Филарет Московский

Глава двадцать четвертая ЖАТВА СМЕРТИ 1852-1856

«Свобода или смерть!» — девиз многих столетий. Как будто человек вечно выбирает, на ком из двух этих сестер жениться. А порой приглядишься — сестры-то близнецы! Как только где-то крикнут: «Свобода!» — тут же вскоре жди, что прокричат: «Смерть!» И пойдет страда.

На сей раз Россию ждала страда севастопольская. Она начнется вот-вот, но уже несколько лет птицы свободы и смерти мельтешили в воздухе, приглядываясь, кого клюнуть.

Эта гибельная жатва началась Великим постом 1852 года, когда умер Гоголь. Пять лет со дня выхода «Выбранных мест из переписки с друзьями» продолжался его медленный и в то же время стремительный уход из жизни временной в жизнь вечную. Освистанный и непонятый, он отправился в Иерусалим. Там в награду за молитвенное усердие наместник патриарха митрополит Петрас Мелетий наградил его маленькой частью от камня Гроба Господня и частью дерева от двери храма Воскресения, которая сгорела во время пожара 1808 года. Из святых мест Николай Васильевич вернулся еще более уверенный в своем призвании. «Всякому человеку следует выполнить на земле призванье свое добросовестно и честно, — говорил он в 1850 году. — Чувствуя, по мере прибавленья годов, что за всякое слово, сказанное здесь, дам ответ там, я должен подвергать мои сочиненья несравненно большему соображенью и осмотрительности, чем сколько делает молодой, не испытанный жизнью писатель». Говорят о болезни, которая якобы охватила Гоголя и свела в могилу, говорят о психическом расстройстве. Нужно же говорить о его излечении от той болезни, которой заражено подавляющее большинство человечества, и болезнь эта — суета мира.

Многие отмечали некое необыкновенное спокойствие, поселившееся в Николае Васильевиче. «Четвертого дня приехал сюда Гоголь, возвращаясь из Иерусалима, он, кажется, очень и очень успел над собою, и внутренние успехи выражаются в его внешнем спокойствии», — писал из Киева живописцу Александру Иванову предприниматель, славянофил Федор Васильевич Чижов.

«Лицо его носило отпечаток перемены, которая воспоследовала в душе его. Прежде ему были ясны люди; но он был закрыт для них, и одна ирония показывалась наружу. Она колола их острым его носом, жгла его выразительными глазами; его боялись. Теперь он сделался ясным для других; он добр, он мягок, он братски сочувствует людям, он так доступен, он снисходителен, он дышит христианством», — писала в своих воспоминаниях княжна Варвара Николаевна Репнина-Волконская.

«По его действиям, как я замечала, видно, что он обратился более всего к Евангелию, и мне советовал, чтобы постоянно на столе лежало Евангелие. «Почаще читай, ты увидишь, что Бог не требует долго стоять на молитве, а всегда помнить Его учение во всех твоих делах». Он всегда при себе держал Евангелие, даже в дороге. Когда он ездил с нами в Сорочинцы, в экипаже читал Евангелие. Видна была его любовь ко всем. Никогда я не слыхала, чтобы он кого осудил. Он своими трудовыми деньгами многим помогал…» — вспоминала сестра Гоголя Ольга Васильевна Гоголь-Головня.

Сам же Гоголь понимал свое путешествие в Иерусалим как отправную точку к как можно скорейшему усовершенствованию. Вот что он писал Жуковскому в конце февраля 1850 года: «Мое путешествие в Палестину точно было совершено мною затем, чтобы узнать лично и как бы узреть собственными глазами, как велика черствость моего сердца. Друг, велика эта черствость! Я удостоился провести ночь у Гроба Спасителя, я удостоился приобщиться от Святых Тайн, стоявших на самом Гробе вместо алтаря, и при всем том я не стал лучшим, тогда как все земное должно было бы во мне сгореть и остаться одно небесное». И далее два года он сжигал не только и не столько свои рукописи, сколько сжигал в себе все земное, дабы оголить небесное. Он будто из последних сил плыл сквозь бушующее море, стремясь дотянуться до желанного берега, и этим берегом был Христос. Весь последний год своей жизни Николай Васильевич много и жадно читал изданные проповеди святителя Филарета, поскольку никто другой так не соответствовал его желанию усовершенствоваться, никто другой не уверял столь несокрушимо, что если мы христиане, то должны служить небу, а не миру, что служить Богу и одновременно мамоне нельзя. Однажды, будучи в гостях, когда предложено было вслух читать Пушкина и ожидалось, что Николай Васильевич горячо поддержит такое предложение, он неожиданно для всех воспротивился, напомнил, что идет Великий пост, и стал читать филаретовскую «Беседу о прикосновении веры ко Христу». В ней Московский Златоуст вспоминал евангельское событие, как народ толпился вокруг Спасителя, мечтая прикоснуться к нему, и не каждому удавалось, поскольку толпа была огромна, но тем, кто горячо верил, удавалось. «В чем же состоит сей особенный образ приближения ко Христу, сопровождаемый не мертвым приражением, но живым прикосновением, извлекающим из Него спасительную силу? — Сие также ясно показывает Господь в лице кровоточивой, которая из множества теснящегося к нему народа одна умела к Нему приближиться и прикоснуться, и чрез прикосновение получила исцеление. Ибо что говорит Он ей? — Дерзай, дщи, вера твоя спасе тя (Лк. VIII, 48)». И Гоголь остро ощущал себя, как та кровоточивая.

О последних днях Гоголя много написано, и не здесь пересказывать их в подробности. Смерть Екатерины Михайловны Хомяковой, супруги великого мыслителя-славянофила Алексея Степановича Хомякова, произошедшая 26 января 1852 года, как принято считать, потрясла и придавила Гоголя, стала причиной его душевной болезни. Я бы сказал иначе: эта смерть позвала его за собой. Он любил Екатерину Михайловну, но не в том обычном смысле слова «любил», то есть желал бы, пусть втайне, стать ее любовником или мужем. Любил как идеал женщины, матери семерых детей, любящей и заботливой супруги. Так мы любим солнце, но не желаем обладать им, не стремимся вписать его в перечень своего движимого имущества. Со дня панихиды, на которой Гоголь сказал Хомякову: «Все для меня кончено», Николай Васильевич ежедневно ходит в церковь, сознательно готовит себя к смерти. Это не было самоубийством.

Он понимал, что скоро его возьмут из этой жизни, и вскоре действительно был взят.

Гоголь умер не от болезни. Его душа была изъята из телесной оболочки, как созревший для райского сада плод.

Мы привыкли горевать: жаль, что Пушкин погиб на дуэли, мог бы еще жить да жить; жалко, что Гоголь отказался от решительного лечения, жил бы еще долго… А зачем? Зачем жить, если жизнь уже состоялась, если дальше могут возникнуть такие соблазны, что останется лишь пожалеть, что такой-то и такой-то не умер в свой час. И Льву Толстому, возможно, стоило покинуть сей мир до своих завихрений, да вот наказал Господь долгой жизнью, в конце которой так и не наступило покаяния, не исторглась гордыня.

Гоголь вошел в Великий пост 1852 года, с тем чтобы Пасху встречать уже не в бренном мире. В Прощеное воскресенье 10 февраля, последний предпостный день, он добровольно пытался вверить себя в руки духовной цензуры — вручил свои рукописи графу Александру Петровичу Толстому, на квартире у которого жил. Просьба такова: передать эти бумаги митрополиту Московскому, дабы тот мог определить, что нужно печатать, а что должно истребить. Толстой испугался, что Гоголь тем самым прощается и если он возьмет рукописи, то приблизит кончину любимого друга. И не принял доверенного ему поручения. Думается, что напрасно. Вообразим: он является к Филарету с таковой просьбой Гоголя. Филарет наверняка бы умилился и сам примчался бы к Николаю Васильевичу, чтобы приободрить. Вместо этого Гоголь взял бумаги, предназначенные для прочтения Филарета, и в ночь с 11 на 12 февраля сжег их в печи. В первую великопостную субботу Гоголь сначала позволил доктору Тарасенкову осмотреть его: «Я знаю, врачи добры, они всегда желают добра». Тарасенков заметил: «Он смотрел, как человек, для которого все задачи разрешены, всякое чувство замолкло, всякие слова напрасны». Затем раб Божий Николай причастился Святых Тайн.

Граф Толстой, вероятно, уже раскаялся в том, что не отвез бумаги Гоголя митрополиту и тем самым стал косвенным соучастником их сожжения. Александр Петрович поехал-таки к Филарету, был принят им, рассказал все как на духу. Митрополит посочувствовал и прослезился, услышав о христианском усердии писателя.

— Передайте ему, что сама Церковь повелевает в недугах предаться воле врача, — ответил он. — Убедите его, что спасение не в посте, а в послушании. И пожалуйста, докладывайте мне ежедневно о состоянии Николая Васильевича. Не вы, так отец Алексей, не он, так отец Иоанн.

Отец Алексей Соколов являлся приходским священником в церкви, куда в последнее время ходил Гоголь, а отец Иоанн Никольский и вовсе был духовником Николая Васильевича.

Толстой передал Гоголю слова Филарета, и тот разрешил врачам проводить курс лечения, который, однако, как доказано, не столько помог выздороветь, сколько ускорил кончину. Но дело, повторяю, было не в болезни, и исцелением Гоголя явился сам уход его из жизни, совершившийся около восьми часов утра 21 февраля 1852 года, в четверг на второй седмице Великого поста.

Здесь же важно было показать, как игла этой смерти заметным стежком прошла через судьбу нашего главного героя. Нам бы, конечно, хотелось видеть его и на отпевании Гоголя в Татьянинском университетском храме, и в траурной процессии, и при погребении на кладбище Свято-Данилова монастыря, хотелось бы прочесть проникновенные строки, посвященные этой удивительной, хотя и болезненной, но непостыдной и христианской кончине великого русского писателя. Но, увы, ничего этого нет, а придумывать и домысливать для пущей красоты — не позволяет строгий стиль документального жизнеописания.

Да и Гоголь не был духовным чадом Филарета, в отличие от ясноглазой игуменьи, смерть которой последовала в том же году, вскоре после Пасхи.

Не прекращалась дружба пастыря и Маргариты — Филарета с настоятельницей Спасо-Бородинского монастыря Марией (Тучковой). В нем она видела главную отдушину своей жизни и в письмах постоянно жаловалась на что-нибудь, а иначе сказать — плакалась. Как для Филарета был Антоний, чтобы было кому поплакаться о своих болезнях и печалях, так для Марии — Филарет. В переписке встречаются очень трогательные эпизоды. Так, в 1846 году игуменья Мария жаловалась Филарету на червя, который агрессивно истреблял монастырские посевы, а он ей отвечал: «Состражду скорби Вашей о полях Ваших. Да запретит Господь червю потреблять злак, созданный на службу человекам (Пс. 103,14) и во уготование хлеба для них. Здесь уже несколько дней морозы. Кажется, они должны убить червя. Между тем надлежало Вам прибегнуть к наказующему и милующему Господу общей молитвой. Мне сказывал один очевидец, что, когда помещику в селе донес управитель, что червь повреждает поля, помещик тотчас пригласил священника, собрал весь народ; пошли на поля, совершили освящение воды с молитвой, положенной на сей случай, окропили поля и края их, где опустошение означало след червя. На другой день управитель принес помещику с поля множество мертвых червей в доказательство, что бедствие кончилось. Это было не в нынешнем году, но Бог и Господь наш Иисус Христос вчера и днесь Тойже, и во веки (Евр. 13, 8). Взывайте ко Господу, да не до конца прогневается и не по грехам нашим воздаст нам, но да призрит на смирение наше и нищия Своя да насытит хлебы(Пс. 131, 15). Припадем Ему вкупе».

Болезни все больше преследовали игуменью Марию, и Филарет, сам постоянно болевший, утешал ее в своих письмах. В 1851 году он благословил архитектора Быковского строить на Бородинском поле Собор во имя иконы Владимирской Божьей Матери, в день празднования которой состоялось великое сражение. Монастырь к тому времени уже достаточно расширился, чтобы иметь при себе большой храм. Вдовы героев не только войны 1812 года, но и других войн приходили сюда, становились послушницами, находили утешение и приют. А вот основательница славной Бородинской обители стремительно угасала, и если совсем недавно пастырь увещевал ее в отношении смирения пред болезнями, то теперь уже в своих письмах он старался укрепить ее в преддверии смерти.

«Христос воскресе! Да утвердится сие слово и сила его в сердце рабы Божией игумении Марии! Слышите также слово святого Златоуста и стремитесь исполнять оное: «Никтоже да боится смерти, прощение бо от Гроба воссия» (из Слова на Пасху). Премудро и утешительно наставляет нас вселенский учитель. Если б он сказал только: «Не бойтесь смерти, потому что от Гроба воссияла жизнь», — мы были бы еще в сомнении, можем ли быть в общении с сею жизнью по грехам нашим. Но когда он не велит бояться смерти потому, что «прощение от Гроба воссия», то нам грешным надобно только покаянием и верою отворить души наши и видеть в них воссиявших от гроба Христова свет прощения, с тем вместе и свет жизни Господа Воскресшего. Итак, послушайтесь святого Златоуста и не предавайтесь страху смерти в уповании на прощение Христово, а если страх сей приходит, несмотря на желание Ваше удалить его, терпите его без смущения как от Господа посылаемое средство к смирению помыслов», — писал пастырь Маргарите 31 марта 1852 года.

А вот последнее его письмо к ней от 18 апреля: «Преподобной игумении Марии — благословение, мир, благая помощь и спасение от Источника жизни и спасения, Христа Бога нашего… Исцеление — от Господа, Ему и вручайте себя. Но и за то Его благодарите, что имеете добрых врачей. Он их посылает и через них действует. Если же болезненность продолжается — принимайте и сие как посещение Божие благое, на пользу, хотя, может быть, теперь невидимую, и пребывайте в послушании воле Его с миром. В случае страдания поминайте спасительные за нас страдания Господа Иисуса, и общением веры да облегчатся и да соделаюся благоугодною Господу жертвою и Ваши страдания. Аще с Ним страждем, с Ним и прославимся (Рим. VIII, 17). Следуйте советам врачей дома, а если рассудят, приезжайте к нам. Ибо спасение — во мнозе совете (Притч. XI, 14). Господь да не оставит милостью Своею Вас и сущих с Вами».

Получив это письмо, она смирялась с болезнью и страданиями, примеряя их на страдания Спасителя. День за днем болезнь усиливалась. В последний день апреля она проснулась, почувствовав на лице приятную прохладу. У изголовья постели сидел молодой полковник Александр Тучков и прикладывал к ее горячему лбу холодный компресс. Она поднялась, он взял ее за руку и повел за собой далеко-далеко, туда, где не было ни битв, ни страданий, ни болезней, ни печалей, ни воздыханий.

— Спой мне, я давно не слышал твоего чудесного голоса, — попросил он, и она запела, но не итальянскую арию и не французскую песню, а «Воскресение Христово видевши…», устремляясь с ним к сияющим высотам, а потом они вместе прикоснулись к небесным клавишам и счастливо стали играть на них в четыре руки. И их сын Николушка присел с ними рядом и тоже стал играть, и они уже играли в шесть рук…

Со дня кончины настоятельницы Бородинская обитель переходила в новое качество — теперь у нее была своя история, и, понимая это, митрополит Московский повелел домик упокоившейся игуменьи Марии превратить в музей монастыря.

В своих проповедях того времени он говорил о том, что человек создан по образу и подобию Бесконечного, а потому, добившись какой-то желаемой цели на земле, вскоре начинает испытывать душевное угнетение от того, что достигнутое и некогда казавшееся великим теперь видится малым. Душа человека, осознавая свою бесконечность, не довольствуется конечным. А потому сокровища нам надо собирать не на земле, а в небесах, дела свои устремлять к Богу, не желать славы среди людей, она преходяща, а думать о славном пред лицом Бесконечного Творца.

В Баден-Бадене скончался еще один давний друг и адресат Филарета — Василий Андреевич Жуковский. Он был на год моложе московского митрополита, а еще в бытность архимандритом в Петербурге Филарет выступал в защиту возможного брака Жуковского с Машей Протасовой, однако мать девушки все равно отказала Василию Андреевичу, и эта пылкая любовь осталась безбрачной, Маша вышла за другого. Всю жизнь Жуковский переписывался, а при случае общался с Филаретом лично. Ему, как и Тютчеву, была родною мысль о том, что поэзия бессмысленна, если она не обращена своим сердцем к Богу.

Смерть пролетела и над Гефсиманским скитом. Там отошел ко Господу почитаемый как старец схимонах Матфей. В книге «Монастырские письма» архимандрит Антоний оставил воспоминание, как во время своего пребывания в Гефсиманском скиту в июне 1851 года Филарет задумал однажды вечером прогуляться. Монахи все уже сидели в кельях, и лишь старец Матфей повстречался митрополиту, подошел к нему под благословение и на вопрос: «Как поживаешь, отец Матфей?» — ответил:

— Плохо, лености много предаюсь, мало молюсь, по слабости зрения не могу читать акафисты.

— Замени это сердечною молитвою: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», — посоветовал Филарет читать молитву Иисусову.

— Давно, батюшка, — отвечал схимонах, — молитва во сне не отходит от моего грешного сердца, но, милостию Господа, всегда во мне.

Тогда Филарет благословил его и сказал:

— Довлеет тебя.

Что означало: тебе довольно и этого, имея в виду, что если и во сне молитва не отходит от сердца, так чего еще можно желать?

«Мир душе отца Матфея, — писал Филарет 2 мая Антонию. — Мы его помянули ныне на литургии и панихиде вместе с новопреставленною игумениею Мариею и монахинею Агниею».

— Учащаемое со вниманием воспоминание о Боге постепенно переходит в постоянное о Нем памятование; с постоянным о Боге памятованием естественно соединяется ощущение себя в присутствии Божием и помышление о совершенствах и делах Божиих; от помышления о совершенствах и делах Божиих, при ощущении присутствия Его, восходят и растут благоговение к Богу, вера, молитва, любовь, желание благоугождать Ему и страх нарушить Его заповеди, — произносил Филарет в проповеди от 5 июля, вспоминая сердечную молитву отца Матфея, не покидавшую его и во время сна. А в августе он приехал в Гефсиманский скит, почтил могилу усопшего старца, здесь, в Гефсимании, отпраздновал Успение и в проповеди своей говорил о смерти и о радости, которая должна сопровождать смерть христианина:

— После усопших обыкновенно бывает время плача, потом время утешения печальных; и далее того и другого продолжается время, в которое дети и присные пользуются праведным наследием отшедших… Плакали Апостолы, когда жизнь Матери Света, как тихая заря после Божественнаго Солнца Христа сиявшая для Церкви, угасла пред их очами. Плакали горькими слезами естественной печали, но вместе и сладкими слезами благодатного умиления: потому что вера в неумирающую благодать Матери Господней и чувство благоговейной любви к Ней господствовали над чувством лишения… Если радость, которую подает воскресшая Матерь Божия, имеет своим источником присутствие Матери Божией с нами во вся дни: то очевидно, что и радость, как поток из сего источника, должна протекать по всем временам, до впадения в море вечного блаженства… И Церковь Христова прияла от Матери Божией сие наследие и хранит, и от дней до дней, отлета до лета, от века до века не престает разделять оное… Итак радуйтесь, души, подвизающиеся в вере, по образу Петра, который ускорил прежде других исповедать Христа Сына Божия, и, по вере в Него, и по водам ходить отваживался!.. Радуйтесь, души, стремящиеся к совершенству любви, по подобию возлюбленного Ученика, который и Бога созерцал преимущественно в Его качестве любви, оком любви, и в любви же заключал все учение жизни! Радуйтесь, хранящие девство и целомудрие! Приснодева с вами есть; и как девство приближило к Ней Иоанна, так оно приближит Ее к вам… Радуйтесь, и благословенно супружествующие! Обрученная Дева и неневестная Матерь, Которая не только удостоила посетить жениха и невесту в Кане Галилейской, но и первое открытое чудо для них от Божественного Сына Своего испросила, не чуждается вас; Она любит девство, но не унижает и супружества; и вас, молящихся Ей, не лишит благопотребной помощи, если взираете на супружество, как на союз не только естественный, но и духовный, имея высокий таинственный образ его в союзе Христа с Церковию. Радуйтесь, благочестивые родители и во благочестии воспитываемые чада!.. Радуйтесь, хотя сквозь слезы, испытуемые различными скорбями, но крепящиеся в терпении и уповании на Бога!.. Чего могут ожидать те, которые не подвизаются в вере, не стремятся к совершенству духовной любви, не ревнуют о истине и правде, не чтят девства, не освящают супружества, чадородия и детоводительства, не благословляют Бога в счастии, ропщут в несчастии? Должно сказать правду: не им воскресшая Божия Матерь изрекла Свое бессмертное: радуйтеся, не им обещала Свое благодатное присутствие… Тем, которые не приближились к Матери Божией подвигом веры, усердием любви, не подражали примеру Ее добродетелей и потому не приобрели права наследовать от Нее благодатную радость, Она оставила, как последнюю милость, раскаяние — наследие несладкое вначале, но спасительное впоследствии, если направлено будет к исправлению жизни…

Смерть летала вокруг, словно осенний вихрь, срывающий листья, вот оторвался рядом, вот еще ближе сорвало листок с ветки, и только ты еще трепещешь на ветру и не срываешься. Не так давно Филарет потерял еще одного верного друга и ровесника, Григория Яковлевича Высоцкого, который был на год его постарше, учился в Духовной академии, а затем стал врачом. Профессор Медицинской академии, президент Физико-медицинского общества, главный врач московской Мариинской больницы, он считался на Москве лучшим доктором. «Не имею теперь врача, к которому бы доверие мое утверждено было такими опытами, как к покойному Высоцкому, — горестно сокрушался Филарет. — Потому, когда Вы отсылаете меня ко врачу, я не знаю, куда идти, и мне не хочется двинуться с места».

По возвращении из лавры митрополит снова захворал. Больного владыку в те дни посетил с особою миссией генерал-адъютант его императорского величества, вице-адмирал Ефим Васильевич Путятин. Шла подготовка к войне, которая, как понимали благоразумные русские политики, была неизбежна. Через тридцать лет после великого наполеоновского грабежа Европе снова нужно было идти к нам, грабить Отечество наше, ибо грабительство — неискоренимая повадка в характере западного человека. Путятин намеревался совершить кругосветное путешествие, имевшее не столько научные цели, сколько дипломатические и разведывательные. Это путешествие описано будет впоследствии в книге «Фрегат «Паллада», автором которого выступит великий русский писатель, секретарь Путятина Иван Александрович Гончаров, участвовавший в плавании на «Палладе».

Посетив митрополита, Путятин сообщил ему о грядущем путешествии и в числе прочих целей предприятия назвал просвещение Христовым светом народов, сидящих во тьме невежества. Название корабля особо понравилось Филарету, ведь после кончины игуменьи Марии в Спасо-Бородинской обители настоятельницей стала ее ближайшая сподвижница монахиня Палладия. Путятин просил снабдить экспедицию различными церковными предметами, необходимыми для равноапостольской деятельности епископа Камчатского, Алеутского и Сахалинского преосвященного Иннокентия. Просил также и миссионера в помощь Иннокентию. Филарет с огромной любовью благословил Путятина и его предстоящее плавание, собрал необходимые предметы, по просьбе Ефима Васильевича составил особую ектенью для употребления в корабельной церкви, а в качестве миссионера на «Палладу» был определен по совету Антония троицкий иеромонах Арефа. Другим миссионером на фрегате являлся замечательный востоковед, китаист архимандрит Аввакум (в миру — Дмитрий Семенович Честной). Арефа проведет в миссии святителя Иннокентия шесть лет, немало потрудится, но в 1860 году отпросится восвояси в Троице-Сергиеву лавру. Аввакум будет на «Палладе» священнослужителем, потом отправится в Китай, в Приамурье, будет служить у графа Муравьева-Амурского и возвратится, как и Арефа в 1860 году, с восточных рубежей России в европейскую часть и тоже в лавру, только не в Троице-Сергиеву, а в Александро-Невскую.

Монахиня Палладия оказалась неспособной к руководству большой Спасо-Бородинской обителью, надобно было ее заменить. В свое время игуменья Мария говорила, что хорошо бы сделать настоятельницей послушницу Софью. Теперь о том припомнили и стали готовить Софью к постригу. Софья Васильевна Волконская, урожденная княжна Урусова, была некогда замужем за князем Александром Андреевичем Волконским. Двадцать лет в браке принесли ей и счастье, и горе — за это время у нее родились и в разное время умерли четверо детей, а в 1847 году не стало мужа. Видя в этих горестных потерях перст Божий, Софья Васильевна ушла в Спасо-Бородинский монастырь послушницей, проявила там свои деловые качества. Осенью 1852 года она была пострижена в монахини под именем Сергии, а затем сам святитель Филарет совершил чин посвящения ее в сан игуменьи.

26 декабря 1852 года митрополиту Московскому Филарету исполнилось семьдесят лет. И вновь нет упоминаний о торжествах по сему поводу, коих, судя по всему, не было никаких. В письме Антонию юбиляр сообщал, что на второй день праздника, то бишь Рождества, «сильно болел простудою, особенно головы, отчего и зрение не мог употреблять». Вот и все про второй день праздника, когда у него был юбилей.

В новом, 1853 году смерть унесла еще один сухонький листочек — не стало родной матушки митрополита. Евдокии Никитичне шел восемьдесят седьмой год. Как было заведено, сразу же по совершении ранней литургии часам к восьми, к половине девятого любящий сын навещал ее, дабы спросить о самочувствии. Она уже была так слаба, что почти и не вставала с мягкой лежанки. Смерть не стала неожиданностью, ее уже ждали — вот-вот. 20 марта Филарет, как обычно, пришел к ней из церкви и застал последний час жизни родительницы. Она отошла ко Господу на его руках. Он записал в дневнике: «Преста-вися раба Божия Евдокия, мати моя, в 9 ч. утра».

В последнее время частым гостем Филарета стал драматург, поэт и журналист Николай Васильевич Сушков, вспоминая потом те дни, он написал, что Филарет «без рыданий принял последний вздох усопшей, без рыданий отдал последний долг от-шедшей из времени в вечность. Твердо бодрствуя на молитве поминовений и погребения, обрел в душе своей силы встретить гроб на кладбище, проводить до могилы, посыпать перстию персть, и кротко-сиротливо возвратиться в свою келлию к обычным трудам и подвигам».

Рыданий и слез не было. Их никто не видел. Но своему духовнику Антонию святитель писал: «Житие и кончина ее дают уверение, что она скончалась в блаженном уповании. Число лет ее и последний болезненный год приготовляли меня к лишению. С благоговением смотрю на ее отшествие, однако часто хочется плакать. Слава Богу, что я сподобился отдать ей последний долг. Утомленный занятиями с обер-прокурором, в последние дни ее должен я был нередко приходить к ней, иногда ночью, и иногда проводить при ней несколько часов; и уже чувствовал расстройство в здоровье прежде кончины ее; однако Бог устроил так, что и пред кончиною ее при ней я молитвословил, и последних тихих дыханий ее свидетелем был, и, непосредственно по прекращении их, принес молитву о преставившейся. Но два дня приходя на панихиду в дом ее, от простуды ног получил я боль в голове и внутренностях такую, что в воскресенье большую часть дня пролежал и ночь на нынешний день имел трудную; однако ныне должное исполнить мог. Утешили меня сослужители, по доброй воле, в довольном числе собравшиеся на ее вынос и погребение, и множество народа не только от дома до церкви, и в церкви, но и на кладбище загородном. Довольно любви и молитвы».

По просьбе Андрея Николаевича Муравьева известный русский шахматист князь Дмитрий Семенович Урусов, присутствовавший на похоронах Евдокии Никитичны, оставил подробное описание похорон, из которого мы знаем, что отпевание проходило не в приходской Троицкой церкви, а в храме Адриана и Наталии. Он был куда более вместительный, отличался пышным убранством, располагался неподалеку от Троицкой слободы на 1-й Мещанской улице, ныне это проспект Мира. В 1936 году этот памятный для москвичей храм был уничтожен безбожниками. Митрополит Филарет сам совершал литургию, а надгробное слово предоставили духовнику усопшей, приходскому протоиерею. Когда он говорил, глаза Филарета наполнились слезами. После отпевания гроб повезли на Пятницкое кладбище. Там совершилось погребение, и владыка, как полагается, произнес праху родной матери:

— Земля еси и в землю отыдеши.

«В сие время я стоял близ владыки, — пишет Урусов. — Лицо его было покрыто матовой светлостью. Без сомнения, целый крест разнородных чувствований был водружен на Голгофе сердца его; он не плакал; прошло время сетования и плача; он молился и размышлял…»

После смерти матери Филарет распорядился посчитать все ее потомство — детей, внуков, правнуков, праправнуков. Всех, кто был жив в том 1853 году. Насчиталось немало — девяносто три человека! Вот какая ближайшая родня была на то время у Московского Златоуста!

В своем письме Антонию Филарет упоминает о том, что в те дни был сильно утомлен занятиями с обер-прокурором. Протасова направил в Москву государь, снабдив его рескриптом, в котором предписывалось неожиданно объявиться в Первопрестольной и провести тщательную проверку всего церковного имущества, древностей и драгоценностей, поскольку до сведения императора дошли слухи, будто древности и драгоценности в Москве не имеют описей, а потому легко исчезают из церковного имущества в частных собраниях. Протасов прибыл 11 марта, и с этого дня Филарет ежедневно после литургии и посещения матушки отправлялся на Поварскую в дом Протасова и там проводил время до вечера, совершая предписанную проверку. К счастью, в Протасове к тому времени произошла сильная перемена, и он уже не отличался прежней грубостью и высокомерием, военный мундир заменил гражданским сюртуком, и шпоры генерала — а в 1848 году он был произведен в чин генерал-лейтенанта — более не цеплялись за архиерейскую мантию, то бишь он уже не наваливался на митрополита всей своей массой, был учтив, приветлив, вежлив, спокоен. Деловито и без нервотрепки обер-прокурор и митрополит производили ревизию московских ценностей.

Это была не просто придирка Санкт-Петербурга к Москве. По всей России проводились ревизии ценностей, потому что война вот-вот могла нагрянуть. Теперь ее приближение ожидалось не с года на год, а с месяца на месяц. Николай I публично не признал восшедшего на престол Луи Наполеона императором Франции — в своем приветствии он наименовал его не братом, как полагалось в случае признания, а другом. В декабре 1852 года разразилась ссора с Францией из-за ключей к храму Рождества Христова в Вифлееме, которые турки, владевшие Святой землей, забрали у русских и передали французам, тем самым подразумевая, что условия Кючук-Кайнарджийского мирного договора с Османской империей более не признаются ими и они не намерены защищать интересы православных христиан. Ключом от яслей Господних французы и турки и открыли ящик Пандоры, из коего выскочила новая война с Россией. Война, которую мы привыкли называть Крымской, европейцы — Восточной, но которая изначально называлась в России иначе — войной за ясли Господни.

23 февраля 1853 года князь Александр Сергеевич Меншиков прибыл в Константинополь и вручил султану ультиматум с требованием признания всех православных христиан в Османской империи находящимися под особым покровительством российского императора. Православные христиане составляли треть населения Турции, их насчитывалось около двенадцати миллионов, в основном они жили на Балканах. Узнав об ультиматуме, французы направили свои военные корабли в Эгейское море, а английский посол уверил султана в том, что в случае войны Англия выступит против России. В мае султан отверг русский ультиматум, в ответ на это Николай I расторг с Турцией дипломатические отношения и ввел войска в Молдавию и Валахию. 22 июня по европейскому стилю войну России объявил в Лондоне Герцен, запустив станок своей «Вольной русской типографии». А 25 июня по православному календарю, в день рождения Николая I, митрополит Московский выступил в войне на стороне России:

— Слышим от благочестивейшего самодержца нашего во всенародный слух исшедшее слово, которым он, соединяя миролюбие с твердостью в правде, ограждает права и спокойствие православного христианства на востоке, и особенно в Святых Местах Святой земли. Не утешительно ли видеть его здесь на том пути, который пророчество предначертало царям благочестивым, — на пути царя охранителя и защитника Сиона Божия?

4 октября турецкий султан Абдул-Меджид объявил России войну, через пару недель вышел царский манифест «О войне с Оттоманскою Портою». Под селом Ольтеницей в Румынии произошло первое сражение с турками. Но все понимали, что война будет не только с Турцией, но и со всей Европой. И вскоре объединенный англо-французский флот вошел в пролив Босфор.

«Подлинно это может быть брань библейская, брань народа Божия с язычниками, — писал в эти дни Филарет преподобному Антонию, — только, если бы мы менее заразились языческими обрядами Запада! — Господи, прости нас и защити славу твоего имени пред языками!»

События войны за ясли Господни поначалу развивались так, что приносили русским только радость. 12 ноября в битве при Ахалцихе войска генерала Андроникова разгромили вторгшуюся в Грузию армию Али-паши; 18 ноября — грандиозная победа! — на Синопском рейде адмирал Нахимов уничтожил весь турецкий флот и взял в плен вице-адмирала Осман-пашу; на другой день генерал-майор Бебутов разгромил турок под Башкадыкларом; а на Рождество Христово в Румынии у села Четати русские войска нанесли поражение восемнадцатитысячной турецкой армии. Но вскоре англо-французская эскадра вошла в Черное море, тем самым уже нисколько не скрывая своих намерений воевать на стороне Турции.

Видя разворачивающиеся тревожные события, Московский Златоуст составил молитву, которая отныне читалась в Троице-Сергиевой лавре при совершении особого молебствия о силе и славе русского оружия: «Христе Царю, велий по всей земли! В руце Твоей вси концы земли. Твое есть море, и Ты сотворил еси й. Ты владычествуеши державою морскою, смущение же волн его ты укрощаеши, Твоя мышца с силою: да вознесется десница Твоя. Восстании на помощь нашу. Ты зриши сердца наши и помышления врагов наших. Мы ни против кого не враждовали, царь наш мирным словом желал дать мир Твоим святым местам и православным чтителям Твоего имени, но против нас восстали враги Твоего имени, и, что более неожиданно, именующиеся христианами явились друзьями врагов и мучителей христианства и, мирные с нами, ничем не оскорбленные нами, подвигли против нас ухищрения клеветы и, наконец, оружие на суше и море. Владычествующий державою морскою! Воздвигни руце Твои на гордыни их! Да вознегодует на них вода морская! Да супротив станет им дух силы! Сокруши оружие их, разруши единомыслие неправды! Аще же что согрешихом и мы пред Тобою (ибо кто жив будет и не согрешит?), покрый милосердием Твоим нам пред Тобою грехи, которые смиренно исповедуем пред Тобою. Помози нам, Боже, Спасе наш, славы ради имене Твоего: да не когда рекут языцы: где есть Бог их? Призри и на единоверных нам сынов Православного Востока, ныне тягчае прежнего под чужим игом страждущих безвинно, безоружных, мучимых и убиваемых от бесчувственных, неверных утеснителей, пред столь же бесчувственными взорами неправославного Запада. Помози, Господи, благочестивейшему царю нашему не только свое достояние защитить, но и братий наших за пределами Отечества нашего исторгнуть от сети смертныя и узы их растерзать».

В такие тревожные времена, как те, что нависли над Европой и Россией в самой середине XIX века, люди всегда склонны к мистицизму, желают знать ближайшее будущее и по дикости своей обращаются ко всякого рода прорицателям, гадалкам, ворожеям. А тогда, в 1850-е годы, вспыхнуло ярким пламенем новое еретическое учение — спиритизм, основанный на признании способности общения людей с душами умерших с помощью гениев, наделенных особым даром и называемых медиумами. Какой простор распахнулся для всевозможных шарлатанов и жуликов!

Вера в то, что можно общаться с духами умерших, — древнейшая в истории человечества. И вот теперь это первобытное верование вспыхнуло с прежней силой. Причем в среде образованных людей, представителей высшего общества! В конце 1847 года спиритизм возник в Америке, которая к этому времени стала заявлять о себе, как о гнездилище всех современных ересей. Быстро перелетев через океан, спиритизм мгновенно распространился по Европе, охваченной новым революционным опьянением, которое всегда сопровождается помрачением ума. Во Франции ученик Песталоцци Ипполит Ривайль, взявший себе псевдоним Аллан Кардек, дал спиритизму оболочку некоей новой христианской доктрины, во вступлении к своей «Книге Духов» новый ересиарх заявил, что вводит термин «спиритизм» для обозначения своей доктрины, поскольку «новые понятия требуют новых названий». Развивая идеи Месмера, он начал изучать паранормальные явления, происходившие на спиритических сеансах, и взял на себя роль нового спасителя человечества, великого медиума и т. д. Разумеется, он стал сочинять собственное «священное писание» в виде диалогов с духами умерших и вскоре объявил о том, что создал «совершенно новую теорию существования человечества, его судьбы и предназначения». Согласно этой теории, люди после смерти испытывают новые воплощения в других телах, и цепь этих перевоплощений продолжается до тех пор, покуда человек не достигнет высшего совершенства. После этого его душа поселяется на какой-либо из планет Солнечной системы и там вкушает райские радости, время от времени отправляясь в путешествие на грешную землю, чтобы по возможности оказать помощь тем душам, которые еще далеки от совершенства.

Очень действенная жульническая уловка со стороны врага рода человеческого! Люди в большинстве своем слабы, и если даже верят в Бога, то продолжают нарушать заповеди. Если по-настоящему верят, их пугает грядущая расплата за грехопадения. А тут приходит некто и с ученым видом доказательно пропагандирует перевоплощения. Как хорошо! Моя душа еще не совершенна, и мои грехи приведут лишь к тому, что она попадет после смерти в другое тело, а уж там мы начнем все заново и станем стремиться к совершенству и тем самым искупим грехи нынешней жизни. Фу-х, можно расслабиться, не переживать о том, что будет за гробовой доской. Можно даже и погрешить еще малость. Да что там малость, греши, все равно уж нагрешил в этой жизни! В следующей всё исправим!

Во Франции спиритизм так сильно полюбился, что приверженцем новой ереси стал сам император Наполеон III. Из Франции спиритическая ересь перелетела в Англию и Германию, и вот уже — хоп! — она в России, и в лучших домах Москвы и Петербурга по вечерам собираются люди за круглыми столами, дабы войти в таинственное, страшноватое, но такое развлекательное общение с духами умерших. И медиум, — разумеется, хорошо оплачиваемый, — ведет их, адептов новой религии, к неизведанным «высшим» мирам…

Пройдет еще двадцать лет, прежде чем наука ответит ударом по спиритизму. В семидесятых годах XIX века по инициативе Дмитрия Ивановича Менделеева будет создана Комиссия для изучения медиумических явлений, в которую войдут многие авторитетные ученые и которая вынесет приговор: «Спиритические явления происходят от бессознательных движений или сознательного обмана, а спиритическое учение есть суеверие». В «Материалах для суждения о спиритизме» Менделеев окончательно разгромит спиритическую ересь с научной точки зрения.

Но это будет через двадцать лет, а пока первыми вступили в борьбу с ересью христианские деятели, и впереди всех — митрополит Московский Филарет. Он в 1853 году сочинил статью против столоверчения, которое ввиду начавшихся военных действий приобрело особенно огромное число приверженцев, и более всего в среде так называемого «высшего света», всегда готового ринуться от христианского благоразумия к самому постыдному и глупому невежеству и обману.

Что говорить, если даже такой умнейший человек, как Владимир Иванович Даль, увлекся спиритизмом и вызывал дух умершего Жуковского! Дабы удостовериться, что перед ним дух самого Василия Андреевича, Владимир Иванович задал ему вопрос, на который мог ответить только Жуковский, и дух ответил. Приятель Даля, глубоко православный человек Николай Михайлович Потулов, исследователь древнего богослужебного пения, узнав об этом, четко возразил Владимиру Ивановичу:

— Правильный ответ твоего «духа» лишь подтверждает способность врага рода человеческого выведывать наши секреты и принимать образы любимых нами людей, чтобы совратить нас с истинного пути.

Особенно ярым приверженцем спиритизма оказался другой неглупый человек, причем где — в славянофильской среде! — родной племянник Сергея Тимофеевича Аксакова Александр Николаевич.

Разумеется, Церковь должна была первой дать отпор ереси. В Библии сказано: «Когда ты войдешь в землю, которую дает тебе Господь Бог твой, тогда не научись делать мерзости, какие делали народы сии: не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых; ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это, и за сии-то мерзости Господь Бог твой изгоняет их от лица твоего; будь непорочен пред Господом Богом твоим» (Второзак. XVIII, 9—13). И, опираясь на эти слова, православные проповедники обличали ересь спиритизма, как внушенную людям злыми духами, предрекали, что занятия спиритизмом могут приводить к одержимости бесами, что и на самом деле нередко случалось. Полагая, что он общается с душами умерших, участник спиритического сеанса входит в сношение с бесами, являющимися в человеческом облике.

В своей обличительной статье митрополит Филарет писал: «О стологадании печально слышать, что многие, как дети на новую игрушку, бросались на оное, не подумав, что это за игрушка и чем кончиться может игра». Он призывал поддавшихся новому соблазну одуматься и осознать, «с кем имеют дело и от кого хотят узнать сокровенное». Он задавал вопрос: «Действительно ли стологадателям отвечают духи умерших, которых имена им объявляются, или имена сии употребляются ложно, и под ними скрываются некие неизвестные?» И сам же отвечал на него: «В сем последнем случае, сии неизвестные суть лжецы, приписывающие себе чужие имена: но ложь не принадлежит чистым существам; отец лжи есть диавол». Ниспровергатель новой ереси, пользуясь своею глубокой образованностью, ниспровергал и саму новизну ее: «Для тех, которые смотрят на стологадание как на новое открытие неизвестной доныне силы в природе и на сем, может быть, думают основать для себя законное право продолжить над нею исследования, небесполезно заметить, что их делу не принадлежит честь не только разумного, но и случайного открытия в природе: они только каким-то образом пробрались в область старого языческого суеверия. Тертуллиан в 23-й главе своей апологии христианства, обличая мечты языческой магии (magiae phantasmata) и приписывая их действию демонов, говорит: per quos et caprae et mensae divinare consueverunt: чрез них и козлы и столы обыкновенно производят гадания».

Прежде чем выпустить статью о стологадании отдельной брошюрой, Филарет отправил ее своему личному цензору — наместнику Антонию, с припиской: «Слышите, думаю, о ворожбе столами. В Петербурге, в Париже и в Москве столы говорят, что чрез них говорят умершие. Посылаю Вам выписку из письма, которое мне случилось писать о том в Петербург. Скажите мне, как это Вам покажется и не годится ли, чтобы сделать сие известным для остережения могущих принять остережение. На сих днях мне попалась французская книга, в которой пишется, что в Америке стологадатели считаются многими тысячами и соединены в общества и что столы проповедуют преобразование христианства и государств так, как мудрецы 1848 года».

В ноябре записка о столоверчении попала в Петербург и была не только прочитана при дворе, но и вызвала большую поддержку. Слава богу, государь и государыня, а также и всё их семейство не впали в модную ересь, оставаясь верными христианами. А статья Филарета вскоре вышла отдельной брошюрой или, как он сам выражался, «печатной тетрадкой». И вот уже приходили письма о том, что многие, прочитав наставление Филарета, вразумились и отреклись от ереси. Но и после этого святитель старался узнавать все, что было о спиритизме, боролся с ним. Он выявил происхождение стологадания от американской секты мормонов.

Франкфуртский раввин Левисон, перебравшись в Петербург, принял православие под именем Василий Андреевич, крестным отцом у него был Андрей Николаевич Муравьев, но с появлением спиритизма сей Василий Андреевич пламенно проникся ересью и, как с возмущением выразился Филарет, «написал статью о столах, в которой говорит о путешествии душ из тела с звезды на звезду на магнитной нити нервного духа». «Дух прелести дышит сильно!»

К появлению фотографии Филарет поначалу отнесся как к чему-то, что сродни спиритизму, и решительно отказывался фотографироваться. Андрей Николаевич Муравьев уговаривал его согласиться, чтобы был сделан дагеротипный портрет, но святитель назвал такой портрет адским. О фотографировании отозвался следующим образом: «В какое-то необычайное раздражение приводят материю, чтобы она от падения обыкновенных лучей света от предмета страдала и принимала напечатление».

Внимательнейшим образом он следил за всем, что происходит в мире, а особенно — за событиями войны. В ноябре 1853 года турки овладели фортом Святителя Николая. Генерал Алексей Петрович Ермолов не жалел об этой крепостице, давно обветшавшей и, по его мнению, недостойной оплакивания. Филарет отнесся к этому иначе: «Жаль, что и такое великое имя положено на вещь, теперь попираемую неверными». Его тревожило развитие событий. Он и без всяких там ложных духов и столоверчений предвидел, что разворачивается крупная война, начало которой князь Михаил Семенович Воронцов уже сравнивал с началом Отечественной войны 1812 года.

Из казны Чудова и Перервинского монастырей, а также Троице-Сергиевой лавры на укрепление русской армии Филарет распорядился выделить большую сумму — 50 тысяч рублей золотом. 10 января 1854 года святителю Филарету была объявлена высочайшая благодарность и благодарность Святейшего синода — за это пожертвование и за труды, понесенные в деле обращения рогожских раскольников.

В то же время его беспокоило, что многие полководцы, идя в бой, не имеют в сердце такого же христианского воодушевления, каким обладали непобедимые Суворов и Ушаков. «Жаль, конечно, — писал он, — что военачальники в самонадеянии думают найти силу, а не в надежде на Бога». Его обрадовало известие о том, что перед Синопским сражением Павел Степанович Нахимов приказал на всех своих кораблях провести молебен, а затем всему флоту дал пароль: «Бог и слава!» И победил. «Хотя и славу не забыл, — ворчал Филарет, — но, слава Богу, что вос-помянул и Бога; и вот ему дано истребить турецкий флот. Примечательно, что когда от взрываемых турецких судов горящий материал падал на город и зажигал его, и, следственно, уже не искусство производило пожар, горел весь турецкий город, а христианская часть осталась цела».

Для возбуждения христианского чувства в воинах Филарет лично присутствовал на проводах отправляемых из Москвы на театр военных действий, совершал молебны о славе русского оружия, окроплял водой полки, обходя строй за строем, чтобы ни один воин не остался неокропленным.

О том, как тонко Филарет разбирался в международной политике, например, во взаимоотношениях королевы Виктории с тогдашним министром внутренних дел виконтом Пальмерстоном, свидетельствует отрывок из его письма Антонию от 14 декабря 1853 года: «После истребления турецкой эскадры все английские газеты возопили против России. Говорят, королева требовала от министров дознания, отчего это, когда Россия в союзе с Англиею и ничем не оскорбляет Англии. По дознании оказалось, что это по возбуждению от лорда Палмерстона[12]. Королева, говорят, поблагодарила его за службу и сказала, что не имеет в ней больше нужды. Теперь пишут, что он выходит из министерства, якобы по несогласию с прочими министрами относительно парламентской реформы. Если это правда, да спасет Бог королеву. Но можно опасаться, что Палмерстон составит сильную оппозицию и низвергнет нынешнее министерство; и тогда могут быть последняя горше первых». Все подтвердилось точь-в-точь. Пальмерстон вскоре сверг правительство Абердина и сам стал премьер-министром. Именно благодаря неутомимым действиям этого человека Англия от умеренно-враждебной политики в отношении к России перешла к резко-враждебной.

Новый, 1854 год начался с прекращения политических отношений России с Англией и Францией, которые объявили ультиматум, требуя выведения русских войск из Молдавии и Валахии, и заключили военный союз с Турцией. В ответ войска Ивана Федоровича Паскевича форсировали Дунай и начали военные действия в его устье, стремясь освободить западное побережье Черного моря от турок. Реакция европейцев не заставила себя долго ждать — 15 марта войну России объявила Англия, а на следующий день и Франция. Но если бы только Англия да Франция! «Мир все не дается нам, а война все злее смотрит, — писал Филарет. — Одна Голландия сказала, что она остается в прежнем союзе со всеми. Прочие почти все государства пересылаются тайными посольствами, как будто заговор составляют».

Императору приснился во сне старец в иноческой, но белой одежде, который спросил:

— Для чего война?

— На защиту христиан, — ответил Николай Павлович. Услышав ответ, старец благословил его крестом.

Вскоре государя ждал удар — Пруссия и Австрия подписали с Англией и Францией протокол о единомыслии, тем самым узаконив единство Европы в борьбе против России. И это после того, как русский царь спас Австрию и Пруссию от революции, заслужив навсегда ненависть венгров, которые и по сей день поминают нам гибель прекрасного Петефи!

Царь еще ждал, что европейцы одумаются, не спешил объявлять ответную войну и лишь в праздник Пасхи 30 марта вышел его манифест «О войне с Англией и Франциею». Через десять дней англо-французская эскадра подошла к Одессе и провела мощную бомбардировку, но высадиться десант не смог. Началась основательная подготовка к высадке десанта в Крыму. Английские корабли подвергли бомбардировке Соловецкий монастырь и Петропавловск-Камчатский. Но ни там, ни там им не удалось высадиться на берег и развернуть боевые действия, и там, и там враги ушли восвояси несолоно хлебавши.

В день рождения императора в Успенском соборе Кремля митрополит Московский произнес речь, в начале которой говорилось:

— Чему время ныне? И ныне время благодарить Бога за победы на суше и на море: но сии победы еще не завоевывают нам мира, и даже некоторые из них бесстыдными лжеумствованиями обращены в предлог к умножению нам врагов. Посему ныне время особенно взирать на твердость царя нашего в правде пред возрастающим числом врагов. Изъявив решимость оградить спокойствие православия на востоке, по возможности без нарушения мира, он никому не объявил войны, хотя и вызывали к тому поступки не только открывающихся врагов, но и мнимых миротворцев. Но когда враги христианства объявили России войну, наш царь принял ее с упованием на Бога. И когда две христианские державы, которых ничем не обидела Россия и которые в посторонней для них распре признавали Россию правою, сверх ожидания объявили ей войну, наш Царь не колебался принять и сию войну с упованием на Бога. Мысль о подвиге за правду он поставил выше мысли о возрастающем числе врагов.

Летом 1854 года русские войска продолжали одерживать победы над турками, взяли важную крепость Баязет в Закавказье. Севастополь, ставший к тому времени главной базой русского флота на Черном море, не был еще в сознании наших соотечественников тем, чем он стал ныне. Его имя не успело засиять славой, застонать болью в русском сердце. Именно после обороны города во время Крымской войны он стал для нас — Севастополем. Враг стремился к овладению городом, поскольку здесь располагалась самая лучшая акватория на всем море. Здесь удобнее всего держать крупную флотилию. Союзники разработали план обоюдного штурма города и с суши, и с моря. Для наступления с суши необходимо было высадиться где-то севернее. Выбрали другой порт — Евпаторию.

Армаду противника составляли пароходы, огромные двухпалубные и трехпалубные парусные линейные корабли, бриги, корветы, фрегаты, большие, средние и малые транспорты. Везли они семьдесят тысяч полевых войск с расчетом по тысяче артиллеристов на восемь тысяч пехоты. Один только английский океанский пароход «Гималая» мог везти два полка пехоты с артиллерией и обозом. При артиллеристах на кораблях флотилии находились в огромном количестве осадные орудия, пушки и мортиры, а также бесчисленное множество снарядов к ним. Вместе с английскими и французскими двигались остатки турецкого флота и корабли Египта. Впрочем, и турки, и египтяне, по свидетельствам европейцев, имели вид весьма затрапезный. Да и в предстоящей войне им отведена была роль прислуги.

Во главе французских войск стояли генералы Канробер и Сент-Арно, оба прославившиеся неслыханной жестокостью во время подавления Парижского восстания 1852 года, когда они приказывали стрелять не только по баррикадам, а просто по толпам прохожих, по подъездам и балконам, по паркам и скверам, дабы напрочь запугать парижан. Бывший актер Сент-Арно страдал неизлечимой болезнью желудка, изо рта у него исторгался адский смрад, он знал, что дни его сочтены, и люто ненавидел все человечество, желая спровадить на тот свет как можно больше двуногих тварей, прежде, чем он сам туда отправится.

До подавления Парижского восстания Канробер и Сент-Арно отличились в Алжире, где еще беспощаднее истребляли целые деревни арабов. От них пошла ненависть алжирцев к французам, не иссякшая до наших дней. Теперь Луи Бонапарт надеялся, что оба эти головореза достойно отомстят России за взятие Александром I Парижа в 1814 году.

Главнокомандующие английскими войсками также пылали ненавистью к русским по той же причине, хотя и в другом ракурсе. Дело в том, что генералы Раглан и Броун оба были адъютантами и учениками Веллингтона, причем первый потерял при Ватерлоо правую руку. Они привыкли всюду твердить, что именно Англия в свое время свернула башку Наполеону. Но взятие русскими Парижа оставалось как бревно в глазу у каждого из них. Как ни крути, а столицу Бонапарта взяли эти дикари. Нужно было доказать восточным варварам, кто в мире хозяин!

Высадка войск союзников в Евпатории 15 сентября 1854 года являлась наикрупнейшей десантной операцией на протяжении девяноста лет, и лишь открытие «второго фронта» в 1944 году побило «мировой рекорд», поставленный англичанами и французами в Крыму. По свидетельствам очевидцев, к берегам Евпатории подошел не просто военно-морской флот, а настоящий плавучий город, в котором домами являлись грозные корабли. На берег высадилось семьдесят тысяч солдат и офицеров да около тридцати тысяч всевозможной обслуги.

Евпаторийская операция 1854 года оказалась совершенно безобидной для союзников. Ведущий британский журналист Рассел поспешил отправить в лондонскую газету «Таймс» бравую депешу о том, что войну уже можно считать выигранной, поскольку русские корабли так и не осмелились атаковать на море, а русские войска при одном только приближении англо-французской армады к берегам Крыма бросились врассыпную, не произведя ни единого выстрела.

На самом деле основная сила русских была в это время сосредоточена гораздо южнее, в долине реки Альмы, на полпути от Евпатории до Севастополя. Командовал войсками генерал-адъютант Александр Меншиков, правнук знаменитого генералиссимуса, птенца гнезда Петрова. Меншиков еще в июне наметил Евпаторию как наиболее возможный участок высадки вражьего десанта. Позицию на Альме он считал превосходной для успешного оборонительно-наступательного боя. То, что он не встречал врагов на месте высадки десанта, а стал ожидать их в более удобной позиции на Альме, впоследствии почти единодушно было признано роковой ошибкой.

Нужно добавить: никто вообще не рассчитывал, что союзникам удастся высадить столь огромный десант. В России был тогда весьма популярен военный теоретик и историк Генрих Вениаминович Жомини. Начальник штаба у маршала Нея и французский комендант Смоленска в 1812 году, он с 1813 года находился на русской службе, и его мнение считалось авторитетнейшим. Жомини доказывал невозможность высадки крупного десанта, однако его теоретические выкладки были опровергнуты действиями союзников.

Сент-Арно и Раглан послали в Евпаторию послов с требованием сдать город, но, как оказалось, русский гарнизон уже успел покинуть свое расположение и двинуться на юг, к Альме. Отныне все повторяли фразу генерала Боске: «Да эти русские вовсе не желают драться с нами!» Высадившиеся союзники принялись в спешном порядке грабить окрестные деревни, сплошь населенные крымскими татарами. Они подчистую вытаскивали запасы продовольствия, приготовленные на зиму, насиловали татарок, уводили скот. Несчастные татары бежали толпами в Евпаторию, где, по слухам, уже была провозглашена власть турецкого султана, но и там их встречали хохочущие лица европейских гяуров. О Аллах! Для того ли они так ждали прихода этих освободителей? Для того ли в мечетях Константинополя были совершены кощунственные молебны ко Всевышнему, да пошлет он успех одним гяурам против других?..

После высадки в Евпатории союзники успешно развили наступление, имея двойное численное превосходство, нанесли русским войскам поражение в битве на реке Альме, взяли Балаклаву, подошли к Севастополю. Для преграды противнику на севастопольском рейде по приказу адмирала Корнилова были затоплены семь кораблей. Армия союзников приступила к осаде города с суши.

Началась севастопольская страда, великая жатва смерти!..

В конце сентября в Крым отправились государевы сыновья — великие князья Николай и Михаил. По пути заехали в Москву — получить благословение от Филарета. Встретив их в Чудовом монастыре и благословив, святитель сказал:

— Благоверные Государи! Слышим, что любовь к Отечеству влечет вас туда, где может предстоять сильный подвиг на защиту Отечества, и что августейший родитель благословил сие желание ваше. Так все сынове царя нашего, каждый на своем поприще, по своей мере дают сынам России пример деятельной любви к Отечеству и ревности к подвигам. И Россия благословит вашу ревность. Господь сил с вами. Ангелам своим да заповедает Он сохранить вас во всех путях ваших. Да ополчится ангел Господень окрест боящихся Его на спасение, победу и славу.

Впереди были страшная осень, чудовищная бомбардировка Севастополя, гибель адмирала Владимира Алексеевича Корнилова, Балаклавская битва, кровопролитное Инкерманское сражение.

В ноябре митрополит Филарет благословлял в Мариинской церкви Императорского вдовьего дома женщин, отправляющихся на войну в качестве сестер милосердия:

— К вам слово Церкви, сестры христианского сердоболия о болящих, которые царским человеколюбием призываетесь ныне к особенному подвигу христианского попечения о болящих от ран, полученных на брани за веру, царя и Отечество. Подвиг, сколь необыкновенный для вас и трудный, столь же благословенный и способный возбудить неослабевающее усердие. Война — страшное дело для тех, которые предпринимают ее без нужды, без правды, с жаждою корысти или преобладания, превратившеюся в жажду крови. На них лежит тяжкая ответственность за кровь и бедствия своих и чужих. Но война — священное дело для тех, которые принимают ее по необходимости, в защиту правды, веры, Отечества. Подвизающийся в сей брани оружием совершает подвиг веры и правды, который христианские мученики совершали исповеданием веры и правды, страданием и смертью за сие исповедание; и, приемля раны, и полагая живот свой в сей брани, он идет в след мучеников к нетленному венцу… Рана верного воина, которую вы облегчаете обязанием и врачевством, светит доблестью теперь и будет сиять в вечности. Если при попечении вашем он возвратится с пути смерти, вы заслужите благодарность не только его, но и Отечества, которому возвращаете драгоценного сына. Если же суждено ему окончить земной путь и прейти в отечество небесное: вы будете иметь на небесах благодарного вам и призывающего на вас благословение Отца небесного. Так размышляя, вы можете с благоговением смотреть на предмет вашего подвига и тем умерять скорбь и страх, естественно производимые зрелищем страданий… От вас не так много требуется; не требуется участие в деле брани; требуется только довольно твердости духа, чтобы вы не смущались мыслию о брани, делая дело мира и человеколюбия… Христу, Врачу душ и телес, мысленно предлагайте язвы поручаемых вашему попечению болящих и могущие случиться ваши собственные скорби… Матери Господней, радости всех скорбящих вы представлены в особенное покровительство: имейте постоянную веру в действительность, близость, всегдашнюю готовность сего покровительства… Внутреннею молитвою вашею при самом одре болящих, а, по мере потребности и удобности, и словом кроткого напоминания старайтесь споспешествовать и им в том, чтобы они взирали ко Врачу душ и телес… О всех болящих имейте равномерное нелицеприятное попечение; особенно же бдительный труд употребляйте по особенному требованию болезни, а не по предпочтению лица. Для больного, для требующего помощи, будьте как родные, но для лица оставайтесь чужими, чтобы чистота христианской любви не была затемнена пристрастием, чтобы предпочтение одного не было неправдою в отношении к другому.

Радуемся, что на путь и подвиг вы пожелали приять и прияли ныне Божественное напутствие, — приобщились Тела и Крови Христовы. Идите в мире: Господь с вами.

Насколько легче было им отправляться на жатву смерти и переносить все ужасы войны после такого мощного напутствия!

В середине декабря вышел новый манифест императора «О воззвании к России по случаю настоящей войны». Отзываясь о нем, Филарет позволил себе подпустить и критики в адрес военной политики государя и главнокомандующего войсками в Крыму Меншикова: «Слава Богу, что в новом манифесте есть воззвание к Богу. А может быть, лучше было бы, если бы яснее исповедовали, что не раз найдены были малоготовыми для отражения врагов, и только заступление Господне спасло нас. Говорят, что в сражении при Альме силы наши были так неуравнительны с неприятельскими, что если бы они сие знали, могли бы тотчас броситься на Севастополь с большею надеждою. Господь сокрыл от них сие».

Жатва смерти была не только на полях брани и на севастопольских редутах и фортах. Летом и осенью снова была на Москве и в других городах России холера, будь она неладна. «На сих днях умерли в Москве от холеры протоиерей, священник и диакон…», «У нас умер от холеры певчий. Это первый случай с 1830 года» — мелькает в письмах Филарета Антонию. И вновь он молился непрестанно об окончании эпидемии, а в конце осени читал благодарственные молебны, когда холера ушла.

Новый, 1855 год начался на Москве празднованием столетнего юбилея университета, и 12 января в Татьянинской университетской церкви владыка Филарет радовал студентов и преподавателей своей торжественной речью, благословляя на труды будущих философов и историков, астрономов и филологов:

— Чего ищет наука в неизмеримом пространстве вселенной и в тайных хранилищах природы человеческой? — Истины. Утвердите, что нельзя найти ее: вы поразите науку смертельным ударом. Но можно ли действительно находить истину? — Должно думать, что можно, если ум без нее не может жить, а он, кажется, живет и, конечно, не хочет признать себя лишенным жизни… Но я по призванию любомудр и естествоиспытатель; какое же должно быть мое отношение к истине Откровения? — Не мечтай, что ты можешь создать мудрость; помышляй лучше, что мудрость может прийти и пересоздать тебя… Я изыскатель истины бытописаний человеческих; чем должен я истине Божией? — Не попусти себе тупым взором видеть в бытиях человечества только нестройную игру случаев и борьбу страстей, или слепую судьбу; изощри твое око и примечай следы провидения Божия, премудрого, благого и праведного… Я исследователь звезд, планет и их законов; чего требует от меня истина Божия? — Ты очень искусно возвысил проницательность своего зрения, чтобы видеть в небесах невидимое простому оку: потщись возвысить также искусно проницательность твоего слуха, чтобы ты мог ясно слышать и возвестить другим, как небеса поведают славу Божию… Я любитель и возделыватель изящного слова; должен ли и я свободу и красоту слова поработить строгости высшей истины? — Рассуди, велико ли будет достоинство твоего дела, если красивые цветы твоего слова окажутся бесплодным пустоцветом? Не лучше ли, чтобы в них скрыто было плодотворное семя назидательной истины и чтобы они издавали благоухание нравственной чистоты?.. Так теки царским путем, царская обитель знаний, от твоего первого века в твой второй век.

В день святителя Алексея Московский Златоуст призывал русских людей к совершенствованию самих себя, дабы являться достойными славы предков:

— Сынове России! Бог Владимира, Бог Александра Невского, Бог Петра, Алексия, Ионы, Филиппа, Сергия чрез роды и веки предал и сохранил нам чистую, святую, православную веру Христову и чрез веру посеял и возрастил в жизни предков наших добрые семена, способные взаимно питать веру и простирать ее действие в потомстве. Тщательно ли мы пользуемся сим наследием? Бдительно ли храним сие сокровище?.. Наши благочестивые предки в праздники и посты участием в церковном вечернем, утреннем и дневном богослужении благоговейно приносили жертву Богу; и находили в оном собственное услаждение. Признаем благословенное наследие сих расположений в тех, которых с утешением видели мы наполнявших сей храм во все дни сей седмицы поста. Но не много ли между нами и таких, которые часы предпраздничного вечера отдают зрелищам и забавам, а часы праздничного утра сну, после ночи, превращенной в день, недостойный солнца? Наши предки, может быть, не всегда умеренно пиршествовали в праздник; но в день непраздничный обыкновенно были воздержны и трудолюбивы и строго соблюдали пост; ныне можно нередко встретить людей, которые роскошь прославляют, как добродетель; дни работные проводят в игре и праздности и оскорбляют святость поста, одни, покрывая именем поста несколько измененный вид роскоши, другие, нередко совсем забывая о посте… Указать ли на раболепство чуждому непостоянству и нескромности в одежде? Указать ли на страсть к искусству Иродиады, сделавшуюся для многих почти законом? Указать ли на неизвестное природе лакомство прахом и дымом худородного зелья? Указать ли на обычай многих без нужды употреблять чуждый язык, как будто некое отличие высшего звания и образованности? Может быть, меня обвинят, что обращаю внимание на мелочи? — Обвиняйте, если угодно: вам от сего не будет пользы; полезнее же вам помыслить, можете ли оправдать себя, когда с чужой земли собираете, конечно, не мудростью указанные, мелочи и наполняете ими ваше недро, извергая из него доброе, положенное добрыми предками?

Кто-то и впрямь усмехался: «Опять ворчит наш старичок!» — а кто-то, быть может, впервые задумывался: «Почему я, когда мы воюем с Англией и Францией, щеголяю в английских да французских нарядах и больше, чем по-русски, говорю по-французски да еще и по-английски? Почему я не брошу курить это «худородное зелье», не соблюдаю поста и вчера опять танцевал до упаду?.. И мы еще хотим, чтобы Бог дал нам победы над врагами?!»

В начале нового, 1855 года смерть, продолжая жатву, один за другим скосила два колоса. Гибель первого потрясла своей неожиданностью. Гибель второго заставила содрогнуться всю страну, настолько и неожиданной, и зловещей она явилась. В январе умер глава Церкви. В феврале умер глава государства. Два Николая.

Николай Александрович Протасов, обер-прокурор Святейшего синода Русской православной церкви скончался в возрасте пятидесяти шести лет 15 января 1855 года, как написал Филарет, «по болезни, продолжавшейся, как говорят, только несколько часов». Умер он в Петербурге, а хоронить тело привезли в Москву, где оно упокоилось на кладбище Донского монастыря. В синодальном периоде истории Русской церкви окончилась целая эпоха, когда «генеральские шпоры цеплялись к архиерейским мантиям» и когда глава Церкви беспрекословно подчинялся царю. «Я знаю лишь одного государя» — таков был девиз Протасова во все годы его правления. Оставалось только гадать, какого нового вояку определит император на эту должность, учитывая, что страна находится в состоянии тяжелой войны, которая пока складывалась не в нашу пользу. Временно обязанности обер-прокурора исполнял Александр Иванович Карасевский — тайный советник, директор Духовно-учебного управления при Святейшем синоде, в 1825–1826 годах он являлся помощником правителя дел Следственной комиссии по делу декабристов, потом служил чиновником особых поручений при министре финансов, правителем дел Комиссии духовных училищ, членом хозяйственного комитета при Синоде, директором вновь учрежденного Духовно-учебного управления. При нем и через него проведена была реформа духовно-учебных заведений графа Протасова. Не раз ему приходилось замещать обер-прокурора, вот и теперь он стал исполнять его обязанности, причем все знали, что ненадолго, поскольку Александр Иванович страдал неизлечимой болезнью и тоже готовился покинуть сей бренный мир.

Император Николай Павлович Романов скончался в возрасте пятидесяти восьми лет 18 февраля 1855 года. Болезнь его продолжалась дольше, чем у Протасова, но тоже была весьма скоротечной. Ненавистники царя мгновенно распустили подлые слухи, будто, видя неудачи войны, император наложил на себя руки, приняв яд. Иначе, мол, как объяснить, что столь здоровый человек и вдруг так быстро угас. Находили подтверждение в том, что тело покойного быстро разлагалось и не помогали никакие бальзамирования. И мало находилось тех, кто давал благоразумный отпор клеветникам. Прежде всего, надобно понимать, что Николай Павлович был человеком верующим и понимающим, какой страшный грех — самоубийство. Второе: он давно готовился к этой войне и прекрасно понимал, что она затянется и поначалу может оказаться очень даже неудачной, а потому готовился к долгой осаде со стороны Европы, уповая на будущее великое контрнаступление, какв 1812 году. Третье: больших поражений к тому времени Россия в войне и не имела. Да, потери у нас были выше, чем у союзников, поскольку те подвергали Крым неслыханным доселе бомбардировкам, и вооружение наше оказалось хуже, но Севастополь пока еще держался крепко. Так что и с этой стороны видеть в кончине императора самоубийство было бы опрометчиво. И, наконец, четвертое: здоровым Николай Павлович только казался со стороны. Близкие знали, что его давно уже преследовали недуги. Ему еще не было и тридцати, когда стали подмечать внезапные приступы сильной усталости, лицо его становилось бледным, губы синели, под глазами появлялись темные круги. Он страдал тем, что сейчас в медицине называют вегетососудистой дистонией, и здоровье его с каждым годом расшатывалось. Он же прилагал все усилия, чтобы подданные сего не видели. Лишь самые близкие люди знали о том, что он болен. Дистония сопровождается периодическими приступами головной боли. Великая княжна Ольга Николаевна оставила воспоминания: «Когда папа страдал головной болью, в кабинете ставилась походная кровать, все шторы опускались, и он ложился, прикрываясь только шинелью. Никто не смел тогда войти, пока он не позволит. Это длилось обычно двенадцать часов подряд. Когда он появлялся, только по его бледности видно было, как он мучился». Во время вскрытия выяснилась весьма существенная патология внутреннего строения царя — у него с рождения была одна почка вместо двух, причем увеличенная в размерах. Простуды, позвоночные ломоты, горячечные припадки, окоченение конечностей, дикие головные боли постоянно преследовали этого мужественного человека, не показывавшего виду, что он нездоров. «Жаловаться, — вспоминала Ольга Николаевна, — было не в его характере…» Когда становилось плохо, он лишь позволял себе «ложиться только на диван, в шинели, всегда заменявшей ему халат, и в сапогах, которые вдобавок были еще со шпорами». Лечение принимал со смехом, показывая всем, вот, мол, глупости какие.

В праздник Крещения Господня 6 января 1855 года во время водосвятия государь простудился. Старался не обращать внимания, но болезнь усиливалась, и 27 января врачи поставили диагноз: грипп. В последнее время Николай Павлович ежедневно работал по шестнадцать часов в сутки. Переутомленный организм перестал сопротивляться болезни. Но он еще трудился, еще старался быть действующим монархом, 10 февраля лично провожал полки, отправляющиеся в Крым, и произнес свою последнюю речь солдатам и офицерам:

— Идите, дети мои! Пусть русские орлы будут вам путеводителями по дороге чести и славы. Мне не позволяют идти и умереть вместе с вами, но мои думы и сердечные пожелания всегда будут с вами на тех геройских преградах и тяжких испытаниях, которые вам придется преодолеть. Когда Отечество и Вера вас призывают, я не могу вас задерживать — ступайте с Богом!

17 февраля врачи констатировали обширнейшее внутреннее воспаление и паралич левого легкого. Николай Павлович спокойно спросил:

— Скажите, я умираю?

— Да, — ответили медики.

— И у вас достает духу так решительно объявить мне мой смертный приговор? — усмехнулся государь. — Ладно! Бог вам судья! Позовите старшего моего сына! Не забудьте послать и за другими моими детьми, но поберегите императрицу.

На глазах у великого князя Александра Николаевича, которому вскоре предстояло заменить его, Николай Павлович исповедался, причастился и приготовился к смерти.

— Учись умирать, — сказал он сыну.

18 февраля император Николай I скончался.

«Да утешает тебя воспоминание, как знаменательно Господь благословил его жизнь в его последних днях и часах, в которых светлые черты царя и отца семейства, христианина, несмотря на изнеможение внешнего человека, сияли так сильно, так назидательно и благотворно! Твоя молитва соединилась с его последнею молитвою. Над сим союзом не имеет власти смерть. Он простирается от времени в вечность», — писал митрополит Филарет овдовевшей императрице Александре Федоровне.

«Утешительны последние часы покойного государя, — писал святитель преподобному Антонию. — Напечатанное о сем верно. Мне случилось слышать от бывших в сие время во дворце».

На престол России вступил тридцатишестилетний государь Александр Николаевич. В первый же день своего правления он убрал с поста главнокомандующего русской армией в Крыму остроумного весельчака Меншикова и на его место поставил генерала от артиллерии Михаила Дмитриевича Горчакова, двадцать два года до этого прослужившего начальником штаба у Паскевича в Польше.

«Утешительны также вести о новом государе, — оценил это Филарет, — как он в первые часы явил себя царем в полной силе и мудрости».

К тому же Александр, вступив на престол, первым делом объявил Филарету благодарность за пожертвованные недавно деньги от Московской епархии на военные нужды. Деньги немалые — 110 тысяч 600 рублей.

Увы, беды русских в Крыму не прекращались. Следом за Корниловым пал другой герой обороны Севастополя — контр-адмирал Владимир Иванович Истомин. Европа жила предвкушением скорого падения Севастополя и дальнейшего развития победы над Россией. То, что ненавистный европейским либералам монарх скончался, ничего уже не значило — добить гадину в его потомстве! Любимец Наполеона III римский папа Пий IX, тот самый, который в 1870 году проведет в жизнь догмат о папской непогрешимости, сейчас призывал к новому крестовому походу против России. В базилике Святой Агнессы в Риме с ним произошел казус: едва он обмолвился с веселой улыбкой о грядущем миссионерстве в Россию, пол под ним провалился и понтифик ухнул под землю вместе со стоявшими поблизости, отделавшись легким испугом. Этот анекдот Андрей Николаевич Муравьев поспешил опубликовать в петербургских газетах. Однако Филарет не одобрил его остроумия и приструнил друга: «Не мирюсь с мыслию напечатать статью о падении Папы. Мне представляется в сем неприятная черта, как будто обрадовались случаю поглумиться над владыкою Запада. Мир ему, когда и с ненавидящими мира быть мирными учит Псаломник».

На Светлой пасхальной седмице европейцы нанесли по Севастополю второй массированный бомбовый удар, а в конце мая и начале июня — третий и четвертый, но Севастополь не сдавался. В праздник Петра и Павла погиб адмирал Павел Степанович Нахимов. Не принесло счастья и новое назначение: Горчаков потерпел неудачу в сражении на реке Черной. Тогда же, в августе, европейцы нанесли пятый и шестой бомбовые удары. Конец месяца стал концом обороны героического города — 27 августа дивизия генерала Мак-Магона захватила Малахов курган, и на другой день русские войска оставили южную часть Севастополя.

«Праздники наши Господь обращает в плач, — писал в эти дни святитель Филарет. — Вчера священнослужение совершил я с миром, не зная вести, уже распространяющейся. Но, вошед к генерал-губернатору к обеду, встречаю слова: какая печальная весть! Спрашиваю, что это значит, и узнаю о падении Севастополя. Хотя это не совсем неожиданное, и я думал и прежде, что ненадежно устоять ему по чрезвычайно сильным разрушительным средствам врагов, действующих на одно средоточие, но тем не менее сильно поразила меня сия весть, с возникающими от нее мыслями о последствиях». Много скорбей принесла России середина 1850-х годов. Новый император опять вступал на престол среди обильного плача.

Жатва смерти унесла еще одного замечательного человека — в сентябре умер граф Сергей Семенович Уваров, государственный деятель, провозгласивший триаду «Православие — самодержавие — народность», ученый, филолог, археолог, президент Санкт-Петербургской академии наук, основатель Московского исторического музея. В 1786 году его крестила императрица Екатерина II. В 1855 году его отпевал митрополит Филарет. Хоронить увезли в село Холм Смоленской губернии — в родовую усыпальницу.

Жатва смерти сорвала еще один колосок и в самом доме Филарета — 4 января 1856 года скончался его верный и самозабвенно преданный слуга и друг — домашний секретарь Александр Петрович Святославский. Это был человек, который незаметно и тихо исполнял свое дело, не имея никаких нареканий. Люди злые зубоскалили над его «рабской покорностью», но он просто понимал, какое счастье быть верным слугой такого человека, как Филарет, и безропотно служил. Имя Святославско-го постоянно мелькает в письмах Филарета, он либо ссылается на него: «Святославский мне прочитал…», «Святославский доложил…», «Святославский советовал…», либо обвиняет в чем-то: «Письмо это я получил только через год по милости Святославского», либо заступается за него: «…в поступках Святославского не открывается ничего, кроме нелепого стыда обнаружить свою неисправность или медленность», «Что новое распоряжение о контроле до Вас не дошло, виноват не Святославский. Виноватые в Петербурге». И вот в мае 1853 года тревожное: «…не легко занемог Святославский…», через пол года еще хуже: «Святославский же для дел уже умер: он мало ходит, мало помнит и ничего не делает».

Филарет привык к секретарю, как к собственной тени, как к части самого себя, и как себя он не просил никого награждать, так и не пекся о наградах для Александра Петровича. Граф Александр Петрович Толстой однажды обиделся за своего полного тезку:

— Что же вы, владыко, ничем не наградите Александра Петровича?

Он взял на себя хлопоты, Филарет подал прошение, и Святославского незадолго до смерти успели порадовать орденом Святой Анны 3-й степени.

— Успел-таки я такую штуку обломать! — радовался Филарет, как ребенок.

И вот — Александра Петровича не стало, умер верный Санчо Панса, преданный до гроба… Сколько времени понадобится, чтобы привыкнуть к новому секретарю-то?.. И ведь не стар еще был милый Петрович, до шестидесяти не дожил. Вот беда-то!..

После падения Севастополя к союзникам присоединилась и Швеция, стало очевидно, что Австрия и Пруссия могут вступить в войну против России, если русский император не согласится на мирные переговоры. «Кажется, Австрия хочет исполнить в совершенстве предсказание умершего первого своего министра, что она удивит мир своею неблагодарностью», — писал Филарет, имея в виду знаменитое высказывание бывшего министра иностранных дел Австрии Феликса Людвига фон Шварценберга. Но России для того, чтобы садиться за стол переговоров не в качестве битой державы, нужна была какая-то победа. Слава богу, в ноябре такая победа состоялась — старший брат Андрея Николаевича Муравьева, герой войны 1812 года генерал от инфантерии Николай Николаевич Муравьев, взял в Турции важную стратегическую крепость Карс, за что получил Георгия 2-й степени и приставку к фамилии — Муравьев-Карсский.

А в это же время другой Николай Николаевич Муравьев, не имеющий родства с этими Муравьевыми, осваивал дельту Амура и договорился с китайцами о праве сплава русских войск по этой реке, тем самым укрепляя дальневосточные рубежи Отечества. Через несколько лет этот Николай Николаевич станет Муравьевым-Амурским.

Ефим Васильевич Путятин заключил в 1855 году с Японией Симодский договор о мире и дружбе, по которому, кстати, тогда-то впервые японцы получили те самые острова из Курильской гряды, о которых теперь твердят, что они принадлежали им испокон веков.

Имея такие достижения в войне и дипломатии, новый император мог уже садиться за стол переговоров.

Святитель Филарет непрестанно и с волнением следил за событиями на мировой арене. В начале января 1856 года к нему приехал генерал князь Горчаков, недавно уволенный с поста главнокомандующего в Крыму и замененный генерал-адъютантом Александром Николаевичем Лидерсом. Филарет жадно расспрашивал его обо всем, тот охотно рассказывал о причинах поражений, о бездарном руководстве и беспечности Меншикова. Потом перешли к обсуждению мировой политики. «Я спросил: устоит ли Австрия в этом, хотя неверном авторитете, — вспоминал сей разговор Филарет. — Он говорит: устоит в том случае, если мы не потерпим значительного проигрыша в войне; один из первых министров грубый, а другой демократ, которого тайная мысль, конечно, есть благоприятствовать демократии и, следственно, не благоприятствовать России, которая есть главное препятствие для демократии».

Австрия не вступила в войну стараниями еще одного Горчакова — великого русского дипломата Александра Михайловича, лицейского друга Пушкина. Они вместе поступили в Царскосельский лицей в год его основания; Пушкин посвятил Горчакову три стихотворных послания.

Если сравнивать эти две судьбы, то и впрямь Александр Михайлович Горчаков был в житейском смысле куда счастливее Александра Сергеевича Пушкина. Но главный итог жизни обоих весьма и весьма славен. Это высвечивается в том, как обоих окрестили современники и потомки. Окрестили навечно. Одного — солнцем русской поэзии, а другого — звездой русской дипломатии.

Горчакову суждено было долгие тридцать девять лет служить под началом министра иностранных дел, который не умел даже говорить по-русски — таков был Карл Васильевич Нессельроде, занимавший этот наиглавнейший дипломатический пост России с 1816 по 1856 год. При этом его дипломатические способности оценивались всеми как весьма посредственные.

Горчаков поступил в Министерство иностранных дел сразу после окончания лицея в 1817 году и уже через три года стал секретарем министра. Но вскоре излишне независимый в своих мнениях Горчаков становится одним из врагов Нессельроде. Долгое время ему приходилось работать в посольствах в Лондоне, Риме, Берлине, Тоскане, Вене, Штутгарте.

Конечно, вступление в войну Австрии не случайно так беспокоило Филарета, столь чуткого к внешней политике. За Австрией потянулась бы и Пруссия, и тогда… Страшно представить, что было бы! А между тем все висело на волоске. Новый австрийский император Франц Иосиф получил корону из рук русского императора и вместо благодарности за это испытывал ненависть к России, ибо всяк мог за спиной шептаться: «Если бы не русские…» В 1856 году жатва смерти могла набрать новые обороты.

Но Господь распорядился иначе.