Филарет Московский

Глава восемнадцатая КОНЕЦ СВЕТА 1836–1837

1836 год суеверные люди ждали со страхом. В очередной раз какие-то шарлатаны нагадали и напредсказывали в этом году конец света. Особенно много таких предсказаний было в трудах европейских мистиков, к примеру у Иоганна Альбрехта Бенгеля. Не случайно и то, что Гоголь в это время написал комедию «Ревизор», кончающуюся гротескным изображением конца света — знаменитой немой сценой. Она и воспринималась в начале 1836 года, когда Гоголь впервые читал друзьям «Ревизора», именно с этим апокалиптическим оттенком.

«Мне всегда казалось вероятнейшим, что гадания о 1836 годе не сбудутся, нежели что сбудутся, — писал святитель Филарет наместнику Антонию. — Ибо если апостолам не дано в собственность разуметь времена и лета, то мудрено, чтобы сие досталось в собственность нашим гаданиям и расчетам. Но теперь, когда 1836 год наступил, когда предшествовавшие ему годы не соответствовали гаданиям, не кажется мне, что можно дремать беспечно. Мне кажется, что наши дела не к золотому веку ведут».

Этот год Филарет встречал в Петербурге. В другом письме Антонию он с тревогой сообщал: «Учащаются беды. Читали Вы в ведомостях, как в воскресенье Страшного Суда среди Петербурга сгорело более ста человек в увеселительном деревянном здании. Накануне того же дня, того же фигляра, два строения в Москве также сгорели, но, слава Богу, без людей». Имелся в виду пожар в балагане Лемана 1 февраля в последнее воскресенье перед заговением на Великий пост, которое именуется неделей о Страшном суде. В этом пожаре заживо сгорело 126 человек. Далее: «В Серпухове сгорела значительная часть женского монастыря, только церквей близкая опасность не коснулась. О волке московском Вы, без сомнения, слышали».

Московским волком называли сбежавшую из зоопарка гиену, которая, бегая по Первопрестольной, перекусала уйму народа. Но в тональности писем Филарета сквозит опасение о том, что предсказания сбудутся, что мир стоит на грани Страшного суда. Вот мартовское письмо: «Вероятно, Вы слышали, что в Англии видели в воздухе конное войско. Недавно, говорят, в Венгрии было ужасное землетрясение, и одно озеро весьма большое ужасно кипело и испускало пар или дым. Что-то принесет у нас после необыкновенно холодной зимы необыкновенно ранняя весна? Умножение волков около Смоленска, говорят, очень далеко от обыкновенного. Молитесь, да избавит нас Господь от всякия скорби, гнева и нужды».

В то время в Синоде шла «борьба за преобладание» — именно так назвал свою повесть, посвященную данным событиям, Николай Семенович Лесков. Эту борьбу развернул обер-прокурор Стефан Дмитриевич Нечаев, занявший сей пост в 1833 году. До него, после Голицына, с 1817 года обер-прокурором был князь Петр Сергеевич Мещерский. При нем в Синоде, как сказано у Лескова, «в каждом угле расстилались тишь, гладь и Божия благодать», «строго соблюдалась тишина и порядок, почти как во время народного церковного богослужения». С приходом Нечаева все резко изменилось. По-своему это был незаурядный человек. Он навел порядок в канцеляриях, провел ревизии в духовных консисториях, начал разрабатывать устав духовных консисторий, установил контроль над финансами Синода, много делал для улучшения духовно-учебных заведений и положения белого духовенства, подготовил присоединение униатов к православной церкви. Как историк Стефан Дмитриевич прославился своими трудами по исследованию истории Куликовской битвы, много сделал для увековечивания памяти героев этого сражения, именно его стараниями на поле Куликовом была воздвигнута величественная колонна в виде колокольни, увенчанной златоглавым куполом и крестом.

Приход нового обер-прокурора совпал с переездом Синода в здание на Сенатской площади, творение великого архитектора Карла Ивановича Росси. Прежде Нечаев вел себя по отношению к Филарету весьма почтительно, но теперь почему-то решил показать, что обер-прокурор Святейшего синода — фигура гораздо более важная, чем митрополиты, включая и Петербургского, и Московского. Филарет к тому времени считался уже столпом в Синоде, и вскоре на него появился жандармский донос, как полагают, организованный самим обер-прокурором. Владыка направил оправдательное письмо государю и неожиданно вызвал недовольство царя именно тем, что сам себя оправдывал.

Следующий удар пришелся против Андрея Николаевича Муравьева, которого после выхода в свет его «Путешествия по святым местам Востока» почитали как благочестивого православного писателя. К тому же назначенный в Синод государем и продвигаемый всячески Филаретом, Муравьев со временем обещал сам стать обер-прокурором, и Нечаеву нужно было повалить соперника. Начали поступать доносы на Андрея Николаевича.

Зимой 1836 года, находясь в Петербурге, святитель Филарет чувствовал охлаждение к нему в обществе, вызванное интригами обер-прокурора. Старался не замечать происходящего. 18 января в Императорской академии наук он прочитал записку «О русской риторике XI века», которая и по сей день входит во все хрестоматии по риторике.

Борьба обер-прокурора за превосходство в Синоде внезапно окончилась, когда у Нечаева сильно заболела жена, ее отправили лечиться в Крым, там ей стало хуже, Стефан Дмитриевич вынужден был оставить дела и отправиться к супруге, быть при ней, покуда она умирала, а его должность 25 мая 1836 года передали товарищу министра народного просвещения графу Николаю Александровичу Протасову.

— Вот теперь-то и наступит конец света! — говорили синодалы, потому что тридцатисемилетний лейб-гусарский полковник Протасов имел репутацию «шаркуна и танцора».

Есть легенда, что Протасов, получив обер-прокурорское назначение, приехал к генерал-адъютанту Чичерину и сказал:

— Поздравь меня! Я — министр, я — архиерей, я — черт знает что!

Киевский митрополит Филарет (Амфитеатров), узнав об этом, остроумно заметил:

— Справедливо только последнее.

Филарет в Петербурге отсутствовал. Будь он в городе, возможно, ему удалось бы добиться назначения Муравьева. «Хотя смещение Нечаева и могло быть угодно Филарету, который не забывал обид и, конечно, помнил, как Нечаев сначала оклеветал его через жандармов, а потом подвел хитростью в немилость у государя, но что касается просьбы о назначении совершенно неподходящего к синодским делам гусара, то весьма трудно допустить, чтобы Филарет на это согласился», — пишет Лесков. Назначению Протасова способствовала императрица, которой он очень нравился. А петербургский митрополит Серафим (Глаголевский) не посмел воспрепятствовать, поскольку в свои семьдесят с лишним лет сделался весьма робким.

Об отношении Протасова к Филарету есть свидетельство Муравьева, что он «не имел к нему доверенности по старым наговорам о мнимом его мистицизме и что всего страннее, о про-тестанстве, когда по его единственному катехизису училась Православию вся Россия». Шлейф давнишнего покровительства Филарету со стороны расплодившего на Руси протестантов сумасброда Голицына так и тянулся за митрополитом Московским.

Между тем Лесков доказывает, что Муравьев сам сопричастен к написанию от лица Синода записки к государю с просьбой вместо Нечаева назначить Протасова, и таким образом, получается, что друг Филарета способствовал назначению на должность обер-прокурора человека, который вскоре обрушится на московского архиерея с новой волной нападок. «Подведя церковь «под гусара», он увидал, что сплоховал, и, получив, что мог, от Протасова, отбыл в страны дальные, но не с пустыми целями обыкновенного туриста, а с серьезною заботою просветить Рим насчет восточного православия и разъяснить русским несостоятельность римского католицизма…» — пишет Лесков о Муравьеве.

А в то время как в Петербурге кипели страсти вокруг нового обер-прокурорского назначения, на Москве митрополит Филарет наслаждался дружбой со своим прежним соперником и почти врагом — архимандритом Фотием (Спасским). Отныне они стали друзьями, и Филарету доставляло особое удовольствие привечать у себя в гостях Фотия и его духовную дщерь Анну Алексеевну Орлову-Чесменскую. Возможно, присутствовали гости и в Клину, где при освящении соборного храма Пресвятой Троицы Московский Златоуст произносил очередную проповедь о необходимости посещения храмов. Как видно, не умолкали голоса тех, кто, как не редко приходится слышать и теперь, говорил, что можно и в душе своей молиться, и дома, а в храмы ходить не обязательно.

— Но можно сказать, — говорил Филарет, — что первый на земле храм Божий был самый рай, в котором Бог благодатно являлся человеку, в котором человек, освященный образом Божиим, был непорочным священником, в котором видимою, таинственною святынею было древо жизни; поелику от сего древа человек таинственно вкушал нетленную жизнь, подобно как мы ныне, на трапезе Господней, от плода пшеницы и лозы, таинственно и существенно вкушаем бессмертную жизнь Божественного Тела и Крови Христовой. С тех пор как человек грехопадением сокрушил в себе образ Божий и перестал быть живым храмом Божиим, потребность видимого, образовательного, тайноводственного храма Божия очевидно сделалась более ощутительною, и священная история показывает, что сколько человек трудился над удовлетворением сей потребности, столько же еще более Сам Бог споспешествовал тому… Сам основатель христианства Иисус Христос не только посещал храм Иерусалимский, но и защищал его достоинство против оскорбления, когда изгнал из него продающих и купующих; это, без сомнения, не для того, чтобы поддержать храм, которого скорое падение Сам Он предсказал, но для того, чтобы сохранить в христианстве мысль о святости храма Божия и о должном к нему благоговении.

И далее — уже о христианских храмах:

— Первоначальным образцом их послужила, без сомнения, та горница велия (Лк. XXII. 12), в которой Господь установил и в первый раз совершил таинство Тела и Крови Своея. Он Сам ее для сего назначил и, как верховный Архиерей, освятил… Посещайте храм Божий прилежно; пребывайте в нем благоговейно, участвуйте здесь в молитвах и славословиях сердечно; слушайте возвещаемое Слово Божие внимательно, не так, чтобы только слышать и на время занимать свое любопытство, но так, чтобы слышанное прилагать к своему сердцу, сохранять в памяти, возобновлять в размышлении, обращать в дело и жизнь… Церковь не требует, чтобы все вы отвергли ваши домашние дела; но желает, чтобы все привели в порядок ваши дела душевные… Но если и в праздник к утреннему богослужению храма не пускает вас леность и сон, к дневному — неуместное дело мирское, к вечернему — опять мирское веселие или леность и отвычка: отдаю на суд вашей совести, христианские ли это обычаи!

Наверное, слушали гости и проповедь Филарета в Чудовом монастыре о громоздкости суетного мира, от которой нужно избавляться, если хочешь следовать за Христом:

— Если, не обманывая себя, желаешь спастися, то будь верным последователем Христа по пути истинной веры Его и заповедей Его, и как можно оставляй позади себя все, что не может или не хочет проходить с тобою путем тесным, но единым спасительным.

А отправляя своих дорогих гостей в лавру, он писал Антонию: «Примите, отец наместник, посетителей, графиню Анну Алексеевну и о. архимандрита Фотия, со всем вниманием. О. архимандрита возьмите в мои келлии или где покойнее отдохнуть ему. Исполните священное, чего пожелают. Между прочим, о. архимандрит желает слушать панихиду по схимонахе Михаиле. Предложите им и угощение от нашего усердия».

В июле произошло событие, которое долго подготавливалось мудрым Филаретом, знающим, что нельзя торопить людей с принятием монашества. Маргарита Тучкова наконец дождалась того дня, когда ей суждено было расстаться со своим именем. Вообще говоря, красивое имя Маргарита — только первая составная имени антиохийской великомученицы, которую полностью звали Марина Маргарита, что означает «морская жемчужина». Теперь Маргарита должна была исчезнуть, чтобы вместо нее появилась монахиня Мелания, что по-гречески значит «черная». Постриг совершал в Троице-Сергиевой лавре наместник Антоний, а Филарет присутствовал при этом в качестве восприемника новой инокини. Отныне его письма к ней будут начинаться со слов: «Благословение и мир от Господа начальнице общежительствующих Мелании и сподвизающимся в послушании любви».

В 1836 году исполнилось десять лет со дня коронования императора Николая I, и в сей день 22 августа, приветствуя на Москве государя, приехавшего в Первопрестольную ради сего торжества, святитель Филарет произнес в Успенском соборе Кремля слово, в котором с огромным восторгом очертил успехи первых лет николаевского царствования:

— Смотрите. Враги внешние побеждены и укрощены. Враги домашние уничтожены. Союзы, особенно благоприятные миру царей и народов, укреплены особенно. Редким царским искусством враги переработаны в друзей. Силе бедствий, которые предупредить и отвратить не во власти человеческой было, не раз могущественно и благодетельно противопоставлено личное присутствие благочестивейшего императора. Военные силы бдительным попечением непрерывно содержаны и содержатся в развитии, соответственном достоинству и безопасности государства; в особенности же морские, не только увеличены, но, не знаю, не сказать ли, воскрешены пристальным животворным царским взором. Просвещение, искусства, промышленность разнообразно поощрены. Законодательство и правосудие получило свой особенный венец в систематическом составе законов. Человеколюбивые заведения для воспитания, врачевания, призрения возращены в числе и цветут под незаходящим солнцем непосредственного царского призрения. Всякая нужда, бедность, несчастие, общественное, частное непрерывно находили и находят отверстою благодеющую руку царскую. Соответственно потребностям святыя Церкви, ее пастыри, ее храмы, ее обители частью умножены, частью облаготворены. В областях, где в прежние несчастные времена Восточное благочестие стеснено было насилиями Запада, собственное око благочестивейшего государя усмотрело неблагообразие православных храмов, и особенная его воля облекла их приличным благолепием… Вот некоторые части высокой работы в венце царского десятилетия! Величественно и сладостно сияет он оку сердца русского; и не только в настоящее время, но и на будущее отражает свет благих надежд.

Столь высокой оценки пока еще никто не удостаивался в устах святителя Филарета. Подозревать его в неискренности — нелепо, из предыдущих проповедей видно, что он мог произнести слова о необходимости послушания царю, мог сравнивать государя с библейскими царями и обойти стороной точное упоминание тех или иных деяний императора. Но он нарочито останавливается на том, что сделано помазанником Божьим «за отчетный период». Прямо, можно сказать, по пунктам желает подчеркнуть заслуги Николая.

Осенью 1836 года Россию взбудоражила публикация в московском журнале «Телескоп» первого «Философического письма» Петра Яковлевича Чаадаева, в котором он камня на камне не оставлял от русской истории, а также весьма скептически взирал и на религиозные христианские чувства россиян: «Сначала дикое варварство, затем грубое суеверие, далее иноземное владычество, жестокое и унизительное, дух которого национальная власть впоследствии унаследовала, — вот печальная история нашей юности. Поры бьющей через край деятельности, кипучей игры нравственных сил народа — ничего подобного у нас не было. Эпоха нашей социальной жизни, соответствующая этому возрасту, была наполнена тусклым и мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемым только злодеяниями и смягчаемым только рабством. Никаких чарующих воспоминаний, никаких пленительных образов в памяти, никаких действенных наставлений в национальной традиции. Окиньте взором все прожитые века, все занятые нами пространства, и Вы не найдете ни одного приковывающего к себе воспоминания, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил о прошедшем и рисовал его живо и картинно. Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и без будущего, среди плоского застоя. И если мы иногда волнуемся, то не в ожидании или не с пожеланием какого-нибудь общего блага, а в ребяческом легкомыслии младенца, когда он тянется и протягивает руки к погремушке, которую ему показывает кормилица». «Народы — существа нравственные, точно так, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как людей воспитывают годы. Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру».

Забавно, что нашим первым западником стал человек, носящий такую уж очень восточную фамилию. Чаадай (иначе — Чагатай, Джагатай) — второй сын Чингисхана. От него произошло племя Чаадаев или чагатаев, которые создали свое государство в Средней Азии. Существовал чагатайский язык. А самым знаменитым чаадаем был Тамерлан.

Чаадаев расколол общество, дав два направления мыслей и пристрастий. Те, кто разделял точки зрения Петра Яковлевича, становились впоследствии западниками, а те, кто яростно критиковал его, — славянофилами. Уж очень резко разграничил он проклинаемую им Россию и обожаемый им Запад: «Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношению к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили. Начиная с самых первых мгновений нашего социального существования, от нас не вышло ничего пригодного для общего блага людей, ни одна полезная мысль не дала ростка на бесплодной почве нашей родины, ни одна великая истина не была выдвинута из нашей среды; мы не дали себе труда ничего создать в области воображения и из того, что создано воображением других, мы заимствовали одну лишь обманчивую внешность и бесполезную роскошь».

В то время как Запад стремительно двигался к вырождению христианства, в России оно держалось, во многом благодаря таким столпам православной церкви, как Филарет Московский. Но Чаадаев высказывал крайне противоположное мнение на сей счет: «Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство величественно шествовало по пути, указанному божественным его основателем, и увлекало за собой поколения, мы не двигались с места. Весь мир перестраивался заново, у нас же ничего не созидалось: мы по-прежнему ютились в своих лачугах из бревен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода не для нас свершались. Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства».

Скандал с этой публикацией, естественно, не мог пройти мимо святителя Филарета. Он дал строгие и четкие оценки «Философическому письму»: «Статью Телескопа, оскорбительную для Церкви и для России, мне показали, ибо, впрочем, сего журнала я не имел и не читал. Правительство обратило внимание на сие безумие. Странно, что пропустил к напечатанию ректор университета. Мне казалось возможным сие не иначе, как разве пропустил не читав; но некоторые говорят, что даже поправлял. Найдите и прочитайте лист Северной Пчелы, вышедшей третьего дня. Тут есть хорошее противоядие против статьи Телескопа».

Император был куда более прямолинеен в оценке статьи Чаадаева: «Смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного». «Телескоп» закрыли, его издателя Николая Ивановича Надеждина сослали, Чаадаева объявили сумасшедшим и заставили пройти принудительное медицинское обследование. Полемики не получилось. Тогда все видели славу России и ее истории, все видели себя христианами в лучшем проявлении, нежели европейцы, и большинство людей сочли нелепым спорить с тем, кто говорил, что у России нет истории, что мы народ дикий и варварский и что наше христианство невежественное. Полемика станет развиваться постепенно, в будущие годы.

А противоядием статье «Телескопа» Филарет назвал опубликованный в булгаринской «Северной пчеле» отрывок из книги писателя и дипломата, албанца по национальности, Константина Михайловича Базили «Боспор и новые очерки Константинополя». В этом отрывке, озаглавленном «Восток и Запад», автор оценивал западное христианство как основанное на насилии, а восточное — как движимое любовью.

Московскому обер-полицмейстеру Льву Михайловичу Цынскому пришлось отдуваться за статью Чаадаева перед высшим начальством. В его переписке с московским генерал-губернатором Дмитрием Владимировичем Голицыным сохранилось любопытное письмо. В нем Цынский уведомляет: «После статьи, напечатанной в XV номере Московского телескопа под заглавием философические письма, поступила ныне в редакцию статья под названием: «Несколько слов о философическом письме, напечатанном в XVкниге Телескопа». Статью сию представляя при сем в копии на усмотрение Вашего сиятельства, я имею честь присовокупить, что как ныне издание Телескопа запрещено, то оную статью предполагают напечатать в Московском наблюдателе. Сей час я получил сведение, что статья сия вся уничтожена и не будет помещена в наблюдателе; корректурной же печатанной лист оной находится у меня.

Генерал Майор Цынский

Примечание: статья сия, как слышно, сочинена Митрополитом Филаретом».

Видимо, готовился мощный ответ Чаадаеву, но затем было принято решение поступить решительнее — объявить автора «Философического письма» психом, а с чокнутым спорить глупо. Так античаадаевская статья и не попала в печать. Сохранилась копия корректурного оттиска этой статьи, скорее всего, и впрямь принадлежащей перу Московского Златоуста.

Подражая манере письма Чаадаева, автор также пишет к некой неизвестной адресатке. Причем, в отличие от той, к кому обращается Чаадаев, здесь в качестве собеседницы вполне можно увидеть саму Россию. Вот некоторые ключевые высказывания из сего «Античаадаева»:

«Тебя удивила, мой друг, статья философические письма, помещенная в 15 № Телескопа, тебя даже обидела она, ты невольно повторяешь: неужели мы так ничтожны в сравнении с Европой, неужели мы, в самом деле, похожи на приемышей в общей семье человечества? Я понимаю, какое грустное чувство поселяет в тебе эта мысль; успокойся, мой друг, эта статья писана не для тебя; всякое преобразование твоего сердца и твоей души было бы зло: ты родилась уже истинной христианкой…»

«Я знаю, как соблазняла тебя не христианская жизнь людей того общества, которое должно служить примером для прочих состояний. Ты устояла от соблазна, не увлеклась на путь не имеющей цели жизни, — и теперь сама видишь, что на избранном гобою пути нельзя ни потерять, ни расточить земного блага; ибо избранный тобою путь есть стезя, на которой человек безопасен от хищничества и ласкательства и по которой, со временем, должно идти все человечество».

«Если ты уже постигла один раз истину и следуешь ей, то не думай, чтоб истину можно было совершенствовать; ее откровение совершилось один раз и навеки, и потому слова: «сколько светлых лучей прорезало в это время мрак покрывавший всю Европу!» относятся только к открытиям, касающимся до совершенствования вещественной жизни, а не духовной; ибо сущность религии (не имеет форм она) есть неизменный вовеки дух света, проникающий все формы земные. Следовательно, мы не отстали в том отношении от других просвещенных народов; а язычество таится еще во всей Европе: сколько еще поклонников идолам, рассыпавшимся в золото и почести. Что же касается до условных форм общественной жизни, то пусть опыты совершаются не над нами: можно жить мудро чужими опытами; зачем нам вдаваться в крайности: испытывать страсти сердца, как Франция, охлаждаться преобладанием ума, как Англия; пусть одна перегорает, а другая стынет; одна от излишних усилий может нажить аневризм, а другая от излишней полноты — паралич. Россия же при крепком своем сложении, умеренной жизнию может достигнуть до маститых веков существования, предназначенного народам».

«Если бы мы не жили мощными впечатлениями времен прошедших, мы не гордились бы своим именем, мы бы не смогли свергнуть с себя имя монголов, поклонились бы давно власти какого-нибудь Сикста V или Наполеона, признали бы между адом и раем чистилище, и наконец давно обратились уже в ханжей, следующих правилу «несть зла в прегрешении тайном». Кому нужна такая индульгенция, тот не найдет ее в наших постановлениях Церкви».

«Наше общество действительно составляет теперь разногласие понятий и все так от того, что понятия передаются нам разномысленными, приезжающими из Франции, Англии и Германии воспитателями, от того-то общество наше, долженствующее подавать собою во всем пример прочим состояниям, настроено на разный лад, и эта расстроенность не кончится до тех пор, пока не образуется у нас достаточное число наставников собственных, достойных уважения и доверия родителей».

«Таким-то образом чужие понятия расстраивали нас с своими собственными. Мы отложили заботу о совершенствовании всего своего, ибо в нас внушили любовь и уважение только к чужому, и это стоит нам нравственного унижения. Родной язык неуважен, древний наш прямодушный нрав часто заменяется ухищрением, крепость тела изнеживается…»

«Зачем вершины наши отрываются от подножий, зачем они часто живут как гости на родине, не только говорят, пишут, но и мыслят не по-русски? Отвечай мне, мой друг, на эти вопросы — истинны ли они! Отвечай, — нужны ли соколу павлиньи перья, чтоб быть также птицей Божьей и исполнить свое предназначение в судьбе всего творения?»

«При разделении односемейности европейской на латинскую и тевтоническую сочинитель несправедливо отстранил семью греко-российскую, которая также идет в связи с прочим и, можно сказать, составляет средину между крайностями слепоты и ясновидения».

«От добровольного соединения Греции и Севера родилась Русь; от насильственного соединения Рима с Севером родились Западные Царства. Греция и Рим отжили. Русь одна наследница Греции, у Рима много было наследников. На три духовных владычества и по сие время разделяют христианский мир, истина еще в трех видах: в образе вещественном католичества, в образе духовном протестантства, и в образе слияния вещественности с духовностью Греко-российской Церкви».

«Смотрите только на Запад, вы ничего не увидите на Востоке, смотрите беспрерывно на небо, вы ничего не заметите на земле. Положим, что мы «отшельники в мире, ничего ему не дали», но чтобы ничего не взяли у него, это логически несправедливо, мы заняли у него неуважение к самим себе, если согласиться с сочинителем письма».

«Покуда Русь переносила детские болезни, невольно покорствовала истукану ханскому и была между тем стеной, защищавшей христианский мир от магометанского, Европа в это время училась у греков и у наследников их наукам и искусствам. Всемирное вещественное преобладание падшего Рима оснащалось снова в Ватикане, мнимо преображаясь в формы духовного преобладания; но это было новое насилие человечеству. Это преобладание было не преобладанием слова, а преобладание меча, только скрытого. Россия устояла во благо общее — это заслуга ее».

«Мы принимали от умирающей Греции святое наследие, символ искупления, и учились слову; мы отстаивали его от нашествия Корана и не отдали во власть Папы; сохраняли непорочную голубицу, перелетевшую из Византии на берега Днепра и припавшую на грудь Владимира».

«Вечные истины, переданные нам на Славянском языке, те же, каким следует и Европа, но от чего же мы не знаем его? Наше исповедание не запрещает, как Бог Соломону, постигать таинства вселенной и совершенствовать жизнь общую ко благу. Христианская религия нигде не имеет нужды управляться миром посредством предрассудков».

«Религия есть одно солнце, один свет для всех, но равно благодетельные лучи его не равно разливаются по земному шару, а соответственно общему закону вселенной. Согласуясь с климатом природы, у нас холоднее и климат идей; с крепостию тела у нас могут быть прочнее и силы души, — и мы не обречены к замерзанию. Природа дала нам средства согревать тело; от нас зависит беречь и душу от холода зла.

Этим хотел я кончить письмо мое; но не мог удержаться еще от нескольких слов в опровержение мнений, будто Россия не имеет ни истории, ни преданий, не значит ли это, что она не имеет ни корня, ни основы, ни русского духа, не имеет ни прошедшего, ни даже кладбища, которое напоминало бы ей величие предков. Надо знать только историю Солонов (?), чтоб быть до такой степени несправедливым.

Виновата ли летопись русского старого быта, что ее не читают? Не ранее ли века все настоящие просвещенные царства стали образовываться из хаоса варварства. В XII веке у нас христианский мир уже процветал мирно, а в Западной Европе что тогда делалось? Овцы западного стада, возбужденные пастырем своим, думали о преобладании; но верно святые земли не им были назначены под паству; вера не требует ни крови, ни гонений за веру; мечом не доказывают истины; Бог слова покоряет словом. Гроб господень не яблоко раздора. Он достояние всего человечества.

Таким же образом мнимо великое предприятие должно было решиться. Мы не принимали в нем участия, и похвалимся этим. Мы в это время образовали свой ум и душу, и потому-то ни одно царство, возникшее из средних времен, не представит нам памятников XII столетия, подобных слову Игоря, посланию Даниила к Георгию Долгорукому и многих других сочинений на славянском языке даже IX и X столетий. Есть ли у кого из народов европейских, кроме шотландцев, подобные нашим легенды и песни, у кого столько своей родной души, откуда льются эти звонкие, непостижимые по полноте чувств, голоса хороводов; прочтите сборник Кирилла Данилова древнейших народных преданий-поэм. У какого народа христианского есть Нестор? У кого из народов есть столько ума в пословицах, а пословицы не есть ли плод опытной, давней народной жизни?

Еще оставалось бы высчитать тебе природные свойства и прижитые недостатки наших и прочих просвещенных народов, взвесить их и по ним уже заключить: который из народов способнее соединить в себе могущество вещественное и духовное? Но это новый, обширный предмет рассуждения. Довольно против мнения — что мы ничтожны».

Стиль изложения очень похож на филаретовский. К тому же начало, почти пародирующее начало письма Чаадаева. Вспомним, что и Пушкину на его «Дар напрасный» Филарет ответил пародией на его стихи, но пародией, заключающей во всем возражение тому, что написано у Пушкина. Точно так же и тут, пародируя манеру Чаадаева, автор во всем спорит с создателем «Философического письма».

Итак. Если принять, что статья «Несколько слов о философическом письме» действительно написана московским митрополитом, то следует признать, что как Чаадаев — первый западник, так святитель Филарет — первый славянофил!

Славянофиларет. В переводе с греческого: «любящий славянскую добродетель».

И — реакционер. В том смысле, в каком человеческий организм проявляет себя реакционером, выказывая какую-либо откровенную реакцию на болезнь.

Филарет первым, не улюлюкая: «Сумасшедший! Ату его!» — вышел на бой с клеветником России, чтобы не силой государственной машины и не силой общественного выдавливания, а силой просвещенного ума одолеть силу клеветы.

Жаль, что статья «Несколько слов о философическом письме» так и не была издана и вместо полемики власти предпочли выбрать путь почти физического устранения и клеветника, и тех, кто его печатал. Мол, незачем раздувать угли, лучше тайком и как можно быстрее их затоптать, чтобы никто и не видел, и дыма не унюхал. Но дым-то пошел, его унюхали, и последствия покажут себя в ближайшем будущем. В цепочке между декабристами и Герценом важнейшее звено — Чаадаев. Статья Филарета могла бы эту цепочку разорвать.

А ему велено было временно умолкнуть. Одно из писем Антонию того времени так и начинается со слов: «Как долго я молчу!» Но дальше он поясняет: болею. Опять зима в Петербурге, опять хвори. Там он всегда простужался, страдал от болей в ухе. Лечился, а от лекарств, как водится, что-то излечивалось, а что-то калечилось. Принимаешь лекарства от простуды, а они вызывают боли в желудке…

Но куда докучливее петербургских болезней — участие в работе Синода. На это время Московский Златоуст умолкает, не звучат его вдохновенные проповеди. Покуда не вернется в свою дорогую Москву.

В эту зиму в Петербурге произошло страшное.

Убили Пушкина.

Убили гения русской словесности, человека, в котором вовсю шло новое развитие в сторону России и православия. Вместе с Филаретом Пушкин стал первым славянофилом. Ответ Филарета Чаадаеву остался втуне. А вот письмо Александра Сергеевича, написанное Петру Яковлевичу 19 октября 1836 года, обрело известность: «Что касается мыслей, то вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясали, но у нас было свое особое предназначение. Это Россия, это ее необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли евангелие и предания, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева. Наше духовенство, до Феофана, было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве… Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы — разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие — печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие ее могущества, ее движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, — как, неужели все это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Петр Великий, который один есть целая история? А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел вас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человека с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».

Пушкин 1830-х годов — это тот, чья «душа согрета огнем Филарета». Он уже семьянин, у него один за другим рождаются дети, и он поступает на службу. Он знакомится с министром народного просвещения и президентом Петербургской академии наук графом Сергеем Семеновичем Уваровым, реакционером, автором знаменитой триады «православие — самодержавие — народность», ставшей девизом всей николаевской эпохи. Пушкин открыто заявляет о себе как о русском патриоте стихотворением 1831 года «Клеветникам России»:

Какого себе ответа после таких строк ждал от Пушкина Чаадаев?..

Пушкин пишет свою величественную «Осень». Он создает «Историю пугачевского бунта», отнюдь не такую, какую можно было бы потом учить в школах по советским учебникам. Он творит удивительные по силе народного звучания свои пушкинские русские сказки и дает «Песни западных славян», якобы перевод Мериме, но на самом деле настоящее славянское произведение.

И вот наступает год 1836-й, предсказанный как конец света… Вокруг Пушкина сгущаются тучи. Царь хочет его гибели? Увольте! Не хотят видеть его жизнь и дальнейшее взросление те, кого он именовал клеветниками России. Им не может нравиться то, как он с иронией отзывается о «правах человека», за которые они другим готовы рвать глотки — «Не дорого ценю я громкие права…».

Пушкин ходит в церковь! «Во дни печальные Великого поста» он восторгается каноном Андрея Критского:

Он начинает печатать свой журнал «Современник», коего успеет издать лишь четыре тома, пятый будет выпущен его друзьями в качестве посвящения погибшему поэту. Он заканчивает «Капитанскую дочку», свое последнее крупное произведение. Пушкин не собирается умирать:

Он затеял величественный труд «История Петра Великого». Но конец света все ближе и ближе. Он наступит не в 1836 году, а 27 января 1837-го, в день святителя Иоанна Златоуста, на Черной речке…

Умирающему Пушкину император написал: «Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и мой последний совет умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки». Государево прощение — за государственное преступление, именно так тогда квалифицировалась дуэль. Николай I не только простил Пушкина за поединок, но и постановил после кончины поэта: «1. Заплатить долги. 2. Заложенное имение отца очистить от долга. 3. Вдове пенсион и дочери по замужество. 4. Сыновей в пажи и по 1500 рублей на воспитание каждого по вступление на службу. 5. Сочинения издать на казенный счет в пользу вдовы и детей. 6. Единовременно 10 000 рублей».

Дуэль признавалась не только государственным, но и православным преступлением. В отношении дуэлянтов не существовало особых постановлений, они попросту приравнивались к самоубийцам, коих нельзя было отпевать в храме, хоронить внутри церковной ограды и поминать вкупе со всеми христианами. На исполнении этой строгости в отношении Пушкина настаивал петербургский митрополит Серафим. Переменить его твердую точку зрения взялся московский митрополит. Возможно, Филарету в числе других, а возможно, лишь одному Филарету мы обязаны тем, что Александр Сергеевич удостоился христианского упокоения. Иначе каков был бы соблазн для тех, кто обожает Пушкина и не слишком тверд в вере, обидеться на Церковь и отойти от нее! Только представить себе, как благодаря подобной твердости Серафима (Глаголевского) радовался бы весь антиправославный мир, если таким образом ему бы «подарили» Пушкина! А при безбожной власти большевиков Александра Сергеевича и вовсе противопоставили бы Христу, превратили в образец деятеля антихристианского сопротивления! Ведь, как и на могиле Льва Толстого, на могиле Пушкина не стоял бы крест.

А сейчас? Тоже страшно представить. Скольких нынешних православных священников посмертное отлучение Пушкина ввело бы в соблазн проповедовать, что читать творения русского гения грешно!

Конечно, утверждать, что посмертным спасением великого поэта мы обязаны Филарету, преувеличение. Здесь, прежде всего, во многом сыграло свою роль доброе отношение государя императора. Вот если бы Николай Павлович уперся в букву гражданского и религиозного закона, тогда дело плохо. Но и мнение Филарета внесло свою важную лепту. И слава богу, что он в то время оказался в Петербурге!

Когда пишут о кончине и погребении Пушкина, постоянно укоряют, а то и проклинают власти за то, что не устроили пышных похорон. Но устроить такие значило отменить строгое отношение к дуэлянтам. И дуэли посыпались бы как горох! Митрополит Серафим запретил отпевать Александра Сергеевича в Исаакиевском соборе, и отпевание происходило в церкви, которую всегда обозначают как «Конюшенная», дабы подчеркнуть, что гения русской словесности отпевали чуть ли не на конюшне среди лошадей. На самом деле это храм Спаса Нерукотворного Образа, расположенный неподалеку от Мойки на Конюшенной площади внутри довольно величественного здания Конюшенного двора. Пишут, что это очень тесный храм. На самом деле храм довольно просторный, в чем нетрудно сейчас убедиться, поскольку он восстановлен. При советской власти в нем размещался целый институт гидропроекта.

Когда говорят, что «царь запретил отпевание в Исаакиевском соборе», невольно возникает мысль о шедевре Монферрана. Но в 1837 году нынешний главный собор Петербурга еще только строился, заканчивалось возведение купола. И это был четвертый Исаакиевский храм города.

Исаакий Далматский — святой, память которого совершается 30 мая (12 июня), а это день рождения Александра Невского и Петра Первого. Вот почему главным храмом Северной столицы должен был стать именно собор во имя Исаакия. Ведь Петр построил свой град в тех местах, где Александр разгромил на Неве шведов.

Первая церковь во имя святого Исаакия Далматского, деревянная, маленькая, появилась возле Адмиралтейства на месте, где сейчас высится Медный всадник, еще при Петре. Вторая, каменная, была возведена на ее месте, в 1735 году она сгорела, и ее разобрали. Третий Исаакиевский собор строился там же при Екатерине II, закончен был при Павле I, а освящен при Александре I. По проекту архитектора Ринальдини это должно было быть высокое строение из мрамора, на мраморном основании, но император Павел пустил мрамор на строительство Михайловского замка, и на мраморном основании был возведен нелепый кирпичный собор, который довольно быстро стал ветшать и разрушаться. Судя по всему, в 1837 году именно в этом разрушающемся соборе хотели отпевать Пушкина. Но император повелел перенести отпевание в храм Спаса Нерукотворного Образа, являвшийся придворным храмом. Тем самым государь подчеркивал, что Россия прощается не только с великим поэтом, но и с государственным деятелем.

Отпевание совершали архимандрит и шестеро священников, что тоже немало. Пришли лучшие поэты, гроб несли Крылов, Вяземский, Жуковский. Присутствовали высшие чины, среди которых был и министр народного просвещения Уваров. Ну а то, что ни один из архиереев, включая Филарета, не почтил своим посещением сего отпевания… Следует, повторяю, учитывать, что отпевали дуэлянта, по церковным понятиям — самоубийцу, впрочем, успевшего покаяться перед смертью настоятелю храма Спаса Нерукотворного Образа, протоиерею Петру Песоцкому.

Затем, как известно, тело раба Божия Александра было отвезено в Святогорский монастырь, который Пушкин очень любил посещать во время проживания в Михайловском. Здесь он похоронил мать и за десять рублей купил для себя место, чтобы тоже быть похороненным на родовом пушкинском кладбище. Это была его воля.

Конец света ожидали в 1836 году, а он случился в начале 1837-го — малый конец света. Перестал светить русский солнечный гений Пушкин.