Филарет Московский

Глава двадцать первая ГЕФСИМАНСКИЙ СКИТ 1842–1844

Чем больше человек в своей жизни проявляет деятельности, тем больше у него друзей, соратников, но и врагов, завистников, недовольных его творениями. Немало вражды испытал на себе святитель Филарет. Кто-то был его недругом по непониманию, несогласию, как незабвенный Александр Семенович Шишков или его последователь граф Николай Александрович Протасов. Кто-то из откровенной зависти, как рижский епископ Филарет (Гумилевский). Жизнь есть жизнь. Увы, нередко приходится наблюдать, как двое достойных деятелей, одинаково радеющих на благо России и Церкви, не находят любви и смирения в отношении друг друга. Что поделать? Даже апостолы Петр и Павел иной раз враждовали друг с другом, хотя в памяти потомков навсегда останутся как двое неразрывных друзей…

Другом верным и бесценным всегда оставался для митрополита Филарета Московского наместник Троице-Сергиевой лавры архимандрит Антоний (Медведев). Удивительное дело: он был на десять лет моложе Филарета, а проживет ровно десять лет после него и, как и Филарет, скончается на восемьдесят пятом году жизни! Так им поровну отмерил Господь: тебе — столько, и тебе — столько же.

Архимандрит Антоний, в миру Андрей Гавриилович Медведев, родился 6 октября 1792 года в селе Лыскове Нижегородской губернии. Его родители были крепостными помещицы графини Головкиной, которым она, умирая, дала вольную. Отец Андрея служил по вольному найму поваром у богатого и влиятельного помещика князя Грузинского. Как мы помним, тайным дознанием Филарет выяснил, что на самом деле Андрей был сыном самого князя Грузинского. Он учился у аптекаря при местной больнице и проявил чрезвычайные способности к медицине. Врач Дебше перед смертью завещал ему всю свою библиотеку, а Грузинский поручил Андрею заведовать больницей. Так что впоследствии Андрей Медведев, став монахом, архимандритом Антонием, являлся не только настоятелем Троице-Сергиевой лавры, но и ее главврачом!

И. Хибяпин в своем очерке жизни архимандрита Антония (Журнал Московской Патриархии. 1954. № 7) пишет: «Уже через три года наместничества о. Антония прежней Лавры нельзя было и узнать. За годы, прошедшие после смерти митрополита Платона, многое в Лавре пришло в упадок. Братии было менее 100 человек. Должная дисциплина отсутствовала; не было благочиния и благолепия при богослужении. Стенная ограда Лавры во многих местах стала непрочной, а корпуса и храмы требовали неотложного ремонта. Кровли башен грозили падением. По углам, с внутренней стороны ограды, были свалочные места. На территории Лавры по временам скапливалась такая грязь, что в иных местах невозможно было пройти. Иконописная мастерская влачила жалкое существование». «С самых же первых дней своего управления Лаврой о. Антоний занялся ее благоустройством. В течение первых 12 лет он положил много трудов, чтобы привести в порядок стены Лавры; все непрочные места в них были исправлены, причем часть стены, по 40 метров с южной и с северной стороны, была переложена до основания, а на башнях сделаны новые перекрытия. Жилые и служебные корпуса были также капитально отремонтированы. Восстановительные работы коснулись и всех без исключения храмов, которые украсились внутри и снаружи. До о. Антония лишь два храма — Трапезный и Больничный — имели отопление, а он утеплил и другие храмы, чем привлек большое количество богомольцев в зимнее время. Задние углы Лавры, служившие свалочными местами, были очищены, и по территории Лавры устроены мощеные дорожки; а там, где была грязь и валялся мусор, появились древесные и цветочные насаждения (в особенности около храмов). У северной стены, ради приезжавших сюда крестьян, был выкопан обильный водой колодец; также и все Лаврские корпуса получили хорошее водоснабжение.

В то же время о. Антоний много заботился о том, чтобы упорядочить богослужебную жизнь, внести в нее благочиние и благолепие. На большую высоту было поставлено при нем и церковное пение, и церковное чтение.

По свидетельству современников, богослужения, совершаемые о. Антонием, производили неизгладимое впечатление. Его величественная наружность, умение держать себя, неспешное и немедлительное служение, приятный голос, превосходная дикция, богатство облачений, стройное и умилительное пение, хорошее чтение — все это создавало истинное благолепие.

Отец Антоний ввел в Лавре и специальные еженедельные богослужения в нарочитые дни и чтение акафистов за всенощной под великие праздники. За редкими исключениями о. Антоний присутствовал при всех богослужениях, в какой бы час суток они ни совершались. Большею частью он сам принимал участие в совершении церковных служб. От этого его не удерживала и развившаяся под старость болезнь ног.

Много трудов и средств положил о. Антоний на возрождение иконописного дела в Лавре. Иконописная мастерская превратилась при нем в образцовую. Вскоре была открыта и школа иконописи, давшая многих искусных мастеров своего дела».

Антоний был для Филарета и задушевным другом, и духовником, которому Филарет приносил свои исповеди и у которого из рук причащался Святых Тайн, и поверенным во всех делах, верным помощником, исполнительным подчиненным. Письма Филарета Антонию полны всевозможных распоряжений, поручений, советов, как и что обустроить. Вот, к примеру, одно такое письмо целиком, сколько в нем всего перечисленного: «Благодарю, отец наместник, за благословение от обители — просфору и благословенный хлеб.

Мой путь, хотя после болезни предпринятый, совершился благополучно.

Келлии при больнице нужно беречь. Я обещал их преосвященному Ярославскому, если понадобятся. Да продлится его здравие и зрение; но надобно, чтобы в случае надобности не был он обманут в обещанном.

Не знаю, что за секретарские келлии. Приготовьте их, а после посмотрим, будет ли преосвященный доволен. Если он доверил себя нашему попечению, надобно оправдать его доверенность возможным споспешествованием его спокойствию и удовольствию.

Яблони и вишни, если находите благонадежный случай, посадите. Но теперь, думаю, прошло уже время. Разве осенью?

Безмолвие, конечно, вещь хорошая. Но думаю, кто призван послужить в обществе, не должен уходить от сего без особого указания от провидения Божия. Если будет угодно Богу, поговорим о сем только усты ко устам.

Как же Вы поехали на Песношь, не предваряя настоятеля? Разве тем сие изъяснить, что хотели видеть монастырь в таком виде, как он есть без приготовления и ожидания благочинного? В таком случае Вы правы; а настоятеля надлежало спросить, благословна ли вина его отлучки.

Забыл спросить эконома и, может быть, опять забуду — приехал ли Филарет в Лавру, как он обещал в консистории? — Ко мне не являлся. А поискать его еще не было досуга.

Мир и благословение Божие Вам и братии.

Поверзите меня к стопам преподобного отца нашего Сергия. Мая 28. 1838».

О каком безмолвии говорится в этом письме?

Имея много общего друг с другом, Филарет и Антоний оба ближе к пятидесятилетнему возрасту стали часто болеть. Филарета мучили простуды, Антония — болезнь ног, либо артрит, либо варикоз. Чувствуя недостаток сил одновременно бороться с болезнью и нести груз забот по лавре, Антоний в 1838 году спрашивал совета, не уйти ли в затвор, не стать ли отшельником. Филарет отговорил его от такого намерения, но через два года Антоний вновь просил его освободить от многотрудной должности, и вновь не получил увольнения, 3 февраля 1840 года из Петербурга Филарет написал ему письмо, полное отчаяния: «Желание Ваше удалиться принесло мне такой помысл печали, который неохотно разрешается в рассуждении и слова.

Можете догадаться, что мне не легко Вас отпустить: во-первых, потому, что по благости Божией вижу Вас весьма полезным для обители, во-вторых, потому, что, имея к Вам полную доверенность и веря Вашей доверенности ко мне, нахожу в сем по управлению много облегчения и успокоения.

Кроме того, душа моя находит благо в общении с Вашею. Вспомните, что Вы просили моей дружбы, тогда как я уже имел ее к Вам и просьбу Вашу принял как залог и обещание с Вашей стороны искреннего со мною общения. При внезапном теперь намерении Вашем оставить меня и лишить Вашей помощи не могу я роптать, и намерение Ваше уважая, и мое недостоинство признавая; но не могу не чувствовать глубокой печали».

Отдав должное своему дружескому неудовольствию, Филарет, понимая, что может потерять такого прекрасного наместника, далее перешел в своем письме на тон откровенно начальственный:

«Но отложим в сторону постороннее, и особенно меня, и станем рассуждать о деле так, как бы я обязан был решить Ваше увольнение или неувольнение от кого-либо другого, а не от меня.

Размыслив по мере моего разумения, нахожу, что я обязан не согласиться на Ваше увольнение, потому что надобность в служении Вашем очевидна; лета Ваши не те, в которые принятый ныне закон дает право на успокоение от службы; здоровье Ваше, при помощи Божией, может подержаться, при употреблении оного с бережливостью, без упущения по должности, в чем, надеюсь, нынешний казначей Вам поможет».

И вновь поворот к дружественной, сердечной интонации:

«Сделайте милость, примите сие с терпением, послушания ради. Господь примет жертву намерения Вашего, и даст Вам благословение и благодать, и не попустит Вам потерпеть лишение оттого, что отсрочите исполнение намерения ради послушания. Не бегите от преподобного Сергия; милость его к Вам есть, и молитвы сильны, чтобы за терпение служения Вашего воздать и возмерить Вам тем, чего ищете в удалении».

И уже закончив письмо, поставив дату, Филарет написал в постскриптуме:

«Дние лукави. — Делателей мало. — Во время брани как не удерживать воинов, на местах требующих защищения и охранения?

Рассудите и то, что я сам уволить Вас не властен. А если представлю Св. Синоду, то может случиться, что он припишет несогласию между мною и Вами Ваше желание удаления и даст Вам другую службу, а не увольнение».

Сила Филаретова письма оказалась такова, что преподобному Антонию хватило этой силы еще на тридцать лет служения в должности наместника Троице-Сергиевой лавры!

Получив столь трогательный и в то же время решительный отказ, Антоний с покорностью принял его, но замыслил создать при лавре отдельный скит, в котором можно было бы находить уединение, желаемое безмолвие, отдохновение от дел праведных. В двух с половиною верстах от лавры, за Корбушным прудом располагалось селение Корбуха. Корбой или корбухой в старину называлась низменность, поросшая ельником. В «Кратком описании Лавры» 1808 года говорится, что «на восток по Александровской дороге от лавры близ двух верст с половиною есть загородный дом с садом и березовою немалою рощею; при них два больших пруда. Все сие место, которое называется Корбуха, с южной и западной сторон до верхнего пруда (разумеется та часть верхнего пруда, которая составляет теперь особый середний пруд) и с восточной обнесено каменною оградою, слишком на 650 саженях по нынешней 1808-й год, вышиною в 3 аршина с половиною, тщанием преосвященного митрополита Платона. Место сие прежде было незнатно: ибо на нем были, на ближней к лавре стороне, деревянной двор с чердаком и скотской двор; но с 1742-го года со времени настоятельства архимандрита Кирилла ближняя к лавре сторона начата приводима быть в порядок; на ней построен дом большой деревянной со службами, а по обе стороны того дома разведены регулярные сады и цветники и в пристойных местах сделаны беседки и все место обнесено палисадником; но бывший в лавре настоятелем архимандрит Гедеон в 1759-м году приказал сделать за прудом на дальней стороне Корбухи (понеже то место гораздо возвышеннее) деревянной дом на каменном фундаменте на 20 саженях, которой и построен был в 1760-м году, а со всею внутреннею уборкою к окончанию приведен так, как он ныне есть, в 1762-м году уже при архимандрите Лаврентии. А преосвященный митрополит Платон оное место украсил долгими просеками в рощах, поставив на концах оных беседки и пирамиды. Сие место во время высочайших в лавре присутствий блаженныя и вечной памяти достойныя государыни императрицы Елизаветы Петровны и государыни императрицы Екатерины Алексеевны всегда посещаемо было их императорскими величествами».

Антоний высказался за создание скита именно там, на что Филарет в письме от 18 сентября 1841 года ответил: «Мысль о ските очень вожделенная, но требует немалого размышления. — Корбуха не довольно безмолвна, хотя и ограждена была. Вифания была бы безмолвнее, если бы не Семинария. Если шум тростника, как заметил некто из отцов, не благоприятствует безмолвию, не больше ли многое слышимое на Корбухе, и из посада, и от близлежащей дороги, особенно когда едут по ней после торга и винопития? — Желаю говорить о сем более лично». Выраженные здесь сомнения оказались лишь косвенными, на самом деле мысль о ските на Корбухе понравилась Филарету. Просто он опасался, что кто-либо читает его письма к Антонию, донесет в Синод, а там, дабы лишний раз унизить московского митрополита, начнут строить препоны. Лично встретившись с Антонием и отправившись на Корбуху, Филарет осмотрел местность и одобрил замысел наместника, а новому скиту придумал наименование Гефсиманский на память о Гефсиманском саде под Иерусалимом, в котором любил бывать с учениками Христос. Там тоже много хвойных деревьев. Решено было поначалу устроить здесь кладбище для иноков Троице-Сергиевой лавры, при кладбище поставить часовню, потом церковку, устроить монашеское поселение, а уж потом объявить, что там родился скит.

Вернувшись в 1842 году из Петербурга, измученный простудами и передрягами, связанными с делом о переводах протоиерея Герасима, а также фактической ссорой с Протасовым, Филарет еще больше стал думать о будущем устроении Гефсиманского скита.

В августе того года православная Москва оплакивала другого Филарета, знаменитого старца, подвизавшегося в Новоспасском монастыре. Да, доселе на Москве Филаретов было двое. Первый — архиерей, московский владыка, церковный властитель, несравненный проповедник. Второй — старец.

Федор Пуляшкин родился в день памяти чудотворца Николая 9 мая 1758 года в Вязьме в богатой купеческой семье. Он рано лишился отца, а его мать Матрона Никитична в 1786 году стала инокиней в московском Новодевичьем монастыре. Но Федор опередил ее в монашеском подвиге. Еще в тринадцать лет он поступил на жительство в Александро-Невский монастырь, а через полгода по совету своего наставника перешел в Саровскую пустынь. Духовное становление его происходило под влиянием великих саровских старцев — преподобного Серафима Саровского, иеромонахов Ефрема, Пахомия, Питирима. Три года Федор был звонарем, три года трудился в хлебной и квасоварне, три года — в просфорне, а затем нес пономарское послушание. Из Саровской пустыни он перешел в московский Симонов монастырь и здесь 4 апреля 1786 года был пострижен в монашество с именем Филарет, так же как и Филарет (Дроздов) — в честь праведного Филарета Милостивого. С 1788 года иеродиакон Филарет — монах Александро-Невского монастыря, ставшего с 1794 года Санкт-Петербургской Александро-Невской лаврой, а в 1791 году его поставили управлять подворьем новгородского Юрьева монастыря, расположенного в московском Китай-городе. В сентябре 1794 года иеромонах Филарет был определен в Новоспасский монастырь для прохождения послушания при больнице, и вскоре он стал духовником этого монастыря. Но в 1799 году он тяжело заболел и «по причине крайнего изнеможения и телесной слабости» его освободили от всех должностей. Он готовился к смерти, но остался в живых, и с того года стал совершать подвиг безмолвия, постоянной молитвы и чтения творений Святых Отцов и других духовных книг. С 1810 года началось его старческое служение. Это означало, что он обрел дар провидения и мог давать людям полезные советы, как поступать в жизни, чего ожидать, от чего лечиться и т. д. Он почти не выходил из своей кельи, куда ежедневно к нему притекало множество народу со всех концов Москвы и окрестностей, приезжали из других уголков бескрайней России.

Болезнью, которая однажды едва не свела его в могилу, была грыжа. Она продолжала ежедневно мучить старца Филарета на протяжении всей его жизни. Но он никогда не отказывался принимать посетителей и часто, при особом наплыве страждущих, отказывался от трапезы, дабы не отвлекаться от своего ежедневного подвига.

Старец предсказывал возможные болезни и несчастья, мог сказать, можно ли надеяться, что отыщется пропавший человек, отваживал от гадалок, силой убеждения принуждал людей уходить из масонских лож, исцелял бесноватых. Иногда человек только придет о чем-либо спросить, а старец ему уже с порога объявляет: «Сделай так-то и так-то». Некоторые люди, получавшие советы у митрополита Филарета, в неотложных случаях, когда владыка отсутствовал в Москве, шли за советом к его тезке — старцу Филарету.

Одной из духовных дочерей старца была Наталья Петровна Арбенина. В 1834 году она вышла замуж за Ивана Васильевича Киреевского, который в то время увлекался немецкой философией, был далек от церковной жизни, даже не носил нательного креста. Наталья Петровна постоянно упрашивала его хотя бы надеть крест. Однажды он ответил ей, что сделает это, если только крест пришлет ему ее старец-духовник. Наталья Петровна приехала к Филарету, а тот, уже снимая с себя крест, встречал ее такими словами:

— Да будет он Ивану Васильевичу во спасение.

Рассказ жены сильно подействовал на Киреевского, он упал на колени и, надевая крест на себя, признался:

— Теперь чаю спасения для души моей, ибо в уме своем положил: если отец Филарет снимет с себя и мне его пришлет, то явно будет, что Бог призывает меня ко спасению.

После этого он резко изменился, стал прилежным прихожанином церкви, исповедовался, причащался. Такая перемена в его жизни привела Ивана Васильевича к славянофильству и к осознанию того, что кризис так называемого европейского просвещения обусловлен отходом европейцев от христианства.

Старец Филарет предвидел и свою кончину. Ровно за две недели до смерти он сказал:

— Время мое близко. Я поболею недельки две и отойду.

Вскоре состояние его резко ухудшилось. В праздник Успения Божьей Матери митрополиту Филарету сообщили, что старец Филарет очень плох и, вероятно, вскоре отойдет ко Господу. На другой день владыка прибыл к старцу, а тот, предвидя его приезд, уже плакал от радости.

— Пора моим костям на покой. Что определено Богом, — сказал он.

Митрополит благословил старца, тот исповедался, приобщился Святых Тайн, а 28 августа, как и предсказывал, с молитвой на устах мирно и тихо скончался. Погребение его проходило 31 августа. В Преображенском соборе Новоспасского монастыря и вокруг него собралось великое множество почитателей старца. Не только внутренность монастыря, но и колокольня, крыши келий и ограды были наполнены народом. Для совершения заупокойной литургии и отпевания по монашескому чину прибыл сам митрополит. Когда запели антифон «На небо очи пущаю моего сердца к Тебе, Спасе…», владыка Филарет не удержался и заплакал, так что и все видевшие это залились слезами.

— Было у нас два Филарета, теперь остался один, — говорили православные москвичи.

В те же дни, по-видимому, сожалея о том, что редко виделся и общался с одноименным себе старцем, Московский Златоуст в Успенском соборе Кремля произнес проповедь о человеческом общении:

— Примечателен особенный образ выражения в Апостольском увещании: да разумеваем друг друга в поощрении любве и добрых дел. Сим указуется на нашу знаемость друг другу, и чрез нее пролагается путь взаимному поощрению к добродетели. В самом деле, сколько людей, которых мы знаем, с которыми знакомимся, видимся, проводим время, безотчетно предаваясь развлечению, часто не догадываясь даже спросить себя о пользе наших общений! Для чего ж бы не сделать сию знаемость более рассудительною? Для чего бы не дать знакомствам более возвышенного направления? Да разумеваем друг друга, не по образу только видимому, но паче по невидимому в нас образу Божию, не по ласковым приветствиям, но паче по словесам истины и целомудрия, не по родству только земному, но и по небесному родству чад Божиих, не только по связям временных нужд, выгод, удовольствий, но гораздо более по святому союзу в искании благ вечных, не по видам любочестия, но по стремлению к почести вышнего звания о Христе Иисусе. Так разумевая друг друга, сколько времени и деятельности, так небережно иногда расточаемых на праздные беседы, на увеселения, на суеты, могли бы мы сберечь, и обратить на употребление, сообразное с достоинством человека и сына Церкви и Отечества, на рассуждения о истинном благе каждого и всех, о нашем собственном и взаимном усовершении, на чтение назидательное и душеполезное, вместо бесплодного и раздражающего страсти, наконец на самые дела добрые, и других к добру поощряющие! Но это значило бы изменить направление господствующих в обществе обычаев? Кто может сие сделать? — Да, ты и я сделать сего не можем: потому-то мудрость апостольская и не обращается к тебе или ко мне с повелением поощрять других к добру, но всем совокупно заповедует: да разумеем друг друга в поощрении любое и добрых дел[10].

В сентябре на день памяти преподобного Сергия митрополит Филарет прочитал проповедь, посвященную подражанию. В ней он говорил:

— Подражание есть одно из самых употребительных орудий для образования и направления жизни и деятельности, во всех видах. Это есть средство не менее действующее, как слово учения, иногда еще более, а иногда почти единственное. Подражание старее слова учения, и самое слово раскрывается и образуется посредством подражания… Кто в малолетстве по худому образцу образовал свою способность писать буквы: тот обыкновенно во всю жизнь худо пишет. Бывает и хорошему образцу худое подражание, когда подражание не внимательно, не рассудительно, не постоянно. Если же избираем себе образцы деятельности достойные по предмету, совершенные или хотя приближающиеся к совершенству по образу и степени действия; и если следим их внимательно, рассудительно, постоянно: то и мы на пути к совершенству, открытом и верном… Братия! Подражательность так сродна человеку, что без нее не живет никто из нас. Разность в предметах и в ревности подражания. — Кто предписывает законы суеты, роскоши, своекорыстия, самочестия? — Никто. Как же усиливаются и распространяются суета, роскошь, своекорыстие, самочестие? — всего более посредством безрассудного подражания. Какую же силу должно иметь подражание, когда обращается на предметы законные и благословенные? — Да помышляем, братия, что добро ревновати в добром (Гал. IV. 18); и что как возвышенный образец возвышает подражателя, так низкий унижает.

Летом, как водится, в Москву приезжала царская семья, и владыка принимал наиважнейших гостей в своей епархии. Государь на сей раз ничего не сказал ему, надо ли ехать в Петербург осенью или можно не приезжать, и Филарет радовался, что его не зовут туда: «Встретили мы государя императора, кажется, благополучно. Слух о предстоящем мне путешествии в Петербург не подтверждается никакими признаками. Немощь моя сим довольна».

Храм апостола и евангелиста Иоанна Богослова в Бронной слободе был одним из любимейших для Филарета. Построенный в 1665 году в московском квартале мастеров-оружейников, к середине XIX века он оказался почти на Тверском бульваре, излюбленном месте прогулок москвичей. В 1838 году с благословения Филарета в нем появился придел святителя Митрофана Воронежского. В 1842 году в храме завершились ремонтные работы, и московский митрополит заново освятил церковь, произнеся проповедь о том, как нужно трепетно относиться к хождению в храм Божий:

— Нерадение о церкви Божией, или иначе, невнимательность и неуважение к ней, обличаемое апостолом в христианах коринфских… состояло в том, что богатые из них, принося в церковь хлеб и вино для трапезы Господней, употребляли оные в церкви на трапезе любви, без порядка, с излишеством, с пренебрежением бедных. Чтобы дать им почувствовать неприличность такого поведения, он обращает их внимание на высокое достоинство церкви Божией, противополагая ее простым домам… Если вы обыкновенно признаете, что дом господина требует почтения и уважения преимущественно пред домом раба, гостеприимная храмина дома преимущественно пред его преддверием, дом царский преимущественно пред домом подданного: то не можете не признать, и не трудно вам восчувствовать, что дом Царя царствующих и Господа господствующих, требует уважения благоговейного, благоговения трепетного… Не случается ли у нас в церквах Божиих, что пришедшие на Богослужение, забыв о Боге, Которому предстоят, обращаются друг к другу, приветствуют, вступают в разговоры о мирских делах? Думают, что дело еще в порядке, когда говорят тихо; забываются иногда до того, что греховный шум празднословия сражается с святыми звуками церковного чтения и пения… Неужели у вас нет домов, для ваших свиданий, приветствий, разговоров и споров?

Радовался архиерей, радовалась Москва, что Петербург не отнял у нее владыку в сию зиму и что чаще обычного звучали его проникающие в сердце проповеди.

А из Петербурга до Москвы доносились раскаты новых громов. На сей раз гвоздили одного из любимых учеников Филарета — архимандрита Макария (Глухарева). Будь там Филарет, и ему бы досталось от Святейшего синода на орехи!

Архимандрит Макарий, в миру Михаил Глухарев, был, так же как и скончавшийся недавно Новоспасский старец Филарет, уроженцем Вязьмы. Попович Миша с детства удивлял всех тягой к иностранным языкам и уже в семь лет мог переводить с латыни на русский. В восемь лет его отдали в Смоленское духовное училище. Учась там, он пережил нашествие Наполеона. Затем он поступил в Петербургскую духовную семинарию, а окончив ее, — в академию. Одаренного ученика, естественно, сразу же приметил Филарет, бывший там тогда ректором. Это был тот самый студент, который приходил к нему продавать часы друга и которому ректор выдал 500 рублей взамен испрашиваемых двухсот.

Опекая Глухарева, Филарет следил за тем, чтобы тот, увлекаясь западной литературой, не попадал под дурные влияния, особенно не увлекался мистицизмом. Великолепно зная европейские и древние языки, Михаил по окончании духовной академии преподавал их в семинариях, сперва — в Екатерино-славской, затем — в Костромской. В 1818 году он стал иеромонахом под именем Макария, а еще через три года — архимандритом. В конце двадцатых годов он отправился с миссией на Алтай, где проповедовал христианство среди языческого местного населения. Здесь он на деле прочувствовал, что такое не иметь русского перевода Библии. Алтайцы способны были освоить русскую речь, но никак не старославянское письмо. Новообращенные христиане требовали Священного Писания, а оно имелось только на непонятном им древнем наречии. Помощи миссионер мог искать только у своего наставника. В 1834 году Макарий прислал Филарету письмо, в котором выражал недоумение по поводу приостановки перевода Библии, а к письму приложил доклад о необходимости продолжения переводческой деятельности с просьбой к Филарету передать сей доклад в Синод. Это было как раз когда Филарет отказался освящать Триумфальные врата. Бессмысленно было хлопотать о рассуждениях алтайского миссионера. Филарет не дал хода докладу, а Макарию написал: «Беседу с Вами начать надобно, кажется, с мыслей Ваших о полном переводе Библии на русское наречие. Вы употребили немало трудов на изложение сих мыслей, но посев Ваш пришел не на готовую землю и не во время сеяния». Получив такой ответ, Глухарев не утешился, а решил самовольно продолжить перевод Библии с того места, на котором он был прерван после запрещения в 1826 году. Макарий перевел книги Иова и Иисуса Навина, после чего послал свой перевод в Петербург. «Российская словесность достигла уже того возраста зрелости, когда русская Церковь может и поэтому должна иметь полную Библию на русском языке», — заявлял он в сопроводительном письме. Но никакого ответа из Синода не удостоился. Тогда Макарий взялся перевести весь Ветхий Завет с древнееврейского текста, используя переводы Библейского общества и протоиерея Герасима Павского. 20 января 1839 года он отправил несколько новопереведенных книг и письма на имя императора Николая. В письме он гневно обвинял тех, кто отдаляет Библию от народа, во всех общественных и природных потрясениях последнего времени — кончине Александра I, восстании декабристов, петербургском наводнении, холерной эпидемии и пожаре Зимнего дворца. «Неужели Слово Божие, — восклицал он, — в облачениях славянской буквы перестает быть Словом Божиим в одеянии российского наречия?» В 1840 году Макарий приехал сам в Петербург лечить глаза и узнал, что его переводы и письма находятся на рассмотрении цензуры. Его вызвали в Синод, где он твердо заявил:

— Я совершенно убежден в том, что полная Библия на русском языке для церковных миссий весьма благопотребна.

Определение Синода от 11 апреля 1841 года гласило: «Архимандрит Макарий преступает пределы своего звания и противоречит высшей власти, обоснования предпринятого им труда неосновательны, погрешительны и нелепы, но, взирая со снисхождением на его дерзновенный и нелепый поступок, Святейший Синод оставляет его на миссионерском служении с назначением молитвенной епитимии с поклонами по силе и усмотрению преосвященного епископа Томского». Он вернулся в Сибирь, где епископ Томский наложил на него епитимью — сорок дней подряд ежедневно служить литургию за «предоставление правительству мыслей и желаний своих в рассуждении полной Библии на российском языке в переводе с оригиналов».

Однако наказанный таким образом архимандрит не оставил своих трудов. В ноябре 1841 года московский генерал-губернатор Голицын получил от него рукопись избранных переводов из книг Ветхого и Нового Завета и письмо, в котором Глухарев просил Дмитрия Владимировича опубликовать все это в Москве. Семидесятилетний генерал-губернатор, естественно, сию просьбу не исполнил, а, как и полагалось, отправил все в Петербург обер-прокурору. Началось новое разбирательство, пик которого пришелся на осеннюю 1842 года сессию Синода, а 13 ноября 1842-го вышло решение по поводу неугомонного алтайского просветителя, в котором вменялось «вновь подтвердить архимандриту Макарию через преосвященного Томского, что если он и впредь будет преступать долг смирения перед церковной властью с произвольным объяснением Священного Писания и по таковым совершенно духовным предметам обращаться мимо духовного начальства к посторонним властям, то за сие подвергнется неминуемо законному взысканию».

Филарет конечно же сильно переживал за судьбу своего любимого ученика. Но и многое из его взглядов ему не нравилось. Макарий слыл вольнодумцем и чуть ли не еретиком. Кто не мечтает о воссоединении всех христианских Церквей? Но Глухарев иной раз в этих мечтаниях заходил далековато. К примеру, он предлагал: «Отчего бы в Москве не построить такого храма, в котором бы, как в Иерусалимском, совершалось в трех приделах священнодействие трех главных христианских вероисповеданий: православного, римско-католического и лютеранского? Такая братская веротерпимость скорее и надежнее словопрений послужила бы общему христианскому единению». Филарет и другие пастыри Русской православной церкви гостеприимно встречали у себя иностранных священников, но соблюдая при этом необходимые рамки общения. Макарий с некоторым вызовом общался с лютеранским пастором Дитрихом, французским аббатом Отраном и английскими квакерами Алленом и Грелье. Кроме того, он общался в Тобольске с ссыльными декабристами, коих привлекал к своим идеям, и они даже помогали ему переводить тексты толкований Библии. И тем самым он еще больше навлекал на себя гнев Синода, который с головы ученика переплескивался на голову учителя, и Филарету не раз приходилось слышать упреки: «Кого воспитал!»

А между тем подошла еще одна веха в жизни Филарета. 26 декабря 1842 года ему исполнилось шестьдесят лет. И вновь — никаких торжеств по этому случаю, никаких пышных поздравлений, празднеств. Хотя можно было бы, ведь Рождественский пост кончился, отпраздновали Рождество Христово, и никто бы не упрекнул московского митрополита, что он отмечает свой юбилей. Но никаких следов хоть какого-то празднования!

27 декабря в кафедральной церкви святителя Алексия он рукополагал дмитровского епископа Иосифа. Ни слова о том, что вчера ему исполнилось шестьдесят.

О праздновании дней рождения Филарет выскажется чуть позже, в 1844 году, в своей «Беседе о новом рождении свыше»: «Не удивительно, если рождение некоторых людей, которых жизнь особенно угодна Богу, и благотворна для прочих человеков, и предусматривается с обещанием радости, и воспоминается праздником. Так о рождении великого Предтечи Господня предрек ангел: мнози о рождестве его возрадуются (Лк. I. 14). Но когда видим, что и день рождения каждого человека обычай делает праздником личным или домашним: тогда рождаются помыслы недоумения, и даже удивления.

Рождение, за которым следует убегающая жизнь и неизбежная смерть, достойно ли быть предметом праздника? Человек, говорит Иов, рожден от жены малолетен, и исполнъ гнева (Иов. XIV. 1): это ли праздновать? В беззакониих зачат есмь, говорит Давид, и во гресех роди мя мати моя (Псал. L. 7): что тут праздновать? — Блажен, кто может праздновать то рождение, которым восполняются недостатки, исправляются несовершенства, прекращаются бедствия сего первого рождения, — рождение новое, рождение духовное, рождение свыше. Подобает вамродитися свыше', сказал Господь Никодиму в ночной, уединенной с ним беседе. Не сказал: надобно тебе родиться вновь, хотя говорил с одним только человеком; но сказал: подобает вам', дабы видно было, что речь идет не о потребности сего или другого человека в особенности, но что изрекается закон всем вам, которые желаете быть истинными учениками небесного Учителя Иисуса Христа. Подобает вам родитися свыше».

В дни шестидесятилетнего юбилея московский митрополит снова страдал от сильной простуды. Вот письмо Филарета Антонию от 28 декабря: «Благодарю, отец наместник, за слово, разделяющее со мною радость о Рождестве Спасителя нашего. Мир Свой да подает Он Вам и братии; а от Вас Ему слава да восстает рано, как возбуждает праведный Давид. Вы хотели написать мне побуждение к слову, а написали выговор за то, что не было моего слова в праздник. Приемлю и осуждаю себя, но избежать сего не мог. Около трех недель простуда мешает мне во всем. Между тем в предшествовавшее празднику воскресенье имел я необходимость говорить в церкви Флора и Лавра, в которую государь наследник дал вкладом крест напрестольный…»

И вновь ни слова о юбилее! Современному человеку, с особым трепетом относящемуся к дням рождения себя любимого, это может показаться диким. Филарету, судя по всему, казалось вполне естественным не выпячивать памятных дат своей собственной жизни.

А в Петербурге 17 января нового, 1843 года скончался митрополит Серафим (Глаголевский). Трудно назвать его другом Филарета, но в письме Андрею Николаевичу Муравьеву московский митрополит так откликался на эту смерть: «Кончина владыки Серафима, хотя жизнь его пред тем не представлялась уже довольно жизненною, произвела во мне чувство сиротства. Утешение нашел я в том, что незадолго пред тем он написал ко мне письмо, которое при получении обрадовало меня… Между тем я пригласил духовенство вверенной мне епархии совершить о нем четыредесятидневное поминовение церковное, которое я в своей домовой церкви начал днем ранее погребения его. Как будто в изъявление за сие благоволение, он повидался со мною чрез несколько дней во сне, вначале по-обыкновенному, а потом во время самого сна имел я сознание, что вижу преставльшегося, тогда как другие, находящиеся тут же, в алтаре Казанского собора, не видят его. Господь да вчинит его в Церкви написанных на небесех!»

На место скончавшегося Серафима назначили варшавского архиепископа Антония (Рафальского). Филарет давно знал его и сам в свое время благословил его принять монашество. В середине тридцатых годов, будучи наместником Почаевской лавры, Антоний прославился успешным обращением в православие униатов, в 1834 году возглавил Варшавскую епархию, где его слава еще более выросла — он не только продолжал обращать в православие, но и многое сделал для улучшения отношений между католиками и православными. Его полюбили и те и другие, но в Варшаве же эта слава стала губить владыку — он привык к добродушному общению с людьми за трапезами, которые становились с каждым годом все обильнее. Филарет пока еще не слишком был наслышан об Антониевых пиршествах и потому от души приветствовал назначение его митрополитом Новгородским, Санкт-Петербургским, Эстляндским и Финляндским. Тогда это была такая обширнейшая единая епархия.

Поначалу владыка Антоний деятельно взялся обозревать все петербургские храмы и подведомственные учреждения, сам совершал литургии, много бывал в учебных заведениях, где проверял знания учеников. Но показав себя с самой лучшей стороны, после Великого поста вернулся к образу жизни, приобретенному в Варшаве — стал устраивать пышные застолья, вызывающе роскошно отделал митрополичий дом, населив его позолоченной мебелью. Особенно бросалась в глаза петербуржцам чрезмерно пышная жизнь владыки, когда он выезжал куда-либо на великолепном экипаже, запряженном шестеркой, а то и восьмеркой лошадей, с кучером, двумя форейторами и двумя гайдуками. Все сие стало вызывать недовольство, и очень скоро у митрополита Антония возникла вражда с обер-прокурором Протасовым. Николая Александровича хоть и обвиняли в неискренней религиозности, но он все же имел и много достоинств, к примеру, боролся с излишествами, терпеть не мог чрезмерного богатства, особенно когда оно выставлялось напоказ и особенно когда этим грешили лица духовного звания. И уже к середине 1843 года митрополит Антоний со своей невоздержанностью в роскоши и пиршествах перетянул на себя нелюбовь Протасова, которую тот испытывал к непокорному Филарету.

А Филарет, к счастью, был далек от всего этого, наслаждаясь московским житьем-бытьем. По пути из Варшавы в Северную столицу новый петербургский владыка проезжал через Москву и на Масленице гостил у московского архиерея, а как он уехал, так вскоре пришла радость Великого поста. В церквях перестали возжигать свечи, служба проходила в темных храмах — лишь пред иконами горели лампады. В те дни Филарет писал: «Духовный мир не легко входит в обычный снаряд наших земных понятий… После служения при свечах служение при иконах, кажется, есть некоторое восхождение, но что значат там сии здешние образы? То ли, что душа сперва засвечала себе свет, а потом при нем получила возможность созерцать образы небесные?» В храмах читался Великий канон Андрея Критского, после которого многажды становились на колени, произнося молитву, столь дивно переложенную в стихи Пушкиным в последний год его жизни:

В праздник Благовещения в Чудовом монастыре звучало полное поэзии божественное слово Московского Златоуста:

— Дивны дела Твоя, Господи! Дивны Твоя тайны, Богородице! Кто слышит Твой тихий глагол в Твоей затворенной молитвенной храмине? Кто провидит, какие огромные дела ведет за собою Твое малое слово? Мир ощущает ли сию минуту, в которую делается перелом всецелой судьбы его, в которую изменяются отношения между землею и небом? Знает ли мечтающий о всемирном владычестве Рим, что в одной из дальних областей его, некая дщерь царей, называющая себя рабою Господнею, изрекла приговор, который готовит миру нового, лучшего, высочайшего Владыку, а Риму разрушение гордого и своенравного владычества?

А в день пасхальной радости в Успенском соборе Филарет призывал не превращать Пасху в удобный повод для чрезмерных увеселений и неистовых пиршеств:

— Советую и молю, благоговейно чтимую в начале радость не посрамлять в последствии. Прилично ли обращать в игру и забаву такую радость, которая нам приобретена жертвою и страданием?

Вновь и вновь приходилось ему бороться и с пышностью в церковном обиходе. Храм должен быть украшен и опрятен, но не подавлять верующего изобилием золота и драгоценностей. Французский писатель, историк литературы, переводчик и путешественник Ксавье Мармье, побывав в России, опубликовал критические заметки, на которые Филарет откликнулся в письме наместнику Антонию: «Послушали бы Вы, что написал один француз, бывший у Вас в Лавре в десятую пятницу, о нашем духовенстве и монашестве. В церквах, говорит, слишком много богатств. Белое духовенство необразованное и неблагонравное. Лаврские монахи сыты; послушники красиво убирают волосы. В пении мало благоговейного внимания. — Правительству искушение видеть сие читаемым в Европе; и может прийти мысль, не подлинно ли так. Для меня одно замечание француза кажется стоящим внимания: недостаток благоговейного внимания в пении. Едва ли не бывает сего греха, особенно в праздники, когда, стараясь петь хорошо, сим внешним вниманием вредят внутреннему. Надобно поговаривать поющим, что пение искусное приятно людям на краткое время, а пение благоговейное угодно Богу и людям полезно, вводя в них дух, которым оно дышит».

Антоний с обидой отвечал, что заезжий француз, как недавний маркиз де Кюстин, нагло врет, и Филарету пришлось оправдываться: «На француза Вы, отец наместник, кажется, довольно прогневались, да и меня едва ли не подозреваете в том, что я сложился с помыслами француза», и далее он признал, что Мармье «написал на русских многое невежественно или несовестно», но кое к чему все-таки следует прислушаться, ведь дыма без огня не бывает. А чтобы загладить сердитость Антония, летом владыка приехал в лавру и заговорил с Антонием про их задушевный секрет — Гефсиманский скит. Наместник предложил устроить его как общежитное отделение лавры, и митрополит одобрил это предложение.

Пробыв в лавре несколько дней, Московский Златоуст прочитал вдень обретения мощей преподобного Сергия проповедь о молитвенном общении человека с Богом. В ней он говорил:

— Молитва есть одна из высших потребностей души человеческой, одна из существенных принадлежностей богопочтения. Душа, погруженная в чувственность, рассеянная в мире, омраченная грехом, не чувствует, что, по своему началу, она есть дыхание из уст Божиих: но сила сего чувства, без ее ведома, возникает из ее глубины и движет сердце к Богу, хотя бы то было к неведомому, или только погрешительно знаемому. Потому во всяком богослужении, от духовного до чувственного, от просвещенного до невежественного, сущность и душу обыкновенно составляет призывание Божества, и следственно — молитва. Хотя в учреждениях ветхозаветных важнейшую торжественность богослужения составляли жертвы; но жертва была всегда или посредницею, или представительницею молитвы, и восходящий дым сожигаемой жертвы представлялся колесницею, на которой молитва хотела достигнуть до неба… Подлинно, есть в природе человеческой странная двоякость и противоречие направлений: с одной стороны, чувство нужды в божественном и желание общения с Богом, с другой — какая-то тайная неохота заниматься божественным и наклонность убегать от собеседования с Богом. И не трудно понять, от чего это так. Первое из сих направлений принадлежит природе первозданной, а последнее — природе, поврежденной грехом. Это есть продолжение доныне того движения, которое оказалось в прародителях по первом нарушении заповеди Божией… Почудимся, братия, Божиим щедротам и долготерпению. Устыдимся нашей лености и невнимания. Воздвигнем себя к духовному деланию, возбуждая ум от невнимания, собирая от рассеяния, очищая от помыслов лукавых и суетных, и сердце от страстей и порочных желаний. В молитве терпите, бодрствующе в ней со благодарением.

В то же лето Филарет еще не раз приезжал в лавру и всякий раз беседовал о будущем ските. Антоний сообщил, что хочет купить для скита деревянную церковь в соседнем селе Подсосенье, разобрать ее там, привезти сюда и здесь собрать. Жители села согласны, поскольку собираются ставить у себя каменный храм. А церковка славная. И древняя — она являлась памятником некогда существовавшего Богородицкого Успенского женского монастыря, уничтоженного литовцами в Смутное время. На месте сожженной дотла обители преподобный Дионисий Радонежский в 1616 году и поставил эту церковь Успения Богородицы, а в 1619 году Авраамий Палицын устроил при ней придел во имя Господа Иисуса Христа.

На перевоз этого памятника старины в Гефсиманский скит Филарет также ответил согласием. Выбрал для церкви место. И все же он опасался, как бы ввиду опалы на него Синод не выразил какого-либо неожиданного неудовольствия по поводу скита. В сентябре владыка писал Антонию: «Добре было бы, если бы Матерь Божия благословила быть Гефсиманскому скиту. Но можно ли успеть нынешнею же осенью положить начало? Если сего не можно, безопасно ли подождет деревянная церковь до весны? Есть и еще вопрос: просить ли разрешения на перенесение деревянной церкви? По применению к закону, не излишне было бы, но не безопасно, чтобы не запутали дела. Не лучше ли просто делать дело невинное, с намерением не гневаться после, если сделают выговор?» Шагу нельзя было сделать архиереям без согласия Святейшего синода!

Жителям Подсосенья за Успенскую церковь лавра выплатила две тысячи рублей. Очень этот деревянный храм приглянулся Филарету, он попросил сделать ее теплой, чтобы можно было и в зимнее время служить, а рядом захотел иметь свою келью: «Малые келлии для меня иметь желаю; нельзя ли привязать их близким и удобным сообщением к Успенской церкви, если другой не будет? Каменную кладку под моими келлиями нельзя ли сделать немного выше, нежели просто для фундамента, и устроить в ней нижнее жилье для келейника и для приготовления пищи?» Вероятно, владыка после прошлогодних петербургских неурядиц опасался дальнейших гонений со стороны Синода, предвидел возможность ухода с московской кафедры и вселения в Троице-Сергиевой лавре, о чем он когда-то в юности и мечтал. Гефсиманский скит, таким образом, он готовил как будущее место своего молитвенного подвига. В письмах постоянно оговаривал всевозможные подробности, каким деревом нужно подновлять Успенскую церковь, какой пол постелить, каким образом соединить ее с будущим его жилищем. Об Успенской церкви он волновался, право слово, как о невесте!

Осенью владыку опять стали преследовать опостылевшие простуды. А тут еще всполошила его юродивая в Серпуховском Владычном монастыре, предсказала долгую поездку в Петербург. Блаженная Евфросинья в миру была княжной Евдокией Григорьевной Вяземской, окончила Смольный институт благородных девиц, стала фрейлиной Екатерины II, но вдруг исчезла, странствовала по монастырям, с благословения митрополита Платона (Левшина) приняла подвиг юродства. Когда в 1843 году Филарет посетил ее в Серпухове, ей было уже восемьдесят пять лет. Увидев его, блаженная попросила благословения. Он благословил.

— А теперь еще раз благослови, владыко!

Он еще раз благословил.

— Еще раз!

Он опять благословил. Но когда она вновь попросила благословения, протоиерей, видевший это, стал ей прекословить. Филарет же спросил:

— Зачем тебе от меня так много благословений?

— Вот уедешь в Петербург и, может быть, долго не приедешь, — ответила Евфросинья.

В Петербург ехать не хотелось. Тем более надолго. «В Петербург не хочет, если не ошибаюсь, не оскорбленное самолюбие, но немощь и уверенность. Большая, нежели когда-либо, что для Путешествия в Петербурге пользою надобны достоинства и добродетели, которых у меня недостает и для здешней службы, а тем паче для тамошней. Мысль, что там не имеют во мне нужды, сколько убедительна для меня, столько же и успокоительна».

Выходит, не всегда предсказания юродивых сбываются — Евфросинья лишь напугала Филарета, а в Петербург его так и не призвали. Видно, обер-прокурору было на ком поупражняться в своем властолюбии — митрополит Антоний со своей широкой натурой с лихвой заменил Протасову Филарета.

Император, находясь в Москве, ни разу не обмолвился о своем желании видеть Филарета зимой в Петербурге. В присутствии Николая Московский Златоуст произнес речь к воинам, собранным из бессрочных отпусков — на Кавказе разгоралась война против успешно действовавшего имама Шамиля. Эта проповедь — одна из лучших проповедей, разъясняющих православное отношение к войне и миру:

— Равноапостольный царь Константин для чего первее всего употребил крест Христов, только что им познанный? — Для брани и победы. Итак — Бог любит добродушный мир: и Бог же благословляет праведную брань. Ибо с тех пор, как есть на земли немирные люди, мира нельзя иметь без помощи военной. Честный и благонадежный мир большею частию надобно завоевать. И для сохранения приобретенного мира надобно, чтобы самый победитель не позволял заржаветь своему оружию. Итак, Православные воины, словом Давидовым говорит вам Святая Церковь, приглашая в то же время и вас говорить с нею: благословен Господь Бог наш, научаяй руки ваши на ополчение, персты ваши на брань! Любит мир самодержец России: но по сему самому крепко стережет его стражею сильного верного, искусного воинства… Не забывайте, что добрый воин, лев против врагов, должен быть агнцем между своими. Живите кротко и любовно: а гнев и грозу берегите для врагов Отечества. Наипаче не забывайте, что добрый воин царя благочестивейшего должен быть равномерно добр воин Иисус Христов… Тот воин истинно непобедим, которому венец мученичества за Веру, Царя и Отечество, так же любезен, как и венец победы. Тот лучший слуга царев, и надежнейший защитник Отечества, кто в верном Богу сердце, в чистой совести носит верную надежду Отечества небесного.

Оставшись весьма доволен такой речью московского архиерея, царь отбыл в Северную столицу, так и не позвав его за собой.

Несмотря на болезни, Филарет не оставлял писательских трудов. Помимо проповедей писал сочинения по истории Церкви, а той осенью завершил житие преподобного Никона игумена Радонежского.

Среди забавных происшествий, упоминаемых Филаретом в письмах, нельзя не оставить без внимания случившееся в 1843 году нашествие на Рязанскую епархию множества монахов из Иерусалима, которые весьма успешно собирали с местных жителей дань на строительство при Гробе Господнем большого русского монастыря. Кому-то это показалось подозрительным, и когда нескольких «иерусалимцев» задержали и подвергли допросу, они, как и следовало ожидать, оказались жуликами. Какой-то особо предприимчивый цыганский табор нашил себе монашеских одежд и занялся таким прибыльным «бизнесом». И долго еще в Рязанской губернии с недоверием относились ко всякому смуглому и черноокому монаху.

В канун Рождества 1843 года Филарет освятил храм Богородицы Взыскательницы погибших при замке пересыльных арестантов и обратился с проповедью к заключенным:

— Чистота и святость принадлежат дому Божию преимущественно пред всяким другим местом, хотя, впрочем, не лишенным своей чистоты. Напротив того темница, и особенно темница осужденных, не есть ли такое место, куда общество человеческое повергает от себя нравственную нечистоту? Итак, сохранится ли чистота, не оскорбится ли святость дома Божия, когда мы поставляем его в соприкосновенности с темницею осужденных? Правила Святых удаляют от святых Христовых Тайн и едва допускают переступать чрез праг святаго храма, людей, обремененных тяжкими грехами, доколе не очистят их совести покаяние, слезы и время, иногда довольно продолжительное. И не удивительна сия строгость, когда и человеческий закон тех же людей, за те же грехи, которые он, обнаружив, называет преступлениями, удаляет от домов и селений непорочных граждан, даже навсегда. Как же теперь святый храм, со святыми Тайнами, сам пришел к сим людям, которым строгость священных правил не дает права приступать к святым Тайнам и едва позволяет входить во храм? Милостив буди к немощным служителям Твоея святыни, Единый Святый, Единый Господь, Иисус Христос… Не в темницу ли, не к осужденным ли, не к изгнанникам ли, не к узникам ли пришел и Сам Ты на землю, чтобы основать Твой живый храм, Твою святую Церковь! Ибо, что такое вся земля, после рая, как не пространная темница? Что человек вообще, как не осужденный преступник райскаго закона, изгнанник рая, пленник греха, узник бренной плоти, отягощающей душу? И не гнушалась чистота Твоя; не чуждалась святыня Твоя. Ты пришел; и в сей темнице, для сего преступника, изгнанника, пленника, узника, поставил Твой Голгофский крестный жертвенник; Твоим страданием и смертию совершил на нем Твою вселенскую Божественную литургию; принес Твою вечную жертву, которая одна и та же, и здесь, и ныне, совершается. И кто были ближайшие к сему Твоему жертвеннику? — Разбойник одесную; разбойник ошуюю… А вы, которых закон и правосудие сделали чуждыми для нас, но которых еще братиями называть побуждает нас любовь христианская! Поймите любовь сию, в ее опытах, которые перед вами. За чем пришли к вам, узникам, сии люди свободные, обилующие, люди почетных званий? Как вы с удовольствием исторглись бы из вашей темницы, так они с удовольствием отторглись от своих дел и занятий и поспешили к вам, в темницу. Не имеют ли они в вас какой нужды? — Без сомнения, никакой. Какая же сила привлекла их сюда? — Сила любви христианской. Видно, могущественна сия сила; видно, приятно следовать ее влечению… Для чего так торжественно явился среди вас и Церковный Собор, и так близко к вам водворил святыню храма христианского? Почему правосудие церковное не так для вас решительно и неумолимо, как гражданское, хотя Церковь требует не только непорочности во внешних отношениях, но и во внутренней святости, и потому могла бы строже судить виновных? Почему тогда, как гражданское общество изгоняет вас, Церковь как бы гонится за вами? Одно изъяснение сих неожиданностей — любовь христианская… Братия, и в сем уничиженном состоянии вашем, нам ради Христа возлюбленные! Не будьте к сей любви невнимательны и холодны. Если есть в вас некоторое расположение к благодарности, как оно есть в общей природе нашей: неужели вы попустите себе оказаться не добрыми для тех, которые так деятельно добры для вас? Неужели не захотите доставить некоторое утешение тем, которые заботятся о вашем утешении? Заботьтесь же сколько-нибудь и вы, чтобы доставить им утешение, которого они ищут, — в вашем нравственном и духовном улучшении… Кто не слыхал о юном, невинном Иосифе, отторгнутом от отца, проданном братьями в плен и в рабство, увлеченном в дальнюю страну, к иноплеменникам, оклеветанном, вверженном в темницу? — Знаете, конечно, и то, что столько бедствий не могли унизить духа юноши, ни поколебать его добродетели, но и в рабстве она была свободна, и в темнице просияла. Не видите ли, что и в темнице, и в заточении можно находиться, без упадка духа, не без надежды, и даже с достоинством и славою?

В Петербург не поехал, но и на московских холодах ловила Филарета жестокая простуда. И жаловался одному лишь своему духовнику — Антонию: «Простуда моя позволила мне праздновать праздники, а потом опять посадила меня дома, и не знаю, гожусь ли на что завтра. Лечиться не хочется, а между тем боль в зубах, в ухе и в левой стороне головы мешает и делать и спать». А спустя двадцать дней: «Со мною неохотно расстается простуда. Третьего дня вышел было на воздух, но в следующую ночь и вчерашний день опять боль в зубах и в голове оказалась жестокою». И лишь к Великому посту болезнь отступила.

Весной 1844 года по настоянию Андрея Николаевича Муравьева началось издание избранных проповедей Филарета. Сам Филарет некоторое время противился этому, говоря, что чаще всего писал слова и речи впопыхах за один присест, но затем, перечитав накопившиеся проповеди, он счел, что они не так уж плохи, и решил часть из них выпустить в свет в печатном виде. Почетный московский гражданин купец Алексей Иванович Лобков взял издание на свое попечение. «Охотники начинают и моих слов (если только не празднословия) издание, к которому Вы меня побуждали. Если сему не следовало быть, то и Вы в сем не безвинны. Пожелайте, чтобы не пустые плевелы посеялись», — писал Филарет Муравьеву 23 февраля 1844 года. Когда вышел первый том, обер-прокурор Протасов неожиданно отнесся к этому благосклонно и даже прислал письмо с предложением дальнейшее издание печатать за деньги Синода.

— Обижаешь, владыко, — сказал на это Лобков. — Я уж взялся, я уж и напечатаю.

И можно себе представить, какое удовольствие было Филарету вежливо ответить в Петербург, что он вполне может в данном случае обойтись без синодальных услуг.

Но многие завистники злословили по поводу этого издания. Об этом свидетельствует рижский епископ Филарет (Гумилевский), который в том году с горечью писал профессору Московской духовной академии А. В. Горскому: «Правда ли, что владыка решился издавать слова свои? «Москвитянин» возбудил ожидания, и меня спрашивают даже немцы. Они глубоко уважают его. А русские? Бросают в него грязью. Будет время, когда сильно будут каяться, но — без пользы для Церкви».

Тем временем продолжалось обустройство Гефсиманского скита. Привезли и собрали на новом месте деревянную подсосенскую церковь, начали ее возобновлять, как тогда говорилось вместо иностранного слова «реставрировать». Рядом с Успенской церковью стали строить большой дом для двенадцати человек братии с отдельными помещениями для владыки, а также домик поменьше — для наместника. Но то, что возводится Гефсиманский скит, знали лишь двое — Филарет и Антоний. «О ските чем меньше говорить, тем лучше, — писал владыка наместнику. — Если Бог благословит дело, оно скажет само за себя. Когда меня спрашивают о сем, я говорю, что сберегаю древнюю достопамятную церковь, найдя ей место, на котором было бы ей находиться прилично и полезно, вместо прежнего, на котором ей нельзя было оставаться. Некоторым сказал я и то, что есть мысли завести в ней непрерывное чтение псалтири. Иконы получил и благодарю. Желательно скорее закрыть Корбуху от праздноходящих. Можете приступить к работе канавы и вала».

В июне и июле митрополит снова мучился простудой, зубной и головной болью. Жалобно писал Антонию: «Здоровье мое худо поправляется, и обветшание храмины телесной постояннее прежнего ощущается». Но в августе почувствовал себя лучше и приехал в лавру — не терпелось посмотреть, как идут дела с Гефсиманией. Остался весьма доволен. Предложил совершать ежегодное главное празднование скита на третий день после Успения, 17 августа, когда празднуется Вознесение Богородицы. Установил в ночь на 17 августа совершать всенощное бдение по особому Иерусалимскому чину. Обещал отыскать текст этого последования. Это оказалось не просто, и обещание свое он выполнит только через два года.

Размышляя о том, какой дать скиту устав, Филарет и Антоний составили его частично из афонских установлений, частично из тех, что были приняты в молдавских монастырях. Не случайно в то время в лавре частыми гостями стали монахи из Молдавии. Решено было, что скит будет закрыт для посещения женщинами.

Антоний не мог позабыть счастливых лет, проведенных им в Саровской пустыни под крылом у незабвенного старца Серафима, и просил ввести в скитские богослужения некоторые напевы, принятые в Сарове.

Осенью работы по возобновлению древней церкви окончились, и 28 сентября, в день памяти схимонаха Кирилла и схимонахини Марии, родителей Сергия Радонежского, Филарет освятил сей главный храм будущей Гефсимании.

— Двести двадцать семь лет простоял сей древний храм, быв создан Лаврою преподобного отца нашего Сергия, в начальствование преподобного отца нашего Дионисия, — говорил он в торжественном слове. — И тогда еще представлен в покровительство Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы, в память славного Ея Успения, дабы, по сей памяти, Она с благоволением призирала на него, как бы на Свою Гефсиманию.