Филипп Орлеанский. Регент

Государственный переворот (2 — 12 сентября 1715)

С семи часов утра в большой зал парламента стали стекаться его члены в красных мантиях, среди которых выделялись черные одеяния государственных секретарей и одетый в фиолетовый бархат канцлер с золоченым головным убором.

Герцоги и пэры в белых перчатках и в расшитых длинных мантиях напоминали оперных персонажей. Прихрамывая, появился герцог Менский; он приветствовал собравшихся, не пряча сияющей улыбки, — президент парламента обещал ему полный триумф. Тотчас же вошел и молодой герцог Бурбонский.

Гиш расположил вокруг дворца стражу, а в зале заседаний было немало переодетых его людей. В ложах, отведенных «для зрителей», высокомерный лорд Стерс сидел рядом со скромным Дюбуа.

После мессы в Сен-Шапель герцог Орлеанский появился в Золоченом зале, отведенном для магистров и грандов, и сразу почувствовал устремленные на него сотни глаз.

В свои сорок один год Филипп уже ничем не напоминал блестящего героя сражения при Неервиндене. Солнце Испании подзолотило его кожу, а избыток спиртного придал ей красноватый оттенок. Близорукость все увеличивалась, и он вынужден был постоянно щуриться. Нос, чувственные губы потеряли свои изящные очертания, двойной подбородок выдавал наличие в его жилах баварской крови, а ступал он тяжело, «как водонос».

Но несмотря на свой образ жизни, несмотря на то что он часто бывал в сомнительных компаниях, принц сохранил врожденное достоинство. И никто из собравшихся не внушал такого почтения, как этот полный невысокий человек.

Говорил ли он? Хотел ли он проявить настойчивость или понравиться? Произошло чудо: торжественная высокопарность великого века отступила перед его горячностью, свободомыслием и умением завоевывать сердца, свойственным ранее только Генриху IV и Маргарите де Валуа. Так и не покорившийся жестким нормам своего времени, Филипп сохранил в себе что-то от эпохи Возрождения. Он не был способен на терпеливый, упорный труд, на самоотверженность и самоограничение Людовика XIII и Людовика XIV. И уж менее всего он был способен, как Людовик XIV, навязывать всем собственные идеалы. У него было обаяние, непринужденность, острый ум, которыми природа отметила последнего Валуа и первого Бурбона. Но злая фея добавила к этому — что поделаешь! — безволие и фатализм.

Когда его высочество ступил на последнюю ступеньку, в зале воцарилась гробовая тишина. Исполненные сознания собственной значимости, собравшиеся, в течение долгого времени непричастные к власти, упивались возможностью вписать страницу в историю Франции.

Дебаты открыл президент парламента. И тогда все увидели, как Сен-Симон встает, дерзко надевает шляпу, белоснежные перья которой задевали соседей, и обращается к собравшимся с длинной речью.

Герцог заявил, что пэры Франции больше не потерпят вызывающего поведения президента парламента, позволившего себе обратиться к ним, не сняв с головы судейской шапочки. Несмотря на неотложность и важность этого вопроса, их светлости решают пойти навстречу выраженному герцогом Орлеанским пожеланию и отложить восстановление своих прав до введения Государственного статута. Но его высочество дал им слово, что это будет сделано без промедления.

Жестоко терзаясь, Филипп был вынужден поддержать друга. И в тот момент, когда измученная страна устремила на него свои взоры, ему пришлось потерять целый день на то, чтобы убедить надменных герцогов несколько умерить свое нетерпение. К сожалению, он не смог предотвратить выступления Сен-Симона, которое с самого начала должно было настроить членов парламента против герцога Орлеанского. И когда настала очередь Филиппа обратиться к присутствующим, он сильно волновался.

«Господа, после всех несчастий, постигших Францию, после того как мы потеряли великого короля, мы возлагаем все надежды на того, кого дал нам Господь…»

Речь его была прекрасно выстроена и напоминала патетическое обращение к нему Людовика XIV. Филипп подчеркнул слова короля, обращенные к своему зятю: «Если дофин окажется в чем-то несостоятельным, вы будете хозяином положения… Поскольку невозможно предвидеть все, если что-то нужно будет изменить или реформировать, это сделает тот, у кого будет власть…» Принц закончил, выразив уверенность, что регентство принадлежит ему по праву, но что он никогда на него не согласится, если не будет знать, что может рассчитывать на поддержку парламента. И как хороший стратег, он добавил: «Поэтому я прошу вас, когда вы будете читать завещание покойного короля, не путать мои титулы и спокойно вдуматься в смысл одного и в смысл другого — того, что дано мне по праву рождения, и того, что может значиться в завещании».

Генеральный адвокат де Флёри отправился за документом, который тут же был зачитан маркизом де Дре, которого сменил аббат Менги. Неодобрительный гул сопровождал чтение заключительной части завещания.

С прекрасно разыгранным удивлением герцог Орлеанский воскликнул, что этот документ формально противоречит последним заверениям умирающего короля.

«Возможно, король не отдавал себе отчета в том, что именно его заставляют делать!»

Принц, впрочем, готов был признать Совет по регентству, если ему предоставят возможность самому назначать членов Совета и если регентство будет признано подлинным, другими словами, полным и независимым. Герцог Менский собрался было возразить. «Месье, — сухо перебил его Филипп, — вам дадут слово, когда подойдет ваша очередь».

Напуганный враждебностью собрания, побочный сын Людовика счел благоразумным не сражаться по поводу завещания, а подождать обсуждения поправки.

В этом была его ошибка. Де Флёри и президент парламента не успели даже высказать свое мнение, как неожиданно собравшиеся стали громко требовать пренебречь волей Людовика XIV и предоставить регентство герцогу Орлеанскому с правом назначать Совет, раздавать милости, наказания и должности. И с этого момента Филипп уже ощущал себя на коне, во главе толпы своих подданных.

Его новое положение тут же проявилось в резкости, с которой принц критиковал поправки к завещанию, «не предоставляющие ни свободы, ни просто спокойной жизни, ввергающие Францию в бессмысленные беды».

На этот раз герцог Менский возразил. На него возложена ответственность за его величество, для чего ему необходимо распоряжаться личным штатом и военной свитой короля. Кроме того, всем была известна его преданность Людовику и то доверие, которое покойный король к нему питал…

«Доверие? — живо перебил его герцог Орлеанский. — Было бы в высшей степени странно, если бы первым доверенным лицом короля оказался кто-то, кроме меня!»

Трагическая минута! Осмелится ли герцог Менский поднять забрало и повторить перед испуганным собранием давнюю, но всем еще памятную клевету? И он испугался, как когда-то во Фландрии, проглотил свои обвинения, ограничился возражениями.

Он говорил хорошо, но его соперник лучше. Пререкания их скоро стали напоминать состязания адвокатов, что было совершенно неуместно в данных обстоятельствах. Сен-Симон дал это понять Филиппу, и тот увлек своего сводного брата в следственную комнату, где они могли не сдерживаться.

Время шло. Советники томились от скуки, любопытные по очереди заглядывали в следственную комнату, стараясь по выражению лиц спорящих угадать, как продвигается дело. Настойчивость никогда не была главной чертой в характере герцога Орлеанского, а герцог Менский не отступал от своего. Он предлагал разделение властей, и Сен-Симон с герцогом де Лафорсом, сильно обеспокоенные, посоветовали его высочеству продолжить переговоры после обеда.

На пороге комнаты к Филиппу подходит молодой герцог Бурбонский и, уставившись на него своим единственным глазом, напоминает об обещании, данном герцогом Орлеанским его матери четыре дня назад — перед решающим голосованием надо было расплачиваться со всеми.

Вернувшись на свое место, Филипп объявил, что дебаты возобновятся после обеда. Однако ему пришлось сразу же назначить герцога Бурбонского главой Совета по регентству и предоставить парламенту право на порицание, которого тот был лишен последние шестьдесят лет.

Прискорбная уступка, за которую монархия будет расплачиваться до своего последнего дня.

И пока герцог Орлеанский совмещал в Пале-Рояль обед с военным советом, по ошеломленному Парижу распространился слух, что побочные дети одерживают верх. Даже герцог Менский, введенный в заблуждение временной слабостью своего соперника, полагал, что он победил. А в Версале мадам де Вантадур поздравляла маршала Вильруа, с которым ее когда-то связывали занятия совсем не политикой.

Иллюзии эти развеялись сразу же по открытии второго заседания. Филипп сообщает собравшимся, что он «ни до чего не договорился» со своим сводным братом и требует полной отмены поправки к завещанию. И снова, как и утром, единодушный одобрительный гул проходит по залу. Герцог Менский, позеленев от ярости, выразил желание быть освобожденным от охраны короля.

«Охотно, — тут же ответил ему герцог Орлеанский. И, повернувшись к советникам, добавил: — Не надо заставлять монсеньора».

Парламент утвердил, и в ведении герцога Менского осталось только образование Людовика XV, а регент получил основные прерогативы монарха.

В тот день король Испании, получивший сообщение, что его дед Людовик XIV традиционно отметил день святого Людовика, спал крепким спокойным сном. К тому времени, когда ему станет известна истина, регент уже неделю как правил королевством.

Выходя из дворца через Сен-Шапель, Филипп услышал восторженные возгласы приветствовавшей его толпы, увидел возбужденные лица — все, о чем он мечтал в молодости. Несмотря на жестокие удары, судьба его наконец состоялась, но состоялась, быть может, слишком поздно.

Сразу же после одержанной победы, не теряя ни минуты, регент отправляется в Версаль. Преклонив колено, он складывает полученную власть к ногам его величества, который, очаровательно улыбаясь, протягивает ему руку для поцелуя. Мадам де Вантадур, кокотка, ставшая недотрогой, кусала свои тонкие губы от злости, что старый двор потерпел поражение, и еще более — оттого, что со вчерашнего дня ребенок проникся нежностью к своему дяде. Филипп уже успел полюбить сироту и молча поклялся ему в верности, которой он никогда не нарушит.

И тут же потянулись к нему угодливые, льстивые придворные. В этом замке, стены которого были свидетелями его былых унижений, принц мог теперь измерить всю низость тех самых дворян, которые некогда были готовы на все, лишь бы досадить ему. Он смеется над ними, не опускаясь до злопамятности.

Мадам крепко обнимает его, не зная, смеяться ей или плакать: счастье от победы, одержанной сыном, нисколько не утешило ее чувствительную душу, горюющую по обожаемому королю.

Она клянется Филиппу никогда не обращаться к нему ни с какими просьбами, кроме одной: держать аббата Дюбуа в стороне от всех дел. До сих пор неизвестно, какие таинственные причины вынудили Мадам обратиться к Филиппу с этой просьбой: ведь она всегда так расхваливала бывшего наставника своего сына, а теперь называла его «самым бессовестным мошенником». Филипп скрепя сердце дал матери это обещание.

Несколько дней спустя регент дает красноречиво понять, что все обиды, нанесенные герцогу Орлеанскому, забыты и что он не будет мстить своим врагам. Он наносит визит мадам де Ментенон и проводит более часа в ее обществе, подтверждает, что ей будет выплачиваться содержание в сорок восемь тысяч ливров и что Сен-Сир будет под охраной короля, как и при покойном Людовике XIV. Достойный ответ агентам Филиппа V, которые, подходя к герцогу Орлеанскому собственными мерками, предсказывали, что старая маркиза умрет в первый же день регентства.

Людовик XIV и Людовик XV покинули Версаль 9 сентября. Один отправился в королевскую усыпальницу в Сен-Дени, другой — в Венсенский замок. Никто из грандов не следовал за траурным кортежем, кроме герцога Бурбонского, которому было поручено командовать церемонией.

Но народ, словно в отместку, наводнил окрестности Сен-Дени, простой народ — нарядный, распевающий песни во весь голос, отпускающий шуточки в адрес покойного короля. Ничего подобного никто никогда не видывал: самого мудрого монарха своего времени сопровождали на место вечного упокоения злые насмешки. Поистине, зрелище, достойное Боссюэ.

А в то же время пятилетний монарх, проезжающий через Париж в золоченой карете в сопровождении регента и мадам де Вантадур, вызвал у народа бурное ликование. Популярность его уже перешагнула границы Франции, и его звали «дитя Европы».

Неотразимый в своем камзоле черного бархата, 12 сентября он присутствует в парламенте на чтении закона, утверждающего положение о регентстве.

Когда он выходит из Дворца правосудия, гремят пушки, бьют барабаны, развеваются знамена.

«Да здравствует король! Да здравствует регент!» — несутся восторженные крики толпы.

Они вспугивают птиц, которые кружат в безоблачном небе. В тот же самый час все французские тюрьмы распахивают двери перед теми, кто был осужден за неуплаты долгов или за религиозные преступления; протестанты покидают галеры.