Флэшмен на острие удара

IX

Висящий издал резкий крик, когда его тело всем весом натянуло цепи. Он висел и стонал. И тут я, сам не отдавая себе отчета, подполз под него, подставив под болтающееся тулово свою согбенную спину. Лицо, искаженное болью, оказалось рядом с моим.

— Боже… спасибо! — выдохнул он. — Мои члены горят огнем! Но еще недолго… недолга… если Аллах милостив, — голос его опустился до свистящего шепота. — Ты — русский?

— Нет, — отвечаю я. — Англичанин, пленник русских.

— Ты говоришь… на нашем языке?

— Да. Только не дергайся, черт побери, а то соскользнешь!

Подвешенный снова застонал. Вес в нем был адский. Потом он говорит:

— Пути… провидения… неисповедимы. Англичанин… здесь. Мужайся, чужеземец… быть может… тебе повезло больше… чем кажется.

Я ни в малейшей степени не разделял его убеждения: оказаться в вонючей темнице вместе с черномазым азиатом, который вот-вот сломает тебе спину. На самом деле я даже жалел об импульсе, заставившем меня поддерживать его — да на что он мне сдался, если на то пошло, чтобы ради него корячиться? Но когда попадаешь в переплет, лучше не спеши настраивать против себя товарищей по несчастью, по крайней мере, пока не разберешься, что к чему. Поэтому я, отдуваясь и негодуя, продолжал оставаться на месте.

— Кто… ты?

— Флэшмен. Полковник британской армии.

— Меня… зовут Якуб-бек [XXXVI*], — прошептал повешенный, и даже сквозь боль в голосе его слышалась гордость. — Куш-беги… хана Коканда и хранитель… Белой Мечети. Ты… мой гость… посланный мне… небом. Прикоснись… к моим коленям… к моей груди… прикоснись… к чему хочешь.

Я узнал традиционное среди народов гор приветствие, исполнить которое в данных обстоятельствах было не слишком-то сподручно.

— Пока я могу прикоснуться только к твоей заднице, — говорю я и чувствую, как он затрясся.

Бог мой, этот человек, с вывороченными руками и ногами еще мог смеяться!

— Это… хороший ответ, — говорит он. — Ты… как таджик. Мы смеемся… когда трудно. Теперь скажу тебе… англичанин: когда я выйду отсюда… ты пойдешь со мной.

Я, естественно, решил, что он бредит. Тут другой малый, который свалился, застонал и сел, озираясь.

— О, Аллах, как я слаб, — произнес он. — Якуб, сын мой и брат, прости меня. Я, как старая баба, страдающая водянкой, колени мои подгибаются.

Якуб-бек развернул лицо ко мне, и, как вы можете себе представить, слова его перемежались короткими стонами боли.

— Это кряхтящее на полу древнее создание есть Иззат Кутебар [XXXVII*], — говорит он. — Бедняга обделен силами и умом; он так часто нападал на караваны русских, что в конце концов пострадал из-за своей жадности. Его заставили «плыть над землей», как сейчас плыву я, и ему бы пришлось висеть так, пока не сгниет — и на здоровье — если бы я не оказался столь глуп, чтобы попытаться спасти его. Я слишком близко подобрался к этому шайтанскому форту, и попался. Меня подвесили на цепях, как более важного пленника из нас двоих — ибо Кутебар есть паршивая старая развалина. Говорят, некогда он был хорошим воином. Не знаю, наверное, это было во времена Тимура!

— Аллах! — восклицает Кутебар. — Это я, что ли, сдал русским Ак-Мечеть? Я, что ли, развлекался с красавицами Бухары, когда этот зверь Перовский, поливал народ Коканда картечью? Нет, клянусь срамными волосами Рустама! Я махал своим добрым клинком, кося московитов вдоль Сырдарьи, когда этот славный военный вождь пировал со своими женами, приговаривая: «Эйвалла, как жарко! Передай-ка мне чашу, Мириам, и положи прохладную ладонь на мой лоб». Вылезай из под него, феринджи,[93] пусть себе повисит вдоволь.

— Вот видишь? — говорит Якуб-бек, поворачивая шею и силясь улыбнуться. — Глупый старик несет вздор. Badawi zhazhkayan,[94] он гадит своими словами, как глупая овца своими катышками. Когда мы с тобой, Флэшмен-багадур,[95] выйдем отсюда, то его бросим здесь; даже русские сжалятся над таким ничтожеством и отправят чистить отхожие места — не офицерские, конечно, а простых солдат.

Не прослужи я достаточно в Афганистане и не будь знаком с манерой выражаться, присущей среднеазиатским племенам, то решил бы, что попал в камеру к двум сумасшедшим. Но мне была известна их привычка обращаться к тем, кого они уважают, с шутливой иронией и вычурностью, которые так свойственны пуштунам и в еще большей степени персам — обладателям самого красочного из всех языков.

— Когда ты выберешься отсюда? — осклабился Кутебар, поднимаясь на ноги и глядя на друга. — Да когда ж такое случится? Когда Бузург-хан вспомнит о тебе? Не дай мне Аллах уповать на добрую волю этого человека. Или когда Сагиб-хан с дури набредет на этот форт, как вы с ним сделали два года назад, и сложит под его стенами две тысячи сабель? Эйя! С какой стати станут они рисковать своими шеями ради тебя или меня? Мы ведь не из золота — если нас зароют, то кому понадобится нас выкапывать?

— Мои люди придут, — говорит Якуб-бек. — И она про меня не забудет.

— Не верь женщинам, особенно китаянкам, — покачал головой Кутебар. — Лучше мне и этому чужеземцу врасплох наброситься на охрану и самим проложить нам путь на свободу.

— А кто разрубит эти цепи? — спрашивает Якуб. — Нет, старик. Засунь ногу своей храбрости в стремя терпения. Они придут, если не сегодня, так завтра. Надо подождать.

— А пока ты ждешь, — обращаюсь я к Кутебару, — будь любезен подставить плечо дружбы под спину беспомощности. Помоги мне, приятель, пока я не переломился пополам.

Кутебар снова занял своем место, обмениваясь с приятелем оскорблениями, я же встал, стремясь разглядеть Якуб-бека. Высокий парень, насколько можно судить, с узкими бедрами и широкими плечами: он был обнажен, если не считать просторных штанов. На руках проступали мощные бицепсы. Кисти были зверски изуродованы кандалами, и, промывая раны водой из стоявшего в углу чатти,[96] я успел хорошо рассмотреть лицо. Оно принадлежало к распространенному среди горцев типу: тонкое, с длинным подбородком, только вот нос был прямым — по его словам, он был из таджиков, а это значит, наполовину перс. Голова выбрита на узбекский манер, со свисающей на бок небольшой скальповой прядью. Вот и все описание, если не считать раздвоенной бороды. Опасный субъект — один из тех горцев-головорезов, что будут рассказывать тебе веселую историю и в ту же секунду воткнут нож в живот, исключительно из праздного желания услышать, как зазвенит подвешенный к рукояти клинка колокольчик.

— Ты англичанин, значит, — говорит он, пока я промывал его запястья. — Знавал я одного, давным-давно. Ну, может, и не знал лично, но хотя бы видел — в Бухаре, в день его казни. Да, это был настоящий мужчина, этот Хан-Али, со светлой бородой. «Прими нашу веру», — сказали ему. «Чего это ради? — говорит он. — Вы и так уже зарезали моего друга, предавшего свою церковь и ставшего мусульманином. Вы грабите, вы убиваете, чего вы от меня хотите?». А они отвечают: «Крови». «Так положим конец», — говорит англичанин. И они убили его. Тогда я был еще юношей, но подумал: «Если мне суждено будет уйти далеко от дома, то мне хотелось бы уйти так, как ушел он». Это был настоящий гази,[97] тот Хан-Али. [XXXVIII*]

— Немного пользы это ему принесло, — пробурчал себе под нос Кутебар. — Коли на то пошло, от Бухары вообще никто добра не видел. Они готовы всех нас продать русским за мешок проса. Чтоб молоко их коз обратилось в мочу, а все их женщины рождали ублюдков от русских — а так и будет, причем очень скоро.

— Ты толковал про возможность выйти отсюда, — обращаюсь я к Якуб-беку. — Это правда? Захотят ли твои друзья спасать тебя?

— Нет у него друзей, — вставляет Кутебар. — Если не считать меня, да и я способен только поддерживать на весу его бесполезную тушу.

— Они придут, — едва слышно молвил Якуб-бек. Мне показалось, с ним все кончено: глаза закрыты, лицо исказила гримаса боли. — Когда свет померкнет, вам придется оставить меня висеть. Нет, Иззат, это приказ. Ты и Флэшмен-багадур должны отдохнуть, ибо когда Госпожа Великой Орды перейдет стену, русские обязательно постараются прикончить нас, во избежание нашего вызволения. Вам двоим придется сдерживать их, подпирая дверь плечами.

— Оставить тебя висеть — значить обречь на смерть, — угрюмо говорит Кутебар. — Что я тогда скажу ей? — И он вдруг разразился потоком ругательств, слегка приглушенным из-за своего согбенного положения. — Русские обезьяны! Московитское отребье! Да сгноит их Аллах в самой вонючей яме! Не могут они просто убить человека, не разрывая его по кусочкам? Это, значит, и есть их цивилизованная империя? Такова, выходит, честь солдат армии Белого Царя? Да вырвет милостивый и милосердный Аллах внутренности из их брюха и…

— Отдохни, старый ворчун, — выдавил Якуб, явно страдающий от приступа гнева, охватившего его трясущуюся «лежанку». — Тогда ты сможешь разорвать их так, как захочешь, избавив Всевышнего от хлопот. Будешь снова косить их как траву вдоль берегов Сырдарьи…

Не взирая на протесты Кутебара, Якуб-бек оставался непреклонен. Как только начало темнеть, он приказал нам не поддерживать его больше, оставив висеть на цепях. Не знаю, как он выносил это, потому что мышцы его трещали, а из прокушенной губы по щеке текла кровь, при виде чего Кутебар рыдал, как ребенок. Это был дородный старикан, довольно крепкий несмотря на морщинистое лицо и седые волосы, но слезы ручьем лились у него по скулам и бороде, и он не переставал проклинать русских с изощренностью, дарованной только человеку Востока. Наконец он поцеловал висящего в лоб и пожал закованную в железо руку, после чего сел рядом со мной у стены.

У меня появилось время поразмыслить, но я был в совершенном замешательстве. Когда ты в течение определенного времени ведешь спокойную жизнь, как это было со мной в Староторске, а потом вдруг оказываешься втянут в поток жутких событий, все становится похожим на ночной кошмар. Ты пытаешься остановиться и вникнуть в происходящее. Это бегство по снегу вместе с Истом и Валей — неужели прошло всего четыре недели? За это время я обогнул, как мне показалось, половину земного шара: начал от промерзших степей, через моря и пустыни, и оказался в этом Богом забытом форте на краю света. И вот он я: Гарри Флэшмен, полковник, Семнадцатый уланский, адъютант лорда Раглана (бог мой, как раз год назад я играл в пул с малышом Вилли на Пикадилли), — сижу здесь, в темнице вместе с двумя таджикско-персидскими бандитами, говорящими на языке [XXXIX*], который мне не приходилось слышать лет уже пятнадцать, и живущими в мире, ничего общего не имеющем ни с Рагланом, ни с Вилли, ни с Пикадилли, ни со Староторском, ни… нет, впрочем, с этой свиньей, графом Игнатьевым, нас всех много чего связывает. Эта парочка толкует про побег или спасение, как будто это просто дело времени; и в то же время они сидят в цепях в вонючей темнице — все это было непросто уяснить. Это могло означать — только могло, что у меня появляется шанс, на который я меньше всего рассчитывал: обрести свободу и избавиться от гнетущего страха смерти, которую обещал мне Игнатьев. Свобода, побег, а потом, как финал всего — безопасность?

Мне не верилось. Я видел форт, видел русский лагерь на берегу. Для такого дела нужна целая армия, а ведь эти ребята все равно что афганцы, и я прекрасно знал их манеру. Внезапный набег, атака из засады, бешеная рукопашная свалка (это воспоминание заставило меня вздрогнуть), и тут же в бега, пока настоящие цивилизованные войска не успели глаза продрать. Мне хотелось задать Кутебару тысячу вопросов, но что толку? Быть может, они говорят все это просто из желания подбодрить себя? Все бесполезно — мы оказались в крепкой медвежьей хватке. Придя к этому неутешительному заключению, я заснул.

И действительно, ничего не случилось. Наступил рассвет, трое русских принесли миску с тошнотворной кашицей; поглумившись над нами, они ушли. Раскачивающийся в своих оковах Якуб-бек почти потерял сознание, и в течение всего этого бесконечного дня мы с Кутебаром попеременно поддерживали его. Раза два я готов был взбунтоваться против работы, не приносившей видимой пользы, кроме незначительного облегчения боли в изувеченных суставах Якуба, но одного взгляда на лицо Кутебара хватало, чтобы переменить решение. Якуб-бек слишком ослаб, чтобы шутить, да и вообще говорить, и мы с Кутебаром поддерживали его молча, и так до самого вечера. Якуб на короткое время пришел в себя, прохрипев нам приказ не держать его и восстановить таким образом свои силы. Спина моя отчаянно ныла от напряжения, и, вопреки унынию и страхам, я заснул почти моментально, предоставив жутковатой распростертой фигуре парить в меркнущем свете, а Кутебару — тихо рыдать пообок от меня.

Как это часто случается, снилось мне то, что я видел перед тем, как сомкнуть глаза. Только теперь не Якуб-бек, а я раскачивался на цепях, а кто-то (но мне точно было известно, что это мой заклятый враг, Руди Штарнберг) раскрашивал мне спину гуталином. Мой покойный тестюшка, старикашка Моррисон, советовал ему делать слой потоньше, ведь стоит-то гуталин по тысяче фунтов за банку, на что Руди отвечал, что у него этой дряни несколько галлонов, и предложил, как только они закончат, позвать Нариман, афганскую танцовщицу, поиздеваться надо мной и выкинуть на снег. Папаша Моррисон заявил, что это превосходная идея, но ему сначала надо проверить мои карманы. Его уродливое, морщинистое лицо нависает надо мной, потом плавно приобретает черты Нариман, разрисованные на манер маски. Сон становится приятным, потому как она обвивает меня, и мы вместе плывем высоко-высоко над всеми, и из уст моих вырываются такие похотливые стоны, что ей приходится прижимать свои тонкие изящные пальцы к моим губам, дабы сдержать их. Я стараюсь освободиться, она же все сильнее и сильнее сжимает хватку, душит меня, шепча что-то на ухо; пальцы ее вдруг превращаются в мохнатые лапы — и я просыпаюсь, обливаясь потом и трепеща, — рука Кутебара зажимает мне рот, он шепотом призывает не шуметь.

Рассвет еще не наступил, и холод в камере стоял ужасный. Якуб-бек безжизненно висел на цепях, но я знал, что он бодрствует, ибо заметил, как голова его настороженно приподнялась. Не слышалось ни звука, кроме хриплого дыхания Кутебара, и тут откуда-то снаружи, издалека, донесся едва слышный тоскливый звук, как если бы прокричала какая-нибудь ночная птица. Кутебар напрягся, а цепи Якуб-бека звякнули, когда он повернулся и прошептал:

— Bhisti-sawad![98] Небесные волки пробрались в загон!

Кутебар поднялся и подошел к окну. Я слышал, как он набрал в грудь воздуха и потом, выпуская его через зубы, издал такой же приглушенный свист. Такого рода тихие, нежные звуки порой слышатся по ночам, но на них не обращаешь внимания, решив, что это просто кажется. Кокандцы способны услышать его за милю, в то время как враги даже ухом не поведут. Мы замерли, и вот снова этот звук, а сразу следом за ним ночь разорвал ружейный выстрел.

Раздался крик тревоги, еще выстрел, а потом — целый залп, завершившийся грохотом взрыва, и тьму в окошке словно прорезала молния. Разыгралась настоящая маленькая война: крики, вопли, команды на русском, но над всем этим царил зловещий хор завывающих голосов — старинный боевой клич гази, так часто заставлявший меня замирать от страха на кабульской дороге.

— Они пришли! — прохрипел Якуб-бек. — Это дочь Ко Дали! Иззат, скорее к двери!

Кутебар мигом пересек темницу, призывая меня. Мы навалились на дверь, прислушиваясь к звукам, издаваемым нашей охраной.

— Они взорвали главные ворота с помощью барута,[99] — едва слышно произнес Якуб. — Глядите — вся стрельба доносится с другой стороны! О, дорогая моя! Эйя! Кутебар, ну разве это не царица среди женщин, не наджуд?[100] Держите крепче дверь, ибо как только русские сообразят, зачем она пришла, они…

Возглас Кутебара прервал его. Сквозь стрельбу и крики мы разобрали звук шагов, скрипнули отпираемые засовы, на дверь надавили с внешней стороны. Мы напряглись, удерживая ее, кто-то закричал по-русски, и на дверь обрушился массивный удар. Наши ступни заскользили по полу. Находящиеся по ту сторону дружно навалились и дверь поддалась, но нам удалось закрыть ее снова. Тут раздался приглушенный выстрел, и вырванная щепка просвистела в аккурат меж наших голов.

— Bananas![101] — вскричал Кутебар. — Хилые мартышки! Не можете одолеть двоих ослабевших пленников? Не придумали ничего лучшего, как стрелять, мерзкие ублюдки?

Еще выстрел, легший рядом с первым, и я отпрянул: не в моих правилах дожидаться пули в брюхо, если есть шанс избежать этого. Кутебар издал отчаянный вопль — дверь с силой распахнулась и он кувырком полетел на пол, а в проеме возник великан-сержант с факелом в одной руке и револьвером в другой, за его спиной виднелись два солдата с примкнутыми к ружьям штыками.

— Этого — первым! — пророкотал сержант, указывая на Якуб-бека. — Тихо, ты! — рявкнул он мне, перешагивая через мое скрюченное тело. Кутебар вскочил на ноги рядом с Якубом, но солдаты не обращали на него внимания. Один обхватил тело висящего поперек, чтобы обездвижить, тогда как другой примеривался вонзить штык в жертву.

— Смерть русским! — вскричал Якуб. — Я иду к тебе, Тимур…

Но не успел штык опуститься, как Кутебар бросился солдату под ноги. Они покатились по полу под аккомпанемент жутких ругательств таджика, другой солдат затанцевал вокруг них с ружьем, пытаясь заколоть врага, а сержант прорычал им обоим команду не двигаться и дать ему сделать выстрел.

Профессионалы тюремных битв, подобные мне, — а я мог похвастать богатым по этой части опытом, начиная от афганской тюрьмы, где я предоставил старине Хадсону разбираться с трудностями самому, до сводов Йотунберга, под которыми состоялась моя сабельная дуэль со Штарнбергом, — знают, что главное в этом деле — найти уютный темный уголок и скорчиться там. Но из чувства самосохранения я не решился прибегнуть к такому способу: если не помогу Кутебару и позволю убить Якуба, что ждет тогда бедолагу Флэши? Сержант стоял в шаге сбоку от меня, вытянув руку с револьвером в направлении борющихся на полу тел; меж моих запястий болтались два фута тяжелой цепи. Прошептав безмолвную молитву, я отвел руки и со всей силы обрушил сдвоенную цепь на предплечье сержанта. Тот вскрикнул, пошатнулся и выронил оружие. Я тут же нырнул, в отчаянной попытке завладеть револьвером. Русский замахнулся на меня, но правая рука его, надо думать, оказалась сломана, и ему пришлось действовать левой, дальней от меня, и он не попал. Я схватил револьвер, сунул ствол ему в лицо и дернул спусковой крючок. Эта чертова штуковина оказалась с одинарным взводом и не выстрелила!

Он навалился на меня, норовя укусить, от его дыхания разило чесноком. Я пытался взвести курок, когда здоровая рука противника подобралась к моему горлу. Я пинался и силился скинуть сержанта, но тот был слишком тяжел. Я врезал ему по лицу револьвером. Он выпустил мое горло и ухватил за руку. Хватка у него была, как в тисках, но я мало кому уступлю в силе, особенно в приступе страха, так что, поднатужившись, все же ухитрился наполовину сверзить его с себя. И в тот же миг надо мной возник солдат со штыком, нацеленным в мой живот.

Ничего не оставалось, как закричать и попробовать вывернуться — это и спасло мою жизнь, так как сержант, почувствовав, что я не давлю больше, с радостным криком снова навалился на меня — и в этот самый миг штык вонзился ему в спину промеж лопаток. Никогда не забуду этого налившегося кровью лица: глаза выпучены, рот распахнулся в агонии, на губах застыл сдавленный крик. Дико завопив, солдат потянул ружье, высвобождая штык; сталь выскользнула из трепыхающегося тела в тот самый миг, когда я взвел наконец курок. И не успел солдат замахнуться, как я выпалил в него из револьвера.

По счастью, застреленный упал прямо на сержанта, так что Флэши, снова лихорадочно взводящий курок, оказался укрыт кучей сраженных им врагов. Сержант умер или умирал, но делал это крайне не эстетично, перепачкав всего меня кровью. Я барахтался как мог, орудуя скованными руками, и сумел высвободиться, исключая ноги, — проклятые цепи запутались среди тел, — когда Якуб закричал:

— Скорее, англичанин! Стреляй!

Второй солдат отделался от Кутебара и старался найти свое упавшее ружье. Я выпалил по нему и промахнулся — что было несложно, уверяю вас, — солдат, пользуясь шансом, поспешил к двери. Я выпалил второй раз и попал, похоже, в бедро, так как он споткнулся и врезался в стену. Прежде чем ему удалось подняться, Кутебар бросился на него с ружьем и, издав какой-то дикий боевой клич, вонзил тому малому в грудь штык до самого упора.

В камере царил хаос: на полу три мертвых тела, истекающих кровью; в воздухе плавает пороховой дым; Кутебар потрясает ружьем, призывая Аллаха подивиться его подвигам; Якуб-бек стонет и просит нас обыскать сержанта на предмет ключей от оков, а я пересчитываю патроны в револьвере. Осталось, кстати, два.

— Дверь! — голосит Якуб. — Позаботься о ней, Иззат, а потом — ключи, во имя Аллаха! У меня все горит!

Отыскав в кармане сержанта ключ, мы освободили Якубу ноги, осторожно опустили его на пол и прислонили к стене; руки, все еще прикованные, ему пришлось задрать над головой. Стоять он не мог — у меня вызывало сомнение, что члены начнут ему подчиняться раньше, чем через неделю, — а когда мы попробовали расстегнуть наручники, ключ не подошел. Пока Иззат, гневно пыхтя, обыскивал одежду трупа, я следил за дверью. Звуки отдаленной схватки не стихали, и мне пришло в голову, что нам недолго придется ждать новых русских гостей. А позицию нашу, пока не удалось совершенно освободить Якуб-бека, трудно было назвать выгодной. Кутебар забросил поиски и решил попытаться перебить цепь ударами приклада.

— Бей сильнее, слабак! — подбадривал его Якуб. — Или ты растратил все свои силы на то, чтобы прикончить раненого русского?

— Разве я кузнец? — говорит Кутебар. — Или, клянусь семью прудами Иблиса, у меня железные зубы? Я спас тебе жизнь — в очередной раз — а все, на что ты способен — это ныть. Пока ты тут уютно покачивался, мы с феринджи были заняты делом — о, Аллах, какое дурацкое это занятие!

— Хватит! — кричит Якуб. — Смотри за дверью!

Послышались топот и возгласы; Кутебар расположился рядом со мной, взяв ружье со штыком наизготовку, я же взвел револьвер. Шаги стихли, и раздался голос:

— Якуб-бек?

Кутебар воздел руки и издал радостный клич:

— Иншалла! Все-таки и китайцы кой на что сгодятся! Входите, щенки, полюбуйтесь на кровавый урожай, собранный Кутебаром!

Дверь распахнулась, и не успели бы вы досчитать до трех, как в темницу ввалилась уже полудюжина этих парней: закутанные в халаты, бородатые фигуры с ухмылками на заостренных лицах и длинными ножами — вот уж не мог себе представить, что когда-нибудь обрадуюсь, увидев гази — а эти были самые что ни на есть настоящие. Они навалились на Кутебара, обнимая и хлопая его по спине, другие же, удивленно посмотрев на меня, поспешили к Якубу, привалившемуся к дальней стене. Первым рядом с ним оказался подвижный смуглый человечек с тюрбаном на круглой голове и в свободно ниспадающем плаще — скорее всего подросток. Он замер перед Якуб-беком, негромко чертыхаясь, а потом закричал своим соплеменникам:

— Разрубите цепи! Поддержите его… осторожнее… О, Аллах! Любимый мой, любимый, что они сделали с тобой?

Он буквально разрыдался, а потом вдруг обнял Якуба, стал осыпать его щеки поцелуями, баюкая голову на руках и шепча нежные слова, и закончил тем, что страстно поцеловал изможденного пленника в губы.

Ну, у пуштунов, знаете ли, это распространено, и меня не удивили такие проявления привязанности, граничащие с извращением. «Тем хуже для девчонок, — всегда резюмировал я, — и тем больше добычи для бравых парней типа меня». Но наблюдать за этим зрелищем было противно.

Спасители бросали на меня косые взгляды, пока Кутебар не пояснил, на чьей я стороне. Тогда всеобщее внимание сосредоточилось на наших Оскаре и Бози.[102] Один из соплеменников разрубил цепи Якуба, и вчетвером они понесли его к двери, а смуглый парнишка рысил сбоку, заклиная их быть осторожнее. Кутебар двинулся к выходу, я, все еще сжимая револьвер, последовал за ним. Оставшийся азиат задержался, даже в такой критический момент, чтобы полоснуть всем убитым ножом по горлу, и с довольной улыбкой присоединился к нам.

— Hallal![103] — объявляет он. — Разве не так надо обращаться с животными?

— Богохульник! — восклицает Кутебар. — Нашел время для шуток!

Мальчишка шикнул на них и оба притихли. Похоже, этот голубок имел авторитет: стоило ему отдать приказ, как все беспрекословно побежали между строениями, он же шел замыкающим, бросая время от времени взгляды на противоположную сторону форта, откуда доносилась стрельба. Русских видно не было, что и не удивительно. Мне был ясен замысел: внезапная атака, взрыв и шумиха у главных ворот всех привлекли именно туда, в то время как спасательная партия проскользнула через заднюю калитку. Не исключено, что они проникли внутрь еще до начала заварухи, выслеживая часовых и дожидаясь сигнала — но все равно рисковали проиграть, поскольку у сержанта и его людей имелся приказ убить Якуб-бека при малейшей опасности. Так что нам повезло.

Внезапно перед нами выросла стена, на подмостках которой виднелись люди. Тело Якуб-бека, причудливо изогнутое, стали втягивать наверх, под беспокойные окрики мальчишки. Не далее как футах в пятидесяти со сторожевой вышки полыхнули ружейные выстрелы, но стреляли не в нас. Сильные худые руки помогли мне вскарабкаться по веревочной лестнице, вокруг слышались персидские ругательства, фигуры в халатах замелькали среди амбразур, и мы стали спускаться по веревкам с внешней стороны стены. Я сверзился с высоты в десять футов, приземлившись на голову какому-то малому, и тот озвучил свою точку зрения по поводу моей родни, будущего и привычек с красноречием, свойственным исключительно народам гор. Потом говорит негромко:

— Все внизу, Шелк, включая этого шута Кутебара, твоего возлюбленного Аталика-гази и эту безбожную свиньи-феринджи с большими лапами.

— Идем! — раздался голос мальчишки со стены, и как только мы углубились в темноту, наверху раздался пронзительный вой; он прокатился над стенами, и был отчетливо слышен даже сквозь грохот канонады. Я споткнулся и ухватился за руку сопровождавшего меня человека.

— Куда мы идем? — спрашиваю я. — Куда вы меня ведете?

— Вопросы надо задавать на совете, неверный, а не во время битвы, — отвечает тот. — Ты сможешь ехать верхом, феринджи, говорящий по-персидски? — Эй, Кутебар — вот твой друг, займись им, пока он снова на меня не свалился.

— Сын грязи и навоза, — говорит Кутебар, возникая из тьмы. — Не помоги он мне убивать русских, они наверняка перерезали бы нам глотки, пока вы там копались. Что скажет на это Шелк? Пришли, называется, на выручку! Да базарные бабы из Самарканда и то справились бы лучше!

Мне упрек показался несколько несправедливым. На мой взгляд, похищение из тюрьмы прошло по первому разряду. Не сомневаюсь, что и десяти минут не пролетело с того момента, как Кутебар разбудил меня, зажав рот ладонью. Мне довелось убить человека, может, даже двоих, и кровь их еще не обсохла на моем лице — но я был на свободе! Кем бы ни были эти отличные парни, они вырвали меня из лап подлеца Игнатьева и его шайки, со всякими там кнутами и нагайками. Я свободен и жив. И хотя меня тяготили оковы, все члены ныли и болели, а тело воняло и чесалось — душа моя ликовала. «Ты опять оставил их с носом, приятель, — думал я. — Хвала тебе, ну, и этим любезным ниггерам, разумеется».

Примерно в полумиле от форта обнаружилась небольшая лощина, поросшая кипарисами; из темноты доносилось перетоптывание лошадей. Усталый, но довольный, я просто опустился на землю рядом с Кутебаром, продолжавшим поливать наших спасителей почем зря. Тут перед нами из тени появляется тот мальчишка в черном и присаживается на колени.

— Якуба увезли, — говорит он. — До края Красных песков неблизко. Мы останемся ждать Сагиб-хана и остальных, пусть Аллах будет милостив и не позволит им потерять слишком многих.

— Когда строишь дом, приходится рубить деревья, — не замедлил вставить Кутебар. Я, как понимаете, полностью разделял его точку зрения. — И как там Его Лентяйшество, Сокол, сидящий на ханской руке? Боже, я едва спину не сломал, поддерживая его! Так много дней, сидя в этой вонючей темнице, я поддерживал его бренное тело, не испуская даже вздоха жалобы со своих терпеливых губ! Неужели труды мои пропадут даром?

— С ним все хорошо, слава Аллаху! — говорит юнец, и тут этот голубок начинает распускать нюни, как девчонка. — Его бедные члены изувечены и беспомощны, но он силен и одолеет немощь! Он говорил со мной, Кутебар! Он рассказал как ты… заботился о нем, сражался за него до самого последнего мига — ты и этот феринджи. О, старый сокол гор, как могу я отблагодарить тебя?

И юный распутник обвивает его шею руками и, шепча слова благодарности, покрывает поцелуями до тех пор, пока старикан не отталкивает его. Слава богу, хоть один нормальным оказался!

— Бесстыжее создание! — фыркает он. — Уважь мои седины! Разве вы, китайцы, не все на одно лицо? Убери свою голую физиономию и поупражняй свою благодарность — если уже иначе не можешь — вон на том англичанине, только меня уволь!

— Так я и сделаю, — говорит мальчишка, поворачивается и кладет руки мне на плечи. — Ты спас моего любимого, чужестранец, а значит, моя любовь принадлежит и тебе, отныне и навсегда. — Выглядел он и впрямь очень привлекательно: бледное, точеное личико, обрамленное черным тюрбаном, раскосые китайские глаза, полные губы, по щекам сбегают слезы. И тут, к крайнему моему негодованию, парень наклоняется, с явным намерением расцеловать меня!

— Ну уж нет, спасибочки! — кричу я. — Без обид, дружок, но я, знаешь ли, не разделяю ваших…

Но прежде чем мне удалось остановить его, он уже обнял меня и впился губами в мои губы! И вдруг я почувствовал, что к груди моей прижались две упругие молодые груди, а нежная щека, прильнувшая к моей, могла быть только девичьей. Женщина, ей-богу, — возглавляющая отряд гази в таком отчаянном предприятии! И какая женщина, если довериться ощущениям! Это, разумеется, все ставило с головы на ноги, и я позволил девушке вдоволь нацеловаться, к вящему ее удовольствию, как и своему тоже. Да и вправе ли настоящий джентльмен поступить иначе?