Филарет Московский

Глава двадцать третья РЕЛИГИОЗНАЯ БУДУЩНОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА 1847–1852

1 января 1847 года впервые праздновался День Москвы — ее 700-летний юбилей. Мысль об этом торжестве подал в своей статье Константин Сергеевич Аксаков. Предполагалось отметить славную годовщину либо весной, либо осенью. Но неожиданно из Петербурга пришло срочное указание отпраздновать всё 1 января. Сказалась ревность Северной столицы к славе Первопрестольной, и если город на Неве принято было именовать умом России, а Москву — сердцем, то, стало быть, ум отказал сердцу в празднике. Вместо пышных празднеств получились весьма куцые, и главным действующим лицом юбилея сделался митрополит, которому срочно сообщили, что надо в слове 1 января сказать о Москве, но времени для создания хорошей обзорной речи не хватало. Получилось довольно скомканно. Филарет говорил об особенности цифры «7» — в седьмой день окончание седмицы, семь седмиц составляют Великий пост и т. д. И вот, мол, теперь семь веков стоит град Москва.

В письме Антонию он сокрушался, что не имел «несколько свободного времени, чтобы осмотреть семьсот лет и открыть, что не всегда открывается первым взглядом, и сказать малыми многая».

Можно только сожалеть, представляя себе, какую он мог написать статью, посвященную юбилею Москвы, если бы не скоропалительное указание из Петербурга урезать торжества, ограничив их одним только днем 1 января.

В январе русское общество всколыхнулось спорами по поводу только что вышедших гоголевских «Выбранных мест из переписки с друзьями». Равнодушных эта книга не оставила. Подавляющее большинство суждений оказалось резко отрицательным, на Гоголя посыпались обвинения со всех сторон — и откуда он ждал, и откуда никак не предвидел. Разумеется, как свора собак, набросилась на Николая Васильевича вся атеистическая либеральная общественность во главе с желчным, умирающим от чахотки Белинским и уже собравшим чемоданы за границу Герценом. Здесь и не стоило ожидать восторгов, а только одной озлобленной осатанелой брани. «Статья о гнусной книге Гоголя могла бы выйти замечательно хорошею, если бы я в ней мог, зажмурив глаза, отдаться моему негодованию и бешенству», — клокотал Белинский. «По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь!.. — писал он в знаменитом письме Гоголю. — Приглядитесь пристальнее и вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности… Мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем».

С нападками на Гоголя набросились Т. Н. Грановский, И. С. Тургенев, В. П. Боткин, П. В. Анненков, Леопольд Брант, барон Розен, Фаддей Булгарин, Осип Сенковский и многие, многие другие, коих имен и упоминание излишне.

К удару слева Гоголь был заранее готов, но вот удар справа оказался совершенно для него неожиданным, удивительным и нестерпимо болезненным. Славянофилы разделились в своих суждениях. Хомяков защищал Гоголя, Иван Сергеевич Аксаков тоже: «Гоголь прав и является в этой книге как идеал художника-христианина». Его брат Константин Сергеевич, напротив, обвинял Гоголя во лжи: «Ложь не в смысле ошибки — нет, а в смысле неискренности прежде всего. Это внутренняя неправда человека с самим собою». Что же старший Аксаков? А Сергей Тимофеевич и вовсе стал назидательно выговаривать Николаю Васильевичу: «Вы грубо и жалко ошиблись. Вы совершенно сбились, запутались, противоречите сами себе беспрестанно и, думая служить Небу и человечеству, оскорбляете и Бога, и человека». Нетрудно представить себе, как темнело в глазах у Гоголя, когда он читал такое! Сергей Тимофеевич опомнится и резко изменит свой взгляд на «Выбранные места», но, увы! — только после того, как Николая Васильевича не станет на свете.

Аполлон Григорьев в своей статье «Гоголь и его последняя книга» называл «Выбранные места» странной книгой, написанной в болезненный момент духовного развития автора, ставя в заслугу лишь то, что великий писатель тем самым выразил болезненные моменты духовного развития всего русского общества.

В защиту Гоголя выступили три Петра — Чаадаев, Вяземский и Плетнев. Петр Яковлевич: «При некоторых страницах слабых, а иных и даже грешных, в книге его находятся страницы красоты изумительной, полные правды беспредельной, страницы такие, что, читая их, радуешься и гордишься, что говоришь на том языке, на котором такие вещи говорятся». Петр Андреевич: «Как ни оценивай этой книги, с какой точки зрения ни смотри на нее, а все придешь к тому заключению, что книга в высшей степени замечательная. Она событие литературное и психологическое». Петр Александрович назвал книгу «началом собственно русской литературы», но оговорил, что она «совершит влияние свое только над избранными».

Пожалуй, это суждение по поводу избранных было самым точным. «Выбранные места из переписки с друзьями» — книга, в которой писатель, уже хорошенько приручивший своего читателя предыдущими сочинениями, внезапно давал ему иное направление, уводил к вере в Бога. Очаровав читающую Россию великолепием своего писательского дара, Николай Васильевич сплел сети из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», «Миргорода», «Арабесок», «Петербургских повестей», «Мертвых душ», «Ревизора», заманил в эти сети огромную добычу и теперь пытался свой улов подарить Христу Спасителю. Почувствовав в себе «ловца человеков», он вдруг привел общество к выводу: все смешные и страшные типы в России, описанные им с таким мастерством, возможны лишь потому, что забыли Бога, забыли о своем христианстве, забыли о Церкви Божьей: «Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его». «Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который покуда еще не всеми видим, — наша Церковь, — писал он. — Уже готовится она вдруг вступить в полные права свои и засиять светом на всю землю. В ней заключено все, что нужно для жизни истинно русской, во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направленье, всему законная и верная дорога». Гоголь заявлял, что любить Россию и приносить ей пользу можно, только сделавшись христианином: «Тому, кто пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, — нужно иметь много любви к человеку вообще и сделаться истинным христианином, во всем смысле этого слова». «Общество образуется само собою, общество слагается из единиц. Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою… Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство». «По мне, безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведение в Россию, минуя нашу Церковь, не испросив у нее на то благословенья. Нелепо даже и к мыслям нашим прививать какие бы то ни было европейские идеи, покуда не окрестит их она светом Христовым».

Поэтому, разумеется, с наибольшим волнением Гоголь ждал оценки его труда со стороны Церкви. А духовенство в основном проявило сдержанность, осторожно относясь к сочинениям на религиозные темы, созданные автором сатир на русское общество. Пусть даже и сатир, в которых не доставалось оплеух только одному сословию — духовному.

Гоголь послал свою книгу разным лицам духовного звания. Большинство из них ответило одобрением без восторгов и легкой критикой, как, например, архиепископ Херсонский и Таврический Иннокентий, написавший в письме Погодину: «…скажите, что я благодарен за дружескую память, помню и уважаю его, а люблю по-прежнему, радуюсь перемене с ним, только прошу его не парадировать набожностию: она любит внутреннюю клеть. Впрочем, это не то, чтоб он молчал. Голос его нужен, для молодежи особенно, но если он будет неумерен, то поднимут на смех, и пользы не будет».

Но были и резкие суждения. Настоятель петербургской Трои-це-Сергиевой пустыни святитель Игнатий (Брянчанинов), считавшийся одним из наиболее авторитетных духовных писателей того времени, писал, что книга «Выбранные места из переписки с друзьями» «издает из себя и свет, и тьму», а о самом Гоголе, что «религиозные его понятия не определены, движутся по направлению сердечного вдохновения, неясного, безотчетливого, душевного, а не духовного… Книга Гоголя не может быть принята целиком и за чистые глаголы истины. Тут смешано. Желательно, чтоб этот человек, в котором заметно самоотвержение, причалил к пристанищу истины, где начало всех духовных благ».

Более всего Отцов Церкви возмущала внезапность превращения Гоголя. Еще недавно он был звездой в суетном свете и вдруг хочет встать вровень с духовными писателями. Из сатириков — в богословы! Тот же Игнатий (Брянчанинов) советовал Гоголю обратить внимание на опыт Святых Отцов, которые долгими годами, десятилетиями совершали духовное очищение и лишь после этого брались писать книги. Именно здесь крылась главная причина неприятия книги Гоголя большинством представителей Церкви.

Наиболее же радикальным оказался в своих суждениях ржевский протоиерей отец Матфей (Константиновский), в ближайшем будущем ставший духовным наставником Николая Васильевича. Он славился как яркий представитель воинствующей Церкви. Ближайший друг и покровитель Гоголя граф Александр Петрович Толстой посоветовал писателю отослать книгу отцу Матфею, что он скажет. Отец Матфей написал, что книга эта вредная, что Гоголь даст за нее ответ Богу, что с именем Христа на устах нельзя идти в театр, что быть светским и духовным писателем одновременно невозможно, что нужно отречься от всей прошлой жизни, от всех своих книг.

Отца Матфея впоследствии представили как изувера, иезуита, вершившего суд над Гоголем и доведшего его до изнурения и смерти. Гоголь считал его своим главным благодетелем. «Отец Матфей был искреннейший христианин, — писал много лет спустя замечательный публицист, писатель, историк Евгений Николаевич Поселянин. — Чрез всю жизнь его проходит красною нитью убеждение, что «нельзя служить Богу и мамоне», что «желающий быть другом миру — бывает врагом Богу».

Об этом же, кстати, нередко твердил святитель Филарет, иной раз навлекая на себя недовольство со стороны сильных мира сего, как раз желающих служить и Богу, и миру одновременно. Под служением миру понималась, разумеется, не любовь к ближнему, а разделение с миром его грехов. Любовь к ближнему как раз и считается в христианстве одной из главных составляющих служения Богу.

«И Гоголям, и Достоевским оставьте их ненасытную тоску по Боге, их порывы туда, в светлую даль небес; предоставьте им, отравленным дыханием вашего мира, изнемогающим среди ваших хваленых радостей, предоставьте хоть в последнюю пору их жизни им, отдавшим всю, каплю за каплей, кровь свою на служение обществу — право искать и стремиться к той в ваших глазах презренной, ненужной и не могущей уже служить источником ваших художественных наслаждений, ваших развлечений, вашей забавы — праведности и святости, в которой опытом и размышлением всей жизни нашли они, наконец, единственный путь к счастью. Вы не поймете их души!» — писал тот же Поселянин спустя пятьдесят лет после кончины Гоголя.

И, наконец, для нас важно, как же отнесся к «Выбранным местам из переписки с друзьями» митрополит Московский и Коломенский Филарет. Не переставая внимательнейшим образом следить за всеми заметными явлениями русской литературы, он конечно же одним из первых прочитал и новую книгу Гоголя. До нас дошло одно-единственное суждение Филарета, пересказанное в письме Сергея Тимофеевича Аксакова сыну Ивану, датированном январем 1847 года. Старший Аксаков, встретившись с митрополитом, по-видимому, принялся резко критиковать Гоголя в том же духе, в каком он высказался самому Николаю Васильевичу. И святитель Филарет в свойственной ему мягкой, добросердечной манере и в то же время решительно ответил:

— Хотя Гоголь во многом заблуждается, но надобно радоваться его христианскому направлению.

И с годами именно это суждение Филарета стало приниматься Церковью как главное в отношении последних лет жизни Гоголя и в отношении его духовной прозы.

Филарет не мог не видеть, что многое из того, о чем написал Гоголь, созвучно его проповедям, многое, возможно, и написано под влиянием проповедей Филарета. Оба они, и великий проповедник, и великий писатель, взывали к своим слушателям и читателям: «Опомнитесь!»

— Тысячи христианского народа бегут по следам языческого легкомыслия; и находятся люди, которые о делах легкомыслия, как о достопамятностях, повествуют с торжеством и похвалами, — говорил Филарет в те же дни, когда общество с возмущением читало «Выбранные места из переписки с друзьями», в котором как раз и осуждалось все это языческое легкомыслие.

— Плоть хочет веселиться, рассыпаться в смехе, даже, может быть, скакать и произносить или с удовольствием слушать бесчинны кличи, и подобное сим; порази ее ударами не ножа или бича, но духовного слова, — взывал Филарет в то время, когда Гоголь ужаснулся тому, что заставлял людей «рассыпаться в смехе». — Плоть раздражается на оскорбившего и порывается на взаимное оскорбление: свяжи ее не узами вервяными или железными, но узами духовного рассуждения, и страха Божия… Плоть, не довольствуясь необходимым, жаждет приятного, ищет наслаждения и готова поставить оное целью жизни: укажи ей иной предмет и цель, — крест, водруженный на Голгофе для того, чтобы лишениями и страданиями очистить землю от нечистых наслаждений… — так Филарет утверждал закон о том, что невозможно служить одновременно и Богу, и мамоне.

Гоголя и Филарета роднило то, что оба много болели. Филарет часто жаловался, что из-за недугов своих не может успеть сделать все задуманное. Но не мог он не оценить и рассуждений Гоголя о благодати болезней: «О! Как нужны нам недуги!.. Не говорю уже о том, что самое здоровье, которое непрестанно подталкивает русского человека на какие-то прыжки и желание порисоваться своими качествами перед другими, заставило бы меня наделать уже тысячу глупостей… Не будь таких болезненных страданий, куда б я теперь не занесся! Каким бы значительным человеком вообразил себя!.. Принимайте же и вы покорно всякий недуг, веря вперед, что он нужен. Молитесь Богу только о том, чтобы открылось перед вами его чудное значение и вся глубина его высокого смысла».

В целом не получив благодарности от России за написание и публикацию «Выбранных мест», Гоголь стремился к святым местам. Впереди у него было паломничество в Иерусалим. В ближайшие годы он мог бы стать таким же православным писателем и паломником, каковым являлся друг митрополита Филарета Андрей Николаевич Муравьев. Другое дело, что на этом поприще они могли бы стать непримиримыми соперниками. Властный Муравьев, полный сил и здоровья, едва ли потерпел такого соперника, к тому же обладающего значительно большим литературным дарованием. Нередко Андрей Николаевич и самому Филарету высказывал замечания, и тому приходилось покорно их выслушивать. Представим себе, что теперь бы появился еще и Николай Васильевич!

Но история не терпит этого «бы»…

Гоголь снова уехал из России, и смерть его нам еще предстоит пережить. А вот в том 1847 году Филарет оплакал утрату своего любимого ученика. 18 мая скончался архимандрит Макарий (Глухарев). Три года назад его отстранили от миссионерской работы и направили в Троицкий монастырь Орловской епархии. Он не смирился с запретом на перевод Библии, где-то раздобыл перевод протоиерея Герасима Павского и сличал с ним свои новые переводы. Исправленный текст он снова послал в Синод. Одну за другой архимандрит Макарий переводил книги Ветхого Завета, завершил свой труд и намеревался издать его за границей. Они, кстати, могли с Гоголем оказаться вместе в Иерусалиме — двое непонятых и освистанных! В 1846 году с большим трудом Макарий выхлопотал себе поездку в Святую землю, в 1847 году намеревался отправиться туда, но внезапно занемог, слег и умер, в последние мгновения перед смертью произнеся:

— Свет Христов просвещает всех.

После него не осталось никакого иного имущества, кроме книг, бумаг и чернил. Сожалея о кончине пятидесятипятилетнего просветителя алтайских народов, московский митрополит распорядился о том, чтобы портрет Макария поместили в Гефсиманском скиту в личной его Филаретовой келье.

«Постигшая некоторые места Отечества нашего и, может быть, угрожающая и нам губительная болезнь по справедливости дает особенное побуждение к принесению Господу Богу молитв о помиловании. Хорошо приступить к сим молитвам свободно, по чистому человеколюбию, о бедствующих братиях, прежде близкой опасности собственной, а не поневоле, при близкой опасности, стесняющей сердце», — писал в конце августа 1847 года Филарет наместнику Антонию о новой эпидемии холеры, поразившей Россию. Начавшись в апреле, к осени холера добралась до Поволжья и центральных областей России.

— Итак, если угрожает нам скорбное посещение Божие, признаем в оном правосудие Божие, частию наказующее грехи, частию побуждающее к исправлению; и побудим себя к улучшению нашей жизни, в отношении к благочестию, благонравию, воздержанию, человеколюбию, — взывал митрополит Московский уже в середине сентября. — Да не медлим прибегать к Богу с молитвою, частию о избавлении братий наших, чад единыя Церкви и единого отечества, которых уже постигло скорбное посещение, частию о себе самих, да не приближится к нам ангел смерти, или да не отягчит руку свою; ангелы же хранители наши да не преминут нас своим охранением, подкреплением и вразумлением, да повинуемся всегда Отцу Духов, и да творим волю Его, и да обретаем у Него милость и благодать.

В той же проповеди призывал он не только молиться, но и «помогать Богу», принимая врачебные средства:

— Не леностны будем и в употреблении естественных средств и предосторожностей к сохранению здравия, и к недопущению вредоносных влияний. Как можем требовать, чтобы хранил нас Бог, если мы сами не бережем себя, и предаем действию разрушительных сил, малодушием и недостатком надежды на Бога, неумеренностию и невоздержанием и другими небрежностями? Внимательно храни себя малым возможным для тебя хранением, и Бог будет хранить тебя великим, всеблагим и всемощным хранением.

Тем временем продолжалось обустройство Гефсиманского скита, и Филарету очень нравилось, как все делает наместник Антоний: «Гефсиманского скита не было бы, если бы на Вашем месте был другой, даже из пользующихся моею доверенностию; потому что, не доверяя себе, не имел бы я довольно доверенности к тому, что дело сделается порядочно, не будет затруднения в способах и можно надеяться некоторого духовного плода».

В том же году Филарет написал статью «О древнем образе крестного знамения». Споры о том, как накладывать на себя крестное знамение, оставались насущными в связи и с существованием разногласий на сей счет со староверами, крестившимися двуперстием, и с католиками, крестившимися слева направо, а не так, как православные — справа налево. Между тем вопреки строгим требованиям староверов креститься двуперстием известно, что древние христиане и вовсе крестились одним пальцем. Что же касается католиков, держащихся крестного знамения слева направо, то они аж до середины XVI века крестились и так и сяк, причем в установлении римского папы Иннокентия III, вышедшем в конце XII века, креститься полагалось справа налево, но ничего страшного не усматривалось, если кто-то будет креститься слева направо. Кто сейчас помнит об этом?

Эпидемия все надвигалась. «Я что-то смотрю на приближение холеры, как просто на приближение осени, — признавался Филарет в письме Антонию в сентябре. — Это равнодушие не хуже ли? Господу помолимся о всех и за вся».

О том, как распространяется холера, знали в то время очень мало. Великий князь Михаил Павлович, гостя на Троицком подворье, развлекал Филарета рассказами о том, как, например, во время предыдущей эпидемии «шел по дороге отряд войска здоровый; но где он останавливался, там по его выбытии открывалась холера». А князь Вадбольский, приехавший из Воронежа, рассказывал, что он пробыл несколько дней с семьей в Воронеже, где холера особенно свирепствовала, жил там в монастыре, в котором умирали монахи и воздух наполнен был мертвенным запахом, но причащался и остался невредим.

В Москве заболевать начали в сентябре, к октябрю количество случаев приблизилось к ста. А в конце октября уже по сто человек в день заражалось. Лишь зимой холера резко пошла на спад, и 8 февраля 1848 года в Чудовом монастыре митрополит Филарет совершил благодарственный молебен за прекращение губительной болезни и произнес слово, вновь и вновь предупреждая паству о том, чтобы впредь грехами своими не навлекала на себя подобных тяжких испытаний:

— Если бы мы услышали, что искусный врач излеченному им больному говорит, например: не употребляй впредь такой или такой пищи, — что бы мы подумали? Конечно, мы бы подумали: видно, излеченный прежде употреблял сию пищу; она, видно, была и причиною болезни; видно, врач предвидит, что и опять она причинит болезнь, если излеченный не перестанет употреблять оную.

В это время в России уже знали о том, что во Франции снова свергнут король — Луи Филипп I. А вскоре, в том же феврале 1848 года, в Лондоне выйдет «Манифест» Маркса. Начиналась новая революция, которая в течение года охватит другие страны Европы: следом за Францией — Германию, Австрию, Венгрию. Франция вновь становилась республикой. Отныне в ней не будет короля. Будет еще император Луи Наполеон, но королей уже не будет никогда. Сколько ни прислуживал последний Бурбон буржуазии, как ни старался быть «королем-гражданином» с хартией 1830 года в сердце своего герба, сколько ни провозглашал безбожный девиз «Обогащайтесь!», но и его — скинули. «Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и, разливаясь повсеместно с наглостью, возраставшею по мере уступчивости правительств, разрушительный поток сей прикоснулся, наконец, и союзных нам империи Австрийской и королевства Прусского», — провозглашалось в манифесте государя Николая I, решительно заявлявшего, что Российская империя будет противостоять новому потоку. В России сразу за получением известий о восстаниях началась мобилизация армии, части войск выдвинулись к границе — горький опыт показывал: сегодня революция горит в Европе, а завтра она явится жечь Россию. Это прекрасно понимал и Филарет и оттого в проповедях своих стремился донести мысль о том, что за грехи наши нас будет Господь наказывать не только в ином мире, но и в этом.

«Enrichissez-vous!» — «Обогащайтесь!» — неслось к нам из Европы, и это многим нравилось, вопреки церковным призывам спасаться, спасать душу, а вовсе не захапывать богатства, не утопать в роскоши, которая опять расползалась в обществе, как зараза. Роскошь одних при бедствиях многих других. Но не к богатым приходит Христос, а к бедным. Вот о чем вновь и вновь нужно было говорить пастве. Ведь и ангел Господень явился с благою вестью не в богатые дома.

— Куда же Архангел? В неславный Назарет, в малую храмину, к бедной Деве, не многим только известной тем, что Она необыкновенно любит Бога и девство. Она одна слышит, что говорит Архангел; одна сие знает после его беседы: и верный хранитель Ея, праведный Иосиф, не знает, что совершилось, — проповедовал Московский Златоуст в праздник Благовещения в Чудовом монастыре. — А что совершилось? Предвечное определение Божие о спасении падшего рода человеческого приведено в действие.

Шестидесятипятилетний пастырь не уставал писать и читать свои пламенные проповеди, а между тем болел все чаще и дольше и мечтал о покое, о мирном житии в своем Гефсиманском скиту. «Сегодня, уже вставши, я задремал вновь и видел себя едущим по последней зимней дороге в санях. Кто-то сидел впереди и остерегал правившего лошадьми. Наконец мы приехали, и я иду к дверям церкви в ските, а Вы выходите из церкви. Желал бы, чтобы так было наяву; но теперь, кажется, уже некогда», — писал он 26 марта 1848 года преподобному Антонию.

В эти же дни Муравьев привез к Филарету сербского князя Михаила Обреновича, свергнутого у себя на родине с престола и жившего в Вене. Теперь волна революции выбросила его и из столицы Австрии — в Россию, где только и можно было найти спасение. Побывав у московского митрополита, гонимый серб получил от него утешительное слово и благословение пожить в тишине Троицкой лавры.

К лету снова вспыхнула эпидемия холеры, и снова Филарет взывал к благоразумию овец своего стада, взывая к очищению от грехов: «Грех есть болезнь, внедривающаяся в существо человека. Греховное впечатление и порочное услаждение оставляет, частию в душе, частию в теле, след, который становится глубже при повторении греховных действий и который, возобновляясь воспоминанием, образует наклонность к греховному действию и некую жажду греха. Посему как иногда телесный врач внедрившуюся в тело и заражающую его язву болезненно выжигает или отделяет железом, и причиняет искусственную боль, чтоб излечить болезнь: подобно сему Врач душ и телес употребляет орудие скорбей, чтобы исторгнуть корни и изгладить следы греха, и огнем страдания выжигает заразу наклонности к греховным услаждениям».

Он призывал не только к воздержанию, молитве и покаянию, но и одновременно — к мерам медицинской и гигиенической профилактики: «Как бы то ни было, то верно, что полезно не смущаться, надеяться на Бога и брать предосторожности. Нужны довольная теплота в одежде и в жилище, употребление пищи не тяжелой, не сырой и не такой, которая и в доброе время расстраивает». Поветрие косило людей, и приходилось ставить новых священников взамен «похищенных болезнью».

Еще худшее поветрие сотрясало Европу. В Вене изгнали императора Фердинанда, вынужденного спасаться бегством в Инсбрук. И русский царь готовился к новым войнам, а московский митрополит напоминал подданным царя, «что царство земное связано с небесным, что Царь воцаряется и царствует не без действия и содействия Царя царствующих».

— Когда темнеет на дворе: усиливают свет в доме. Береги, Россия, и возжигай сильнее твой домашний свет: потому что за пределами твоими, по слову пророческому, тьма покрывает землю, и мрак на языки (Ис. LX. 2), шаташася языцы, и людие поучишася тщетным (Пс. II. 1). Перестав утверждать государственные постановления на слове и власти Того, Кем царие царствуют, они уже не умели ни чтить, ни хранить царей. Престолы стали там не тверды; народы объюродели. Не то чтобы уже совсем не стало разумевающих: но дерзновенное безумие взяло верх и попирает малодушную мудрость, не укрепившую себя премудростию Божиею. Из мысли о народе выработали идол: и не хотят понять даже той очевидности, что для столь огромного идола недостанет никаких жертв. Мечтают пожать мир, когда сеют мятеж. Не возлюбив свободно повиноваться законной и благотворной власти царя, принуждены раболепствовать пред дикою силою своевольных скопищ. Так твердая земля превращается там в волнующееся море народов, которое частию поглощает уже, частию грозит поглотить учреждения, законы, порядок, общественное доверие, довольство, безопасность, — говорил Филарет в Успенском соборе Кремля в день рождения императора Николая Павловича. — Призываемые к оружию для безопасности отечества да идут с любовию и самоотвержением, по гласу Цареву и по гласу Христову: болыии сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя (Ин. XV. 13).

Не перестает удивлять, сколько он успевал делать ежедневно, сколь многим озабочена была его голова, как много он разъезжал, проповедовал, принимал экзамены, попечительствовал, совершал богослужения и при этом постоянно болел, без конца простужался, о чем жаловался своему другу Антонию в письмах, но перед всеми другими старался не показывать виду. Стоило где-то вспотеть, а потом проехать в коляске, обдуваемой легким ветерком, и — пожалуйста вам, простуда! А это значило кашель, насморк, невыносимую ломоту в ногах, руках, спине, головные боли. И, несмотря на это, нужно было каждый день вставать и куда-то идти, ехать, быть на людях, среди людей, над людьми.

Молитвами праведников и деяниями русских лекарей смирялась в России эпидемия, и осенью московский митрополит мог совершить благодарственный молебен о прекращении губительной болезни. И в своем слове поведать миру, что он думает о болезнях вообще:

— Прославим Бога и за самое бедствие и за род бедствия, которым мы посещены. Признаемся, что без сего бедствия мы меньше молились бы, меньше каялись, меньше смирялись. Итак, слава Богу, хотя и неприятным средством, умножившему в нас молитву, покаяние, смирение. А если сравним бедствие устрашавшей нас болезни телесной с бедствием умственной и нравственной болезни, какою в наше время заражены некоторые люди, и чрез них невольно поражены некоторые народы и государства до такой степени замешательства и превратности, что у них больные хотят лечить здоровых, обуявшие в своеволии составляют законы для царственной мудрости, забывшие Бога мечтают созидать новый мир, неукрощаемый дух беспокойства и тревоги одних приводит в воспламенение ярости, других в оцепенение недоумения; и стогны городов устилаются мертвыми от язвы междоусобия: — от сих тяжких зрелищ обращаясь к себе, конечно, с глубоким убеждением присоединиться можем к образу мыслей Давида, и сказать: слава Богу, что мы впали в руце Господни, яко многи суть щедроты Его зело; в руце же человечи не впали (2 Цар. XXIV. 14).

О том же писал и Николай Васильевич Гоголь в статье «О болезнях», о прыжках человеческих и о смирении перед Творцом, к которому приводят нас хвори телесные.

В конце 1848 года Гоголь вернулся из паломничества в Святую землю и вновь поселился в Москве у графов Толстых в доме Талызина на Никитском бульваре, том самом, во дворе которого ныне он сидит в виде памятника. Начинался последний период жизни великого писателя. В декабре Николай Васильевич, наконец, поддался уговорам Александры Осиповны Смирновой, имевшей на него огромное влияние, и осмелился лично познакомиться с Московским Златоустом.

Гоголь давно уже шел к Филарету. 27 февраля 1844 года Николай Михайлович Языков в письме Гоголю рекомендовал ряд работ святителя: «Творений святых отцов, переведенных Троице-Сергиевой Лаврою, — теперь выходит третье издание за прошлый год — и «Москвитянина» за 1843 пришлю; там есть отлично-прекрасная проповедь Филарета на освящение храма в оной Лавре — так, как в прибавлениях к переводам св. отцов, его же беседа на Благовещение и слово в 1-й день Пасхи!! Ты их прочтешь с большим удовольствием». В 1845 году Гоголь просил Ф. Н. Беляева прислать ему во Франкфурт стихотворный ответ Филарета на пушкинское стихотворение «Дар напрасный, дар случайный…» и вскоре получил его. Надо полагать, к декабрю 1848 года Николай Васильевич хорошо знал творчество святителя.

Великий писатель явился к великому проповеднику в сопровождении композитора Большого театра Алексея Николаевича Верстовского, с которым в то время крепко подружился. Увы, мы не знаем содержания той беседы, но можно предположить, что говорили много и о самом важном. Эту догадку можно было бы подтвердить словами Гоголя из письма С. П. Шевыреву, написанного позже, в 1851 году, когда Николай Васильевич снова собирался наведаться к Филарету, но так почему-то и не осуществил своих намерений: «К митрополиту я хотел ехать вовсе не затем, чтобы беседовать о каких-либо умных предметах, на которые, право, в нынешнее время поглупел. Мне хотелось только прийти к нему на две минутки и попросить молитв, которые так необходимы изнемогающей душе моей». Стало быть, вероятнее всего, что в первый визит он как раз беседовал с Филаретом «о каких-либо умных предметах».

Одно можно сказать точно: встреча произвела на Гоголя сильнейшее впечатление, что отразится в самые последние дни его жизни. Но об этом чуть позже.

Заканчивался грозный для Европы 1848 год, и в проповедях своих Филарет раз за разом призывал народ русский не поддаваться европейской заразе, благодарил Господа за то, что только холерою, а не революцией наказывал Он за грехи наши. Но то, что сей год был мирным, не означало, что следующие будут таковыми же. И в битве с греховным наваждением нельзя было уставать Московскому Златоусту. И он продолжал бороться с чрезмерной любовью людей к излишествам:

— У сириян был идол, который назывался мамона и суеверно почитался покровителем богатства. От сего и к самому богатству перенесено то же название: мамона. Господь, конечно, не без причины, вместо простого названия богатства употребил слово «мамона», в котором с понятием богатства соединяется понятие идолослужения: и причину сего не иную можно предположить, как ту, что хотел означить не просто богатство, но богатство, с пристрастием собираемое, с пристрастием обладаемое, делающееся идолом сердца.

Вспомним, как много закатывалось в те времена балов и всяких праздников, как молодые люди, да и не только молодые, соревновались между собой, кто в больших балах примет участие. И это притом что уровень нищеты в России хотя и был куда более утешительным, нежели в Англии, Германии, Франции и других странах Европы, но все же оставался довольно низким. В беседе о милосердии к бедным Филарет высказал и свое мнение о благотворительных увеселениях, часть средств от которых шла в помощь бедноте:

— Очень ли хорошо поступают, когда говорят: дай деньги на зрелище или на другое суетное увеселение; половина их издержится для твоего удовольствия, а другая обратится в милостыню. Что тут будет? Милостыня ли очистит суету? Или суета лишит чистоты милостыню? Найдется ли на сие ответ, который был бы приятнее вопроса? Но, конечно, не подлежит сомнению то, что если бы назначаемые на благотворительное увеселение деньги, с устранением увеселения и на него издержек, сполна были отданы на милостыню; то милостыня была бы вдвое больше и несравненно чище. Апостол учит нас плакаты с плачущими (Рим. XII. 15), а не ликовать с мыслию о несчастных и не переполнять чашу веселия, чтобы дрождие досталось плачущим.

Дрождие — это закваска, которая в виде осадка оставалась на дне бочек с пивом или квасом. Каково сказано! Мол, выпили сам напиток, а гущу со дна роздали неимущим! Так мог говорить только он, вызывая неудовольствие веселящихся: «Опять скрипучий старик завел свою шарманку!» Ибо только он и такие, как он, понимали смысл жизни — быть в ладу со всем миром, а это значит, не хохотать беззаботно, когда рядом плачут, а идти к плачущим, дабы утешить, разделить с ними то, что имеешь. И тогда не будет ни холер, ни революций. Но кто хотел понимать это, жить этим? Единицы. Как тогда, так и сейчас, полтора века спустя.

Уходивший 1848 год отмечен еще и тем, что в журнале «Звездочка» был опубликован стихотворный ответ «Не напрасно, не случайно жизнь от Бога мне дана…», написанный некогда Филаретом на стихи Пушкина «Дар напрасный, дар случайный…». Этот журнал выходил в Петербурге с 1842 по 1863 год и предназначался для чтения воспитанниц институтов благородных девиц. Стихотворение Филарета появилось в нем под названием «Пушкин, от мечтаний перешедший к размышлению». Это была не первая публикация, но первую можно вполне назвать курьезной — она вышла в 1840 году в журнале «Маяк» под видом стихов Гёте. Полное название «Маяка» было «Маяк просвещения и образованности. Труды ученых и литераторов, русских и иностранных», и издавали его критик П. А. Корсаков и публицист, критик и прозаик С. А. Бурачок. Ходила едкая эпиграмма, сочиненная С. А. Соболевским:

Теперь в «Звездочке» стихи Филарета уже не принадлежали никакому Гёте, но публикация тоже явно была предпринята без ведома и согласия митрополита. И неизвестно, знал ли он о ней вообще. А если знал, то как откликнулся? Скорее всего — никак.

Начинался новый, 1849 год. Филарет опять болел и лишь 30 января мог признаться: «Моя простуда уменьшилась, и я не считаю себя больным». Но в том, что его проповеди возымели сильное действие на новый Израиль, как он нередко именовал народ русский, признаться не мог. Много было верующих, но много и безумствующих. «Меня Господь сподобил принять в своей церкви к Трапезе Господней около ста человек, — писал он в начале Великого поста преподобному Антонию. — Утешен я также был притекавшему к святителю Алексию в навечерие и в день его праздника, и на первой неделе поста на повечерия. Но что слышал о неистовстве зрелищ на сырной неделе, то очень печально. Европа безумствует и страждет; мы видим и не страшимся идти путем безумия, не вразумляясь ни тем, что уже нас постигло, ни тем, что может нам угрожать».

Увеселения не прекращались и во время поста. Филарет обратился к новому генерал-губернатору Москвы с просьбой запретить катания с гор, танцы, музыку и иллюминацию. После отставки Алексея Григорьевича Щербатова с прошлого года генерал-губернатором являлся Арсений Андреевич Закревский, он был на год моложе Филарета, сражался при Аустерлице, Прейсиш-Эйлау, Рущуке, прошел всю войну 1812 года, дрался под Лейпцигом, Кульмом, Дрезденом, брал Париж… Но взять московские ледяные горки так и не сумел. Запретил музыку и иллюминацию, а про горки ответил:

— Их и государь в Петербурге во время поста не отменяет.

Впрочем, Арсений Андреевич быстро сделался одним из друзей митрополита, покорно слушался советов своего мудрого сверстника. Он стал наводить строгости, запрещая излишние пышные праздники, проводившиеся по поводу и без повода. Многим это не нравилось, но нельзя было не признать, что в Первопрестольной стало куда больше порядка, нежели ранее, улицы стали чистыми, меньше пьяных дураков шаталось по ним, меньше слышалось разнузданной матерщины. Фанатам земных радостей это казалось верхом деспотизма, светское общество презирало Закревского, присвоив ему прозвище Арсений-паша. Одним из яростных врагов Арсения Андреевича стал известнейший острослов и балагур Александр Сергеевич Меншиков, светлейший князь, генерал-адъютант, адмирал, правнук Александра Даниловича Меншикова. Он-то как раз любил веселиться круглый год без передышки. Однажды, вернувшись из Москвы в Петербург, он встретился с императором. Николай I спросил:

— Ну что Москва? Святая Москва…

— Не только святая, — ответил Меншиков, — но с некоторых пор еще и великомученица. Какой там во всем порядок! Даже все собаки появляются на улицах в намордниках. И только собаку Закревского видел я без намордника.

Пройдет несколько лет, и на этого остряка свалится вся вина за неудачи России в Крымской войне, и уже не он, а ему будут лепить малоприятные прозвища, главным из которых станет «Изменщиков».

Но дождемся Крымской войны, а пока возвратимся в 1849 год.

Накануне Страстной седмицы в Москву прибыл государь император. В Вербное воскресенье 27 марта московский митрополит встречал его торжественной речью в Успенском соборе Кремля:

— Во дни, необильные миром, твой народ в мире, потому что над ним бодрствует твой самодержавный дух.

А ровно через неделю, в день Светлого Христова Воскресения, самодержец вручил пастырю Москвы большую награду — святитель Филарет «за неусыпные попечения о вверенной Епархии, при многолетней опытности и назидательном проповедании слова истины, которые являют просвещенно-ревностного Пастыря стада Христова, и уважая сии отличные достоинства и неутомимо совершаемые в пользу православной Церкви и Отечества подвиги, Всемилостивейше пожалован алмазными знаками ордена Св. Андрея Первозванного».

Алмазные знаки являлись как бы высшей степенью ордена. В Российской империи один и тот же орден получить дважды было нельзя — только несколько его степеней, в строгой последовательности. У ордена Андрея Первозванного степеней не было, кавалер получал его за совокупность деяний на благо России. Первым кавалером этого учрежденного Петром Великим ордена стал создатель русского флота Федор Алексеевич Головин. Вторым после него — гетман Иван Степанович Мазепа, за то, что Украина стала полной союзницей России. Но, нарушив девиз ордена «За веру и верность!», Мазепа стал первым же, кто был с позором лишен высшей государственной награды Российской империи. Сам Петр I являлся лишь шестым по счету ее кавалером, а главный «птенец гнезда Петрова» Александр Данилович Меншиков — седьмым. Всех кавалеров ордена Святого Андрея Первозванного с 1699 по 1917 год было порядка тысячи, и в их числе — митрополит Филарет Московский.

Получив алмазные знаки, Филарет писал наместнику Троице-Сергиевой лавры: «Справедлива дошедшая до Вас весть, что благочестивому Государю Императору благоугодно было ущедрить меня новою милостию. Разделяю ее со всеми моими сослужителями, потому что если всемилостивейший Государь удостоил милостиво отозваться о моем управлении, то сие могло быть достигнуто не иначе, как при споспешествовании добрых сослужителей моим посильным попечением».

Главным московским событием, приуроченным к светлому празднику Пасхи, в том году стало торжественное освящение Императорского Кремлевского дворца.

После переноса столицы из Москвы в Санкт-Петербург царское значение московских дворцов утратилось, помещения использовались московскими отделениями коллегий, некоторые строения ветшали, гибли от пожаров. Императрица Елизавета Петровна решила построить в Кремле новую императорскую резиденцию. На месте снесенных палат старинного дворца Растрелли возвел московский Зимний дворец в стиле барокко, похожий на Большой Петергофский дворец. Как известно, при Екатерине II архитектор Баженов спроектировал грандиозный план сноса всего Кремля до основания и построения на его месте распахнутой площади с Большим Кремлевским дворцом. В 1770 году даже приступили к претворению этого проекта в жизнь и разобрали всю кремлевскую стену, выходившую на Москву-реку, вместе с тремя башнями и Тайницкими воротами. 1 июня 1773 года произошла торжественная закладка нового дворца. Но архитектор впал в немилость, проект его пересмотрели и пришли к выводу, что столь грандиозное строительство чересчур дорого и денег взять будет неоткуда. Кремль был спасен от Баженова милостью Божьей. По проекту Казакова стену и башни отстроили заново. По проекту Николая Александровича Львова обновили дворец Растрелли, а после пожара 1812 года здание восстановили уже в формах классицизма.

С началом строительства храма Христа Спасителя возникла мысль о том, что неподалеку от собора должен встать в Кремле столь же величественный царский дворец. Как выразился император, «дабы в его пространстве сочеталось все, что в памяти народной тесно связано с представлением обиталища Государя». В 1837 году составление проекта дворца было поручено тому же, кто проектировал и храм Христа Спасителя, — придворному архитектору Константину Андреевичу Тону. Выходец из семьи обрусевшего немецкого ювелира, он с золотой медалью окончил Императорскую академию художеств, и первой его работой стал проект «Немецкого трактира» на Крестовском острове. Учился в Италии, где был принят в члены Флорентийской академии художеств, реставрировал античные памятники и особенно прославился как реставратор дворца Цезарей в Риме на Палатинском холме. Именно после этого Николай I обратил на него внимание и причислил к своему Кабинету. Вернувшись в Петербург, работал здесь некоторое время, устроил набережную со сфинксами, привезенными в Северную Пальмиру при содействии Андрея Николаевича Муравьева, построил собор Святой Екатерины в Царском Селе и храм Апостолов Петра и Павла в Петергофе, поставил памятник Державину в Казани, памятник Дмитрию Донскому на Куликовом поле и многое другое весьма значительное, но все же главные творения Константина Андреевича ждали его в Москве и с благословения митрополита Филарета — храм Христа Спасителя и Большой Императорский Кремлевский дворец.

Дворец, предложенный им, в своих очертаниях соответствовал линиям и пропорциям Кремля, и в 1839 году Филарет освятил закладку, началось строительство, продолжавшееся десять лет. Главным художником дворца был назначен другой замечательный русский гений — Федор Григорьевич Солнцев. Родившийся в семье крепостного крестьянина в 1801 году, к тому времени он был уже академиком живописи. Солнцева и Тона объединяло с Филаретом одно — они не желали видеть в своих творениях модных, так называемых «классических» богов греческого и римского язычества, стремясь придать русской архитектуре и живописи русские очертания. И в итоге Большой Кремлевский дворец вышел таков, что святитель Московский мог с легким сердцем и радостью освятить новое величественное здание. Истории с Триумфальной аркой и Большим театром не повторились.

Поначалу в едином целом с Большим дворцом должна была строиться и Оружейная палата, но в 1842 году ее отделили. В единый комплекс вошли Грановитая палата, Теремной дворец, Золотая царицына палата и дворцовые церкви. Один из древнейших храмов столицы — собор Спаса на Бору был заключен во внутреннее пространство Большого Кремлевского дворца. Мотивы Теремного дворца Тон использовал в наружной отделке нового сооружения, своим главным фасадом смотрящего на Кремлевскую набережную. Окна выполнены в традиции русского зодчества и украшены резными наличниками с двойными арками и гирькой посередине. Так же, как и храм Христа Спасителя, по мысли императора, дворец должен был стать памятником славы русского воинства. Пять его парадных залов — Георгиевский, Андреевский, Александровский, Владимирский и Екатерининский — названы в честь орденов Российской империи, их внутреннее убранство выполнено в соответствии с мотивами регалий этих орденов.

И здесь, в новом сверкающем Георгиевском зале, в субботу Пасхальной седмицы 9 апреля 1849 года, совершив чин освящения нового дворца, святитель Филарет произносил торжественную речь:

— Между прочими царскими чертогами, сей чертог Георгия Победоносца самым наименованием своим не дает ли уже разуметь, о ком помышлял государь, нарекая ему сие имя? — Он помышлял о своих верных подвижниках браней, и не только помышлял, но и восхотел свою о них мысль торжественно здесь проявить и увековечить. Как царский дух его живет в его воинстве непрестанным попечением о его благоустройстве и совершенстве: так хощет он, чтобы память и честь его воинства жила в его царском доме. Чертог Георгия Победоносца должен быть храмом славы победоносного Российского воинства, или, что равно справедливо, храмом царской любви к верному воинству. Имена полков, светлые испытанною верностью, мужеством, победами, — имена членов почетного сонма Георгиевских ратоборцев будут здесь навеки сиять и осияваться царскою славою. И сего-то царственного памятника полагает ныне начало благочестивейший государь; и сему-то начинанию призываем благословение свыше, при предстательстве святого Георгия Победоносца.

Здесь же стояли и слушали воины, коим вскоре предстояло идти в сражение — было уже известно о начале восстания в Венгрии, и он говорил им:

— Да поможет Бог Державной мудрости держать Российское воинство в таком, как ныне, положении, чтобы один грозный вид его достаточен был отражать войну и чтобы не было нужды поражать врагов. Но если когда дерзость врагов и царственное правосудие вызовут вас к брани: вы вспомните тогда особенно сей чертог, и каждый полк, и каждый воин скажут единым сердцем: станем подвизаться так, чтобы царь в своем Георгиевском чертоге веселым оком воззрел на имена полков наших!

Но с открытием и освящением Большого Кремлевского дворца связано не только светлое воспоминание в жизни Филарета. Он не мог забыть о сносе древнейшей кремлевской церкви, отданной в жертву дворцу. Храм Рождества Иоанна Предтечи был построен еще в XII веке, то есть был ровесником Первопрестольной. Дорог он был сердцу православного москвича тем, что являлся памятником низвержения язычества. На месте его некогда находилось языческое капище, при коем совершались обряды в честь божества Купалы и непотребные радения, сопровождаемые купанием в реке и свальным грехом. Принявшие истинную веру москвичи на месте разрушенного капища воздвигли храм в честь праздника Рождества Иоанна Предтечи, совпадающего по времени с днем Купалы. Так языческое купание было заменено почитанием Крестителя, «купавшего» Христа во время крещения в Иордане. Деревянная Предтеченская церковь простояла до времен Василия Темного, который возвел на ее месте каменную. Затем архитектор Але-виз Фрязин построил другую, она-то и простояла до 1847 года, когда выяснилось, что после возведения нового дворца ей грозит разрушение — езда на лошадях, неизбежная вблизи дворца, создаст вибрацию, и постройка не выдержит. Приняли решение храм перенести внутрь Боровицкой башни. Но Филарет, узнав об этом, загоревал и возмутился. Пришлось его долго уговаривать. В итоге он смирился, но лично составил таблички, объясняющие причину переноса, и эти таблички с разрешения императора были помещены на стенах башни.

В башенном храме отныне один раз в год совершались богослужения — в праздник Иоанна Предтечи. Снос стариннейшей церкви создал некое незаконченное пространство, и впоследствии все тот же Тон установил здесь массивную чугунную решетку с воротами. Пройдет шестьдесят лет, и большевики равнодушно уничтожат храм внутри Боровицкой башни — прошлое России для них будет пустой звук.

Летом 1849 года русские войска вступили в Венгрию для участия в подавлении мятежа. У нас принято однобоко, «по-венгерски», трактовать те события. Мол, гордый венгерский народ боролся за свою независимость от Австрии и уже, было, достиг ее, но тут пришел плохой русский царь Николай Палкин и все испортил благороднейшим Лайошу Кошуту и Шандору Петефи. При этом почему-то забывают о других народах, которые также в это время боролись за свою независимость. Это словаки, хорваты, трансильванские румыны и воеводинские сербы. И боролись они за то, чтобы выйти из состава Венгрии. Право венгров на независимость от Австрии признается теми, кто против политики Николая I, а право народов, входивших в состав Венгрии, почему-то презирается. Но главное же то, что смысл революции заключался не столько в борьбе за независимость от австрийской короны, сколько за независимость от так называемых феодальных устоев, в число которых попадали и христианские, церковные постановления.

Не вдаваясь в политические смыслы событий, митрополит Филарет призывал паству молиться о русском воинстве. 21 июня русская армия под командованием Паскевича вошла в восточные области Венгрии и в течение полутора месяцев подавила восстание. Хорватские, сербские, словацкие и румынские области, не желавшие подчиняться Венгрии, отныне стали подчиняться единому центру в Вене. Порядок монархического правления был восстановлен. Увы, в этой схватке погиб национальный венгерский поэт двадцатишестилетний Шандор Петефи. Любопытно, что он не имел венгерских корней, по отцу — серб, по матери — словак, и настоящее его имя Александр Петрович. Начав писать стихи по-венгерски, он перевел на венгерский и свое имя, так и получился псевдоним Шандор Петефи, или, точнее, как принято у венгров, Петефи Шандор. Не менее примечательно, что почти все руководители восстания остались живы. Лайош Кошут доживал свой век в эмиграции в Турции, а погиб сербо-словак Александр Петрович. Да еще был казнен граф Лайош Баттяни, коему Ференц Лист посвятил свой знаменитый Похоронный марш…

1 августа русский генерал от кавалерии Федор Васильевич Ридигер принял капитуляцию венгров под Вилагошем. В нашей истории было два знаменитых Ридигера. Второй — наш незабвенный патриарх Алексий II.

Либеральная публика яростно клеймила позором Россию и ее государя, «душителя венгерских свобод». Точно так же, как спустя сто с лишним лет будут проклинать советские войска, подавившие восстание в Венгрии 1956 года, закрывая глаза даже на то, что это восстание, помимо всего прочего, носило и ярко выраженный антисемитский характер и резня начиналась страшная.

В России бурлили споры, одни защищали свободу, другие — реакцию. Православное духовенство во главе с такими, как Филарет, разумеется, стояло на реакционных позициях. Реакция есть ответ действием на некое воздействие. Скажем, человеческий организм, обладающий иммунитетом, реагирует на болезнь, борется с ней. Не обладающий — не реагирует, поддается болезни и погибает.

17 августа 1849 года вышел царский манифест «О благополучном окончании войны с Венгрией». Заметим: не о подавлении восстания, а об окончании войны. Государь подчеркивал не карательный и не подавительный, а именно военный характер действий. Через пять дней в Успенском соборе Кремля митрополит Московский произнес слово:

— Наше воинство понесло труд долгих и трудных путей. Боролось не только с врагами, но и с природою. Проникло сквозь ущелья гор, которые сколь легко было врагам преградить, как уже почти загражденные природою, столь трудно было нам сделать проходимыми. Дало несколько битв против врагов, которые не имели недостатка ни в воинах, ни в предводителях, ни в оружии, ни в предприимчивости, словом, ни в чем — кроме справедливости и законности. Города, селения, пути — все надлежало воинству нашему оспоривать у оружия врагов; а где они не полагались на свое оружие, там обращали убийственную руку на свою землю и свою собственность, чтобы опустошение и лишение обратить в оружие против нас. Так, по их расчетам, самая победа, которая вела бы нас внутрь их земли, должна была вести к неисходной пропасти… Бог дал Свое покровительство законности и справедливости, и Русское воинство превозмогло все трудности; его верность, мужество, непоколебимость над всем восторжествовали… Мечта самодельного народодержавия, взволновавшая многие народы, многих царей приведшая в недоумение, некоторых поколебавшая, некоторых даже низринувшая, обличена державною властью, сущею от Бога, и возвращается из неудачной действительности в область мечтаний… Путь Божий есть воля Божия и закон Божий. Лежит он в сердце, боящемся и любящем Бога, и отсюда пролегает в дела и жизнь. Ведет он сперва к царствию Божию, которое внутрь нас есть, потом к царствию Божию, которое на небесах.

В 1849 году под руководством святителя Филарета закончилась реставрация, или, если по-русски, обновление храма Архистратига Михаила в Чудовом монастыре. Храм этот имел важнейшее историческое и символическое значение в русской истории. Как мы знаем, Филарет глубоко чтил память святителя Алексея митрополита Московского и ежегодно сочинял речь ко дню его церковного поминовения. Святитель митрополит являлся вдохновителем освобождения Руси от ордынского владычества. По велению хана Джанибека он ездил в Сарай, где совершил чудо исцеления ханши Тайдулы от слепоты. В качестве награды он выпросил у хана разрешение на то, чтобы из Московского Кремля убрать ордынское посольство и конюшню, располагавшиеся в самом сердце русской столицы. Посольство и конюшня перебрались в Замоскворечье, и там появились улицы Ордынки. А на том месте в Кремле, где они располагались, святитель Алексей воздвиг храм в честь чуда Архистратига Михаила, поскольку исцеление Тайдулы произошло именно в день воспоминания об этом чуде. Вокруг храма затем возник и Чудов монастырь. Так святитель Алексей стал первым вытеснителем ордынцев из пределов Отечества нашего. Вот почему так важно было хранить память о русской свободе, выраженную в этом храме. Первое обновление совершилось в последние годы жизни Ивана III Великого по приказу его сына Василия, точнее — на месте обветшавшей церкви поставили такую же новую. И вот спустя три с половиной столетия архитектор и реставратор Михаил Доримедонтович Быковский под покровительством Филарета совершил второе обновление этой святыни. 6 сентября в своем слове Филарет напомнил москвичам о значении сего храма. Послушаем и мы, как дивно он говорил:

— Ныне, по милости Божией, мы видим сей храм возобновленным во внутренности его со всевозможным сохранением древнего образа его, и возобновленным не столько по надобности в употреблении его, сколько по уважению к его древности. Ко времени теперь еще возобновление, — возобновление в наших мыслях древней, и от древних до новых времен простирающейся, судьбы сего места. За четыреста восемьдесят лет, и несколько более, пред сим место сие принадлежало татарскому хану: потому что татарская власть тяготела тогда над Россиею. Нет сомнения, что как великому князю неприятно было видеть в самом Кремле своем, недалеко от дворца своего, владение ордынского царя; так и святителю Алексию неприятно было видеть недалеко от соборной церкви гнездо чтителей лжепророка. И если великий князь не находил еще средств переменить сие, то, конечно, еще менее архиерей. Но Алексий обрете благодать пред Богом, и она дала ему средство превратить двор врагов христианства в дом и селение Бога христианского. Владетеля сего места, хана Джанибека, жена Тайдула подверглась тяжким припадкам и лишилась зрения. Как некогда у язычника Неемана жестокость болезни вынудила веру к духовной силе пророка Елисея, так случилось и с магометанкою Тайдулою, по слухам о духовной силе святителя Алексия. Хан требовал, чтобы он пришел и исцелил ее. Святитель не поколебался в вере: пришел в орду и исцелил царицу. Благодарная Тайдула подарила ему сие место, и он, за двенадцать лет до своего преставления, создал здесь обитель и храм во имя святого Архистратига Михаила, — по откровению Божию, как говорит древнее повествование; но какое то было откровение, нам неизвестно. Святой преставился и, по его завещанию, погребен здесь, в созданном от него храме.

И далее он переходит к своей любимой проповеди о том, что тело человека есть тоже храм Божий, который необходимо беречь от поруганий и соблюдать в идеальной чистоте:

— Не всякому человеку дается жребий создать или возобновить храм Богу, каменный или деревянный; но каждый из нас имеет одушевленный храм Божий, более или менее ветхий, который может и должен возобновить. Сотворением человека Бог создал Себе одушевленный храм и поставил в нем Свой образ. Человек, прельщенный духом лестчим, не удовольствуясь честию быть храмом Божиим, захотел сам быть богом: и затмил в себе образ Божий, и храм Божий привел в запустение и ветхость. Всеблагий Бог Отец, не уступая своего дела злу, послал Единородного Сына Своего, Которым создана быша всяческая (Колос. I. 16), пересоздать храм Свой в человеке; и чтобы возобновить в нем Свой образ, ввел посредством воплощения в человечество единосущный образ Ипостаси Своея (Евр. I. 3)… Созидай себя в духовный храм: не трудное ли это требование? — Подлинно, братия, трудное, — скажу больше: даже невозможное к исполнению, если вздумаем созидать себя только своим умом, только своею силою… И каждый из нас, дабы устроить себя в храм духовный, да не полагается на собственное мудрование, да не надеется на собственную силу, да ищет благодати Божией; да просит милости Божией; Христа, и веру в Него, и любовь к Нему да полагает в основание своих мыслей, дел и жизни…

У России было две столицы — Москва и Петербург. Так же и в сердце Филарета было два престола — в Чудовом монастыре у святителя Алексея и в Троицкой лавре у преподобного Сергия Радонежского. Алексей и Сергий были друзьями, и оба звали Русь к освобождению от ордынского ига, благословляли Дмитрия Донского на ратные подвиги. Вот почему так много в творческом наследии Московского Златоуста речей, произнесенных в дни памяти Алексея и Сергия.

Впрочем, и он же сам в том же 1849 году в слове в день памяти преподобного Сергия не благословлял особенное почитание какого-либо одного святого:

— Все святые суть присные чада Отца Небесного, все составляют одно великое семейство Христово. Если вы, в добром и единодушном семействе, любя одного, другого не любите, то сим оскорбится, конечно, и тот, которого любите: подобно сему, если, имея особенную любовь к одному из святых, о других вы помышляете без благоговения, то и чтимый вами в своем лице бывает оскорблен вашею холодностью в лице других; потому что все святые не только единодушны между собою, но и совершенно едино суть в Господе.

Здесь же он в очередной раз напоминал о том, что праздник церковный — это прежде всего душевная радость, немыслимая без посещения храма и общей молитвы, но вполне допустимая без пиршеств и возлияний. И они, конечно, не возбраняются в меру, но не они главное в празднике христианском. Говорить это приходилось постоянно, ибо люди не слушались, и прискорбно видеть было, как напиваются, объедаются во время православных праздников, а объевшись и облившись, теряют не токмо подобие Божие, но и облик человеческий, сквернословят, ссорятся с ближними, наносят обиды, бьют домашних, дерутся между собой.

«У вас, попов, каждый день праздник» — эта присказка появилась в России не при большевиках, а гораздо раньше. Но в ней заключена истина. Не только у попов, но и у всех христиан каждый день — праздник, поскольку христианин благословляет каждый день как дар, ниспосланный свыше. Проснулся, помолился, приветствовал ближних, разделил с ними трапезу — уже радость, праздник. Трудишься, добываешь хлеб свой в поте лица, а не из воздуха, не отбирая у других, — тоже радость и праздник. Одолевают тебя болезни и скорби, мучения и лишения, ты страдаешь, ты гоним, тебя истязают — и это праздник, потому что Господь тем самым посылает тебе очищение от грехов, а значит, страдая — радуйся!

Христианство, имеющее своим главным символом крест страданий, является при этом самой радостной религией, потому что, соблюдая церковные постановления, христианин осознает близость своего спасения, видит будущее после смерти и осознает смысл жизни в действии во благо этого будущего спасения и жизни вечной. Потому и страдания, и саму смерть видит в радостном свете. При всей сложности в христианстве в главном все очень просто: если ты веришь, что ты — это не телесная оболочка, а бессмертная душа, обитающая в этой оболочке, значит, ты будешь стремиться к спасению этой души после того, как телесный механизм откажет и разрушится. И тогда телесный механизм будет обслуживать душу в ее прекрасных стремлениях, а не душа служить телу в плотских утехах. А главное, ты будешь понимать, что смерти нет, а есть переход из временного бытия в вечное. И станет понятным, почему говорят, что нет ничего лучше, чем положить жизнь свою за други своя.

Конец 1849 года прошел под знаком подавления «маленького венгерского восстания» внутри России. Кружок Петрашевского, будь он разоблачен в другое время, наверняка получил бы куда менее суровые наказания. Но как в сталинские времена, когда в столицах разоблачали и судили по-крупному, а на местах нужно было найти и обезвредить своих малых вредителей, примерно то же случилось и с петрашевцами. Вся вина их состояла в том, что они собирались и вели запрещенные речи, а также с восторгом и упоением читали запрещенных авторов, в особенности Белинского. Его объятое пламенем сатанинской ненависти к христианству письмо Гоголю петрашевцы знали едва ли не наизусть. Подвергнутые аресту и разоблаченные члены кружка были обвинены в том, что готовили в будущем нечто подобное тому, что готовили декабристы, а в самом ближнем прошлом — революционеры Европы. Потому и наказали их с такой несообразной жестокостью — приговорили к расстрелу, заставили пережить минуты перед казнью на Семеновском плацу, а затем вместо казни отправили в каторгу. Чтобы все в России увидели, ужаснулись и не брали пример с плохих мальчиков.

Кто знает, стал бы Достоевский именно тем писателем, которого мы знаем, если бы не попал тогда в эти страшные жернова и не пережил бы минуты перед смертью, а затем каторгу.

Буря миновала, отгремела, и наступил год тихий, напуганный. В январе, приехав в очередной раз в гости к Сергею Михайловичу Голицыну, митрополит узнал о смерти его бывшей супруги. Сорок лет уж прошло, как они развелись, а Сергей Михайлович все не мог забыть ни ее пленительной красоты, ни нанесенных ей ему жгучих обид. Филарет наставлял его молиться о душе усопшей рабы Божьей Евдокии, тем паче что, по слухам, в последние годы «принцесса ночи» весьма изменилась в лучшую сторону, стала очень набожной, искренне и старательно замаливала грехи молодости. Что и говорить, жизнь ее была яркой и прошла стремительной кометой через судьбы многих выдающихся людей России. Галломанка до 1812 года, после нашествия Наполеона она перестала говорить по-французски, на балы являлась в русских сарафанах и кокошниках. Затем завела ночной салон, в тридцать семь лет могла вскружить голову юнцу Пушкину, да и не только ему. После пятидесяти остепенилась, увлеклась науками, под руководством знаменитого профессора Михаила Васильевича Остроградского стала заниматься математикой и даже опубликовала собственный математический труд «Анализ силы», а главное, к концу дней своих всей душой обратилась к Богу. Скончалась непостыдно и мирно, чуть-чуть не дожив до семидесяти.

— Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоей Евдокии!

Кроме Голицына он продолжал дружить с Андреем Николаевичем Муравьевым, который все ездил по миру и писал свои превосходные путевые заметки, вызывавшие ненависть среди либеральных журналистов — светский писатель и все-то у него про веру, про Христа, про святыни христианские! Ладно бы уж «долгополый» был, а то ведь нет. Он, да еще Гоголь стал такой же. Травля Муравьева в печати не прекращалась. Почитывая то, что пописывают в прессе, и духовные лица стали не доверять Андрею Николаевичу. Филарету приходилось заступаться за друга: «А для меня непонятно, как мог путешественник написать о Грузии целую книгу, в которой было бы почти все ложно. Разве он почитает живущих в Грузии слепыми, а всех живущих в России глухими и потому смело пишет ложь? И что за удовольствие писать почти целую книгу лжи? Журналисты не очень благосклонны к этому писателю и делали ему замечания относительно слога и содержания его книг, но не обвиняли его во лжи. Было, помнится, какое-то замечание от армян на его изложение их догматов или обрядов, но в сем случае сомнительно: он ли чего не понял, или они стараются прикрыть то, что у них действительно неблаговидно».

В Иерусалиме архиепископ Фаддей Севастийский подарил Муравьеву небольшой камень от святого Гроба Господня, и тот привез его в Москву. Филарет, посетив Андрея Николаевича, внимательно рассматривал привезенные им разные реликвии, а когда развернул воздух, в котором был завернут камень от Гроба Господня, почувствовал сильное волнение и со слезами припал губами к камню. Муравьев не собирался никому дарить реликвию, но слезы святителя тронули его сердце, и тут ему ничего не оставалось, как только отдать камень Филарету. И это притом что он привез ему в подарок несколько старинных икон, иорданскую воду и часть мощей святого великомученика Пантелеймона, которую просил передать Филарету иерусалимский патриарх Кирилл. Кроме того, от патриарха святого града были привезены две грамоты, благословляющие Гефсиманский скит. В праздник отдания Пасхи митрополит Московский привез грамоты и святыни в Троице-Сергиеву лавру. Во время малой вечери под пение пасхальных стихир Филарет возложил камень на дискос и, держа его над головой, перенес, как пишет Муравьев, «с престола Троицкого в палатку преподобного Сергия, где для него было устроено особое место, близ иконы явления Богоматери; там и доселе он хранится, обложенный бриллиантами». Камень сей и сейчас находится в Троицком соборе лавры. А в тот день, радуясь, как ребенок, такому приобретению, Московский Златоуст оповещал народ православный:

— Ублажаю с пророком тех, которые благоволят о камении Сиона, которые предпринимают дальний путь, чтобы благоговейно узреть и облобызать камень, на котором, близ которого, под сенью которого (ибо это все один камень) лежало погребенное тело Христово, который был озарен и проникнут светом воскресшего тела Христова. Но что, если скажу, что мы можем благоговейно узреть и облобызать сей камень, и не предприемля путешествия в Иерусалим? — Это кажется мечтою; но, по устроению Божию, это есть истина. В лето Господне 1808, по неисповедимым судьбам Божиим, храм Гроба и Воскресения Христова в Иерусалиме посещен был пожаром. Все, что к первобытному, не рукозданному, но естественному каменному гробу Господню присоединено было искусством для украшения, более или менее от огня пострадало, и требовалось возобновление. По сему случаю, зодчий, имевший полномочие в сем возобновлении, из уважения к благоговейному иерею храма, Фаддею, который еще живет в сане архиепископа Севастийскаго, дерзнул над самым ложем Господним отделить от стены часть священного камня и вручить иерею. Богу было угодно расположить сердце архиепископа Фаддея к тому, чтобы сия священная достопамятность, с его письменным о ней свидетельством, перешла в Россию и соделалась здешним церковным достоянием, в благословение и утешение сынам веры, которые хотя и знают, что блажени не видевшии, и веровавше (Иоан. XX. 29), однако по любви вожделевают хотя следы Господа, в Котораго веруют, осязать и облобызать. Таким образом имею возможность пригласить вас, без путешествия в Иерусалим, ныне здесь приблизиться к части Иерусалимскаго живоприемнаго Гроба Господня и почтить оную благоговейным лобзанием… К предостережению себя вспомним, что приближались к Гробу Христову и воины стражи; но поелику в сердцах их было неверие и корысть, а не любовь к истине и не желание спасения, то и от явившегося им света Воскресения они отражены были в смерть. К предостережению себя вспомним, что прикасались Гробу Господню и иудейские старейшины и фарисеи; но поелику их привели к нему не истина, а лицемерие, не вера, а неверие, не любовь, а вражда, то они не проникли до внутреннего света Гроба Господня, а только снаружи положили на нем печать, и ни для кого более, как только для себя; неверием и враждою они сами себе заградили вход в тайну Христову, которой не могли скрыть от мира. Христе Господи, Иже во гробе плотски, во аде же с душою, яко Бог, в рай же с разбойником, и на престоле был еси со Отцем и Духом, вся исполняяй неописанный, и с нами до скончания века пребыти обещал еси! Даруй нам из созерцания Твоего живоносного гроба выну почерпать внутренний свет, и радость, и благодать, и надежду нашего воскресения, не в суд, но в жизнь вечную. Аминь.

Во всей этой речи — искреннее ликование перед святыней и радость от того, что он может предоставить возлюбленным своим чадам возможность прикоснуться ко Гробу Христову здесь, в глубине России, а не в Иерусалиме, в коем ему и самому ни разу не доведется побывать. А Муравьев, поди ж ты, хотел себе оставить!..

Митрополит Новгородский и Санкт-Петербургский, а им с 1848 года являлся Никанор (Клементьевский), получив список речи Филарета в день отдания Пасхи, одобрил к печати, но все, что касалось камня, вычеркнул, показав тем самым, что не очень-то доверяет достоверности святыни: точно ли, что это камень от самого Гроба Господня, а может, подделка, обман? Такое недоверие оскорбило Филарета. Получалось, в Петербурге не верили не только Муравьеву, но и ему, который так искренне восчувствовал святыню. Никанор вскоре спохватился и разрешил напечатать текст полностью в «Творениях святых отец» за 1850 год.

Осенью дом Романовых отмечал двадцатипятилетие восшествия на престол государя Николая Павловича. Подумать только! — вот уже и четверть века миновало с той тревожной поры, когда отошел его брат Александр и прокатилась декабрьская смута. Очерчивая эту целую эпоху, Филарет говорил о том, что и двадцатипятилетие «пребывания, деятельности, подвигов в известном состоянии жизни представляет такое поприще, которое пройти значит одержать не малую победу над всеизменяющею силою времени», хвалил государя за прекращение смуты и победы в войнах, отметил подавление недавних мятежей и уже отдаленных во времени польских восстаний, «когда народ, не совсем иноплеменный, утраченное им достоинство царства получивший только по милости русского царя и доведенный до беспримерного в прежней истории его благоустройства и благосостояния, воздал за благодеяния неблагодарностью, и за благоуправление — мятежом. Грозен и неотвратим был громовый удар Царской правды, поразивший крамолу и своеволие…». Святитель отметил успехи в законодательстве. Упомянул о возвращении двух миллионов униатов в лоно православной церкви. И пожелал народу чтить своего царя.

То есть вновь выступил как ярый реакционер. Знал, какую ненависть вызывает в стане поборников демократии и свободы.

Свобода! Пьянящее, окрыляющее, летучее слово. Сколько уж десятилетий из всех углов, из всех щелей слышалось: «Свобода!» Будто весь мир пребывал в тюремном заключении и мечтал о том дне, когда окончится срок. И вся религиозная будущность человечества заключалась в двух разных полярных пониманиях свободы.

Летом 1851 года в Успенском соборе Кремля святитель Филарет выступил с проповедью, которую можно вполне наименовать манифестом свободы в его христианском понимании. Он взял эпиграфом слова из Первого послания апостола Петра, где говорилось о свободных рабах Божьих и о тех, кто использует свободу для прикрытия зла. Он говорил:

— Некоторые под именем свободы хотят понимать способность и невозбранность делать все, что хочешь. Это мечта; и мечта не просто несбыточная и нелепая, но беззаконная и пагубная. Знаете ли, кто первый на земли прельщен был сею мечтою? — Первый человек, Адам. Получив при сотворении высокие способности и могущественные силы, быв поставлен владыкою рая и земли, он пользовался обширнейшею свободою, какую может иметь сотворенное существо… Удивительно покушение праотца незаконно расширить область свободы, и без того почти всемирную; впрочем, оно может быть объяснено недостатком знания опытного, хитростью искусителя и самою обширностью действительного владычества, при которой легко было не остановиться перед пределом по-видимому ничтожным… Поймите, мечтатели безграничной свободы, гибельное безумие ваших мечтаний, — поймите, наконец, хотя после жестоких опытов, когда сокрушавшая свои пределы свобода не раз обагряла лице земли неповинною кровью и, проливая потоки крови человеческой, утопляла в них и сама себя!.. Но как же правильнее понять и определить свободу? — Любомудрие учит, что свобода есть способность и невозбранность разумно избирать и делать лучшее и что она по естеству есть достояние каждого человека. Чего бы, кажется, и желать более? Но сие учение имеет свой свет на высоте умозрения природы человеческой, как она должна быть; а нисходя к опыту и деятельности, какова она есть, оно встречает темноту и преткновения… Что сказать о свободе людей, которые хотя не в рабстве ни у кого, но покорены чувственности, обладаемы страстью, одержимы злою привычкою? Свободен ли корыстолюбец? Не закован ли в золотые оковы? Свободен ли плотоугодник? Не связан ли, если не жестокими узами, то мягкими сетями? Свободен ли гордый и честолюбивый? Не прикован ли, не за руки и за ноги, но головою и сердцем, не прикован ли к своему собственному истукану?.. Наблюдение над людьми и над обществами человеческими показывает, что люди, более попустившие себя в сие внутреннее, нравственное рабство — в рабство грехам, страстям, порокам, — чаще других являются ревнителями внешней свободы, — сколь возможно расширенной свободы в обществе человеческом пред законом и властью. Но расширение внешней свободы будет ли способствовать им к освобождению от рабства внутреннего? — Нет причины так думать. С большею вероятностью опасаться должно противного. В ком чувственность, страсть, порок уже получили преобладание, тот, по отдалении преград, противопоставляемых порочным действиям законом и властью, конечно, неудержимее прежнего предастся удовлетворению страстей и похотей и внешнею свободою воспользуется только для того, чтобы глубже погружаться во внутреннее рабство. Несчастная свобода, — которую, как изъяснился апостол, имеют, яко прикровение злобы! Благословим закон и власть, которые, поставляя, указуя и защищая по необходимости поставленные пределы свободным действиям, сколько могут, препятствуют злоупотреблению свободы естественной и распространению нравственного рабства, то есть рабства греху, страстям и порокам… Здесь вновь представляется вопрос: что же есть истинная свобода, и кто может ее дать, и особенно — возвратить утратившему ее грехом? — Истинная свобода есть деятельная способность человека, не порабощенного греху, не тяготимого осуждающею совестью, избирать лучшее при свете истины Божией и приводить оное в действие при помощи благодатной силы Божией… Возлюбим свободу христианскую, — свободу от греха, от страсти, от порока, свободу охотно повиноваться закону и власти и делать добро Господа ради, по вере и любви к Нему.