Франц Иосиф. Любовь императора

Глава тринадцатая

Новый год Елизавета встречает на родине у своей матери. Затем она едет домой и пишет ей ещё из Мюнхена. «Отсюда мы, в первую очередь я, потому что Валерия влюблена, а следовательно, не замечает ничего кругом, уезжаем с тяжёлым сердцем. Это прекрасное, безмятежное время, проведённое с тобой, милая мама, доставило мне такое наслаждение, я была так счастлива представившейся возможностью пробыть так долго вдвоём, что сегодня я испытываю настоящее похмелье». В Вену приезжает мать Франца Сальватора. Елизавета очень любезна, предлагает ей перейти на «ты», но напоследок заявляет:

— Хочу тебе только сказать, что свекрови и тёще лучше не вмешиваться в жизнь молодой семьи. Поэтому я намерена никогда не приходить к молодой паре.

— О да, нужно быть матерью, а не свекровью и не тёщей, — любезно говорят ей в ответ.

Теперь, кажется, всё в порядке. В императорской семье воцаряются мир и согласие, и будущее представляется ей в розовом свете. Однако в действительности ничего не подозревающую императорскую чету ждёт страшный удар.

Кронпринц не таков, каким он представал в последнее время перед своими родителями. Императрица не имела возможности достаточно присмотреться к нему. Она слишком часто отсутствовала в Вене — особенно последние два года, — а если и была на родине, занималась исключительно Валерией. Император, поглощённый государственными заботами, имеет при дворе слишком мало настоящих друзей, возможно, и оттого, что подавлял в зародыше любую фамильярность и доверительность. Ко всему прочему, кронпринц умел самым тщательным образом скрывать свою личную жизнь, в том числе и от ближайшего окружения, причём в первую очередь именно от него, а те немногие посвящённые или не желали портить отношения с будущим императором или извлекали из своих знаний настолько большую выгоду для себя, что не нашлось ни одного, кто рискнул бы своевременно предупредить Франца Иосифа об ужасной опасности, нависшей над ним.

О самых сокровенных тайнах Рудольфа знали, собственно говоря, только те лица, которые находились у кронпринца в непосредственном услужении, например, его камердинер Лошек и личный кучер Братфиш, но отнюдь не его адъютант, начальник его канцелярии или иной представитель придворного штата.

Некогда умный, одарённый, элегантный, проницательный и в высшей степени благонамеренный, за последние два года кронпринц превратился в слабое подобие самого себя. Болезнь, поразившая Рудольфа в 1886 году, не оставляет его, продолжает пожирать, хотя заметить это по внешнему виду кронпринца не так-то легко. Она вселяет в принца чувство тревоги, заставляет его обращаться к медицинским препаратам, подстёгивающим нервы, чтобы преодолеть зарождающийся страх перед будущим. Он неумеренно пьёт и, словно стремясь быстрее прожить отпущенные ему Богом годы, жадно припадает ко всем источникам наслаждения жизнью. Он путается с женщинами, которые по социальному статусу гораздо ниже его, однако не пропускает и женщин из общества, причём чувство собственного достоинства заставляет его всякий раз горько упрекать себя и задаваться вопросом, совместимо ли всё то, что он делает из неосознанного и необузданного внутреннего влечения, с его честью императорского наследника и офицера. В сущности натура его благородная и возвышенная, а моральная несдержанность последних двух лет объясняется нездоровыми нервами и по этой причине должна расцениваться как болезнь. Временами такой образ жизни вызывает у него ужас и отвращение, и он говорит себе, что может искупить свои грехи только ценой смерти. Стремясь утаить всё это от своих безупречных, столь высокопоставленных родителей, Рудольф вынужден, естественно, скрывать от них крупные денежные траты и находит услужливого банкира, готового ссудить ему без излишней огласки значительные суммы. Это оправдает себя, например, при получении концессий на строительство железных дорог на Востоке, чего добивается этот человек, или в других ситуациях. Эти путы так же связывают Рудольфа, как и многое другое.

Когда, однако, он подумывает о смерти, пред ним встаёт вопрос, который приводит его в трепет и на который нет ответа: «Что произойдёт потом?» Его охватывает ужас. У кронпринца появляется ощущение, что в одиночку он не отважится на подобный шаг, что ему нужен кто-то, кто помог бы ему уйти в небытие, ободрит, если в последний момент его парализует страх смерти. Рудольф обращается к женщине, которая никак не достойна его, и предлагает ей отправиться с ним в замок под Мёдлингом, чтобы умереть вдвоём. Она и думать об этом не хочет, бросается к начальнику городской полиции, чтобы признаться ему во всём и заручиться его поддержкой в столь ужасной ситуации. План Рудольфа таким образом срывается. Однако, похоже, сообщать о случившемся Францу Иосифу не собираются, хотя доказательства в виде недвусмысленного письма налицо. И Рудольф продолжает поиски новой спутницы, которая согласилась бы вдвоём с ним свести счёты с жизнью. Тут на его пути попадается дочь той самой баронессы Вечера, которая несколько лет назад сама пыталась обольстить кронпринца. Она превратилась в красивую, романтически настроенную семнадцатилетнюю девушку и ещё задолго до знакомства с кронпринцем мечтала о нём. Рудольф, находясь в таком душевном смятении, не в силах устоять перед очарованием юности. Молодые люди вступают в любовную связь, и Рудольф, стремясь скрыть её, как и всё прочее, обращается за помощью к графине Лариш-Валерзее, племяннице императрицы, чтобы замаскировать свои свидания с девушкой. Графиня тоже могла бы предостеречь императрицу, отплатив ей за всё сделанное добро, но ничего похожего не происходит.

Эта влюблённая молодая девушка — нечто иное, нежели та первая женщина, которой кронпринц предложил умереть вместе с ним. Она действительно любит и решает заплатить за это, пусть даже собственной жизнью. Так происходит то, что должно было произойти.

29 января 1889 года Франц Иосиф и Елизавета устраивают семейный ужин. Рудольф отговорился тем, что не может присутствовать на ужине по состоянию здоровья. Все вещи в доме упакованы. 31 января Елизавета вместе с императором собирается отправиться в Офен.

Ранним утром 13 января в Майерлинге собираются отправиться на охоту. Камердинер кронпринца напрасно стучит в дверь его покоев. К слуге присоединяется граф Хойос, он тоже безуспешно зовёт Рудольфа, но не получает никакого ответа. Когда вместе с камердинером он, выбив дверь, оказывается в покоях кронпринца, его взору предстаёт ужасная картина. Кронпринц сидит на краю кровати, наклонившись вперёд, изо рта у него струится кровь, и он не шевелится. Перед ним на ночном столике стоят стакан и зеркало. Камердинер решает, что кронпринц принял яд, поскольку известно, что стрихнин вызывает кровотечение. На кровати рядом с принцем лежит труп баронессы Мари Вечера. Её тело холодно как лёд и уже полностью окоченело.

Смертельно напуганный Хойос бросается на вокзал, останавливает скорый поезд и едет в Вену. Прибыв туда, он спешит к генерал-адъютанту графу Пару и просит его осторожно подготовить Франца Иосифа к ужасному известию.

— Это невозможно, такие вещи может сказать императору только Её величество, — оправдывается граф и велит как можно скорее позвать обер-гофмейстера императрицы барона Нопчу. Тот, совершенно обескураженный, спешит к Иде Ференци:

— Как сообщить об этом Её величеству?

У Елизаветы как раз урок греческого языка. В дверях неожиданно появляется белая как полотно Ида Ференци и докладывает, что с Её величеством срочно желает переговорить обер-гофмейстер.

— Пусть подождёт и придёт попозже, — отвечает Елизавета, раздражённая тем, что ей помешали заниматься.

Однако придворная дама, непривычно возбуждённая, настаивает на немедленном приёме Нопчи и в конце концов вынуждена вполголоса признаться императрице:

— Он принёс плохие вести о Его императорском высочестве кронпринце...

Движением руки императрица отпускает грека, а Ида Ференци приглашает барона. Когда спустя несколько мгновений Ида Ференци входит в комнату, она видит Елизавету в слезах. В эти ужасные минуты снаружи доносятся звуки быстрых, упругих шагов. Это Франц Иосиф.

— Нет, нет, подождите! Пока не впускайте! — взывает Елизавета.

Ида Ференци бросается к двери:

— Я покорнейше прошу Ваше величество подождать одну минуту!

Император остаётся за дверью вдвоём с Нопчей, который едва владеет собой. Елизавета тем временем вытирает слёзы.

— По моему лицу что-нибудь видно? — спрашивает она. — Ну, будь, что будет, пусть он войдёт...

Упругой походкой входит Франц Иосиф. Одному Богу известно, какие слова подобрала императрица, чтобы сообщить мужу страшную новость. Сломленный, понурив голову, несчастный отец покидает её комнату.

— Пойдёмте со мной, барон!

Елизавета тем временем спускается в комнату Иды Ференци и застаёт там Катарину Шратт, которая в последнее время зачастила к Их величествам, и первым делом всегда направляется к самой близкой к императрице, облечённой особым доверием придворной даме, словно для того, чтобы засвидетельствовать, что не происходит ничего тайного, скрытного и двусмысленного. На этот раз молодая актриса, спокойная и добросердечная, особенно желанна для императрицы, которая находит, что в такой момент император больше чем когда-либо нуждается в безыскусном утешении, убитая горем мать вряд ли его способна дать. Императрица сама провожает фрау Шратт к мужу. Потом она вспоминает о дочери. Валерии нет в её комнатах. Елизавета велит разыскать дочь. Та появляется весёлая, ничего не Подозревающая, и застаёт свою мать в слезах.

— Рудольф очень, очень болен, — всхлипывает Елизавета, — уже нет никакой надежды!

Валерия обнимает её и садится рядом.

— Вот-вот случится самое страшное... — продолжает императрица.

— Он убил себя? — спрашивает Валерия.

Елизавета вздрагивает.

— Почему ты так думаешь? Нет, нет, похоже, да почти наверняка эта девушка дала ему яд.

Снаружи доносятся шаги.

— Это папа, — говорит Елизавета, — прошу тебя, сохраняй спокойствие.

В тот момент, когда в комнату входит Франц Иосиф, обе женщины бросаются ему на шею, и все трое замирают обнявшись. И мать, и дочь хотели бы казаться спокойными, чтобы поддержать отца, но обе видят, что его героический пример поддерживает их в этом огромном горе.

— Позовите Стефанию, — бросает император.

Всхлипывая, появляется кронпринцесса. Елизавета участливо, почти по-матерински, спешит ей навстречу. Приходит и жених Валерии:

— В такие моменты нужно целиком положиться на Бога, — замечает он.

— Всемогущий Иегова страшен в своём гневе... — возражает Елизавета.

У неё вырываются те же слова, что и тогда, когда нашёл свою смерть Людвиг II Баварский.

Тем временем Ида Ференци возвращается в свои покои. В холле она обнаруживает ожидающую её старую баронессу Вечера. Ида Ференци встречает её неприветливо:

— Что вам угодно, баронесса? У меня нет ни малейшего желания видеть вас. Уходите, прошу вас.

Но та продолжает стоять на своём:

— Мне необходимо поговорить с Её величеством императрицей.

— Но, баронесса, это невозможно!

— Я должна, должна, я потеряла свою дочь, только она может вернуть её мне.

Баронесса ещё не знает, что произошло. Она, разыскивая дочь, побывала у начальника городской полиции и у премьер-министра графа Таафе, но, поскольку здесь был замешан кронпринц, оба должностных лица посоветовали ей отправиться к Её величеству. Ида Ференци опять возвращается к Елизавете.

— Она уже всё знает? — спрашивает императрица.

— Нет!

— Бедная женщина! Хорошо, я выйду к ней.

Ида Ференци испуганно отвечает:

— Подождите ещё минуту, Ваше величество, я попрошу поговорить с ней Нопчу.

Обер-гофмейстер, хоть и взял на себя эту миссию, но ничего толком баронессе не объяснил, и она настаивает на своей просьбе.

И вот, полная достоинства, императрица стоит перед взволнованной женщиной, требующей свою дочь, которую, говорят, кронпринц увёз с собой.

— Соберите всё своё мужество, баронесса, ваша дочь мертва! — говорит мягко Елизавета.

— Дитя моё, моё любимое, прелестное дитя! — во весь голос принимается причитать Вечера.

— Знайте же, — громко продолжает Елизавета, — что и мой Рудольф мёртв!

Баронесса бросается к ногам императрицы и обнимает её колени:

— Моё несчастное дитя, что она сделала? Она сделала это?

Всё случившееся мать поняла именно так и считала, как и императорская чета, что её дочь отравила кронпринца, после чего отравилась сама. После мучительной паузы Елизавета покидает баронессу со словами:

— А теперь запомните, что Рудольф скончался от сердечного приступа!

Между тем в Майерлинг прибыла комиссия во главе с лейб-медиком гофратом фон Видерхофером. Он первый, кто после Хойоса и камердинера Лошека вошёл вместе с ними в роковую комнату. Видерхофер велел первым делом открыть закрытые ставни и при свете дня увидел на постели распростёртую девушку с распущенными волосами с зажатой в руке розой. Кронпринц находился в прежней позе — полусидя, но на полу заметили револьвер, выпавший из его окоченевшей ладони. В стакане на ночном столике оказался вовсе не яд, а всего лишь коньяк. Врач кладёт на спину давно остывший труп и замечает на черепе следы от пули: она вошла в один висок и вышла из другого. Точно такая же рана и в черепе девушки. Обе пули обнаруживают в комнате.

Ожидая результатов работы комиссии, Франц Иосиф в ночь на четверг почти не сомкнул глаз. У него, как и у Елизаветы, всё ещё нет окончательной уверенности, как же, собственно, убили кронпринца. Людям объясняют, что всему виной сердечный приступ. Венцы тысячами собираются на площади перед Бургом, чтобы выразить своё сочувствие императорской чете. Смиренно, не теряя, однако, мужества, Франц Иосиф ожидает дополнительных известий. Императрице приходится дать ему слово, что она не будет встречать тело Рудольфа, которое ночью доставят в Хофбург. Елизавета с Валерией слышат глухой рокот барабанов охраны, когда траурная процессия в два часа ночи вступает во двор Бурга. На следующее утро император, пребывая в полной уверенности, что его сына отравила та самая девица, вызывает Видерхофера. От врача он ждёт всего лишь подтверждения своего предположения и дополнительных подробностей трагедии.

— Будьте со мной совершенно откровенны. Я хочу знать все подробности.

Не подозревавший о заблуждении императора, Видерхофер начинает свой страшный отчёт словами утешения, как всякий врач:

— Я могу заверить Ваше величество, что Его императорское высочество кронпринц не испытывал ни малейших страданий. Пуля вошла прямо в висок, и смерть наступила мгновенно.

Франц Иосиф раздражён:

— Что вы там сказали о какой-то пуле?

— Да, Ваше величество, всему виной пуля, и мы отыскали её. Этой пулей он и лишил себя жизни...

— Он что же, по-вашему, застрелился?! Это неправда. Она отравила его. Рудольф не стрелял в себя. Если вы это утверждаете, вам придётся представить доказательства.

Потрясённому Видерхоферу ничего не остаётся, как поведать, что тщательный осмотр девушки, затем характер выстрела, произведённого Рудольфом для большей уверенности перед зеркалом, поставленным специально на ночной столик, исключают всякое сомнение, что он сам поднял на себя руку.

От нестерпимой душевной боли император на мгновение едва не лишился сознания и разразился глухими рыданиями, разрывающими сердце. Немного успокоившись, он спросил:

— Рудольф оставил какое-нибудь прощальное письмо?

— Несколько писем. Но для Вашего величества — ни строчки...

В комнате покойного кронпринца в Майерлинге обнаружена телеграмма, адресованная настоятелю Ордена цистерцианцев в Хайлигенкройне, где он просит приора немедленно явиться в Майерлинг, чтобы вместе с монахами помолиться над его телом. Там же найдено несколько писем, в том числе к его жене Стефании и сестре. По-видимому, все письма — а уж предназначенное эрцгерцогине Валерии, определённо — были написаны ещё раньше, в Вене. Лишь письмо Елизавете, похоже, родилось в Майерлинге, где в последние часы жизни Рудольфа, вероятно, охватило страстное желание обратиться к матери. По свидетельству Франца Иосифа, все письма представляют собой вариации на одну-единственную тему: он, Рудольф, вынужден умереть, ибо только смерть спасёт его честь. Все послания кронпринца очень коротки и лаконичны, лишь в письмах Валерии и Елизавете имеются важные дополнения.

Сестре Рудольф признается прямо: «Мне не хочется умирать...» Он советует Валерии сразу после смерти императора эмигрировать из страны вместе с мужем, поскольку невозможно предвидеть, что произойдёт тогда с Австро-Венгрией.

В письме Елизавете слова полны любви и благодарности ей и императору, писать которому он не решился. «Я очень хорошо знаю, — говорится об отце, — что был недостойным его сыном». Затем Рудольф говорит о дальнейшей жизни своей души и характеризует ту, что разделила с ним смерть, как чистого, невинного ангела. Он просит мать похоронить его рядом с этой девушкой в Хайлигенкройце. Без неё, признается Рудольф, он, вероятно, и не осмелился бы умереть, но сделал он это не из-за неё. Какой-либо более определённой причины кронпринц ни в одном из предсмертных писем не указал. Она — в его физическом и душевном состоянии, к которому он пришёл за последние два года.

Кронпринца кладут в его спальне в Бурге. Сразу после разговора с Видерхофером император приходит в комнату усопшего, где находятся лишь адъютант кронпринца, барон Артур фон Гиэль, и священник.

— Где лежит кронпринц? — спрашивает Франц Иосиф.

— Там, где он жил до свадьбы, Ваше величество.

— Он сильно изменился?

— Нет, Ваше величество.

— Будьте добры, прикройте его как следует. Императрица желает взглянуть на него.

С этими словами император снова уходит. Гиэль прикрывает скрещённые руки кронпринца белым фланелевым покрывалом, натягивает его до самого горла покойного. Впоследствии это послужит поводом для глупых домыслов, будто бы руки Рудольфа были изрезаны. Около семи утра в комнату покойного сына является император. Он в перчатках и при сабле. Франц Иосиф нервно поглаживает усы, входя в комнату, и четверть часа проводит молча возле усопшего. К полудню приходят императрица, Валерия и эрцгерцог Франц Сальватор. Над покойным читает молитвы священник. Окна комнаты занавешены, а в ногах кровати, на которой лежит Рудольф, справа и слева от распятия горят свечи. Единственный сын императорской четы накрыт до подбородка белым покрывалом и усыпан цветами. Лёгкая повязка на голове нисколько не портит его, щёки и уши ещё хранят здоровый румянец молодости, а беспокойное, подчас горькое выражение лица, столь свойственное ему при жизни, сменила улыбка. Кажется, будто он спит и он счастлив... Елизавета, зарыдав, склоняется в ногах постели. Ведь Франца Иосифа здесь нет, и она на мгновение может позволить себе расслабиться — она, которая на протяжении этих прошедших ужасных двадцати четырёх часов прилагала нечеловеческие усилия, чтобы держать себя в руках ради мужа, и потому глушила и подавляла собственные душевные муки. Как всегда в ответственный или трудный час, все мелочи, все пустяки и причуды забыты Елизаветой. Когда требует момент, в её натуре на первый план выступают величие, благородство и доброта, и она готова на любую жертву. Елизавета вновь берёт себя в руки, чтобы потом, во время печального ужина с мужем, не подать вида, как ужасно всё это на неё действует. К столу является и Стефания с ребёнком, при виде которого император не может удержаться от слёз. Впервые императрица на мгновение теряет контроль над собой и в присутствии мужа начинает плакать.

Императору необычайно тяжело признать публично факт самоубийства Рудольфа, но министры настаивают, чтобы он обнародовал правду, поскольку в естественную причину смерти кронпринца никто не верит. Так, в газете «Винер Цайтунг» 2 февраля 1889 года публикуется медицинское заключение, в котором относительно мозга покойного говорится, что его исследование «обнаружило наличие патологических изменений, которые, как показывает опыт, вызывают аномальное душевное состояние и поэтому дают основание предполагать, что случившееся произошло в условиях помутнения рассудка».

Если Францу Иосифу такое объяснение приносит утешение, на Елизавету оно оказывает прямо противоположное действие. Глубоко уверовав в предопределённость, испытывая неутихающую душевную боль, она начинает говорить себе, что именно её смешанная баварско-пфальцская кровь вызвала в мозге Рудольфа столь ужасный эффект.

— Почему Франц Иосиф некогда вошёл в дом моего отца, почему мне суждено было увидеть его, а ему — познакомиться со мной? — кричит она в отчаянии.

Фрау Шратт после недолгого пребывания вместе с императорской четой сразу после получения ужасного известия никак не могла успокоиться. Однако и в эти трагические дни её профессия не позволяет ей расслабиться, репетиции требуют своего. Она ещё никак не может взять себя в руки и вечером 31 января настойчиво допытывается у Иды Ференци сведений о самочувствии Их величеств. На следующий день актриса предстаёт перед императорской четой и старается, насколько это возмоясно, подобрать слова утешения:

— Ваше величество окружают три ангела — императрица, их светлости Валерия и Гизела, которые будут заботиться о вас, любить и утешать вас.

— Вы правы, — отвечает Франц Иосиф, беря Елизавету за руку.

Елизавета смотрит на него долго и печально.

— Если бы я могла воскресить Рудольфа, я желала бы, чтобы он был моей дочерью, но никак не кронпринцем, — говорит она. — С самого детства его слишком отдалили от нас и воспитали совершенно по-иному, нежели принято воспитывать обыкновенного ребёнка.

Прослышав об ужасной новости, граф Андраши немедленно прибыл в Вену. Поскольку его воззрения кардинально отличались от теперешней политики императора, тот встретил его без прежнего энтузиазма, Елизавета же была рада возможности побеседовать с преданным другом. Чтобы не огорчать Франца Иосифа, она втайне от супруга принимает графа у Иды Ференци и обсуждает с ним последствия этого ужасного события для Венгрии.

Между тем из Брюсселя прибывает бельгийская королевская чета. Это тяжёлое бремя, особенно для Елизаветы, которая далеко не всегда находила с ней общий язык. Ей больше хочется побыть в тесном семейном кругу, да и с примчавшейся из Мюнхена принцессой Гизелой, которую она сопровождает к постели кронпринца. Елизавета в последний раз прикасается губами к окоченевшим губам сына. В тот же день, 3 февраля, вечером, Елизавета неожиданно приходит к Валерии:

— Неправда, что Рудольф лежит там наверху мёртвый... Это просто невероятно... Я поднимусь наверх и проверю.

С трудом Валерии удаётся удержать мать. Самообладание, которое отличало Елизавету первое время, вскоре сменилось неизбывной душевной болью.

У Франца Иосифа нервы оказались более крепкими. Работа помогает ему забыть самое страшное. «Император, — докладывает военный атташе Пруссии в Вене, — на протяжении всех этих трагических дней не отменил ни одного военного доклада и рапорта, не отложил хотя бы на один день подписание документов и даже 30 января и в последующие дни трудился точно так же, как обычно. Такой силы духа даже здесь мало кто мог ожидать от собственного монарха. Никогда, даже теперь, Его величество не терял твёрдой веры в будущее Австрии, в свою высокую миссию и любовь со стороны армии и народа». Если учесть, как держалась Елизавета первое время после трагедии, совсем не пустыми фразами кажутся слова императора, обращённые к траурной делегации австрийского парламента:

— Скольким я обязан в эти тяжкие дни моей горячо любимой жене, императрице, какую огромную поддержку она мне оказала, описать я не в силах, не в силах подобрать достаточно тёплые слова. Мне не хватает слов, чтобы отблагодарить небо за то, что оно даровало мне такую спутницу жизни. Передайте то, что услышали от меня, остальным: чем шире это станет известно, тем больше я буду признателен вам.

Однако чем больше Франц Иосиф наблюдал теперь за женой, тем больше ему приходится опасаться за неё, поэтому он и просит и настаивает, чтобы она не присутствовала на похоронах, прекрасно зная, насколько мучительно для Елизаветы появление на людях вообще, а тем более по такому поводу. По этой причине 5 февраля перед четырьмя часами Елизавета и Валерия отправляются в часовню, чтобы не видеть, как траурная процессия будет проходить через двор, и молятся там на протяжении всей печальной церемонии. Лишь после половины пятого вечера Франц Иосиф возвращается вдвоём с Гизелой.

— Я неплохо держался. Только в склепе у меня сдали нервы. Но такого, как сегодня, не было ещё ни на одних похоронах, — признается дрожащим голосом император.

На другой день в пять часов вечера у гроба кронпринца читают вигилии[64]. Дворцовая часовня задрапирована в чёрный цвет. Повсюду виднеются кресты с именем Рудольфа поверх герба. В центре большой катафалк. Звучит торжественная музыка. Всё это производит жуткое впечатление. На церемонии присутствует бледная как смерть Елизавета, лицо которой закрыто чёрной вуалью. Ей не даёт покоя мысль, как и почему всё это случилось. Ни император, ни она не знают истинную причину, отчего Рудольф наложил на себя пуки. Горечь прежних часов снова вытесняется в душе Елизаветы трагизмом момента. Возвратившись с церемонии и войдя в свою туалетную комнату, она заявляет Валерии:

— Теперь все эти люди, которые с самого первого дня моего появления в Вене говорили обо мне столько дурного, успокоились, что я уйду в небытие, не оставив в Австрии никакого следа.

Подобные мысли матери заботят Валерию. Когда Франц Иосиф однажды замечает, что под влиянием несчастья становишься набожным, Елизавета говорит Валерии:

— Не пойму, в чём дело... Я чувствую себя настолько очерствевшей, что не могу молиться...

Но на следующий день после реквиема в дворцовой часовне, когда поют хватающую за душу либеру, Елизавета заливается слезами и говорит по-венгерски:

— Ах, как я люблю всемогущего Иегову и преклоняюсь перед ним. Не могу даже выразить, до какой степени...

Услышав это признание, Валерия благодарит Всевышнего, что её опасения, как бы Елизавета теперь вовсе не утратила веру, не подтвердились. Впрочем, императрице не даёт покоя мысль о том, как бы ей войти в контакт с покойным сыном. Такое было бы возможно лишь в мире духов, если он существует.

Вечером 10 февраля императрица как обычно раздевается перед отходом ко сну, умывается и отсылает Валерию, Иду Ференци и прислугу, заявляя, что хочет спать, однако около девяти вечера она тайком поднимается, одевается и, закутавшись так, чтобы остаться неузнанной, через боковую дверь покидает Бург. Наняв первый попавшийся фиакр, она приказывает вознице поскорее доставить её в монастырь капуцинов на Новой площади, в котором теперь покоится Рудольф, Холодный склеп, в котором правильными рядами, словно штабели товара в магазине, располагаются могилы Габсбургов, неприятен Елизавете, и она никогда не испытывала желания посетить его. На этот раз императрице кажется, будто её зовёт какой-то внутренний голос, и она надеется, что ей, возможно, явится Рудольф и скажет, почему он ушёл из жизни и хочет ли быть похороненным там, где сейчас покоится. Дама в глубоком трауре звонит у ворот монастыря. Но когда ей открывают, просит проводить её к патеру Гардиану. Там она приподнимает вуаль, здоровается с патером и простодушно говорит:

— Я — императрица, отведите меня, пожалуйста, к моему сыну.

Возле могилы Рудольфа сразу же зажигают несколько факелов, освещающих склеп. Патер провожает Елизавету: пока они добираются до железной двери, она следует за ним, но потом благодарит и отказывается от дальнейшего сопровождения. Патер пытается робко возразить, но Елизавета обрывает его:

— Со своим сыном я хочу побыть одна!

Затем она спокойно спускается по лестнице в мрачные помещения, освещённые тусклым, призрачным светом факелов. Елизавета направляется прямо к могиле Рудольфа. Сквозняк колышет листья увядших венков. Звуки, производимые то тут, то там опадающими цветами, напоминают лёгкие шаги, так что Елизавета частенько озирается. Никого, естественно, нет. Она громко произносит:

— Рудольф!

Произносит имя сына один раз... потом ещё... Голос её гулко разносится по помещению, но никто не появляется, никто не откликается.

Разочарованная она возвращается в Бург, однако этот визит приносит ей утешение и успокаивает её. Ведь духи приходят только в том случае, если это допускает всемогущий Иегова, говорит она на другой день дочерям, сознаваясь им во всём. Гизела и Валерия приходят к единому мнению, что умерли бы от страха, если бы Рудольф действительно появился, не говоря уже о том, чтобы дать ему ответ, а тем более помочь. Когда Франц Иосиф услышал об этом визите жены, он сразу же принимает решение вырвать императрицу из того печального окружения в Вене, которое на каждом шагу напоминает ей об ужасном несчастье.

Ещё на 10 февраля намечен отъезд императорской четы в Венгрию. В полдень 11 февраля специальный придворный поезд прибывает на вокзал в Будапеште. Все присутствующие обнажают головы, не издавая, по обыкновению, возгласов ликования. Несметная толпа людей окружает путь к королевскому дворцу. Императорскую чету она приветствует беззвучно, просто обнажая головы. Более трогательно вряд ли можно было бы выразить глубочайшее сочувствие августейшим родителям.

Императора Франца Иосифа отвлекают дела, связанные с управлением государством. Но Елизавету, которая снова ведёт слишком однообразную тихую жизнь, начинает одолевать печаль и отчаяние. Хотя сейчас она снова целый день и усерднее, чем когда-либо, занимается греческим языком, с каждым днём её всё больше донимает гнетущая тоска. Спустя примерно две недели после трагедии она признается, что чувствует себя так, будто бы её ударили по голове и она до сих пор не может оправиться от этого, словно оглушённая. Иной раз она шепчет Валерии:

— Ах, с такой тяжестью на душе я не в силах рассказывать папе что-нибудь отвлекающее. Теперь я убедилась, что всемогущий Иегова намерен увести меня в глушь, где я проведу свои последние дни отшельницей, посвятив себя Ему, созерцая Его божественное величие и восхваляя Его. Так мне суждено, и Господь ведёт меня к этому, хочу я того или нет.

Слова Рудольфа в предсмертном письме, обращённые к Валерии, производят особое впечатление на Елизавету, которая придерживается теперь того же мнения, что Австро-Венгрии больше не устоять. Она распадётся, считает императрица, как только император, удерживающий её силой своего характера и самоотверженным выполнением долга, не сможет больше оберегать от развала это непрочное государство. «Трудно представить себе больших антиподов, — записывает Валерия в своём дневнике, — чем папа и мама. И всё же я иной раз задаю себе вопрос, кто из них достойнее в этом горе. Очень много забот мне теперь часто доставляет мама. Она способна на великие дела и не способна на мелочи. Сейчас, когда волнения уступили место однообразию повседневной жизни и папа, по крайней мере внешне, остаётся таким же и трудится как всегда, маме такая жизнь представляется тягостной и безотрадной. Она боится также, что её всё больше усугубляющаяся скорбь становится в тягость папе и они перестанут понимать друг друга». Валерия с ужасом убеждается, что эта мысль становится у Елизаветы идеей фикс, в которой её невозможно разубедить, и ей приходится слушать, когда мать заявляет ей: «Если бы Иегова призвал меня к себе, чтобы развязать руки папе и не отравлять тебе будущее семейное счастье мыслью о безрадостной жизни, которую мне придётся вести без тебя!»

Иногда от постоянного волнения Елизавета принимается громко смеяться сквозь слёзы и говорить о сумасшедшем доме, в котором она наверняка рано или поздно окажется, и так далее. После всплесков глубокой скорби ею овладевает полная апатия. Тогда она полностью забрасывает и свои излюбленные занятия: Гейне, Грецию и всё прочее. Например, комитет по сооружению памятника Гейне на его родине в Дюссельдорфе, который возник по её собственной инициативе, в ответ на свой запрос получает уведомление, что Её величество отказалась поддерживать его.

Теперь больше чем когда-либо императрица занимается выяснением причины трагедии. Письма Рудольфа, в том числе и к императрице, содержат самые общие выражения и обеспечивают полнейший простор для всякого рода предположений. Их величествам далеко не всё ясно. Франц Иосиф вначале придерживался той точки зрения, что всё случившееся не более чем любовная трагедия с участием баронессы Вечера. Теперь он разделяет мнение Видерхофера, будто кронпринц умер от душевной болезни. Эта мысль поддерживает его, но высказывать её в присутствии Елизаветы слишком часто не рекомендуется. Валерия считает, что любовная история — далеко не единственная причина трагедии. Мнение на этот счёт Елизаветы неоднозначно — она то тяготеет к взгляду Франца Иосифа, то к точке зрения Валерии. Во всяком случае, этот вопрос вызывает ощущение какого-то смутного страха у всей семьи.

Франц Иосиф замечает, что настроение жены становится день ото дня всё более подавленным. Он спешит к Валерии:

— Сделай всё возможное, чтобы мама, которую опять стали мучить боли в ногах, поехала в марте на воды, как делала это каждый год.

Валерия прилагает для этого все силы. Однако Елизавета отказывается:

— Нет, я не желаю даже слышать об этом. Сейчас я не вправе оставлять папу одного. Да и фрау Шратт нет здесь, чтобы развлечь его, — она в отпуске. Я, наверное, поехала бы, но не сделаю этого, даже если сойду с ума, оставшись здесь.

Наступила весна, фруктовые деревья облачаются в свой цветочный наряд, великолепные погожие деньки создают обитателям живописно раскинувшегося королевского замка в Офене прекрасное настроение, а у Елизаветы никак не укладывается в голове, что природа, безразличная к человеческим бедам, снова пробуждается во всём своём блеске и великолепии. И вот, возвращаясь как-то вечером цветущим садом Бурга, она говорит Валерии:

— И как только Рудольф решился никогда больше не видеть весну?

Глубокий траур, в который погружен двор, лишь усугубляет давнюю склонность императрицы к полному уединению. Впрочем, её удаётся склонить провести Пасху вместе с императором в Ишле, а затем в конце апреля отправиться в Висбаден. Газеты всего мира уже распространяют нелепые слухи, будто императрица охвачена безумием. «Берлинер Тагеблатт» 21 апреля 1889 года помещает пространную статью. «Матэн» 12 апреля, затем «Голуа» 13 апреля и снова «Матэн» 17 апреля изображают физическое и психическое состояние императрицы как крайне тревожное. Там можно прочесть, будто бы она страдает так называемым «Фоли резонит»[65], качает на руках подушку и спрашивает приближённых, красив ли новый кронпринц. Одни газеты сочиняют фантастические истории, в которых, например, фигурирует король Баварии, а другие подхватывают эти бредни и моментально наполняют ими мировую прессу.

Эти сведения опровергают, ссылаясь на то, что императрицу ежедневно можно встретить на прогулке в Висбадене и его окрестностях вместе с дочерью и другими лицами, но ничто не помогает. Публика верит тому, что ей предлагают прочитать за завтраком, и императрица для неё отныне сумасшедшая, даже если она всего лишь отличается от остальных людей и охвачена глубочайшей печалью. Ида Ференци считает в это время своим долгом обратить внимание императрицы на то, какие слухи о ней распространяют. В качестве ответа Елизавета не раз появляется на публике сначала в Висбадене, а потом и в Вене по поводам, которыми она иначе не воспользовалась бы, с тем, чтобы хоть немного ограничить поток этих вздорных слухов.

На 22 мая намечается переезд императрицы из Висбадена в Лайнц. Специальный придворный поезд, сформированный из австрийских и баварских вагонов, готов тронуться в путь. В поезде насчитывается девять вагонов, четвёртый — салон-вагон императрицы, за которым следуют два пассажирских вагона с прислугой. В последних трёх вагонах — багаж. Близ Франкфурта на одном из поворотов, который машинист совершает излишне быстро, последний багажный вагон сходит с рельс. Неожиданно следуют такие толчки и удары, вагоны начинают так раскачиваться, что императрица пугается не на шутку:

— Машинист, должно быть, просто пьян!

Тот не сразу замечает аварию. Прыгающий по шпалам последний вагон ещё приблизительно метров четыреста волочится за составом, пока в конце концов не лопается сцепка. Но одновременно сходят с рельсов ещё три вагона и поезд резко останавливается. Возникает ужасный переполох. Императрицу, собиравшуюся выглянуть в окно, чтобы узнать, что случилось, неожиданным рывком едва не отбрасывает на пол, однако в последний момент она успевает ухватиться за сиденье. Из перевёрнутого пассажирского вагона, где размещается прислуга, доносятся крики и вопли. Елизавета и Валерия выскакивают из своего вагона.

— Кто-нибудь ранен? — в страшном волнении кричит императрица.

— Где мой Франц? — вопит, словно обезумев, Валерия.

Царит полнейшая неразбериха. Вопросы, крики, бестолковая беготня взад и вперёд. Мужчин колотит нервный озноб, женщины плачут. Вскоре выясняется, что ничего особенного не произошло. В пяти передних вагонах все невредимы, а из окна перевёрнутого вагона выбираются придворный кондитер и лакей, слегка пострадавшие. Остальные здоровы, только бледны от пережитого страха и волнения. В кратчайшее время всё приводится в порядок, и только опрокинувшиеся вагоны указывают место, где случилась авария. Спустя два часа поезд продолжает движение. Но происшедшее ещё больше усугубило и без того подавленное состояние императрицы.

— Жизнь, — говорит она дочери, — страшна своими опасностями. Люди рождаются только для несчастья. Впредь я не буду находить себе места, зная, что ты едешь поездом...

На перроне в Оберхетцендорфе жену и дочь уже ждёт Франц Иосиф. Когда они рассказывают ему о крушении, он в испуге произносит:

— Это могло бы плохо кончиться, — и, всплеснув руками, добавляет: — Просто счастье, что всё так обошлось!

В Лайнце для императрицы практически нет развлечений. Она снова целиком погружается в раздумья. Усиливающаяся апатия императрицы постепенно подрывает всякую возможность вновь обрести счастье и душевный покой.

— Я слишком стара и слишком обессилена, чтобы бороться, — утверждает Елизавета, которой, впрочем, всего пятьдесят два года.

— Мои крылья сгорели, и я жажду лишь покоя.

28 мая приходит известие, что в Венеции на пятьдесят третьем году жизни скончался генеральный консул барон фон Варсберг — «последний грек», как его несколько напыщенно прозвали в Вене. На Елизавету это производит сильное впечатление. К тому же теперь возведение на Корфу замка, который должен был носить имя её любимого героя Ахилла, приходится передавать в другие руки, и преемником фон Варсберга назначается морской офицер фон Букович.

В это время фрау Шратт не раз встречается за столом в Лайнце с императором и будущими молодожёнами. Обладающая весёлым, приветливым характером, она — настоящий живительный бальзам для души Франца Иосифа; Елизавета тоже благоволит к актрисе и радуется, что та помогает мужу отвлечься в такой трудный период. Лишь Валерия по-прежнему считает, что матери не следовало бы допускать, чтобы это дело зашло так далеко.

Перебравшись в Ишль, императрица снова отправляется в продолжительные походы к давно знакомым прекрасным местам, в Хальштат, в Гозаумюле и так далее. С родины она едет в Гоштайн, чтобы пробыть там до середины августа. В течение всего времени, пока Елизавета гостила в родных местах, мать императрицы избегала говорить о Рудольфе. Но печаль и состояние духа Елизаветы произвели глубокое впечатление на всех членов баварского семейства, так что, прощаясь с сестрой, Гизела шепчет ей на ухо:

— Ради Бога, возле водопада в Гаштайне не спускай глаз с мамы!

И в самом деле её опасения не так уж беспочвенны. Елизавета подумывает о смерти.

— Как я завидую Рудольфу, — часто заявляет она, — но никто не знает, что будет потом. Если бы знать это, было бы, конечно, легко!

Из Гаштайна императрица возвращается в Ишль, где её временами навещает Франц Иосиф. При всей любви и при всём уважении к ней его, обременённого бесчисленным множеством забот, подчас нервирует пугающая безутешность жены. И если иной раз он немного резко отвечает ей или делает нетерпеливое движение, это сразу же обижает щепетильную Елизавету. Порой она сравнивает поведение императора с ней с тем, как он обращается с фрау Шратт. Когда Елизавета остаётся вдвоём с Валерией, то принимается горько плакать:

— Для чего я появилась на свет? Жизнь моя бесполезна, и я только мешаю императору и фрау Шратт! Ведь я выгляжу просто смешно!

— Брак — бессмысленный институт, — рассуждает она однажды. — Продают пятнадцатилетнего ребёнка и дают клятву, которую нельзя нарушить и в которой не отдают себе отчёта.

Иногда поведение Елизаветы действительно внушает опасение. Видя, что творится с женой, Франц Иосиф на этот раз поддерживает её желание уехать, надеясь, что мадонна ди Кампильо и высокогорье, а также пребывание в Меране пойдут на пользу супруге. К услугам железной дороги почти не прибегают. Всё расстояние покрывают верхом на лошади и пешком. Для спокойствия императора вместе с Елизаветой отправляется и лейб-медик Видерхофер. Однако он не в силах выдерживать нагрузки, привычные для Елизаветы, и едет за ней по узкой тропе на муле.

Однажды во время своих длительных странствований она оказывается в Сана Катарина ин дер Шарте, небольшом местечке с милой церквушкой на высоте 1245 метров над уровнем моря. Неузнанная, Елизавета вдвоём с проводником Бухенштайнером попадает на крестьянский двор Зульфнер поблизости от церквушки.

— Бог в помощь, — говорит Елизавета, — нельзя ли попить молока?

— Отчего же, пожалуйста, — отвечает дюжая девица.

— Но оно должно быть совсем свежим.

Усмехнувшись, девица идёт в коровник и доит корову на глазах у императрицы. Затем она передаёт миску с пенным молоком Елизавете, которая вручает ей за это гульден.

— Кто она такая? — спрашивает девица у немного отставшего Бухенштайнера. — Похоже, денег у неё куры не клюют! Столько отвалить за глоток молока!

— Это императрица, — шепчет проводник.

— Матерь Божия, а я взяла у неё деньги! — ужасается девушка.

Императрица получает от Франца Иосифа полные любви письма, повествующие о мельчайших подробностях его жизни, в частности, обо всём, что касается фрау Шратт. «Каким мрачным было моё настроение утром 4 октября (именины Франца Иосифа), трудно себе представить, однако оно несколько поднялось, когда пришло твоё письмо и письмо подруги, а солнечный день, какой редко выдаётся в это время года, заставил засверкать леса и покрытые снегом горы самыми чудесными и разнообразными красками. Ты права, природа дарует утешение, как ничто другое».

В конце октября Франц Иосиф приезжает к Елизавете в Меран. Он находит, что её настроение не улучшилось. Она по-прежнему сторонится людей, почти отвыкла появляться на обедах. Франц Иосиф тоже подавлен. Не только из-за ужасного происшествия с Рудольфом, но и из-за внутриполитического положения, которое снова осложняется, особенно в Венгрии, где временами устраиваются демонстрации в защиту Кошута, всё ещё находящегося в изгнании. Выясняется, что сейчас императора и императрицу больше соединяет общая боль, и осознание этого обстоятельства делает Елизавету ещё безутешнее.

«Когда я задумываюсь о будущем и вижу, что мне ещё предстоит жить и жить, я готова сойти с ума!» — записывает она в дневнике 25 октября 1889 года.

В таком настроении императрица прощается с близкими и отправляется в замок Мирамар. Там её ждёт яхта «Мирамар» под командованием графа Гассини, чтобы доставить на Корфу, где она намерена разобраться с ходом строительства задуманной виллы.

На Корфу императрице желает нанести визит кайзер Вильгельм II[66], который в связи с бракосочетанием своей сестры с наследным принцем Греции как раз путешествует на своём «Гогенцоллерне» в сопровождении военной эскадры. Но Елизавета просит принести извинения, так как она ещё не в состоянии принимать визитёров, и бежит со своей виллы в ближайшие окрестности, где скрывается целый день. Однако кайзер Вильгельм думает, что она в Гастури. Его эскадра, насчитывающая девять крупных кораблей, движется кильватерной колонной и, проходя мимо возвышенности, на которой расположена вилла императрицы, каждый корабль салютует двадцатью одним громовым залпом. Свита во главе с графиней Фестетич и бароном Нопчей смущённо взирает на это проявление почестей, которые оказываются не им, а повелительнице, не знающей ничего более неприятного, нежели подобные демонстративные приветственные церемонии. Когда эскадра входит в гавань, обер-гофмейстер барон Нопча спешит на борт, чтобы ещё раз устно принести извинения августейшей чете. Вильгельм II и его супруга всё понимают, они любезны и благосклонны, но в глубине души охвачены сомнениями и несколько разочарованы. Им хотелось своими глазами увидеть, как обстоит дело с Елизаветой, и в её поведении они находят подтверждение того, что говорят про неё в свете. В действительности синее небо, море, богатый, благоухающий растительный мир Корфу благотворно действуют на душу Елизаветы, и она с интересом, даже с азартом, вынашивает планы своего зимнего путешествия. 4 декабря императрица возвращается в Вену. На вокзале её встречает Валерия. Выходя из вагона, Елизавета вспоминает, что обычно встречать её приходил и Рудольф, и заливается слезами.

— Знаешь, дитя моё, — говорит она Валерии, — если бы не желание увидеть тебя, мне не хватило бы сил вернуться. Хофбург ужасно тяготит меня. Здесь не только не сочувствуют, здесь ежедневно напоминают, буквально следят за тем, что произошло, и от этого бремени не избавиться. Иной раз мне кажется, будто Рудольф убил мою веру. Я взываю к всемогущему Иегове, но...

Елизавета просматривает свой гардероб. Отныне она ни за что не наденет пёстрые вещи, она изымает всё светлое и раздаривает одежду и зонтики, шляпы, платки и перчатки. Валерия просит отца не отмечать Рождество в Бурге, опасаясь, что это отрицательно подействует на мать. Так что на этот день Франц Иосиф, Елизавета, Валерия и Франц Сальватор едут в Мирамар. Впервые этот праздник отмечается без рождественской ёлки и подарков. Только на время, когда в прошлом году в этот день в этом же месте состоялась помолвка Валерии, Елизавета облачается всего на несколько минут в более светлое серое платье и, со слезами на глазах обнимая виновников торжества, желает им счастья.

В первый день нового года все обычные приёмы отменяются. Елизавета принимает только новобрачных и дарит Валерии брошь в виде двух сплетённых сердец. Настроение у неё не улучшается — она так же печальна и подавлена. При виде этой мировой скорби матери и её веры в безнадёжную предопределённость даже Валерию охватывает страстное желание очутиться в более здоровой атмосфере. Она много размышляет о матери, иной раз вынуждена признаться себе самой, что многое из случившегося не следовало воспринимать так болезненно. Слишком часто императрица, без всяких на то оснований чувствуя свою гордость задетой, вместо того чтобы объясниться, замыкалась в себе. Такое в её жизни случалось постоянно, и в конце концов эта благородная, незаурядная женщина со светлым умом и большим любящим сердцем отдалилась почти от всех. А тут ещё это несчастье с Рудольфом!

13 января исполняется год со дня его смерти. Елизавета не сомкнула глаз всю ночь, у неё сильно болит голова, но она договорилась с императором съездить в Майерлинг, где ещё ни разу не была. Между тем охотничий замок был превращён в монастырь кармелиток, а комната, где скончался Рудольф, — в церковь. Императорская чета и Валерия выехали по прекрасной лесной дороге в двух экипажах. За всё время никто не произнёс ни слова. В Майерлинге священник служит мессу у алтаря, который возведён именно на том месте, где прежде стояла кровать кронпринца. Елизавета присутствует на мессе словно в кошмарном сне. Рядом с ней — император, спокойный, с христианским смирением. Елизавета с горечью вспоминает всех тех, кто сыграл неблаговидную роль в последние месяцы жизни Рудольфа. Познав такое, думает Елизавета, потеряешь всякую веру в жизнь, любовь и дружбу.

Через некоторое время до неё доходит известие о том, что 18 февраля скончался граф Дьюла Андраши. Казалось, Елизавете не суждено познать покой.

— Мой последний и единственный друг умер, — сокрушается она.

21 февраля Андраши хоронят в Будапеште. Императрица едет к его вдове, графине Катинке, которая горячо уверяет её в своей верности, преданности и любви и просит свою королеву в любой ситуации рассчитывать на неё и её сыновей. Вернувшись, Елизавета говорит Валерии:

— Только теперь я поняла, чем был для меня Андраши. В первый раз я чувствую себя совершенно покинутой, оставшейся без друга и советчика.

В середине марта Елизавета вместе с дочерью отправляется в привычное весеннее путешествие, на этот раз в Висбаден и Гейдельберг.

— Только благодаря тебе, — не устаёт повторять она, — я иной раз испытываю какое-то подобие весёлости. Как сложится моя жизнь после разлуки, вызванной твоей свадьбой, я не могу себе представить. Время, оставшееся до твоего бракосочетания для меня словно отсрочка казни.

Мало-помалу Елизавета всё же отказывается от той полной отрешённости, в какой пребывала со времени смерти сына: 11 апреля 1890 года она принимает, в частности, кайзера Вильгельма, а немного позже — жену императора Фридриха, которую любит, и не только как простую и приветливую, но и как очень рассудительную. Смерть мужа совершенно надломила эту женщину и восстановила её против всего света, но не против Бога.

— Моя участь не менее горька, чем твоя, — говорит она Елизавете, — людская неблагодарность по отношению ко мне просто невыносима.

Елизавета мрачно отвечает:

— Всё, что происходит, предопределено.

— Ну нет, я думаю, в конечном счёте владыка небесный всё делает для нашего блага; впрочем, я жду, потому что того, что наступает после смерти, не знает ни один человек.

Вскоре после этого визита Елизавета возвращается в Вену, где привычная жизнь снова вступает в свои права. Теперь уединение императорской четы нарушает фрау Шратт. Она частенько разделяет трапезу с ними и с Валерией, которой происходящее не по душе. Ей непонятно, как это может нравиться Елизавете.

В это время из Регенсбурга приходит новая печальная весть. Сестра императрицы, Нене Таксис, которую некогда прочили в жёны Францу Иосифу, тяжело заболела. Императрица спешит к постели больной, которая до последнего момента не догадывается, насколько серьёзен её недуг. Нене Таксис рада вновь видеть свою Зизи.

— Нам обеим пришлось выдержать в жизни суровые удары судьбы, — говорит Елизавета.

— Да, потому что у нас есть сердце, — отвечает Нене Таксис.

Спустя несколько дней она в ужасных муках испускает дух. Потрясённая, снова ропща на Бога и на весь мир, Елизавета возвращается домой.

— Теперь я понимаю, — признается она, — что из одного только страха перед таким концом можно совершить самоубийство.

Франц Иосиф надеялся, что мало-помалу ему вновь удастся приучить императрицу показываться на людях, однако эта новая потеря свела его надежды почти к нулю. «Император, — характеризует ситуацию немецкий посол принц Рейсо, — больше всего страдает от этой изоляции своей супруги, а всё бремя представительства ложится исключительно на его плечи. Понятие императорского двора исчезает, и отношения между ним и придворным обществом становятся всё более вольными».

Теперь, когда со времени трагедии минуло уже полтора года, принимаются все меры, чтобы хоть немного вывести Елизавету из состояния обособленности, но ничего не получается. Даже в Ишле вокруг неё образовалась прямо-таки запретная зона, даже императорским адъютантам разрешено ходить в непосредственной близости от императорский виллы лишь в специально отведённых местах, чтобы не встретить Её величество. Только раз, в связи с прибытием в Ишль четырнадцатилетнего короля Сербии Александра, императрица позволила уговорить себя присутствовать на совместном обеде. Она немного замешкалась и вошла через скрытую за портьерой дверь в тот самый момент, когда через неё собирался выйти лакей. Они столкнулись.

— Как некстати, — обронила императрица.

Теперь все мысли Елизаветы заняты исключительно предстоящей свадьбой Валерии. Она часто говорит дочери:

— Не понимаю, как можно желать брака и ждать от него так много хорошего. Но если ты будешь счастлива, я охотно пожертвую всем.

Все усилия прилагает Елизавета, чтобы сделать последние дни пребывания своей доченьки в родительском доме как можно более приятными. Она лично печётся о каждой мелочи из приданого принцессы и частенько преподносит ей маленькие сюрпризы. Так, например, императрица велела положить на музыку одно из своих стихотворений, которое больше всего нравится Валерии. Однажды вечером эта песня неожиданно звучит под окнами Валерии в исполнении мужского хора. Мать и дочь растроганно слушают пение, затем императрица со слезами на глазах обнимает своё сокровище и говорит:

— Благодарю тебя за то, что ты всегда была таким славным ребёнком.

Это один из самых замечательных моментов в жизни девушки.

И вот наконец наступает утро 31 июля 1890 года, день свадьбы. Елизавета едет с Валерией в последнем экипаже свадебного кортежа, направляющегося к церкви. Стоящие по обе стороны горожане кричат «ура». Елизавета бледна как смерть. В церкви всё происходит с подобающей пышностью. Заливаясь слезами, Елизавета помогает дочери переодеться после свадьбы. Молодая женщина так удручена этим, что берёт за руку своего дядю Карла Теодора и торжественно обращается к нему:

— Обещай мне, что ты всегда будешь верным другом маме, что бы ни случилось в её жизни. В будущем это ей наверняка потребуется.

Мягко пожав ей руку, герцог даёт слово племяннице. Валерия надолго расстаётся с матерью, поскольку Елизавета заявила, что теперь, поле свадьбы дочери, собирается совершить морское путешествие вокруг Европы.

Наступает момент разлуки. Карета подана, молодая пара садится в неё, и лошади, украшенные венками из альпийских роз и незабудок, трогают, уносят Валерию от матери и родительского дома. Императрице кажется, будто у неё из груди вырвали сердце...