Филипп Орлеанский. Регент

Капризы смерти (1712–1714)

Несколько смертей подряд в королевском доме Франции вызвали смятение в Утрехте, где вот-вот готово было рухнуть хрупкое равновесие, с таким трудом достигнутое в ходе переговоров. Единственный пункт, в котором все сходились, — двухлетний дофин не жилец. А после его смерти корона Людовика XIV перейдет к Филиппу V, права которого были торжественно оговорены еще в 1700 году. Но ни Голландия, ни, особенно, Англия никогда не смирятся с тем, чтобы правление Францией и Испанией было сосредоточено в одних руках. Для Англии это было тем более важно, что партия вигов, взбешенная тем, что оказалась на заднем плане, резко выступала против мира и открыто обвиняла своих преемников в измене.

Начиная с марта министр Болинброк требует, чтобы Филипп V отказался сам и отказался за своих наследников от претензий на французский трон, уступив его герцогу де Бёрри, которого в случае необходимости сменят герцог Орлеанский или другие члены Бурбонского дома. Торси, верный своему господину, апеллирует к конституции, основанной на передаче короны от отца к сыну. Филипп V «Закон этот, — писал он, — следует рассматривать как дело рук Божьих, и именно он лежит в основе всех монархий. Во всяком случае, мы, французы, убеждены, что только Господь может отменить этот закон, и поэтому никакое отречение не может изменить сложившийся порядок вещей, и если даже король Испании и отречется от своих прав, то это вряд ли можно будет рассматривать как способ предотвратить зло, которого таким образом стремились избежать».

Болинброк отвечает резко: «Позвольте нам в Великобритании оставаться при убеждении, что принц может добровольно отказаться от своих прав». Впрочем, вся эта казуистика была бессмысленна: Бурбонам предстояло выбирать между Божественным правом и миром.

Пяти дней хватило, чтобы династические убеждения Людовика XIV отступили перед соображениями государственной пользы. Но, решив убедить в этом своего внука, он натолкнулся на стену непонимания.

Раздражение, испытанное Филиппом V после его вынужденного отъезда из Франции, а затем возбуждение от побед, которые он приписал Божественному вмешательству, окончательно лишили молодого монарха последних предрассудков королевского дома Франции. Загнанный в угол своей двадцатипятилетней женой, одной ногой стоявшей в могиле, и семидесятилетней гувернанткой, он бросался от плотских крайностей к мистицизму и жил, как Карл II, среди видений и иллюзий. Версаль больше не был для него центром мира, и, вышагивая по унылым залам своего мадридского дворца, он вспоминал забытую жизнь. С непреклонным взглядом, плотно сжатыми губами его католическое величество, вечно бормотавший нескончаемые молитвы, был достойным персонажем галереи портретов кисти Веласкеса.

Если Людовик XIV и мог как-то повлиять на него, то только благодаря мадам д’Юрсин. Он еще мог угрожать тем, что отведет свои войска или откажет в субсидиях. Но уже было трудно получить у Филиппа V полномочия на ведение переговоров от его имени, несмотря на столько неудач: он возмущался, когда его владения пытались ограничить Испанией и Вест-Индией. А за потерянные провинции требовал Русильон!

Предложение отказаться от наследства своих предков показалось Филиппу V кощунственным. Божественное предначертание требовало, чтобы он правил в Мадриде и в Париже или, по крайней мере, — если дофин будет жив, — чтобы он оставался королем Испании и регентом во Франции. И ничто не могло заставить его отказаться от этого священного принципа.

Английские министры, озабоченные тем, чтобы решить вопрос как можно скорее, придумали выход: когда дофин умрет, они предложат Католическому королю уступить Испанию герцогу Савойскому и получить за это владения последнего — Савойю, Пьемонт, Монферат и Сицилию. Когда пробьет час, Филипп V без труда получит французскую корону, к которой он присовокупит три савойские провинции, а Сицилию передаст императору.

План этот вывел Людовика XIV из себя — он был хорош для Европы, но Франции сулил серьезный династический конфликт. Без сомнения, империю Карла II Бурбоны потеряют, но опыт свидетельствовал о том, что союз между двумя странами всегда был очень непрочен, и король, к несчастью, осведомленный об этом, предпочтет сиюминутные интересы страны славе своего рода.

И дедушка отправил внуку письмо, где достаточно жестко изложил все соображения политического свойства, не забыв разбавить их сентиментальностью: Филипп V сможет часто приезжать в Версаль, пополнить собой поредевший из-за трагических событий семейный круг, а Мария-Луиза Савойская, так похожая на свою несчастную сестру, займет при дворе место Аделаиды…

Угрюмый подопечный мадам д’Юрсин, умудрявшийся сочетать дикое упрямство с полным безволием, воспользовался своим обычным оружием — апатией и молчанием. Так прошло две недели. Видя, что Англия проявляет все большее беспокойство, а коалиция вот-вот начнет собираться с силами, Людовик XIV потерял терпение и направил внуку настоящий ультиматум. Католический король должен был сделать выбор между предложением англичан и наследством Карла II, имея при этом в виду, что, если он предпочтет Испанию, его настоящая родина потеряна для него навсегда. В случае задержки с ответом Франция заключает сепаратный мир, отзывает свою армию, оставляя Филиппа V лицом к лицу с восемью взбешенными странами.

Пришлось повиноваться. После продолжительных молитв, разговора со своим духовником и принятия Святых Даров Филипп V с горящими глазами торжественно объявил: став однажды испанцем, он останется им навсегда. Что же до Франции, то ее корона, добавил он несколько туманно, «слишком ярко блестит», и он готов подарить ее герцогу де Бёрри.

В Версале старый король сокрушенно вздохнул, в Утрехте и в Лондоне испытывали смешанное чувство тревоги и радости. Миру в Европе больше ничто не угрожало, но как отнестись к созданному прецеденту? Во всех столицах сторонники Божественного права объявляли такое отречение недействительным. Принц не мог отказаться от того, что было дано ему судьбой.

В порыве доброй воли Филипп V создал в Испании специальную комиссию, которой было поручено в самых энергичных выражениях сформулировать его отречение. Этот текст был тут же передан ученым мужам из Оксфорда вместе с декларациями герцога де Бёрри и герцога Орлеанского, в которых те отказывались от каких бы то ни было притязаний на испанскую корону. К тому же поражение армии императора, нанесенное войсками под командованием Виллара, развеяло последние сомнения англичан.

Болинброк отправился в Фонтенбло, где был встречен как посланец мира и где сам Людовик XIV подарил ему бриллиант — точную копию того, что носил на шляпе герцог Бургундский. Обсуждаются основные пункты договора, а затем в полутемной тиши кабинета мадам де Ментенон проводятся тайные переговоры по более щекотливому вопросу.

Болинброк, отважно защищавший Божественное право Бурбонов, проявлял большую щепетильность там, где дело касалось Стюартов. Принятый несколько лет назад по инициативе вигов Закон о наследовании оставлял британскую корону за протестантской ветвью династии, не принимая в расчет прав Якова Стюарта, сына последнего законного короля. У него было еще немало сторонников в Англии несмотря на то, что Людовик XIV уже отрекся от него и признал королеву Анну. Этой несчастной принцессе, у которой один за другим родились мертвыми шесть детей, не суждено было оставить наследников. Согласно принятому Закону корона ее должна была перейти к дальнему родственнику, принцу Ганноверскому, не слишком популярному в среде тори и к тому же заклятому врагу Франции.

Поэтому Болинброк, со своей стороны, втайне надеялся на возвращение законного наследника. Он сообщил Людовику XIV, что мягкая и осторожная королева Великобритании тоже желает возвращения Якова Стюарта, но настроение умов в стране пока не позволяло открыто говорить о подобном плане. Но если Болинброк, пока просто министр, станет во главе правительства, он льстит себя надеждой, что при поддержке королевы сумеет избавиться от принца Ганноверского и ввести в Сент-Джеймсский дворец протеже Людовика XIV, который, в свою очередь, признает этого наследника законным и пожертвует укреплениями в Дюнкерке, составляющими кошмар англичан.

Переговоры закончились в атмосфере надежды и почти радости. Филипп V временами вновь возбуждал недоверие у дипломатов, заставлял их сомневаться в своей искренности. «Я ни минуты ни колебался, принимая решение, чью сторону взять, — писал он в своем обращении к испанцам. — Точно так же, как мне не было оставлено ни малейшей возможности посоветоваться и обсудить принятое решение».

В донесении посла Боннака говорилось о существовавшей угрозе. «Король Испании уступает Францию своему брату, герцогу де Бёрри, но если герцог де Бёрри не оставит наследников, король Испании не допустит, чтобы корона перешла к герцогу Орлеанскому». Взаимная неприязнь дяди и племянника ничуть не уменьшилась после 1709 года.

Но к чему выискивать поводы для беспокойства? Будущее представлялось ясным и безоблачным. Все примирились с мыслью о скорой смерти дофина. Корона перейдет к герцогу де Бёрри, а потом — к герцогу Алансонскому, которого должна была родить безумная Елизавета. Влияние, оказываемое мадам д’Юрсин на королеву Испании, будет держать эту страну в русле французской политики. А после того, как на престол Англии взойдет Стюарт-католик, к Испании присоединится и Великобритания!

Герцог Орлеанский, несмотря на необдуманные советы, не собирался оспаривать установившийся порядок, при котором ему просто не было места. После того, как Филипп V торжественно поклялся в кортесах держать свое слово короля и придерживаться данных обязательств, герцог де Бёрри и герцог Орлеанский присягнули в парламенте, что они отказываются от своих прав на наследство Габсбургов.

В тот же вечер испанский посланник отправил своему королю донесение, в котором говорилось, что французский народ не придает никакого значения этим формальностям и надеется, что после смерти дофина его католическое величество сразу же перейдет Пиренеи. К счастью, эта неосторожная депеша не привлекла внимания канцлеров.

Мирный договор был подписан Францией, Великобританией, Голландией, Пруссией, Португалией и Савойей 11 апреля 1713 года. Император отказался поставить свою подпись, и Филипп V, в бешенстве оттого, что ему приходится поступаться Фландрией, Неаполем и Миланом в пользу Австрии, Сицилией — в пользу Савойи, Гибралтаром и Порт-Магоном — в пользу Англии, последовал бы его примеру, если бы не резкое давление со стороны его деда, Людовика XIV. Утрехтский мир, ратифицированный лишь годом позже, вместе с Раштаттским миром, положил начало целому ряду европейских договоров, которые заинтересованные стороны по большей части нарушают и поддержание которых стоит усилий целого поколения. 1713… 1815… 1919… Людям не достает воображения — и история повторяется.

А пока Франция видела, что заканчиваются войны и восстанавливается мировой порядок, основанный на логике и гармонии, в котором ощущался гений Людовика XIV. Окончание всеобщего хаоса и возвращение к нормальной жизни сопровождалось ликованием, празднествами и падением нравов. «Я лучше воздержусь, — писала мадам де Ментенон принцессе д’Юрсин, — от рассказа о наших нынешних нравах: мне кажется, что я грешу против любви, которую должно испытывать к своему народу». И добродетельная дама, забыв о скандальных похождениях своей молодости, сетовала: «Мужчины хуже женщин: они разрушают семейные очаги, им нравится, когда женщины курят, пьют, играют в карты, не следят за собой».

Суровое влияние королевской дуэньи мешало безудержному веселью в Версале, и молодежь постепенно переместилась в Париж, который стал средоточием увеселений и удовольствий. Прочь от двора с его церемониалом и париками! Лучше подражать нравам и обычаям этой молодой и дерзкой страны — Великобритании!

Англичане, пересекавшие пролив, приходили в изумление от собственной популярности: эта горделивая Франция, которая вот уже полвека была примером для неотесанных иностранцев, с готовностью склонялась перед вчерашним врагом.

В 1680 году мадам де Фонтанж ввела в моду высокую и громоздкую прическу, которой, несмотря на насмешки короля, все неукоснительно следовали. Достаточно было супруге посла Великобритании показаться с гладко причесанной головой, чтобы самые элегантные дамы Парижа тут же последовали ее примеру.

Людовик XIV давно оставил позади тот возраст, когда ему нравилась фривольность. Часы досуга, некогда отдаваемые развлечениям, теперь уходили на занятия теологией. Время, свободное от работы и прогулок, бывший поклонник мадемуазель де Лавальер посвящал изучению буллы, которую по настоянию иезуитов издал папа для борьбы с гонимым и обесславленным, но не покоренным янсенизмом.

Эта булла принесла ему массу хлопот. С ней было связано столько споров, столько волнений, столько беспорядка! Епископы и доктора богословия сражались с текстами в руках, угрожая и оскорбляя друг друга под изумленными взглядами непосвященных. Впервые со времени Фронды парламент проявил непокорность и категорически отказался признать документ.

Престарелого монарха это привело в отчаяние. Подстегиваемый своим ближайшим окружением, он решил разделаться с предметом теологических споров, прибегнув к изгнаниям и заключению в тюрьму без суда и следствия. Тюрьмы были забиты янсенистами, и король подумывал о лишении сана кардинала де Ноай, архиепископа Парижа, вдохновителя сопротивления. Но времена сильно изменились. И пока оппозиция превращалась в грозную силу, воодушевленный Париж смеялся над Римом, над иезуитами, над священниками и даже над самой верой.

В ход пошли насмешки, куплеты, игра слов, намеки. Особенно популярен был один анекдот. Когда отцу Телье, духовнику короля, сказали, что в папской булле осуждался святой Павел, тот ответил:

«Подумаешь! Святой Павел и святой Августин были горячими головами и вполне заслуживали того, чтобы их бросили в Бастилию».

«А Фома Аквинский?»

«Ну, если я ни в грош не ставлю апостола, то что говорить о других!»

Задумывались ли в ту пору ясновидящие пророки, что все выпады Парижа против Версаля, победа английского рационализма над идеями Людовика XIV и свободомыслия — над догматизмом были добрыми предзнаменованиями для герцога Орлеанского? Самому принцу, конечно, это не приходило в голову. Дюбуа удалился от суетности и интриг двора и с 1712 года жил в своем аббатстве, а Филипп, по-прежнему сраженный всеобщей несправедливостью, мечтал только о том, чтобы забыться. Что хорошего могло принести ему это будущее, тщательно подготовленное осмотрительными политиками?

Но капризная смерть неожиданно изменила все человеческие расчеты. Пощадив дофина, которого все уже считали наполовину покойником, она уносит прямо из колыбели сначала маленького герцога Алансонского, сына герцога де Бёрри, затем — 5 февраля 1714 года королеву Испании. Не удовольствовавшись этим, она тут же забирает и самого герцога де Бёрри, здоровье которого было предметом зависти всех придворных — 26 апреля принц упал с лошади и повредил один из крупных кровеносных сосудов. Он никому не сказал об этом и лечился чашками горячего шоколада, 29 апреля у него поднялся жар, а 4 мая его уже не было в живых. Несколькими неделями позже его жена произвела на свет ребенка, который прожил двенадцать часов. И снова все заговорили об отравлении.

В Англии неожиданно заболела королева Анна. Обеспокоенный Болинброк откладывает заседание парламента и принимает отставку главы правительства, лорда Оксфорда, чье место он занимает 7 августа. Шести недель будет достаточно, уверяет он, чтобы избавиться от принца Ганноверского и узаконить передачу короны Стюарту. Но смерть не дает ему этого времени: 12 августа королева Анна умирает, и виги, потрясая Законом о наследовании, объявляют принца Ганноверского, теперь Георга I, королем Великобритании — судьбы мира резко меняются.

«Почему этот мир так устроен?! — восклицает в отчаянии герцог Болинброк. — Почему судьба так играет нами?!»