уж лучше никак его не называть.

— Разве не видно, — сказал он, обращаясь к Ризку, — что уполномоченный как сыр в масле катается. Ни в чем себе не отказывает. Да что я все это вам рассказываю? Вы лучше меня знаете, как он живет, Ризк… — Салем опять запнулся, по привычке чуть было не назвав его беем. Но после недолгой паузы поправился: — Сами рассудите, сеид Ризк, откуда у него столько денег?

Ризк подскочил как ужаленный.

— Как ты сказал? Сеид Ризк? — трясясь от злости, завопил он. — Это что же, выходит, я для тебя сеид? Да знаешь ли ты, свинья, что так только слуг в моем доме называют? Или ты считаешь меня своим слугой? Кучером? А может, привратником? Сейчас я тебе покажу, молокосос, кто я и кто ты. А ну-ка, Тафида, принеси мне кнут из конюшни. Я проучу этого сопляка. Эй, Тауфик, хватай его да привяжи покрепче к дереву. Вон к той высокой пальме!

Тауфик мигом очутился внизу. Навалился всем телом на Салема, снял с него пояс и потянул парня к дереву. Салем пытался вырваться, но силы были слишком неравными. Ризк стоял чуть поодаль и нетерпеливо ожидал, когда придет Тафида. Однако выскочившая из дому жена Ризка вырвала кнут из рук девушки и стала умолять мужа:

— Ради аллаха, Ризк, прошу тебя, не давай волю своему гневу! Накажи Салема, но в меру. Побереги свои нервы, не выходи из себя. Не забывай, у тебя дети, ты им нужен. Пусть лучше Тауфик накажет его, а ты постой и посмотри. Зачем расстраиваться из-за какого-то голодранца? Он не стоит того, чтобы мой господин рисковал из-за него своим драгоценным здоровьем…

Ризк выхватил из ее рук длинный плетеный кнут с металлическими прожилками и, занеся его над юношей, галантно попросил:

— Прошу вас, ханум, идите в дом. Это неприлично — появляться вне дома в ночной рубашке и халате.

Однако она не ушла. Чуть отступив, она остановилась, и ее глаза, всегда такие веселые и беззаботные, наполнились тайной болью и тревогой. Но и сейчас, глядя на нее, никак нельзя было подумать, что она мать пятерых детей — такой молодой она казалась.

Ризк словно и не слышал мольбы. Он дал волю злости и гневу, которые у него накопились за последние дни, а может быть, и за все последние тринадцать лет. Он не в силах был себя сдерживать и с остервенением, как коршун, налетел на Салема. И оттого, что Салем не кричал, не плакал, а, кусая губы, продолжал с упреком и презрением смотреть на него, Ризка охватывало еще большее бешенство, и он, не унимаясь, бил куда попало, приговаривая:

— Я тебя научу уважать меня! Заставлю говорить со мной как положено!

— Не заставишь! — выкрикнул Салем; превозмогая боль, он усмехнулся, и усмешка эта словно застыла под его тоненькими, едва обозначившимися юношескими усиками.

Ризк опять с рычанием набросился на свою жертву, но шейх Талба успел схватить его за руку:

— Опомнитесь, ваша милость! Достаточно! Можно обойтись и без этого… Такого даже ваш покойный отец себе не позволял.

Ризк, тяжело дыша, со злостью швырнул кнут в лицо Салему и процедил сквозь зубы:

— А разве с моим отцом кто-нибудь смел так разговаривать?

Обессиленный, с трудом передвигая ноги, Ризк направился к дому. С одной стороны его поддерживал шейх Талба, с другой — жена. Сзади, опустив голову, следовала Тафида.

— Приготовь для бея стакан лимонада, — бросила девушке через плечо жена Ризка. Тафида ничего не ответила, но замедлила шаг, наблюдая, как Тауфик отвязывал Салема.

Освободившись, Салем обвел взглядом, полным боли, муки и презрения, всех, кто был свидетелем его позора, и, с ненавистью посмотрев вслед уходившему бею, громко произнес:

— Ну, погоди, Ризк! Такое не забывается. Будь ты проклят!

Салем еле держался на ногах, но, собрав последние силы, с гордо поднятой головой медленно направился к калитке.

Тафида чувствовала, что она вот-вот разрыдается, и, чтобы не выдать себя, скорее бросилась в дом.