Франц Иосиф. Любовь императора

Глава одиннадцатая

В Вене император встречает Елизавету на вокзале. Глаза его при этом всегда светятся, он бесконечно рад её возвращению. Но тут опять неожиданная помеха — визит высокопоставленного лица. У русской великой княгини слабые лёгкие, и она направляется в Италию. Она рассказывает ужасные вещи о Петербурге, где и после убийства царя[56] анархисты продолжают терроризировать всех, и никто из членов царской семьи и высших чиновников империи не может поручиться за свою безопасность. Стоит великой княгине заговорить о Петербурге, как на глаза у неё наворачиваются слёзы.

— Там я никогда не поправлюсь. Страх за близких убьёт меня. Когда мой муж уходит из дома, я всегда спрашиваю себя, вернётся ли он живым.

Елизавета оказывается у великой княгини как раз во время смены караула. Вдруг русская замечает, что площадь перед дворцом заполнена людьми. Насмерть перепуганная, она спрашивает:

— Что хотят все эти люди?

— Они ждут, когда заиграет музыка и начнётся смена караула, только и всего.

Когда затем император в сопровождении одного адъютанта отправляется в Шёнбрунн, великая княгиня безмерно удивляется отсутствию какого бы то ни было эскорта.

— Как? А где же гвардия?

— Зачем? Люди рады взглянуть на своего императора...

— Счастливая страна! Такой стране остаётся только позавидовать!

Великая княгиня не может прийти в себя от изумления...

После Англии Елизавета охладела к занятию конным спортом и у себя на родине. Вместо этого она начинает очень много ходить пешком, можно даже сказать, совершать пешие походы, причём быстрым шагом. Единственная из дам, которая не уступает ей в этом, — графиня Фестетич, и порой и ландграфиня Фюрстенберг. «Я находилась до смерти», — записывает после одного из таких походов Мария Фестетич в своём дневнике. Но внешне она не хочет показать вида. Собственно говоря, они не идут, а не переставая бегут всю дорогу, а это так тяжело для спутников императрицы.

В апреле возобновляется охота в Гединге, затем 19 апреля императрица присутствует на весеннем смотре в Шмельце. По пути домой Марии Фестетич приходится сообщить Елизавете печальную весть о смерти знаменитой наездницы Эмили Луассе, которая разбилась, упав неудачно с лошади во время циркового представления. Елизавета очень симпатизировала этой элегантной, чрезвычайно искусной женщине, заслуживавшей всяческого уважения. Мария Фестетич намеренно описывает это смертельное падение со всеми подробностями, стремясь побудить и императрицу ездить осторожнее. Но необходимости в её предостережении нет: теперь Елизавета ездит не только гораздо меньше, но и значительно осмотрительнее.

23 апреля императрица отправляется в очередной продолжительный поход. Её сопровождает флигель-адъютант барон фон Гемминген, некий профессор и графиня Фестетич. Эта так называемая прогулка рассчитана на пять-шесть часов. По возвращении флигель-адъютант заявляет:

— Вот это прогулка! Ваше величество! Настоящий рекорд! Впрочем, мне, охотнику, не привыкать ходить пешком!

В Бурге запоздалых путешественников уже поджидает озабоченный император. Он успокаивается, лишь увидев наконец Елизавету.

— Вы ещё живы? — спрашивает он Марию Фестетич.

— Не знаю, что и сказать, Ваше величество. Чувствуем мы себя превосходно, только умираем от голода. Мы совсем ничего не ели.

На это Франц Иосиф со смехом замечает:

— Этого ещё не хватало... Это просто неслыханно! И бедному Геммингену пришлось вынести это так называемое удовольствие. А теперь быстрее за стол!

Вскоре все перебираются в Офен. И здесь Елизавета не прекращает свои многочасовые походы. Нередко продолжительность таких променадов растягивается до шести часов, и кайзер, покачивая головой, слушает доклад начальника полиции, что его подчинённым нелегко обеспечить безопасность Её величества, поскольку никто заранее не знает маршрута этих походов, так как Елизавета имеет обыкновение отправляться в путь куда глаза глядят, без всякого плана.

В июне, при традиционном посещении родных мест, императрица пытается совершить переход пешком из Фельдафинга в Мюнхен. В июле тоже начинаются прогулки в горы; чтобы отправиться вместе с ней, необходимо очень хорошо ходить пешком. 9 августа германский император в свои восемьдесят лет наносит визит в Ишль и замечает:

— К сожалению, из-за слишком далеко зашедшей юности я уже не могу сопровождать Ваше величество в таких прогулках.

С ним чрезвычайно любезны, вечером его ведут в театр на спектакль «Обещание позади плиты», не задумываясь над тем, что в этой пьесе высмеивается пруссак.

На сентябрь планируется поездка императора в Триест и Далмацию. Министр-президент граф Таафе настоятельно желает этого, чтобы сгладить впечатление от подавленного в этом году восстания в Кривошийе, самой южной области Далмации, и оказать противодействие итальянской националистической ирреденте[57], приобретающей влияние в Триесте. При дворе все без исключения считают эту поездку весьма опасной. Можно не сомневаться, что тут или там на императора попытаются совершить покушение. Франц Иосиф собирается ехать один. Однако Елизавета, как всегда, оставаясь верной себе, считая, что мужу угрожает опасность, настаивает на том, чтобы сопровождать его. Её заботит судьба мужа, и она возмущается тем, что Таафе и наместник в Триесте втравливают императора в эту авантюру. Чутьё подсказывает ей истину.

14 сентября Рим покидают два заговорщика[58], в том числе Гульельмо Оберданк, чтобы выбрать удобный момент и отомстить мнимому тирану своего родного города Триеста.

16 сентября императорская чета под проливным дождём добирается до унылого Мирамара. Между тем бдительное посольство дало знать о заговорщиках, и едва те пересекли границу, как самый опасный из них был арестован.

В Мирамаре Елизавета вдвоём с Марией Фестетич, несмотря на проливной дождь, совершают по главной улице пешую прогулку до самого Триеста и обратно. Домой они возвращаются промокшие до нитки. В Триесте императорскую чету принимают 17 сентября. Все крайне возбуждены и взволнованы, только и говорят о покушениях, поэтому свита подозрительно озирается по сторонам. К счастью, открытие выставки проходит без каких бы то ни было происшествий. Каждый рад вечером оказаться дома целым и невредимым. На следующий день Елизавета выходит из дому, и в глаза ей бросаются надписи, сделанные чёрной краской на цоколе какой-то статуи: «Да здравствует Оберданк!».

Франц Иосиф собирается один посетить казарму и госпиталь, но Елизавета добивается того, чтобы пойти вместе с ним. Когда подают карету, она в сопровождении своей собаки по кличке Плато уже ждёт его. Елизавета внушает императору, что должна сесть слева от него — то есть со стороны побережья, потому что якобы не может сидеть на солнце. В действительности она делает это, поскольку считает, что таким образом сможет лучше защитить императора. Франц Иосиф берёт с собой минимальную свиту:

— Нужно захватить с собой только тех, без кого никак не обойтись, — считает он, — здесь действительно везде подстерегает опасность.

Вечером на пароходе компании Ллойд должен состояться бал. Море сильно штормит, и льёт проливной дождь. По мокрой мраморной лестнице императорская чета в сопровождении свиты спускается от Мирамара, как некогда Максимилиан и Шарлотта, отплывавшие навстречу неизвестности. Происходящее напоминает маскарадное шествие. Все облачены в непромокаемые плащи, в том числе и сам император, у плащей подняты капюшоны. Лакеи освещают путь факелами. Процессия садится в баржу, которая покачивается на воде у подножия лестницы и тут же, борясь с волнами, покидает защищавшую её гавань. Императрица сидит неподвижно, словно мраморное изваяние, в ярком свете лодочного фонаря; лицо у неё спокойное, задумчивое, как всегда, когда она чем-то озабочена. Франц Иосиф весело болтает, чтобы как-то разрядить серьёзную ситуацию. Мария Фестетич думает о министре-президенте Таафе, который должен нести ответственность за всё это рискованное предприятие, а сам наверняка расположился с сигарой во рту в удобном кресле, в тепле и уюте. И это в то время, когда императорскую чету глухой ночью шторм носит по волнам в какой-то ореховой скорлупе. Позади виднеется Мирамар, озарённый каким-то магическим светом, будто сказочный замок. Канонерская лодка «Люцифер», которой предстоит доставить августейшую пару на пароход, ярко иллюминирована и украшена флагами. Когда барка причаливает к трапу лодки, оказывается, качка столь сильна, что императорская чета со свитой попадают на борт с огромным трудом, рискуя жизнью. Звучит императорский гимн, временами заглушаемый криками «ура», но все дрожат от холода и волнения. Судно сразу же разворачивается к живописному Триесту, амфитеатром поднимающемуся вверх и сверкающему тысячами огней. Елизавета любуется этим зрелищем и с улыбкой произносит:

— Это напоминает мне Валерию, когда она была ещё совсем мала. Как и остальных детей, ей нравилось всё то, что таило в себе опасность, и я всегда говорила ей: «Смотреть можно, а дотрагиваться нельзя!».

В этот момент сверкнула молния и раздались ужасные раскаты грома. Улыбка замерла на лице императрицы, и она снова сделалась серьёзной. Когда «Люцифер» причаливал к пароходу «Берениче», где намечалось устроить бал, непогода достигла своего апогея. Оказалось, что перебраться с одного судна на другое на этот раз совершенно невозможно. Приходится запастись терпением и ждать целый час. Между тем невзирая на разгул стихии, на пароходе пускают фейерверк: сотни ракет просто не желают взлетать, другие всё же поднимаются в небо, и сверкающие россыпи их огней соединяются с ослепительным блеском молнии. Наконец каким-то чудом с парохода на «Люцифер» удаётся перебраться наместнику, и он умоляет Их величеств больше не подвергать себя опасностям, которые таит непогода. Впрочем, причина не только в разгуле стихии: на «Берениче» внезапно обнаружили течь, и все мужчины встали к помпам, но об этом, правда, императору не сообщают.

«Люцифер» вновь медленно поворачивает к сияющему Мирамару. Непогода немного стихает, и на всё ложится отпечаток какой-то дикой романтики. Однако Франц Иосиф, который не отличается поэтическим отношением к окружающему, разом разрушает это настроение.

— Графиню Фестетич сейчас будет тошнить... Взгляните только, как она побледнела, — замечает он сухо.

На следующий день всё залито солнцем, на море стоит полный штиль, в саду великолепие цветов. Перемена по сравнению с тем, что творилось накануне, настолько разительна, что трудно себе даже представить! По гладкому как зеркало морю императорская чета отправляется в Дуино к князю Таксису. Там устраивается грандиозный обед. Один из приглашённых выпивает содержимое чаши для полоскания рта, после чего становится удивительно тихим. Елизавета видит это и изо всех сил сдерживается, чтобы не засмеяться. Но вскоре всё забывается. Лишь когда Их величества вновь вернулись в Геделе и Елизавета делится своими переживаниями с Валерией, всё её негодование прорывается наружу, она до слёз возмущена не только оказанным приёмом, но и неблагоразумным поступком Таафе. Когда министр-президент является к Их величествам и с видом победителя — ведь всё закончилось благополучно — рассуждает о всесторонне продуманных им мерах предосторожности, Елизавета не выдерживает, выходит из себя, обрывает его и говорит ледяным тоном:

— Тем, что всё прошло так хорошо, мы обязаны исключительно милости Божьей!

Затем она слегка наклоняет голову, вынуждая Таафе стоять.

Очутившись на родине, императрица сразу же возвращается к привычному образу жизни. Теперь императрицу с каждым днём всё больше увлекает фехтование. Ей нанимают собственного учителя и в самое короткое время Елизавета добивается огромных успехов в этом искусстве, которому она отдаётся целиком, как и всем своим начинаниям, и принимает его всерьёз. «Отпуск» на этот раз императрица собирается провести в Баден-Бадене. Туда она берёт своих лошадей, и её жизнь там — настоящий культ движения. Утром — гимнастика, затем — фехтование, затем — шесть часов бега по окрестностям или продолжительная верховая прогулка в горы и по равнине. Теперь уже и Валерия, которой исполнилось пятнадцать лет, иной раз может сопровождать императрицу. Начало лета она опять встречает на родине. 8 июня ей удаётся пройти пешком по дороге под палящим солнцем от Мюнхена до Фельдафинга, почти до дома. На этот поход Елизавета затратила семь часов, но она продолжает добиваться большего. Всё происходит тайком, и никто не знает, когда императрица уедет и что она собирается предпринять. Она всегда подчиняется внезапно пришедшей в голову идее. С беспокойством Елизавета слышит о странностях короля Людвига, которые год от года только усугубляются. Со времени неожиданной смерти Вагнера, последовавшей в Венеции 13 февраля 1883 года, болезненное стремление короля отгородиться от окружающего мира ещё больше усилилось, и его образ жизни вызывает самые серьёзные опасения за его будущее, Елизавета пытается защитить короля. Уже в силу родства с ним ей неприятно, что после изоляции принца Отто и Людвига часто совершенно открыто называют душевнобольным. В июле Елизавета возвращается в Ишль. Там её пешие походы превращаются в настоящие, говоря военным языком, форсированные марши. Рекорд продолжительности похода достигнут во время экскурсии к озёрам Лангбатзеен и к озеру Аммерзее. Он составляет восемь и три четверти часа. Все уже опасаются за здоровье Елизаветы, которая делается всё худее и бледнее. Даже Валерия обращается в трогательных стихах к святому Георгию с просьбой всегда защищать от опасностей женщину, подарившую ей жизнь... Валерия очень любит мать, но не разделяет её пристрастия ко всему венгерскому. Напротив, ей кажется обидным, что с Елизаветой, а по её требованию даже с отцом, она вынуждена говорить по-венгерски.

2 сентября 1883 года у кронпринцессы Стефании родилась дочь, Валерия с Елизаветой едут в Лаксенбург, где в колыбельке лежит прелестный, словно маленький ангел, белокурый ребёнок. Эрцгерцогиня плачет, сокрушаясь по поводу того, что это девочка, на что Рудольф замечает:

— Это ничего! Ведь дочь намного милее!

«Даже мама находит, что это не страшно», — записывает Валерия в своём дневнике.

Общий язык она больше находит с отцом. Когда приходит император, у неё появляется чувство, что здесь снова тот, кто чувствует и думает, как она. Всякий раз Валерия собирается попросить у отца разрешения говорить с ним по-немецки. Однако сомнения, которые она испытывает всегда и по всякому поводу, удерживают её от этого шага, ибо она опасается обидеть мать.

Зима проходит без особых происшествий. Апрель снова застаёт Елизавету в дороге: на этот раз она едет поправлять своё здоровье. Из-за чрезмерного увлечения походами в ногах у неё появились боли (ишиас), болезнь вследствие постоянного беспокойства начинает прогрессировать. Елизавету внезапно охватывает серьёзная тревога, и в начале мая она спешно едет в Амстердам. Собирают консилиум, и некий гейдельбергский врач уверяет, что диагноз знаменитого Мецгера ошибочен. Тем не менее императрица соглашается пройти шестинедельный курс лечения, после того как Мецгер разрешил ей ходить, ездить верхом и заниматься фехтованием. Обер-гофмейстер Елизаветы барон Нопча относится ко всему этому довольно скептически, считая, что императрица одобрила лечение только потому, что врач дал ей такое разрешение. «Боюсь лишь, — признается он в письме к Иде Ференци, — этот Мецгер не представляет себе, как выглядит ходьба, верховая езда и фехтование в понимании Её величества». Поскольку императрице предстояло ещё долго находиться в Амстердаме для прохождения курса массажа, она была вынуждена отправить свою дочь домой в сопровождении графини Фюрстенберг.

Разлука с Валерией делает её несчастной, лечение неприятно, а ждать улучшения самочувствия не приходится, потому что императрица продолжает слишком много ездить верхом, ходить и заниматься фехтованием. Елизавета сообщает дочери все подробности своего пребывания в Амстердаме, пишет: «Мне нигде нет покоя без моей Валерии. Теперь опять пора идти к Мегеру, который находит, что я постарела, а моё лицо сделалось морщинистым».

В отсутствие матери Валерия наконец собирается с духом и просит отца разрешить ей говорить по-немецки. Свою просьбу она высказывает ещё по-венгерски, на что император с удовлетворением отвечает:

— Да, разумеется, говори только по-немецки.

Между тем в середине июля Елизавета приезжает в Фельдафинг. Она загорела, прекрасно выглядит, но ещё по-прежнему очень нервозна и восторгается Мецгером и его суровым нравом. Он добился, по крайней мере, что императрица теперь регулярно и добросовестно ест и не голодает, к чему она привыкла за последние годы для сохранения изящества своей фигуры. Поскольку ожидается приезд кронпринцессы Стефании, Елизавета возвращается в Ишль.

Когда Вильгельм I, удивительно бодрый для своих восьмидесяти семи лет, будучи проездом, посетил 6 августа императорскую чету в Ишле, он поинтересовался у Валерии, оставшись на мгновение с ней вдвоём, сопровождает ли она свою маму в её «форсированных маршах». Чем старше делается Валерия, тем теплее её отношения с Елизаветой. Она сама видит, что очень похожа на мать, и они прекрасно понимают друг друга. «Однако, — записывает Валерия в своём дневнике, — нас разделяет столько непреодолимых барьеров, которых не существовало бы, не будь у нас одинакового твёрдого характера, сходных смелых безапелляционных суждений, одной и той же мечтательной восторженности, которая обусловлена столь несхожими причинами».

Вскоре приезжают погостить Гизела с Леопольдом, и Франца Иосифа постоянно раздражает, когда он видит, что при каждом удобном случае Елизавета отдаёт предпочтение Валерии перед старшей дочерью.

Осень опять застаёт Елизавету в Геделе и Офене. 11 ноября туда пребывает с визитом королева Кармен Сильва[59]. Она небольшого роста, по-юношески подвижная, несмотря на свои сорок лет, с приветливым, свежим и очень румяным лицом. Она прекрасно ладит с Елизаветой и также убеждает императрицу заняться поэзией, ибо во многих житейских ситуациях это прекрасная отдушина. Валерия с интересом наблюдает за Кармен Сильвой: раздражает её только то, что Андраши сопровождает королеву и за столом садится рядом с ней. Дочь императора ненавидит этого человека и полагает, что и он питает к ней, по крайней мере, такую же ненависть...

В последнее время императорскую семью нередко можно видеть в Бургтеатре. Елизавета, правда, бывает там реже, только когда играет Левинский, которого она временами вызывает и в замок для чтения лекций.

Франц Иосиф, наоборот, появляется в театре часто. С ноября 1883 года в Бургтеатре выступает новая актриса по имени Катарина Шратт, которая играет Лорле в «Деревне и городе». Императору она очень нравится, особенно в роли Элен в комедии «Руки фей». Он видит в ней истинное дитя Вены. Простую, скромную и естественную, бесконечно далёкую от всевозможных скучных церемоний, которые постоянно его окружают. Император усматривает в ней нечто общее с женой; правда, она не так сложена и не так необычна, как Елизавета, а главное, она никогда не выглядит несчастной, охваченной мировой скорбью. Лично он с ней ещё не знаком, но такой она, по крайней мере, кажется со сцены.

Кронпринцу эта актриса нравится меньше. У него совершенно иной вкус. Сейчас его одолевают свободолюбивые, идеалистические мысли. В своё время такой период переживала и Елизавета. Теперь у неё это прошло. Императрица всё больше отдаляется от сына ещё и потому, что у неё нет настоящего контакта с кронпринцессой Стефанией. И, как это обычно бывает, если два человека не подходят друг другу, они избегают встречаться, чтобы не дать повода к столкновениям. Это объясняет более редкое общение Елизаветы с сыном. Он, хотя не был слишком щепетильным в отношении супружеской верности и, напротив, вёл довольно разгульную жизнь, которую, правда, тщательно скрывал от своих родителей и собственного окружения, тем не менее привязан к своей жене, пишет ей самые нежные письма и всякий раз возвращается домой к ней и дочери.

В январе 1885 года Елизавета храбро участвует в устройстве традиционных придворных и общественных балов в первую очередь в Будапеште, после чего ощущает такую усталость, что уже 19 января на несколько дней отправляется отдохнуть к морю, в Мирамар. В марте она вынуждена повторить курс лечения у доктора Мецгера и едет в Голландию в сопровождении всего одной придворной дамы. Помня о своём разговоре с маленькой Валерией, под влиянием творчества Гейне и поэзии моря императрица снова, спустя тридцать один год, обращается к сочинительству. Главные темы её стихов — море и образ героического Ахилла. Первое стихотворение рождено воспоминанием о его статуе в парке Мирамара.

Елизавета обдумывает всю свою прежнюю жизнь и вызывает в памяти все радостные и печальные её страницы. Так рождается своего рода автобиографическое стихотворение под названием «Бабочка», описывающее жизнь императрицы с ранней юности вплоть до бегства на Мадейру, и на этом обрывается. В нём она сравнивает себя с бабочкой, которая расправляет крылышки, наслаждается прекрасной жизнью и считает землю раем.

Курс лечения близится к концу. Теперь она принимает решение возвращаться на родину через Гейдельберг и Фельдавинг. Елизавета самокритично оценивает стихи, написанные за последний месяц. Прекрасно понимая, что её стихи — не шедевры, она выбрасывает большую их часть в море во время лодочной прогулки. Из Гейдельберга она вместе с Валерией собирается в Швейцарию взглянуть на руины Габсбурга. Однако посланный по дипломатическим каналам запрос в Берн убеждает, что швейцарское правительство неодобрительно относится к визиту императрицы Австрии в это бывшее владение Габсбургского дома. Тогда было слишком много разговоров о том, будто бы Франц Иосиф намеревается приобрести его, а этого федеральный совет Швейцарской Конфедерации не желал.

Конец мая Елизавета проводит в Фельдавинге, где у неё появляется свободное время для чтения. «Илиаду» она выучила почти наизусть. Известия о фантастических находках в раскопках Шлимана в Тиринсе приковали к себе всеобщее внимание, и императрице безумно хочется собственными глазами увидеть место, где разворачивались события, описанные в поэме. Она с головой уходит в мир идей Гомера. «Тело моё ещё здесь, — пишет она 10 июня 1885 года, — а сердце моё уже в Трое. Если бы мне удалось попасть туда!»

20 июня Елизавета с обеими дочерьми, Гизелой и Валерией, посещает королевский замок на Острове роз. Она в благосклонном настроении, прощается со своей молодостью и делается почти сентиментальной. На память ей приходит и то приключение на бале-маскараде в 1874 году. Елизавета больше никогда не видела того молодого человека, только время от времени встречала в газетах его имя и с тех пор, как в 1876 году её придворные дамы безуспешно пытались заполучить назад письма императрицы к Фрицу Пахеру, она не встречала его и не писала ему. Теперь Елизавета пишет стихотворение, которое она называет песнью жёлтого домино и охотно отправила бы ему. После столь долгого перерыва Елизавета пишет Фриц Пахеру послание, подписывая его, как и прежде, Габриела, прося сообщить ей свой точный адрес и прислать свою фотографию. Письмо повергает адресата в небывалое изумление и волнение. Он опасается стать жертвой розыгрыша и, стараясь проявлять осторожность, не посылает своей фотографии, но адрес сообщает и пишет в ответ следующее:

«Вена, 9 июня 1885 года

Дорогое жёлтое домино!

Не знаю, что ошарашило бы меня больше, чем эта весточка от тебя.

Сказать, что я ахнул от изумления, значит, не сказать ровным счётом ничего. Что произошло за минувшие одиннадцать лет? Ты ещё, пожалуй, блистаешь прежней гордой красотой, а я сделался лысым, добропорядочным, но счастливым супругом, имею жену, похожую на тебя и ростом и фигурой, и очаровательную маленькую дочь.

Если ты сочтёшь это уместным, ты могла бы по истечении этих долгих одиннадцати лет безбоязненно снять своё домино и внести ясность в таинственное приключение, которое заинтриговало меня больше всех остальных, какие мне довелось пережить...»

Фриц Пахер, получив 14 октября письмо, в котором его спрашивают, не отважился ли он сфотографировать свою «отцовскую лысину», поскольку на него охотно взглянули бы в качестве любящего супруга, — письмо совершенно невинное, не дающее никаких оснований подозревать, что писавшая испытывает к нему какое-то недоверие, — истолковывает послание неправильно. Пахер в самом деле считает, что над ним подтрунивают, сердится и сочиняет следующий ответ:

«Вена, 22 октября 1885 года

...Жаль, что по прошествии одиннадцати лет ты всё ещё находишь необходимым играть со мной в прятки. Снятие маски после столь длительного периода времени явилось бы немалой радостью и славным завершением масленичного вторника 1874 года, ибо после такого долгого времени анонимная переписка теряет свою прелесть.

Твоё первое письмо на Масленицу порадовало меня, а последнее — разозлило. Лишь тот не принимает недоверия, кто знает, что не заслуживает его. Прощай и не сердись!»

Получив это письмо через мадам фон Ференци, Елизавета недовольно отложила его в сторону. К подобному тону она не привыкла. Она совершенно упускает из виду, что оно написано не императрице, а неизвестной маске. В порыве раздражения она даже готова употребить обидные слова, но потом заливается смехом и говорит:

— Так вот теперь он не получит того, что я для него приготовила.

Стихотворения императрицы участник маскарада так и не получает.

Политическая ситуация на Балканах между тем стала критической. Положение, создавшееся в результате Берлинского конгресса, нетерпимо и требует изменения. Граф Кальноки[60] стремится по возможности сохранять в равновесии всё ещё напряжённые отношения с Россией, а не обострять их дальше проявлением активности на Балканах, за что по-прежнему ратует Андраши, хотя мнение последнего больше не является решающим. Сохранению равновесия должна способствовать и встреча монарха с царём в Кремсире 25 и 26 августа, на которую с Францем Иосифом приезжает и Елизавета. Вместе с ним отправляется и театральная труппа Ишля, усиленная за счёт актёров Бургтеатра. Труппа даёт в Кремсире праздничное представление. После спектакля императорской чете представляют ведущих артистов, в том числе и Катарину Шратт. Августейшая пара удостаивает эту актрису тёплыми хвалебными словами. Из Кремсира Елизавета возвращается назад в Ишль, где вместе с Валерией возобновляет свои длительные пешие походы. Однажды, 6 сентября, Елизавета приводит дочь в одно место на горе, которое до сих пор старательно от неё скрывала. Там Валерию ждёт сюрприз — небольшая часовня, построенная по повелению матери для любимой дочери. Под замечательным изображением Девы Марии начертаны первые строки одного из стихотворений Елизаветы. Одновременно Елизавета вручает своей теперь уже семнадцатилетней дочери продолжение этого стихотворения, которого нет на камне и которое посвящено будущему...

И взглядами, и чувствами, и вкусами старшая дочь Елизаветы Гизела совсем не похожа на Валерию, однако сёстры превосходно ладят между собой, и младшая восхищается старшей, видя в ней идеал жены и матери.

Со здоровьем у императрицы не слишком благополучно. Поскольку её ноги уже не справляются с нагрузкой, какую она от них требует, она подумывает о том, чтобы в сентябре совершить длительное морское путешествие. Ей всё ещё не даёт покоя желание увидеть находки Шлимана.

Ситуация на Востоке к тому времени осложняется. Русско-австрийское противостояние отражается на политике Болгарии. В Австрии существуют две партии: одна, к которой тяготеют кронпринц и Андраши, жаждет энергичных действий, вторая, возглавляемая министром иностранных дел Кальноки, избегает любого серьёзного военного осложнения. «По моему мнению, — пишет кронпринц, — теперь можно сделать многое. Но здесь недостаёт решимости; колебаний сейчас больше, чем когда-либо... Императрица совершает морское путешествие на Восток; момент выбран крайне неудачно».

Елизавета хочет посетить Константинополь, однако, учитывая напряжённое положение, Франц Иосиф вынужден послать ей телеграмму, что он не может согласиться ни на проход судна через Дарданеллы, ни на заход в Смирну. Так что приходится ограничиться лишь посещением Трои и её руин. Однако вопреки запрету императора в Смирну всё же приходится зайти, чтобы пополнить запасы угля. Весть о прибытии императрицы распространяется в городе с быстротой молнии. В порт спешит австрийский консул в парадном мундире. Собираются военные и музыканты. Городская знать облачается в свои лучшие одежды. На берег сбегается весь город. Елизавета отряжает парадную лодку, в которую садится её цирюльница Файфалик, и лодка с ней начинает плавать вдоль берега взад и вперёд. Там, где она приближается к причалу, собравшиеся разражаются криками восторга. А тем временем в отдалении к берегу причаливает небольшая барка, из которой незаметно высаживаются никем не узнанные Елизавета и капитан «Мирамара», одетый в штатское. Они без помех разгуливают по всему городу, заглядывают на базар, пьют кофе в кофейне и, довольные, возвращаются на борт. Таким образом оказываются выполненными желания и императора, и императрицы.

Елизавета надеется, что морское путешествие и пребывание на юге пошло на пользу её здоровью, и когда она оказывается в Вене, первое время мучившие её боли в ногах не возобновляются.

Императрица застаёт Франца Иосифа озабоченным сербско-болгарским кризисом, который в ноябре перерастает в войну между обоими государствами. Поскольку Россия и Австро-Венгрия проявляют к ним немалый интерес, за каждым подобным осложнением скрывается страх перед столкновением между двумя крупными державами. Именно это и не даёт покоя Францу Иосифу совершенно в духе того пророческого предсказания русского посла, какое тот сделал в 1854 году.

С возрастом Елизавета смотрит на жизнь всё мрачнее; она вновь страшится в это время крупномасштабной войны. В Геделе, где она проводит декабрь, к этим тревогам добавляются сильные боли в ногах, что заставляет её окончательно впасть в меланхолию. Подчас императрица настолько отчаивается, что утверждает, будто жизнь для неё — сущая мука, и даёт понять, что покончит с собой. Франц Иосиф не принимает такие заявления всерьёз.

— В таком случае ты попадёшь в ад, — заявляет он.

— Наша земная жизнь — и так уже настоящий ад.

Франц Иосиф испытующе вглядывается в лицо жены. Неужели она в самом деле так считает?

Ему приходится признать, что Елизавета подозрительно часто повторяет, что жизнь для неё — обуза, и эти заявления делают Франца Иосифа, который всегда выполнял малейшее желание жены, несчастным. Мучимый политическими заботами, он, возвратившись домой, хочет отвлечься от обуревающих его мыслей; поэтому его особенно уязвляет, когда вместо этого он в последнее время застаёт дома лишь жалобы и печаль. Обеспокоенный Франц Иосиф консультируется с доктором Видерхофером и со вздохом смиряется с тем, что императрице снова и снова необходимы курсы лечения, требующие её частого отсутствия.

Несмотря на неудовлетворительное состояние здоровья, Елизавета выполняет свои представительские обязанности и, кроме того, 28 января 1886 года присутствует на придворном балу. Теперь у неё появляется больший интерес к этому празднеству, потому что Валерия выросла, и уже обнаруживаются претенденты на руку восемнадцатилетней принцессы. Вторую кадриль с дочерью императорской четы танцевал тогда эрцгерцог Франц Сальватор из тосканской линии эрцгерцогского дома, сын Карла Сальватора и его супруги Марии Иммакулаты, принцессы Бурбонской и Сицилийской. Вскоре это повторяется на другом придворном балу, и Елизавета видит, как молодой эрцгерцог увивается вокруг Валерии. Теперь императрица, отношения которой с собственной дочерью напоминают отношения старшей сестры с младшей, впервые заводит речь о будущем. Елизавета внушает Валерии, что никогда не вынудит дочь сделать этот важнейший в жизни шаг против её воли. Она прямо заявляет:

— Если ты даже будешь настаивать на том, чтобы выйти замуж за трубочиста, я не стану тебе препятствовать. Но у меня такое предчувствие, что рано или поздно твоим мужем будет Франц Сальватор.

Подобная перспектива поначалу никак не согласуется с планами императора. Он считает, что подходящим супругом для его дочери был бы племянник его близкого друга Альберта, кронпринц Саксонский. Уже ходят слухи, что он, вероятно, скоро приедет в Вену.

Это известие делает Елизавету глубоко несчастной. Она задумывается. Её уже давно преследовала мысль о том, что ей придётся расстаться с дочерью, и теперь она приходит в такое отчаяние, что Валерия опять с ужасом убеждается: она — единственная ниточка, которая пока удерживает Елизавету на этом свете. Ведь Франц Иосиф, загруженный работой, занимающей его с раннего утра до позднего вечера, обременённый бесчисленными обязанностями, не в состоянии целиком посвятить себя своей жене.

Чем старше становится императорская чета, тем отчётливее проявляется полное несходство характеров супругов: с одной стороны, рассудочность, ревностное исполнение обязанностей, работоспособность, с другой — страстная увлечённость неожиданно возникшей идеей, внутренние переживания, вечная борьба между фантазией и действительностью ничем, собственно говоря, не занятой, однако страстно, до болезненности, тоскующей о деле женщины. Император как будто бы рождён властвовать, Елизавета же совершенно не создана для той роли, какую она играет в жизни. Вследствие этих обстоятельств первые двое детей так и не смогли заполнить жизнь своих родителей.

Кронпринц становится всё самостоятельнее и независимее, он переживает апогей периода «бури и натиска» в политике — период, который у Елизаветы уже позади. Поразительно вот что: если Рудольф предупреждает, что явится к столу, Елизавета одевается наряднее, чем сделала бы это к приходу постороннего. Принцесса Гизела посмеивается над тем, что всё семейство относится к Рудольфу как к важной персоне. Кронпринц не очень-то жалует баварских родственников, считая себя лучше и знатнее их, что не может не раздражать Елизавету. Тревожным следствием является также самочувствие императрицы.

11 февраля кронпринц серьёзно заболевает. Говорят, у него тяжёлое воспаление брюшины и мочевого пузыря. Поэтому Елизавета, отправившаяся в Мирамар, возвращается домой, навещает сына, которого позже отправляют в Лакрому, и только 2 марта вместе с Валерией уезжает в Баден-Баден проводить обычный для весны курс лечения. Дни кажутся ей бесконечными. Верхом Елизавета ездить не может, не в силах и подолгу ходить, поэтому она, устроившись где-нибудь в лесу, погружается в чтение. Читает она прежде всего задуманные в жанре новелл описания путешествий Генриха Гейне с их беспощадной иронией и в то же время поэтическим настроением, с их многочисленными, подчас извинительными примечаниями. Она усердно отыскивает фрагменты, посвящённые мировой скорби, и примеривает их к себе, иногда задумывается даже над насмешливым атеизмом, который встречает в писаниях поэта. Яд, который по собственному признанию Гейне содержат его песни, начинает оказывать своё действие и подтачивать веру Елизаветы в Бога, сохранившуюся у неё, несмотря на все сомнения и на весь её либеральный дух, протестующий против ортодоксального клерикализма. С принцессой Гизелой, которая гостит здесь и относится к Гейне далеко не так восторженно, а подчас и просто не принимает его, Елизавета ведёт бесконечные дискуссии о поэте.

В начале июня Елизавета возвращается на родину. О короле Людвиге там ни слуху ни духу. Он уединяется в своих замках, возведённых в горах, и даже министры не могут к нему попасть. Зато всё больше ходит слухов о скудости казны из-за бесконечных затрат на возведение роскошных построек и о всё более противоестественном образе жизни короля.

Известия о состоянии здоровья Рудольфа звучат всё более оптимистично. Похоже, пребывание в Лакроме пошло ему на пользу, хотя, говорят, он окончательно не излечился. Кронпринц возвращается в Вену к своим прежним занятиям. Внешне он кажется выздоровевшим, что вводит Елизавету в заблуждение: она относится к этому делу не столь серьёзно, как оно обстоит в действительности.

Одновременно приходит известие, что серьёзно болен граф Андраши, и Елизавета поручает барону Нопче написать графу, чтобы он берег своё здоровье и съездил в Карлсбад. Нопча пользуется удобным случаем, чтобы немного рассказать министру и о своей повелительнице. «У Её величества, слава богу, всё хорошо, но, к сожалению, состояние её духа не таково, каким бы я хотел его видеть. Причин для этого, правда, нет, но тем не менее нервы у неё не в порядке. Поскольку она живёт одна-одинёшенька, она разговаривает всё больше сама с собой». Трезво мыслящий, рассудительный Нопча смотрит в будущее с озабоченностью. Собственно говоря, всё идёт хорошо. Действительно, несчастья ещё не случилось, хотя кое-какие признаки его приближения уже налицо, но императрица знает об этом мало или не знает вообще. Истинное значение болезни кронпринца от неё тоже скрывают. И хотя духовное развитие Рудольфа тревожит её, она, сама жаждущая свободы и разделяющая космополитические идеи тех писателей и журналистов, которые влияют на кронпринца, не в состоянии представить себе возможные последствия воздействия таких идей на того, кому предстоит стать правителем страны.

Елизавета всё больше уходит в себя, ей, по её собственному признанию, становится даже лень говорить. Доходит до того, что она отказывается повторить сказанное, даже если император не понял её. В таких случаях обычно выручает Валерия. Как-то раз Франц Иосиф, смеясь, замечает Елизавете:

— Это просто счастье, что у нас есть такой рупор.

Удовлетворённо улыбаясь, он некоторое время смотрит перед собой, а потом с грустью добавляет:

— А что будем делать, когда у нас больше не будет нашего рупора?

Несмотря на перемену душевного состояния жены, Франц Иосиф по-прежнему любит её и хранит ей верность. Именно он велел построить для неё виллу в Тиргартене. Её всегда приписывали страсти императрицы, и так уже владеющей достаточным количеством замков, к роскоши, но эта вилла соответствует запросам обоих супругов. Император — страстный охотник, а Тиргартен славился изобилием дичи. Что касается императрицы, то она любит уединение и природу и поэтому ненавидит расположенный посреди города Бург, равно как и великолепный Шёнбрунн — этот «дворец веселья», где она всегда чувствовала себя очень несчастной. Вилла Лайнц строится в стиле франко-итальянского Ренессанса и отвечает вкусу того времени. Внутреннее убранство и отделка, особенно в спальне императрицы, отличаются навязчивой, излишней роскошью и великолепием, которые кажутся сегодня необъяснимыми. Художника Макарта уже нет в живых, однако он ещё успел разработать эскизы для спальни Елизаветы в присущей ему манере украшательства. Самое прекрасное помещение на вилле — гимнастический зал императрицы, выполненный в стиле Помпеи и оснащённый всевозможными спортивными снарядами. Естественно, имеются великолепные конюшни, а также две школы верховой езды — под открытым небом и крытая, потому что в начале строительства ещё никто не знал, что Елизавета решила почти полностью отказаться от этого своего увлечения.

24 мая, возвратившись с родины в Вену, Елизавета отправляется с Францем Иосифом осматривать готовую виллу. Увидев свою спальню, она покачивает головой. Валерия замечает, что спальня великолепная и современная, однако неуютная. Франц Иосиф говорит:

— Я всегда буду бояться всё испортить...

Но потом он выглядывает в окно, где на лугу возле леса видит разную дичь, и остаётся чрезвычайно довольным такой картиной. Нравится это и Елизавете, которой достаточно пройти совсем немного, чтобы оказаться в лесу. Впрочем, вилла в Лайнце так и не стала тем, на что первоначально надеялась императорская чета — небольшим скромным, но удобным жилищем, в котором можно провести свои преклонные годы, — и вилла превратилась в замок, который требует больших затрат и множества прислуги.

В июне 1886 года Елизавета вновь надолго отправляется на родину, в Фельдафинг. Восьмого числа в Париже умер её зять граф Трани, и она горячо заботится о его жене и их маленькой дочери. Начиная с этого времени императрица ежегодно выплачивает своей овдовевшей сестре сорок тысяч марок, причём половину этой суммы она выделяет из собственных средств, а остальное берёт на себя Франц Иосиф.