Филипп Орлеанский. Регент

Революция свершилась (сентябрь — декабрь 1715)

И пока Европа, всегда враждебно настроенная но отношению к Людовику XIV, отдавала дань его памяти, Франция облегченно вздыхала.

На смену обожанию, с которым столько лет толпа относилась к Королю-Солнце, пришла слепая злоба. Благие начинания Людовика XIV так давно дали свои результаты, что новое поколение не задумывалось об их истоках, тогда как недавние ошибки были у всех на памяти.

Никто уже не вспоминал, что ученик Мазарини избавил Францию от гражданских войн и от иностранных интервенций, что он справился с напыщенной аристократией, избавил Пиренеи от австрийской угрозы. Зато все помнили о беспримерной в истории автократии, бесконечных войнах, финансовых беспорядках, о высланных или заключенных в тюрьмы протестантах, о пущенном по ветру пепле янсенистов, о разделенной на два враждующих лагеря церкви.

Спустя пятьдесят четыре года тень того же человека покрывала всю страну. И теперь, когда этот казавшийся бессмертным старец, подгонявший все под свои представления, ушел в небытие, французы опьянели. Они подняли головы, огляделись и с изумлением обнаружили, что мир изменился.

Здание зашаталось задолго до 1715 года. Утрехтский мир успешно противопоставил Божественное право «праву рождения», придуманному Локком для того, чтобы оправдать отстранение от престола английской королевской династии. Так разделались с монархией. Булла «Унихенитус» настраивает епископов, преданных папе, против галликанских епископов, церковные верхи — против низов, разделяет верующих. Так разделались с Церковью.

Обнищавшая аристократия, вынужденная побираться или идти на мезальянсы, утратила уважение. Только деньги могли теперь дать ту власть, которая некогда даровалась по праву рождения или, по крайней мере, была следствием занимаемых высоких должностей.

Свободомыслие набирало силу. «Каждый волен теперь выносить суждения о книгах, правительстве и религии», — с горечью замечала в 1713 году мадам де Ментенон. Что же до нравов, то волна вседозволенности захлестнула страну сразу после войны.

Этот изменившийся мир еще должен был утвердиться. Погребальный звон по старому монарху был ему сигналом. И новый миропорядок, нетерпеливый, уверенный в своих силах, мощный, как прорвавший запруду ручей, заявил о себе.

Герцоги и пэры, не замечавшие очевидного, считали, что они перенеслись в прошлое, одержав победу феодальную, за которую их семьи бились веками. Боясь настроить против себя парламент, регент не обязал председателя парламента приветствовать грандов, но не мог отказать аристократии в реформе, которой так добивался герцог Бургундский: государственные секретари были упразднены и заменены советниками. Плану этому все придавали некое мистическое значение, и Филипп, принимая его, лишь пошел навстречу общественному мнению.

В королевском обращении 15 сентября устанавливался новый государственный порядок. На вершине пирамиды был Совет по регентству, во главе которого стоял герцог Орлеанский, а в его отсутствие — герцог Бурбонский. В Совет входило двенадцать человек.

Несмотря на поражение бывшей придворной партии, каждый из ее руководителей лично сохранял в своих руках столько власти, что Филипп не хотел утверждать все назначения Людовика XIV. За овальный стол, где решались судьбы государства, усаживались герцог Бурбонский, герцог Менский, граф Тулузский, канцлер Вуазан, Вильруа, Торси, получивший вместо утраченного министерского поста должность суперинтенданта почты, и бесполезный Таллар, которого его величество оставил только по доброте душевной.

К этому враждебно настроенному собранию герцог Орлеанский хотел присоединить трех своих сторонников, но, к сожалению, руководствовался при этом не разумом, а чувствами. Он остановился на Сен-Симоне, на епископе города Тур Шавиньи и на Безоне, относившемся к герцогу Менскому с восхищением. Таким образом, среди собиравшихся на эти советы не было ни одного человека, способного поддержать политику регента.

Назначения на ведущие государственные посты, сделанные Филиппом, нельзя назвать удачными, но было бы несправедливо упрекать его в этом: двойственное положение, в котором он оказался, заставляло его руководить людьми, «достоинства» которых не позволяли отстранить их. Кроме коммерции, департамента разночинцев, на всех государственных должностях аристократия сменила выходцев из буржуазии, назначенных Людовиком XIV. Среди толпы вновь назначенных выделялось несколько человек: прекрасный юрисконсульт и очень порядочный Дагессо, человек твердых принципов, но склонный к излишнему формализму; Амело, администратор, которому не было равных; Торси, который так и не утешился после потери поста министра иностранных дел и был полон решимости продолжать самостоятельно это занятие; и герцог де Ноай.

Людовик XIV уважал и любил этого человека настолько, что доверил ему свои «размышления о ремесле короля», которые герцог должен был вручить Людовику XV в 1743 году.

У Ноайя было множество идей, весьма своеобразных, живой ум, необыкновенная энергия и редкий дар приспособления, а также вкус к трудам ради общественного блага. Его самый большой недостаток вытекал из его достоинств — это было желание охватить необъятное: дела военные и финансовые, внутреннюю политику, дипломатию, религиозные проблемы… Поэтому он был, прежде всего, общественным деятелем, превосходным дилетантом. Противники упрекали его в том, что он слишком часто прикладывается к бутылке.

И где-то в стороне мелькал внушительный парик грозного человека — лейтенанта полиции д’Аржансона.

За две недели абсолютная монархия Людовика XIV превратилась в патрицианскую республику, где процветали предубеждения, разделение на группировки и скрытая вражда. Огромный министерский аппарат работал с перебоями: сложные проблемы этикета постоянно тормозили его движение. Дабы сгладить неопытность герцогов, регент ввел в советы магистров, интендантов, служивших при Людовике XIV. Между этими опытными людьми и аристократами, неопытность которых не уступала их надменности, все время вспыхивали ссоры.

Постоянно возникали и другие осложнения. Кардинал де Ноай, стоявший во главе церкви, требовал признания своего главенства над герцогами, которые категорически возражали. Виллар не мог разобрать собственного почерка. Маршал д’Эстре говорил так неразборчиво, что мог только загубить любое дело.

Умирает архиепископ Санса, член Совета по делам религии, и ни один прелат не соглашается занять это место, дабы не оказаться рядом с Биноном, чья образованность нисколько не компенсировала его низкого происхождения. Место остается некоторое время пустым, и тогда герцог Орлеанский, при всеобщем безразличии, вводит в Совет человека достаточно скромного, чтобы не придираться к Бинону — самого Дюбуа.

Так в шестьдесят лет терпеливый аббат начинает свою политическую карьеру.

Парижане распевали куплеты, гранды пыжились от гордости, магистры размахивали своими красными мантиями, а регент старался найти приемлемое равновесие.

Это было нелегко! Беспомощные министерства, враждебно настроенный народ, нищета, внешняя опасность, злопамятность иезуитов и Святого престола, угрозы со стороны Филиппа V, партия побочных детей, по-прежнему не потерявшая своего могущества и влияния на маленького короля, непокорный парламент, пошатнувшийся авторитет верховной власти — и с самых первых шагов повсюду заговоры, интриги, махинации.

Разделяй и властвуй, вспомнил Филипп старую максиму. Потомки не простили бы ему ошибки, потому что на него легла ответственность за странную ситуацию, сложившуюся в государстве.

Еще никогда Франция так не нуждалась в сильной власти. И никогда, со времен Католической лиги, власть эта не была столь слаба. Ведь герцог Орлеанский своей властью был обязан не праву, данному ему рождением, не праву, предоставленному Утрехтским миром, не распоряжениям последнего короля, а лишь желанию и воле определенной партии. Даже коалиции партий. Впервые человек, стоявший во главе королевства, должен был удовлетворять желания своих друзей, опасаться оппозиции, защищать свои убеждения от всей страны. Историк Мишле совершенно справедливо называет регента первым главой государства в современном смысле слова.

Монархия настолько ослабела, что подвергалось сомнению ее право на наследование. Кого считать наследником? Людовика XV, этого чахлого отпрыска семейства, члены которого, чуть что, умирали? Короля Испании — считали блюстители династической догмы. Герцога Орлеанского — возражали им те, кто опирался на условия Утрехтского мира.

Принц, хотевший только одного — передать достигнувшему совершеннолетия королю всю полноту власти, постоянно сталкивался с этой дилеммой. С какой горечью История будет упрекать его за попытки отстранить Филиппа V! Но любая другая политика была невозможна. Выводя из игры жалкого раба Елизаветы Фарнезе, регент спасал Европу от войны, которая затронула бы все страны, и заботился не о себе, а о благе Франции.

В то же время ему постоянно приходилось решать серьезные и не терпящие отлагательства проблемы.

Печальный итог царствования Людовика XIV! С одной стороны, Франция, ослабленная, разоренная, все еще внушала страх другим странам. В Лондоне, в Вене и в Мадриде соблюдали условия Утрехтского мира только потому, что в их сердцах еще жил страх, внушаемый им Людовиком XIV. И как Бисмарк в 1875 году, так и эти страны, покончившие с гегемонией Бурбонов, считали свою победу неполной и мечтали воссоздать коалицию, дабы довести дело до конца.

А с другой стороны — какое страшное зрелище! Регент обнаружил в казне 800 000 ливров, а только на ренту уходило 420 000 в день! Годовой дефицит доходил до 78 миллионов, долг — до двух с половиной миллиардов.

Вся тяжесть подати, единственного прямого налога, ложилась на бедные слои населения. Подушная подать, введенная в 1695 году, и десятина, введенная в 1710 году, ударяла по привилегированным классам, но знать отказывалась платить первый налог, а судебные органы не осмеливались ее преследовать, поскольку «аристократии следовало оказывать уважение», в то время как священнослужители благополучно откупились от второго налога.

Поэтому был необходим спешный заем, надо было пускать в ход лотереи, продавать должности, менять монеты. Цена золотого луидора за двадцать пять лет менялась сорок три раза!

Проблемой стала и нехватка драгоценных металлов. К концу XV века, когда военные приспособления усовершенствовались, а дыхание эпохи Возрождения вызвало к жизни неведомые до того потребности, «золотое чудо» — или, говоря проще, американские рудники — позволило соответствовать требованиям нового времени. Такое же значение в XIX веке для развития прогресса имели рудники Калифорнии и Южной Африки.

В 1715 году, когда общество так резко менялось, первые рудники уже истощились, а вторые еще не открыли своих тайн. Существующих денег резко не хватало, и правительства не знали, что придумать, дабы восполнить их запасы. В 1707 году Вобан предложил собирать налог натурой.

Количество и сложность проблем достигли критической точки, и регент решился на беспрецедентный шаг: он повел себя как премьер-министр XX века и открыто рассказал о положении вещей, доставшемся ему в наследство.

«Все фонды исчерпаны, — писал он в обращении, подписанном Людовиком XV, — в казне нет средств даже на покрытие неотложных расходов. Мы обнаружили королевское имущество почти растраченным, а доходы государства сведены к нулю из-за бесчисленного количества должностей, налоги проедены на несколько лет вперед, накопилось огромное количество неоплаченных счетов…»

В парижских салонах в ту пору был в моде обворожительный шотландец, Жан Лоу де Ларистон, который, промотав все свое состояние, отыграл несколько миллионов в карты. Этот блистательный путешественник утверждал, что ему известна система, при помощи которой теории Декарта, Локка и Ньютона, примененные к сфере общественных финансов, обеспечат благосостояние, сравнимое с новым Эльдорадо.

Английский парламент, герцог Савойский, император один за другим прибегли к этой панацее. Министр финансов Десмар, которому нечего было терять, позволил себя убедить и, в свою очередь, убедил Людовика XIV. Решено было попробовать, но в это время Людовик умер.

Герцог Орлеанский встретился с Жаном Лоу, был очарован его манерами, умом, смелостью мысли, но смелость эта была чревата опасностями для нового правительства. И герцог Орлеанский вежливо прощается с Жаном Лоу, приглашая его, однако, бывать в Пале-Рояль.

Сен-Симон требовал объявления банкротства. Герцог де Ноай, напротив, настаивал на жесткой экономии, на порядке, строгом контроле, что помогло бы поправить финансовое положение страны. Регент встает на его сторону.

Юный возраст короля и то, что он обосновался в Венсене, уменьшили количество придворных. Это была прекрасная возможность избавиться от тысячи двухсот человек личной гвардии в Версале и Марли, от четырехсот садовников, от лодок на канале, не говоря уже о швейцарцах. Количество мушкетеров было уменьшено вдвое. Благодаря всем этим мерам бюджет королевского дома уменьшился с пятнадцати до четырех миллионов. Зато государственные служащие получают задержанное жалованье, на которое они уже не рассчитывали. Одним только послам задолжали полтора миллиона!

Все обладатели государственных должностей были обязаны 4 ноября представить отчет о своей работе и декларацию о доходах специально созданной Палате юстиции, которая никому не делала скидок.

Одержимая желанием найти всех получивших должности, но не заплативших за них, из-за чего в казне образовался дефицит в 300 миллионов, Палата обещала всем, кто поможет выявить обманувших государство, половину утаенных теми средств, настраивая таким образом слуг против господ, детей против родителей, рядовых граждан — против нуворишей.

И тщетно мошенники пытались увильнуть от раскинутой сети. Главные из них были брошены в Бастилию, выставлены у позорного столба под улюлюканье толпы. И потянулись повозки, груженные драгоценностями, серебряными столовыми приборами, мебелью ценных пород, мешками с золотом, извлеченными из тайников. Всего было конфисковано имущества на 220 миллионов. В это же время дворцы, в которых теперь расположены Министерство юстиции и Национальная библиотека, перешли в собственность государства.

После того как он отсек ненужное, регент собирался скрепить оставшееся. Провинциальные интенданты и казначеи получили строгие инструкции. Сборщикам строго запрещалось взимать с налогоплательщиков дополнительные поборы. Армии запрещалось безвозмездно отбирать у населения пропитание и фураж. Бухгалтеры были обязаны фиксировать все свои операции и предоставлять эти записи для проверки специально назначенным инспекторам. Многие из этих мер существуют и по сей день.

Таможенные пошлины были снижены, запрещена рыбная ловля, но разрешен ввоз из-за границы скота и продуктов питания. Призрак голода, так пугавший крестьян, отступил.

После этого свободомыслящий принц берется за установление мира в лоне Церкви. Атеизм нисколько не мешает герцогу Орлеанскому присутствовать на встречах теологов, где безрезультатно скрещивают копья епископы, представляющие обе партии.

Филипп возвысил янсенистов. Но он стремился к большему: заставить действовать Нантский эдикт и вернуть в страну протестантов, покинувших пределы Франции тридцать лет назад. Это была великодушная и мудрая идея, осуществление которой позволило бы стране вернуть столько утерянных состояний! Но увы! Бдительные янсенисты вспомнили о своем фанатизме и подняли крик. Вынужденный идти им навстречу, регент сдается и ограничивается только запретом на преследование проживающих во Франции реформистов. Кардинал де Ноай протестует.

«Это было хорошо в другие времена, — ответил ему герцог Орлеанский. — Теперь же следует обращать людей в свою веру, воздействуя на их разум, а не прибегая к тем средствам, которыми пользовались в 1684 году. Вспомните также, господин кардинал, что, именно обращаясь к голосу разума, мы хотели убедить вас и вашу партию».

Когда-то Филипп едва не ушел с головой в занятия химией, и теперь он вспомнил, с каким удовольствием разрабатывал устав Академии наук, как создавал Академию механики и открыл для всех желающих Королевскую библиотеку.

«Когда король вырастет, — сказал он, — я попрошу его только об одном: назначить меня Государственным секретарем Академии».