Феллах

Глава 15

Я приехал в деревню, когда весна уже окончательно вступила в свои права. Природа возрождалась и обновлялась. Как это бывает в наших краях, рядом с молодыми всходами золотились уже созревшие хлеба. Все обновилось не только в природе, весна повсюду властно заявляла о себе, пробуждая и у людей страстное желание жить, любить и трудиться.

Жители деревни как будто заново родились. Хотя прошел уже месяц с того памятного дня, когда состоялись шумные торжества по поводу двух радостных событий — возвращения из тюрьмы наших земляков и свадьбы Салема и Тафиды, — деревня все еще жила в праздничной атмосфере.

Люди делились впечатлениями, вспоминали новые и новые подробности незабываемого праздника. Теперь, уже мысленно возвращаясь к этому торжеству, каждый старался внести свой вклад в рождавшуюся на моих глазах легенду, которая, очевидно, будет передаваться из поколения в поколение.

Абдель-Максуда, Абдель-Азима, Салема и Хиляля встречали всей деревней. Их привез сам начальник уездной полиции Фармави. В зале правления кооператива состоялся стихийный митинг; помимо Фармави, на нем оказался специально приехавший представитель от службы безопасности. Феллахи плотно обступили своих земляков, исхудавших, но счастливых и улыбающихся, жали им руки, хлопали по плечу, обнимали. Утреннюю тишину разорвал гром аплодисментов и радостные крики, когда поднялся начальник полиции. Он обратился к собравшимся с приветственной речью, говорил громко, размеренно, словно взвешивая каждое слово. Он рассказал о том, что домой, в родную деревню, вернулись честные и достойные уважения люди, мужественные, смелые борцы за счастливое будущее народа, за осуществление самых сокровенных чаяний феллаха, люди благородных помыслов, самоотверженно отстаивавшие законные права крестьян. Такие люди могут служить примером для всех граждан. Каждый житель деревни должен гордиться тем, что встретил на своем жизненном пути таких, как эти четверо. Их страдания, их готовность выдержать любые испытания, их глубокая вера в успех общего дела — образец служения родине.

Фармави и его спутники уехали. Но феллахи еще долго не расходились. Все были возбуждены, радость переливала через край, каждому хотелось поделиться с другими своими мыслями. И только накричавшись до хрипоты, люди стали проталкиваться к выходу. Однако перед уходом каждый считал своим долгом еще раз громко поприветствовать своих земляков и восславить победу справедливости.

Солнце уже приблизилось к зениту, когда в помещение кооператива ворвался шейх Талба.

Куда только девалась его степенность и надменный вид! Ловко работая локтями, а то и пуская в ход свою палку, он протиснулся вперед и начал обнимать вернувшихся. Но при этом он не выпускал руку дочери, которую держал цепко, как коршун свою добычу. Дойдя до Салема, он испытующе глянул ему в глаза и со вздохом произнес:

— Ну, ладно, греховодник, забирай свою Тафиду! Что поделаешь? Я дал обет султану Ханафи: если вернешься в добром здравии, отдам за тебя дочь. Что ж, приходится его выполнять — получай невесту! Хотя, клянусь аллахом, ты и ногтя ее не стоишь… Но ничего не поделаешь — обет есть обет. Так что поздравляю тебя!

Все рассмеялись, потом захлопали в ладоши, загалдели, кое-кто даже издал пронзительные загариды — заорал что есть мочи, болтая пальцем во рту, совсем как это делают на свадебных и других радостных торжествах.

Инсаф, целуя Тафиду, во всеуслышание потребовала — пусть шейх здесь же, в присутствии всех, объявит о свадьбе. Предложение Инсаф горячо поддержали.

— Чего тянуть! — послышались голоса. — Заключай брачный договор, шейх, и дело с концом. У тебя будет праздник, а у нас — двойной повод повеселиться.

Тут же вызвалось несколько парней сбегать в дом шейха и принести книгу регистрации браков. Вокруг шейха все плотнее сжималось кольцо людей. Со всех сторон слышались предложения, как лучше отпраздновать свадьбу. Люди были готовы принять участие в хлопотах, лишь бы поскорее устроить счастье молодых.

— Клянусь пророком, я сама приготовлю для вас утку, — кричала одна.

— А я зажарю цыплят, — перебивала ее другая хозяйка.

— Ну, а я съезжу в город и привезу оттуда самого лучшего исполнителя народных песен, — вызвался кто-то из мужчин.

Теперь каждый стремился не только перекричать, но и перещеголять друг друга в щедрости.

— Я достану такой барабан, чтобы в соседних деревнях узнали о нашей радости…

— Мы возьмемся нарядить невесту! — вызвалось сразу несколько женщин.

— А наша семья согласна купить все для жениха!

— Уважаемый шейх, остановка за малым: только сделать запись в книге! Чего раздумывать, поторапливайся!

— Пусть деревня повеселится!.. Наконец-то мы расправим плечи…

— Вот погуляем на славу, ребята!..

— Шейх Талба, умоляем тебя именем всех святых угодников, могилы которых ты посетил, давай сегодня же отпразднуем свадьбу!

Шейх Талба стоял счастливый и растроганный, глядя на людей повлажневшими от слез глазами. Крики привлекли тех, кто ушел раньше, — люди возвращались.

Подготовка к свадьбе шла полным ходом. В деревне царила праздничная суета. Люди неожиданно для самих себя окунулись в приятные заботы и хлопоты. Каждый нес жениху и невесте что мог.

Салем вышел от цирюльника чистый, выбритый, постриженный. Глаза у него так и сняли. Мужчины приветствовали жениха восторженными выкриками и хлопками. Салем чинно двинулся по улице в сопровождении своих друзей и приятелей под несмолкаемый аккомпанемент загариды.

Свадебное шествие под гулкое уханье барабанов, нестройные завывания самодельных свирелей и дудок проходило по деревне, от одного дома к другому. Впереди, напевая и пританцовывая, шел цирюльник, за ним выступал жених собственной персоной, чуть поодаль, слева, шествовали стражник Хиляль, Абдель-Азим, Абдель-Максуд и Райан. В двух-трех шагах, справа от Салема, с длинной палкой в руках отплясывал Бухейри, а позади уже беспорядочной толпой шли все деревенские мужчины и юноши. Шествие замыкали девушки, стараясь не уступать мужчинам, они тоже пели и медленно, будто нехотя, кружились в танце. Вся деревня высыпала на улицу.

На главной площади шествие остановилось. Начались традиционные мужские игры и борьба на палках.

Тауфик сразу вызвал на поединок Абдель-Азима, который, попав из тюрьмы на митинг, а потом и на свадебное веселье, все еще не мог прийти в себя. Радость возвращения, горячая встреча земляков и, наконец, эта свадьба не позволяли ему опомниться, собраться с мыслями. На лице его блуждала растерянная улыбка, он испытывал странное чувство радости, тревоги и волнения, тысячи неоформившихся мыслей роились у него в голове. Даже движения у него были неуверенные, его можно было принять за больного, который медленно возвращается к жизни после долгого и тяжелого недуга. Широко раскрытыми глазами смотрел он вокруг, словно заново свыкаясь с жизнью после длительного отсутствия. Все казалось ему диковинным, неизвестным, как будто выкрашенным в незнакомый цвет. Вроде бы все по-старому и в то же время — чужое, непривычное. Именно поэтому он предпочел позицию наблюдателя. И когда ему предложили сразиться на палках, он вежливо отказался. Абдель-Азим хорошо помнил то ощущение радости, которое приносит борьба, но он так давно ни с кем не сражался. И вдруг ему захотелось снова почувствовать себя молодым и сильным, снова испытать удовольствие, которого он был так долго лишен. В тюрьме ему порой уже стало казаться, что он никогда не вернется в деревню, никогда не будет счастлив.

А Тауфик, как бес-искуситель, все приставал к Абдель-Азиму, предлагая вступить с ним в борьбу.

В конце концов Абдель-Азим сдался. Какая-то неведомая сила вытолкнула его в круг, приковав к нему все взгляды. Послышались подбадривающие голоса и даже аплодисменты.

Абдель-Азим медленно, словно нехотя, прошел в развалку по кругу — внутренне собранный и настороженный. Тауфик, разгоряченный и злой, неотступно двигался за ним, вертя палкой над головой. Внезапно остановившись, они на мгновение застыли и начали всматриваться друг в друга. Потом снова закружились, то убыстряя ритм, то замедляя, выбирая удобный момент для нанесения удара, и вдруг Абдель-Азим, будто подброшенный пружиной, сделал выпад вперед, потом в сторону и, вскинув палку, дотронулся до головы соперника. Секунду помедлил и снова опустил палку. Он мог бы нанести и удар Тауфику, но ограничился прикосновением. Послышались одобрительные крики мужчин и радостные возгласы женщин. Абдель-Азим, повернувшись вправо, хотел было сделать шаг в сторону, чтобы начать новый тур. Но в этот момент Тауфик, как ястреб, бросился на него и неожиданно нанес сильный удар по плечу и шее. Люди ахнули, пораженные коварством Тауфика. Абдель-Азим медленно осел на землю. В толпе раздались негодующие возгласы:

— Подлец! Разве так можно, исподтишка?

— Это же нечестно!

— Он ни на что другое не способен!

Люди бросились к Абдель-Азиму, помогли ему подняться на ноги. Затем все как по команде двинулись на Тауфика. Толпа все теснее сжимала Тауфика, жарко дыша ему в лицо и затылок. Несколько человек угрожающе занесли над его головой палки. Тауфик, бледный и растерянный, в испуге озирался по сторонам. Боясь, что произойдет непоправимое, он вдруг в исступлении закричал:

— Я не хотел… Не бейте меня!.. Ради аллаха, не бейте! Я не сам. Меня подбил Ризк-бей!

— Ризк-бей?! Да что ты мелешь? — возмутился шейх Талба. — Постеснялся бы. наговаривать на почтенного человека! Он дал нам на свадьбу своих верблюдов. Да знаешь ли ты, негодяй, что Ризк-бей не пожалел десяти фунтов на подарок невесте?! Сам лично мне вручил, когда я пришел пригласить его на свадьбу… И если бы не срочные дела в Каире, он обязательно был бы на свадьбе моей дочери! А ты говоришь — Ризк-бей! Да как только у тебя язык повернулся! Другое дело, Исмаил. Этому еще можно было бы поверить. Он уже влип в одну грязную историю. Вот и ответит за свои проделки! От него можно ожидать любой подлости. Говори, кто тебя на это подбил?! Выкладывай начистоту!..

— Ладно, шейх Талба, и так все ясно… Все они одного поля ягодки!..

Феллахи, сжав кулаки, грозно надвигались на Тауфика. Он стоял, пугливо озираясь по сторонам, все еще надеясь хоть у кого-нибудь найти поддержку, но наталкивался только на враждебные взгляды. Вдруг чьи-то крепкие, заскорузлые пальцы больно стиснули сзади его локти, Тауфик испуганно закричал. Он попытался вырваться, но не смог и опять стал жалобно канючить:

— Отпустите!.. Я не виноват! Мне приказал Ризк-бей. Вызови Абдель-Азима, говорит, да постарайся ударить его посильнее. Тебе ничего не будет. Ведь это игра!

— Ничего себе игра!.. — заметил один из феллахов. — Слава всевышнему, что все обошлось благополучно. Главное — наш Абдель-Азим жив и здоров. А он не злопамятный. — И, повернувшись к Тауфику, добавил: — Кайся перед лицом аллаха! А Абдель-Азим тебя простит. Разве на осла можно сердиться?

— Не такой уж он безмозглый осел, как тебе кажется! — горячо возразил кто-то. — Конечно, слава аллаху, что он не покалечил Абдель-Азима. А мог бы и убить! Нет, это так оставлять нельзя. Надо непременно сообщить в полицию… Послушай, Тауфик! Если потребуется, ты повторишь там все, что сказал сейчас? Ну, хотя бы то, что именно Ризк, а никто другой подговорил тебя ударить Абдель-Азима?

— Нет, что вы! Только не это!.. Все что угодно, но не это! — взмолился Тауфик. — Умоляю вас, не надо в полицию. Пусть все останется между нами. На коленях вас прошу: не говорите! Я виноват перед вами! Простите меня…

Отыскав в толпе Абдель-Азима — тот стоял чуть поодаль в окружении друзей. — Тауфик бросился перед ним на колени.

— Прости меня, Абдель-Азим! Ради аллаха, прости!.. Требуй все, что хочешь! Хочешь — заколю теленка?.. Пусть это будет моим подарком на свадьбу. Умоляю, не зови полицию! Да я для тебя вылезу из собственной кожи, только не зови! Клянусь аллахом, ничего против тебя я замышлять не стану! Прости…

— Ладно, ладно, — примирительно вставил цирюльник, — хватит тебе хныкать. Ты меньше чеши языком, лучше дело делай. Пошел бы да заколол теленка. Вот тогда, может, Абдель-Азим и простил бы тебя. Верно я говорю?

Абдель-Азим снисходительно улыбнулся. В толпе послышались одобрительные голоса.

Тауфик, обрадовавшись спасению, затрусил к дому. За ним еле поспевали добровольцы, вызвавшиеся помочь ему разделать теленка. По дороге жарко спорили, принести теленка вечером на свадьбу или раздать бедным. После долгих препирательств порешили: приготовить угощение в доме Тауфика — пусть кто хочет приходит и ест.

— Пожалуй, и для Тауфика хуже наказания не придумаешь! — пошутил кто-то. — Для него это страшнее виселицы.

Что касается Тауфика, то он соглашался на все, лишь бы спасти свою шкуру, лишь бы Ризк-бей не узнал, что он его выдал.

Всю ночь в деревне никто не сомкнул глаз. Веселились до утра. Играла музыка, пели песни, водили хоровод, плясали. Не забыли и о теленке, приготовленном в доме Тауфика. К утру от него ничего не осталось. Ели с аппетитом — не слишком часто приходится пробовать такое мясо!

А наутро опять собрались вокруг земляков, что вернулись из тюрьмы. Абдель-Максуд не просто рассказывал о пережитом, не ограничивался воспоминаниями о тяжелых днях. Он призывал всеми силами, всеми способами бороться с людьми, воплощающими зло на земле.

— Для них нет ничего святого, — говорил он. — Это не люди, а звери в человеческом обличье! И с ними я познакомился там, в тюрьме. Сколько издевательств мы вытерпели от них! Если все рассказать, не поверите. Покуда жив, не смогу забыть. И молчать об этом нельзя! Нужно протестовать против беззакония и самоуправства, делать все, чтобы очистить страну от тех, кто оскорбляет людей, унижает их достоинство, издевается над ними… Надо писать жалобы, направлять петиции во все правительственные учреждения. То, что произошло с нами, не должно повториться! Нам нужно всем вместе разобраться в происходящем. Попытаться ответить на главный вопрос: кто заинтересован в нарушениях закона? Кому это выгодно? Конечно, не революции и не обществу в целом, а отдельным элементам. Зачем они издеваются над людьми? Чтобы озлобить, убить веру в дело социализма! Чтобы в конечном итоге задушить революцию!.. Но этому не бывать! Их планы не сбудутся! Я знаю, подобные элементы нарочно сеют в народе семена страха! Запугав народ, они хотят расчистить себе путь к власти. Но мы не имеем права сидеть сложа руки. Сейчас, по-моему, всем ясно: надо действовать! Действовать энергично и решительно. Тебе, Инсаф, не мешало бы снова пробиться к министру. Ты с ним уже встречалась, он тебя знает. Постарайся передать нашу жалобу лично ему. Тебе, Абдель-Вахид, надо расшевелить уездный комитет молодежи. Члены нашего комитета АСС должны бить во все колокола, чтобы каждый был настороже. Надо писать в самые высокие инстанции. Там, наверху, должны знать — любое самоуправство и беззаконие расчищает дорогу врагу!.. — Абдель-Максуд с трудом перевел дыхание и, держась рукой за сердце, сказал: — И пусть пришлют кого-нибудь нам на помощь!.. Вместо меня… Видно, я уже не борец… Выдохся..

— Да что ты такое говоришь, Абдель-Максуд? — не выдержал я. — Призываешь бороться, а сам — руки вверх? Разве можно останавливаться на полпути?! Ты ведь всю жизнь отдал борьбе за правду… Вспомни… В студенческие годы ты участвовал во всех демонстрациях! Кричал: «Вон англичан!» Ты всегда был смелым и мужественным. Пули не могли тебя устрашить… Ты верил в справедливость нашего дела, верил в народ, в торжество правды — и сражался. Сколько раз тебя арестовывали! Сколько раз бросали в тюрьму! Правда, это было при англичанах. Тогда ты знал, за что сидишь, и мог вынести любые пытки. Мы понимаем, сейчас тебе выпало более тяжкое испытание… Но ты не должен отчаиваться и сейчас. Разве можно отказываться от дела всей своей жизни? Поверь мне, те, кто совершил над вами насилие, непременно будут наказаны. Не унывай! Возьми себя в руки! Улыбнись и положись на аллаха. Почему ты думаешь только о подлецах и проходимцах, таких, как Исмаил? Ведь есть и другие люди! Вспомни хотя бы Фармави!

Мне и потом не раз приходилось подбадривать Абдель-Максуда, убеждать его не замыкаться в себе, по-прежнему оставаться в гуще людей, звать их к борьбе. Но Абдель-Максуд всегда только молча выслушивал мои доводы и искоса посматривал на меня. Лицо его оставалось неподвижным, как гипсовая маска. Лишь иногда он будто оживал, силился произнести какие-то слова, которые застряли у него в горле. Но, лишь беззвучно пошевелив пересохшими губами, горестно вздыхал и опять погружался в свои невеселые думы.

Совсем иначе вел себя Абдель-Азим. Он тоже рассказывал о своих злоключениях. Поведал людям о всех своих мытарствах и страданиях. Феллахи с волнением слушали его рассказ, переживали вместе с ним его унижения, воспринимая его боль как свою собственную. Абдель-Азим громко возмущался несправедливостью и беззаконием и в то же время исподволь подводил людей к выводам, которые сам для себя уже давно сделал: враги социализма хитры и коварны, действуют исподтишка, их оружие — ложь, они прикрываются законом как щитом. Они пролезли всюду, добрались до самых верхов и при каждом удобном случае наносят удары. Причем выбирают самые уязвимые места, а если это не удается, то не гнушаются и ударами в спину. Поэтому все, кому дорог социализм, должны быть бдительны, должны обезвреживать врага раньше, чем он подготовится к новому прыжку.

Что касается Салема, то он был поглощен своим счастьем. И не испытывал ничего, кроме пьянящей радости первых дней супружеской жизни. Все обиды, оскорбления и унижения, которые ему пришлось перенести и которые прежде заставляли сжиматься его сердце, теперь отошли на задний план. От них остался только горький привкус. За последнее время ему пришлось испытать слишком много горя, чтобы не чувствовать его привкус даже в медовый месяц. Но он по-прежнему твердо верил, что рано или поздно наступит долгожданный день возмездия, когда враги социализма получат по заслугам. Аллах не допустит, чтобы зло восторжествовало…

По вечерам он помогал Тафиде готовиться к занятиям на курсах по ликвидации неграмотности. А днем — с утра и дотемна — трудился на поле. С присущей ему доверчивостью Салем привязался к новому уполномоченному. Он подробно рассказывал ему обо всем, что происходило в деревне, рассказывал и о махинациях бывшего уполномоченного. Абдель-Максуд не раз предостерегал Салема, чтобы он не слишком откровенничал и держал ухо востро с чужими людьми, по Салем оставался самим собою.

Хиляля, казалось, не могло сломить ничто. Он оставался оптимистом, верил, что со временем все станет на свои места. Не сомневался он, что Абдель-Максуд оправится от потрясения и снова будет жить во имя людей. Но нет-нет и Хиляль ходил озабоченным и задумчивым. Как никогда раньше, его тревожила судьба собственных детей. Прошел год, как умерла его жена, оставив ему пятерых малышей — самому старшему лишь недавно исполнилось десять лет. Жизнь для него была всегда слишком щедра на горести и слишком скупа даже на быстротечные радости. Когда Хиляль сидел в тюрьме, он больше всего тосковал по детям. Почти каждую ночь он видел их во сне и, просыпаясь, плакал. Вот там-то он и надумал — волей аллаха, выйдет он из тюрьмы и обязательно женится. Одному нельзя: детям нужна женская ласка и забота. И эта мысль не давала ему покоя.

Вернувшись в деревню, он стал думать, как осуществить свое намерение. Поразмыслив, решил, что лучшей парой для него была бы, конечно, Инсаф.

Сначала он попытался было завести об этом разговор с Салемом, но тот встретил его без особого энтузиазма и явно предпочитал отмалчиваться. Как ни старался Хиляль, ему не удалось вытянуть из Салема ни единого слова.

Тогда Хиляль направился к Инсаф. На его прямой вопрос она дала ему такой же ответ: замуж она не собирается.

После короткого раздумья Хиляль спросил:

— Почему же? Раньше ты несла тяжелую вдовью ношу из-за сына. Теперь сын вырос. Разве не пора подумать о себе?

— Все это так, — согласилась Инсаф, — но я слишком стара, чтобы выходить замуж. И к тому же не время думать об этом — есть дела поважнее.

— Стара, говоришь? Хороша старуха, ну и ну! Посмотри на себя! Да ты в самом расцвете сил! И молодость, и красота — все при тебе! Нет, тут дело не в этом… Видно, здесь замешано другое. Зачем от меня скрывать, говори все как есть!

Инсаф задумалась, по ничего не ответила.

Хиляль решил не терять времени даром и прямым ходом направился к шейху Талбе просить, чтобы тот замолвил за него словечко перед Инсаф. Потом он обратился с такой же просьбой к Абдель-Азиму и к Абдель-Максуду.

Проведя эти обходные маневры, Хиляль предпринял повторную лобовую атаку. К его удивлению, на этот раз Инсаф довольно быстро дала свое согласие, но с оговоркой: она выйдет за него замуж только после того, как пройдут выборы в правление кооператива и в комитет социалистического союза, на которых Ризк должен с треском провалиться.

— Да ты что? При чем тут выборы? — изумился Хиляль и уставился на Инсаф так, будто впервые видел ее. Затем уже серьезно и с почтением произнес: — Ну и баба! Клянусь аллахом, ты одна стоишь сотни мужиков. Если уж ты такая настырная и задумала спихнуть Ризка, то поделись своими планами хотя бы с Абдель-Максудом. Иди к нему и расскажи обо всем. Хватит ему сидеть дома. Если уж действовать, так сообща. Один ум хорошо, а два лучше. К тому же, хоть ты и умная, но как-никак баба. Да и народ его скорее послушает…

Так и родился план, в осуществлении которого вскоре приняла участие вся деревня.

Через несколько дней, встав ни свет ни заря, Хиляль направился к дому шейха Талбы. Ему не терпелось посоветоваться с шейхом насчет Инсаф. Хотя Хиляль и согласился с планом Инсаф, но ждать, пока пройдут выборы, было свыше его сил. Кроме того, где уверенность, что Ризк потерпит поражение? А вдруг он победит, что ж тогда, терять Инсаф? Да и вообще, какое отношение имеет его женитьба к выборам и Ризку? Пропади он пропадом! Главное для Хиляля — добиться Инсаф. И как можно скорее. Однако шейху он решил не показывать свое нетерпение.

В доме шейха было мрачно и сыро, как в склепе. В углу комнаты еле теплился светильник. Перед ним неподвижно на корточках сидел шейх Талба и, уставившись в одну точку, беззвучно шевелил губами. На скрип двери он даже не повернул головы.

Хиляль с минуту стоял молча, не отрывая глаз от старого шейха.

— Ну как, Хиляль, — произнес вдруг шейх Талба, — нравится тебе моя жизнь? Вот видишь, сижу здесь один, даже словом не с кем перемолвиться. Так и сплю на корточках — в холодную постель и ложиться нет охоты. Совсем окоченел… И откуда только такой холодище?! Не верится, что на улице весна. Дожил, на старости лет сиди и помирай один с холода и с голода…

— Ну, зачем так говорить, отец? — раздался из-за перегородки голос Тафиды. — Можно подумать, что тебя и в самом деле все бросили. Разве я не навещаю тебя каждый день и утром, и вечером?

— Иногда, конечно, заглядываешь и даже подбрасываешь мне объедки со стола Салема. А ночью — хоть замерзай, хоть помирай — никому дела нет.

— Я виновата, не протопила вечером печь, но ведь вчера было так тепло. Да и лето уж на носу. Пшеница в поле начала колоситься. А что такое холод, я тоже знаю очень хорошо. Мы с тобой вместе мерзли. Конечно, сейчас в комнате сыровато. А старикам, отец, всегда холодно. Видно, и ты состарился — вот и мерзнешь!

Шейх рассердился, стал кричать на Тафиду. Он так разбушевался, что Хиляль не знал, как к нему подступиться. Прежде чем заговорить о своем деле, Хиляль осторожно взял его за руку и попытался успокоить. Как бы мимоходом спросил, не виделся ли шейх с Инсаф. Шейх ничего не ответил, только показал Хилялю рукой на дверь, давая ему понять, что об этом лучше поговорить на улице. Они вышли, и тотчас их ослепил солнечный свет. По улице по своим делам сновали крестьяне. Слышалось блеяние овец, мычание коров, надрывно кричали ослы. Начинался обычный трудовой день.

Они шли быстрым шагом, будто и у них было какое-то спешное дело. Ничего не говоря друг другу, свернули в узкий переулок и, дойдя до дома цирюльника, остановились. Выяснилось, что их желания совпадают: каждому в этот день хотелось выглядеть помоложе. Первым в дом цирюльника вошел Хиляль, за ним — шейх.

Цирюльник, впустив в дом ранних посетителей, пристально осмотрел каждого из них. Хиляля трудно было узнать. Он осунулся, похудел. Глаза покраснели, веки воспалились — наверняка у него бессонница. В черной густой бороде явно прибавилось седины. Таким цирюльник видел Хиляля впервые за многие годы их знакомства. Шейх заметно сдал после свадьбы дочери, но старался держаться молодцом. То и дело он бросал испытующие взгляды на своего спутника.

Поприветствовав гостей, цирюльник хлопнул в ладоши, усадил Хиляля в кресло и дружелюбно произнес:

— Милости просим… Добро пожаловать, уста Хиляль! Что это ты отрастил такую бороду и исхудал, ну совсем как Меджнун[19]? Давай-ка, брат, я приведу тебя в божеский вид — подстригу, побрею. Выйдешь от меня жених женихом…

Шейх Талба хмыкнул. Хиляль вспыхнул.

— Нет чтобы защитить человека от нападок! Вот и положись на такого шейха! Будь у тебя столько забот, сколько у меня, — обратился он к цирюльнику, — ты бы тоже похудел, а может, и сошел бы с ума. Но я к тебе пришел не затем, чтобы душу изливать, а чтоб бороду сбрить, так что принимайся за дело и не болтай лишнего.

Цирюльник улыбнулся и, подойдя к стене, где на крючке висел обрывок видавшего виды ремня, усердно начал править бритву. Потом, густо намылив Хилялю подбородок, принялся за бритье. Но работать молча он не привык и вскоре снова стал приставать к Хилялю:

— Ну, как невеста? Как выборы? Небось, день и ночь в правлении кооператива пропадает? Да, трудно тебе приходится! Мужчина ты видный — хоть куда, а дела твои неважные. Но ничего, крепись! Что так редко заглядываешь ко мне? Зашел бы когда, рассказал бы, что нового. Ведь таких посетителей, как ты, в нашей деревне, раз-два и обчелся. Поэтому я всегда рад тебя видеть с бородой и без бороды…

Хиляль крепился, не обращая внимания на болтовню словоохотливого цирюльника. Впрочем, его раздражали не столько слова брадобрея, сколько молчание сидевшего сзади него шейха.

— Ну, отчего ты молчишь? — взорвался он наконец. — Скажи, что тебе ответила Умм Салем?

— Я вижу, тебе не терпится, — отозвался шейх. — Но зачем горячиться? Ты успокойся и постарайся меня понять. Мне ведь недолго осталось жить… Еще несколько лет, а там придет пора и червей кормить. После того как Тафида вышла замуж, дом мой совсем опустел. Неуютно стало и холодно. Вот я и думаю, не предложить ли Тафиде и Салему поселиться со мной. Пусть перебираются ко мне… А с ними и Умм Салем. Ну, зачем мне одному мучиться, заживо хоронить себя в склепе? Хочется хоть перед смертью пожить, как все люди. Чтобы и в моем доме было тепло и уютно. А как это сделать? Без Умм Салем мне никак не обойтись.

— Вот тебе на! — воскликнул цирюльник, его рука с бритвой замерла на щеке Хиляля. — Значит, пошел сватом, а вернулся женихом?! Ну и дела!..

— Как ты сказал? Я что-то не понял… Ну-ка повтори!.. — повернувшись к шейху, произнес Хиляль.

— Видишь ли, брат мой, — осторожно начал шейх, — аллах не всегда распоряжается так, как хочется человеку. Например, на Умм Салем рассчитывал жениться ты, а женюсь на ней, ну, хотя бы я.

Хиляль, оттолкнув цирюльника, вскочил со стула и, как был с намыленной бородой, дрожа от негодования, двинулся на шейха.

— Это как же называется, почтенный шейх? По-твоему, это честно из-под носа уводить невесту? И тебе не стыдно брать такой грех на душу перед смертью? Да знаешь, что тебе за это будет?

— Да что ты, Хиляль, — испуганно попятился от него шейх. — Сядь, успокойся!

Хиляль, обхватив голову руками, метался по комнате и бормотал:

— Как же так? Как же так?.. — Потом опять набросился на шейха: — Да как тебе только в голову взбрело такое, жениться! Разве Инсаф захочет за тебя пойти? Ведь тебе, шейх, по меньшей мере восемьдесят, а то и все девяносто! Ты же родился еще при жизни Араби-паши!..

— Да ты что? Совсем рехнулся? — возмутился вдруг шейх Талба. — Что ты мелешь? При чем тут Араби-паша? Я понимаю — ты нарочно наговариваешь на меня, чтобы оклеветать меня в глазах Умм Салем. Если хочешь знать, я родился в девятисотом, а сейчас шестьдесят пятый, и выходит, что мне всего лишь шестьдесят пять, понял? А для мужчины шестьдесят пять — разве это старость? Да я по сравнению с тобой юноша! Приведись мне с тобой бороться, так я положу тебя на обе лопатки!

— Ну и ну! — воскликнул цирюльник. — Оказывается, наш шейх еще в бойцы годится. И кто бы мог подумать!..

— А ты помалкивай! — огрызнулся шейх. — Нечего совать нос не в свои дела!

Цирюльник, виновато улыбнувшись, попытался ввернуть словечко:

— Прошу тебя, выслушай меня, уважаемый шейх. Я тебе скажу, что думаю, только ты, пожалуйста, не сердись. Ты выслушай меня внимательно, а потом поступай как знаешь. Мой тебе совет: откажись от Инсаф… Пусть на ней женится Хиляль. Они подходят друг другу, и возраст у них почти одинаковый. А ты, извини меня за откровенность, уже весьма почтенный человек. Да и потом, как-то некрасиво получается: Хиляль просил тебя постучать в дверь Инсаф, а ты норовишь сам пройти в нее и захлопнуть дверь перед его носом. Послушайся моего совета, откажись от Инсаф. Клянусь аллахом, и тебе будет хорошо, и Хилялю. Ну, а если все же хочешь женихаться — воля твоя! Я всегда к твоим услугам. Прошу садиться, я мигом тебя ображу: побрею, постригу — в общем, сделаю все в самом лучшем виде. Тем более что ты наш шейх, значит, заслуживаешь особого почета и уважения. Но поверь мне, мы хотим тебе добра. Все, больше я не буду лезть со своими советами. Недаром люди говорят: давай совет другу с утра, а после полудня пусть сам поступает как знает!

— Я думал, ты мастак брить, а ты, оказывается, куда лучше умеешь чесать языком! Самому шейху проповедь читаешь, — раздался в дверях голос Салема.

Цирюльник не растерялся:

— Поистине на ловца и зверь бежит! Ты подоспел как раз вовремя. Вот и рассуди шейха с Хилялем, Салем. Ты это сделаешь лучше, чем я!..

Салем смутился. Он понял, о чем зашел спор. Но у него не было ни малейшего желания обсуждать с кем-либо поступки своей матери. Он ей не судья. Пусть сама решает. Это ее личное дело. Что он может ей посоветовать? Во всяком случае, попрекать ее он не станет. Но пусть все знают: он никогда не назовет ее нового мужа не только отцом, но и дядей. Хотя, впрочем, Хиляля Салем любил с детства. Ведь он был лучшим другом отца. И Салем после смерти отца всегда тянулся к нему. Сколько раз, бывало, они с Хилялем коротали ночи на дежурстве, охраняя правление кооператива. Частенько, сидя за чашкой чаю, обсуждали они деревенские события. А как он любил в детстве слушать сказки Хиляля о злых духах и добрых волшебниках, которые всегда приходили на помощь простым людям в беде. Ну, а шейх, тот просто не пара матери. Только Салем не может сказать ему об этом в глаза. Ведь он отец Тафиды — тестя надо уважать.

К тому же Салем хорошо знал, что его матери сейчас не до женихов. Она все эти дни с утра до вечера только и делает, что ходит из одного дома в другой, агитирует женщин приходить на собрание кооператива. Так что он и сам ее почти не видит.

Да и своих дел у Салема хватает. Нелегко уговорить феллахов прийти на собрание. Народ напуган арестом земляков. Страх быстро вселяется в душу человека, но не так-то просто его оттуда вытеснить! Ну, ничего, через несколько часов его друзья увидят плоды своего труда! Ведь сегодня — пятница! Абдель-Максуд не зря назначил собрание кооператива на этот день: даже те, кто не живет постоянно в деревне, по пятницам, как правило, приезжают домой. Значит, можно рассчитывать и на них. Правда, этих так называемых отщепенцев не очень жалует Абдель-Азим. Он даже выступал против того, чтобы приглашать их на собрание. Но многие не поддержали Абдель-Азима. Поэтому Салему пришлось обходить и их дома. Учеников собирал Райан, учениц поручили Тафиде. А Бухейри взял на себя роль зазывалы. Сложив руки рупором, ходил по улицам и всех подряд громко приглашал на собрание. При этом он так искусно подражал голосу диктора Каирского радио, что некоторые решили, будто Бухейри ходит по деревне с включенным транзистором и их в самом деле приглашают на собрание по радио из Каира.

— Говорит Каир! Говорит Каир! Слушайте последние известия, — во весь голос вещал Бухейри. — Сегодня в восемь часов вечера в здании правления кооператива и комитета социалистического союза состоится отчетно-выборное собрание. Явка обязательна. Говорит Каир!.. Говорит Каир!..

Примеру Бухейри последовали мальчишки-сорванцы, которые, бросив свои игры, шагали за ним по пятам и по команде Бухейри дружно повторяли нараспев: «Сегодня в во-семь ча-сов!.. В здании правления ко-опе-ра-ти-ва!..»

Созывать людей на собрание помогали все активисты деревни. Только Хиляль все еще сидел у цирюльника и требовал, чтобы тот побрил ему шею да получше подровнял усы.

— Нет, не так! — наставлял он цирюльника. — Вот здесь… Ну что ты сделал?.. Отрезал справа больше, чем слева… Подровняй теперь с другой стороны.

Казалось, этой процедуре не будет конца.

— Эй, Хиляль, хватит наводить красоту! Оставь цирюльника в покое! — пристыдил его Салем. — Выйди на улицу, посмотри! Даже твои дети помогают Бухейри созывать людей на собрание. А ты тут сидишь и любуешься своими усами. Чем спорить с шейхом и ругаться с цирюльником, лучше бы шел помочь людям…