Франция в начале XVII века (1610–1620 гг.)

Глава III. Регентство Марин Медичи. Мир в Сент-Мену 1614 года

ревога охватила страну, как только разнеслась весть об убийстве Генриха IV.[212] Каковы бы ни были те упреки, которые предъявлялись королю, пока он был жив (тяжелые налоги и близость крайне непопулярной в народе войны были главными причинами недовольства широких слоев общества), все они померкли перед перспективой междоусобицы.[213] Население столицы и всех провинций оплакивало утрату еще недавно столь непопулярного короля, в тревоге ожидая дальнейших событий.

Вопрос об организации нового правительства, т. е. об установлении регентства, приобретал особую остроту. По инициативе старых советников Генриха IV (Вильруа, Жанена и канцлера Силлери) была проделана процедура назначения Парижским парламентом (единственным учреждением, чье решение в данном случае могло иметь хотя бы видимость законности, хотя установление регентства не входило в его права и обязанности) Марии Медичи единственной регентшей с передачей ей всей полноты власти. Самый опасный соперник королевы принц Конде находился в то время в далеком Милане в гостях (точнее в плену) у испанцев. Другого принца крови графа Суассона случайно не было в тот день в Париже. Таким образом, по счастливому стечению обстоятельств назначение королевы регентшей не было никем оспорено, и весь кабинет министров покойного короля остался по-прежнему у власти. Не только старые советники короля, но и часть феодальных вельмож, например Гизы и герцог д'Эпернон, торопили с провозглашением регентства Марии Медичи. Однако ими руководили отнюдь не интересы абсолютизма: они рассчитывали превратить королеву в послушное орудие в своих руках и, оттеснив сперва принцев крови, а затем и худородных министров, сосредоточить в своих руках всю полноту власти.

Но чуть ли не на следующий день после провозглашения регентства Марии Медичи им пришлось оставить надежду на осуществление своих стремлений. Женщина непостоянная и упрямая, Мария Медичи не имела талантов и ума Екатерины Медичи. Но времена были другие, и, главное, королева получила хорошее наследство в лице старых министров.

Политика регентши — это политика государственного секретаря Вильруа, ставшего после отставки Сюлли фактически первым министром, президента Жанена и канцлера Силлери,[214] т. е. тех представителей высшего чиновничества, для которых вопрос о сохранении за собой власти сливался с сохранением политики абсолютизма, единства и цельности государства. Как будет показано дальше, распространенное мнение о господстве Кончини в период регентства Марии Медичи необоснованно.

К чему же сводилась политика правительства?

Для ответа на этот вопрос мы располагаем четырьмя документами первостепенной важности: докладными записками Вильруа 1611, 1612, 1613 и 1614 гг. Две из них: записка 1612 г. по поводу требования графом Суассоном нормандского города Кильбефа и записка 1613 г. в связи с мантуанскнм конфликтом были прочтены в Королевском совете, т. е. были рассчитаны на определенную гласность. Действительно, сведения о них встречаются в мемуарах эпохи. Но первая записка 1611 г.,[215] рисующая положение вещей без всякой дипломатии, могла предназначаться только для королевы. Это обстоятельство придает ей особый интерес: она заключает в себе продуманную программу правительства, и притом в тот момент, когда близкая отставка Сюлли должна была сделать Вильруа почти единоличным руководителем французского правительства.[216]

Полугодовой опыт, накопленный со смерти короля до начала 1611 г., дал возможность Вильруа оценить создавшееся положение следующим образом: опасность заключается лишь в феодальной аристократии и части дворянства. Крестьянство, города, парламенты и духовенство остаются верными трону. Следовательно, главные усилия правительства должны сводиться к всяческому ослаблению грандов, основная цель которых ясна: это захват власти путем использования любых предлогов — религии, «заботы об общественном благе» и т. д. Необходимо всеми способами разъединить грандов, ссорить их между собой, подкупать, отсылать в провинции, где парламенты, генеральные наместники и другие королевские чиновники будут за ними следить и всячески стеснять их действия. Но принца Конде нельзя отпускать от двора. Он все время должен быть на виду, и его попытки заполучить влияние в Королевском совете и притянуть к себе дворянство должны получать немедленный отпор.

Этими мерами Вильруа предлагал изолировать Конде от вельмож, разосланных по провинциям, и от дворянства. Он считал, что в первую очередь необходимо обеспечить спокойствие в столице и при дворе, «где именно и начинается всегда лихорадка гражданской войны». Но и в провинциях от парламентов и роялистически настроенного дворянства (которое следует всячески одарять) необходимо требовать слежки за всеми подозрительными собраниями и т. п. Чтобы лишить грандов возможной опоры в дворянстве и народе (как видим, поведение буржуазии и чиновников не заботит Вильруа), нужно несколько облегчить положение народа и сделать кое-что для родовитого дворянства: увеличить число пехотных и кавалерийских полков и количество придворных должностей.

Итак, усилия правительства должны быть направлены, в основном, на изоляцию феодальной аристократии от дворянства и на ее разъединение. Для проведения этой тактики необходимо сохранение прежнего кабинета министров, но при условии отставки Сюлли. Имя это Вильруа не называет прямо, но требование выставлено им в категорической форме: «нужно быть хозяевами денег и военных запасов, нужно передать управление финансами в руки своих людей», а Сюлли, для Вильруа, никак не мог быть «своим человеком».

Оценка ситуации и программа действий обличают в авторе записки политика школы Генриха IV. Основные мероприятия по отношению к вельможам являются прямым продолжением приемов покойного короля. Задаривания и подкупы при соответствующих обстоятельствах играли немалую роль при Генрихе IV, который скорее купил Лигу, разъединив ее вождей, чем подчинил ее военными действиями.

Таковы принципы Вильруа. Какова же была его практика?

Прежде всего нужно было во что бы то ни стало сохранить в своих руках фактическую власть. Это было достигнуто ценой уступки, которая оказалась, в конце концов, чисто внешней. Под нажимом грандов Королевский совет был реорганизован и чрезвычайно расширен. В него получили доступ принцы крови, Гизы и большинство придворных вельмож.[217] Но именно многочисленность совета обеспечивала свободу действий министров, «которые хотели одни осуществлять полное управление делами, пользуясь авторитетом королевы… Таким образом, раз все получили туда (в Совет, — А.Л.) доступ, там образовалось скорее беспорядочное сборище, чем настоящий Совет. Министры же пользовались особыми приемами у королевы, чтобы говорить с ней сепаратно и подготовлять ее к делам, которые предполагались к обсуждению и решению в Совете в присутствии всех».[218] Претензии графа Суассона на главенствующую роль в правительстве потерпели фиаско. Приезд Конде во Францию в июне 1610 г. тоже ничего не изменил в пользу принцев крови.[219] Грандам удалось выманить лишь крупные денежные куши и право передавать по наследству свои должности.[220] Ценой этой уступки правительство купило, хотя бы на первое время, верность аристократии.

Отмена вызванных войной экстраординарных налогов и понижение цен на соль[221] несколько облегчили положение буржуазии, городского плебейства и отчасти крестьянства. Правительство регентши отказалось и от широко практиковавшейся Генрихом IV систематической задержки в выплате жалованья чиновникам и государственных рент.[222] Кроме того, были отменены эдикты о создании новых должностей.

Отношение правительства Марии Медичи к задуманной Генрихом IV войне с Габсбургами определялось двумя соображениями. Во-первых, было чрезвычайно вaжнo разорвать союз Филиппа III с французской аристократией, превратив Испанию из врага в союзника правительства. Испанцы жадно схватились за принца Конде, рассчитывая с его помощью «перемутить Францию». В атмосфере лихорадочной подготовки войны в 1609–1610 гг. Конде был им особенно нужен. За 12 лет, протекшие с заключения с Испанией мира в Вервене (1598) до смерти Генриха IV, франко-испанские отношения были очень напряженными. Основные противоречия между Францией и Габсбургами оставались в полной силе, и обе стороны понимали, что речь может идти лишь о временной передышке, а вовсе не о дружественных отношениях. Теперь, при ослаблении центральной власти во Франции, Испания могла снова вернуться к субсидированию феодальной аристократии, чего правительство Марии Медичи опасалось больше всего. Во-вторых, война была невозможна по финансовым соображениям. На одни приготовления к ней ушло 8 млн. ливров из 18 млн. бастильских запасов.[223] Нельзя было на эти остатки содержать армию, собранную в Шампани и Дофинэ, а новые налоги были невозможны по политическим соображениям. Поэтому военные действия были сведены к минимуму: французская армия взяла Юлих и передала его протестантским князьям. Но за этим шагом закономерно последовали и другие. Так, например, союз с герцогом Савойским, заключенный незадолго до смерти Генриха IV, терял свое значение в новой обстановке. Вильруа прямо поворачивал курс на союз с Испанией.

Конфессиональные моменты не играли при этом, как и при Генрихе IV, никакой роли. Союзы с Англией, Голландией и Протестантской Унией оставались в силе. Решающим соображением являлась настоятельная необходимость лишить феодальную оппозицию внутри страны какой бы то ни было поддержки извне, и поэтому усилия Вильруа были направлены не только на Испанию, поддерживавшую Конде, но и на Англию и Германию, поддерживавших гугенотов во главе с Бульоном. Кроме того, переговоры об испанских браках (дофина с испанской принцессой Анной и старшей дочери Генриха IV Елизаветы с инфантом) начались чуть ли не с момента рождения этих детей и тянулись непрерывно во все время царствования Генриха IV, претерпевая в связи с годами и событиями всевозможные изменения. Несомненно, что король относился к этому проекту вполне благосклонно, если он вязался с остальной его политикой.[224] Таким образом, Вильруа возвращался к старым планам, поскольку изменившиеся обстоятельства требовали внешнего мира. Но в лице Сюлли он встретил противника этих планов.

Не касаясь вопроса о настоящей роли Сюлли в правительстве Генриха IV, отметим, что в 1605 г., когда его обвинили во взяточничестве и финансовых злоупотреблениях, он сомкнулся с аристократическим лагерем.[225] Такая же комбинация повторилась и в 1610 г. Сюлли стремился опереться на феодальный лагерь и действовать заодно с ним. Это и привело министров к необходимости потребовать отставки Сюлли. Не только Конде, опираясь на своих новых приверженцев, предъявил ряд недопустимых требований, но и Сюлли выступил против намерений Вильруа в области внешней политики. В кабинете произошел раскол. Вильруа, Жанен и Силлери оказались против Сюлли, опиравшегося на грандов во главе с принцем Конде.

Сразу же по приезде во Францию в июне 1610 г. Конде убедился, что правительство регентши отнюдь не было склонно уделять ему какую-либо долю власти, не говоря уже о руководящем положении в государстве. Не рассчитывая осуществить свои намерения без борьбы, он позаботился о союзе с Бульоном, вождем гугенотской партии, еще до своего возвращения во Францию.[226] Через несколько дней после прибытия в Париж в декабре 1610 г. в разговоре с послом фландрских эрцгерцогов он обрисовал положение вещей в королевстве и собственные планы: «Я и мои друзья вовсе не можем и не хотим терпеть правления королевы. Мы будем стараться всячески умалить ее власть, на что она не пойдет и своим отказом даст нам возможность взяться за оружие».[227] Однако очень скоро Конде пришлось отказаться от надежды на помощь «католического» короля, так как весь смысл союза с Испанией, к которому стремился Вильруа, и заключался в том, чтобы лишить Конде помощи Филиппа III. Принцу пришлось устремить главное внимание на союз с Гизами и гугенотами.

Для понимания событий изучаемого периода необходимо пояснить, чем была в те годы гугенотская «партия».

Нантский эдикт отнюдь не встретил особенных восторгов в среде французских протестантов. Он ставил преграды распространению культа и в этом смысле закреплял поражение гугенотов, которые оказались и на будущее время лишь терпимым меньшинством.[228] Гарантии, полученные гугенотами по Нантскому эдикту (крепости, гарнизоны, представители при короле и другие привилегии), были даны на определенный срок и подлежали каждый раз возобновлению, так как не были включены в текст самого эдикта и не были зарегистрированы парламентами. Это была «милость» короля, которая могла быть в любой момент взята обратно и против которой в остальном населении страны (т. е. католическом) существовала стойкая оппозиция, питавшаяся завистью к исключительным политическим привилегиям гугенотов. Сама же партия, уже переставшая расти и существовавшая во враждебной ей среде, чрезвычайно настороженно и ревниво оберегала свои права и, зная их ненадежность, стремилась закрепить их и увеличить.[229] Но в партии не было единства уже ко времени смерти Генриха IV. Царивший в ней раскол настолько очевиден, что не мог остаться не замеченным историками. Однако их внимание сосредоточено главным образом на борьбе двух вождей (Бульона и зятя Сюлли, Рогана) за руководящую роль в партии. На деле же в этом «государстве в государстве» повторялось характерное для всей страны размежевание. Позиция гугенотской аристократии и части родовитого дворянства была идентична позиции их католических собратьев по сословию; страдая наравне с ними от тех же причин, они стремились к тем же целям, что и католические аристократы и дворяне. «Религиозный предлог» меньше, чем в XVI в., скрывал истинные политические цели и тех и других. Довольно многочисленное гугенотское чиновничество (особенно на юге и в Нормандии) было заинтересовано в благах полетты не менее, чем чиновники-католики, и оказалось в итоге одним из наименее стойких элементов среди гугенотов.[230] Гугенотской буржуазии внутренний и внешний мир был очень важен; ее значительные налоговые, торговые и муниципальные привилегии позволяли ей обогащаться скорее и больше, чем купцам-католикам. При непременном условии сохранения за собой этих привилегий она была вполне роялистична.[231] Городские низы гугенотских городов были с ней вполне солидарны в желании внутреннего и внешнего мира, хотя классовые противоречия в гугенотских городах были выражены ярче, чем в католических, в силу большего развития самой гугенотской буржуазии (особенно в Ларошели).

Но если различные социальные слои в гугенотской партии не отличались по своим коренным интересам от католиков, то у каждого из этих слоев было то преимущество, что за ним стояла и его защищала и поддерживала вся военная сила и организация гугенотского «государства в государстве». Правда, на поддержку всей партии в целом можно было рассчитывать только при таких условиях, когда на первый план выступали интересы тоже всей партии в целом и временно оттеснялось различие в сословных интересах. Поэтому в изучаемый нами период основной целью гугенотской аристократии и дворянства было вовлечение гугенотских городов в свою политическую игру и объединение всей партии вокруг принцев. Понятно, что усилия правительства были направлены на предотвращение такого союза.

Обстановка кануна междоусобицы диктовала правительству Марии Медичи крайнюю осторожность по отношению к гугенотам. Сразу же после смерти Генриха IV были подтверждены все их привилегии и при мелких недоразумениях и столкновениях гугенотов и католиков правительство держалось примирительной тактики, а подчас явно мирволило гугенотам. Но оно отнюдь не собиралось предоставлять гугенотской партии новые льготы, и поэтому его дальнейшая политика в этом плане должна была состоять в противодействии попыткам гугенотов увеличить свои привилегии.

Естественно, что, потеряв надежду на помощь Испании, Конде должен был обратить свои взоры на гугенотов и сблизиться с Бульоном. На первых порах ему удалось объединить вокруг себя всех «недовольных», т. е. и Гизов, и Сюлли. Такое соотношение сил обрекло на неудачу попытку Вильруа отставить сюринтенданта финансов в конце 1610 г.: Гизы защищали Сюлли, и Конде поддерживал их. Когда же стараниями Бульона удалось примирить графа Суассона и Конде,[232] образовав таким образом против министров единый фронт, положение Сюлли казалось укрепленным, и гранды перешли в первое наступление.[233]

В декабре 1610 г. Конде предъявил королеве требования, главным из которых было, «чтобы и в Совете и вне его дела, касающиеся управления государством, обсуждались лишь с его (Конде, — А.Л.) предварительного согласия».[234] Кроме того, он хотел быть полным хозяином в своем губернаторстве Гиени и просил вывода из гиенских крепостей королевских гарнизонов, т. е. добивался главенства и в центре и в провинции. На требования Конде королева ответила уклончиво, а вывести войска из крепостей отказалась категорически. Положение было очень тревожным, но в самом начале 1611 г. в результате яростной ссоры Гизов со всеми Бурбонами[235] союз грандов треснул, и они разделились на две большие группы, сохранившие свои основные очертания на весь период регентства: группы Гизов и принцев крови. Партия последних явилась ядром, к которому не переставали притягиваться все недовольные и обиженные. Гизы же остались в меньшинстве играли роль «лояльных» принцев, которых королева не переставала приманивать, чтобы уравновесить ими растущее влияние Бурбонов.[236]

Ликвидация общего союза знати означала падение Сюлли. Одни Гизы не могли отстоять его,[237] и в конце января 1611 г. Сюлли пришлось уйти с постов сюринтенданта финансов и коменданта Бастилии.

Сюлли был типичным представителем феодально-дворянской верхушки и был связан тесными узами именно с нею, а не с советниками Генриха IV, чуждыми ему не только сословно, но и политически. Его отставка в начале 1611 г. ни в чем не изменила политику правительства Марии Медичи, которая характеризуется не отказом от заветов Генриха IV, но представляет собой политику защиты основ абсолютизма в oбcтaнoвке междоусобицы, вынуждавшей правительство к лавированию и осторожности. Главной целью правительства оставалось сопротивление намерениям феодальной аристократии захватить власть в свои руки.

Таким образом, в итоге первых девяти месяцев регентства министры оказались хозяевами положения. Финансы были в их руках (главным контролером назначили Жанена), союз грандов был разрушен и первое их наступление отбито.

Но это был лишь первый этап борьбы. Потерпев неудачу в своей попытке сохранить пост сюринтенданта финансов при помощи придворных интриг, Сюлли просил поддержки у своих единоверцев. В положенный срок, в конце мая 1611 г., в Сомюре собралась конференция гугенотов.

Контроль за выполнением Нантского эдикта осуществлялся гугенотской партией через специальных ее представителей при особе короля, которые могли в любое время требовать у Королевского совета рассмотрения всех спорных случаев. Для выборов этих представителей и вручения королю наказа партии периодически, каждые три года, собирались политические конференции гугенотов, являвшиеся как бы гугенотскими Генеральными штатами.[238]

Сомюрская конференция подготовлялась в течение года, и Бульон немало потрудился над агитацией среди дворянства; депутаты этого сословия были настроены к правительству в лучшем случае подозрительно, а скорее всего — оппозиционно.[239] Но регентша обещала Бульону включение в состав правительства и губернаторство в Пуату, принадлежавшее Сюлли.[240] Поэтому Бульон выступил на конференции как роялист, и игра его, поддержанная подкупами и ловкой политикой королевских комиссаров, привела к яростной борьбе отдельных групп.

Суть этой борьбы вкратце такова: часть депутатов во главе с Дюплеcси-Морне пыталась возродить ситуацию гугенотских конференций 1596–1598 гг., вынудившую Генриха IV к изданию Нантского эдикта. В 1611 г. программа Дюплесси-Морне,[241] разделявшаяся многими гугенотскими грандами (главным образом зятем Сюлли герцогом Роганом), сводилась к намерению заставить Марию Медичи заключить с гугенотами новый договор,[242] более выгодный для них, чем Нантский эдикт, который значительно укрепил бы политическое могущество гугенотского «государства в государстве». Но планы этой крайней группировки встретили резкое противодействие со стороны гугенотских городов, главным образом Ларошели.[243] Кроме городов, правительство смогло опереться на верноподданных депутатов южных провинций и привлекло на свою сторону вождя гугенотов Дофинэ, герцога Ледигьера.[244] Создавшееся на конференции неравное соотношение сил позволило королеве выйти победительницей: отвергнув все попытки депутатов добиться новых льгот, она распустила конференцию в середине августа.

Надежды Сюлли на поддержку конференцией его требований потускнели очень быстро. Его стремлениям вернуть себе пост сюринтенданта финансов, а также получить взамен утраченной Бастилии какую-нибудь крепость не суждено было сбыться. Ход событий заставил его от всего отказаться и снова удалиться в свои поместья.[245]

Бульон не получил обещанной награды: ему не дали в правительстве никакого места. Поэтому выждав некоторое время, он снова и уже надолго вернулся к принцу Конде и стал затем организатором смуты 1614 г.

Результаты конференции вызвали чрезвычайное недовольство гугенотской аристократии. Но это недовольство было смешано с изрядной долей удивления: слабому правительству, при малолетнем короле, удалось расправиться с гугенотами с такой легкостью, которая была недоступна самому Генриху IV. Причина коренилась не столько в распре грандов, сколько в том чрезвычайном желании мира, которое было высказано многими депутатами и особенно представителями от городов.[246] Такой итог конференции вынудил гугенотскую аристократию изменить тактику; пока же некоторые сеньеры из числа приверженцев Бульона примкнули к партии Конде, в которой конфессиональные различия были стерты.

Благополучный исход Сомюрской конференции позволил правительству предать гласности проект испанских браков, переговоры о которых велись секретно. Протест против заключения этих браков являлся важным козырем в руках принцев крови.[247] Пугая гугенотов последствиями союза Франции с «католическим» королем, принцы крови стремились придать своему сопротивлению этому союзу возможно более широкий резонанс. Параллельно с этим они вели переговоры с савойским резидентом во Франции.[248] Но тем не менее, несмотря на требования грандов отставить старых министров,[249] несмотря на демонстративный отъезд принцев от двора, несмотря на яростные речи графа Суассона,[250] принцам не удалось ничего добиться и в этот раз. Тогда они пошли на удочку обещаний (23 мая в Монтиньи было выработано соглашение между принцами и министрами, обещавшими им решающую роль в управлении и крепости),[251] подписали брачные контракты — и опять ничего не получили.

Итак, никакие комбинации придворных интриг, никакие действия грандов ни на шаг не приближали их к намеченной цели. Путем обмана, подкупов, угроз, натравливания одной группы на другую министрам удавалось парализовать все попытки знати захватить себе хотя бы долю власти. Но такое положение не могло длиться долго. Разочарование грандов в методе придворных интриг привело их в 1612 г. к поискам иных способов борьбы. Они обратили главное внимание на провинции и стали стремиться подкрепить свои позиции усилением своего влияния в среде провинциального родовитого дворянства.

Налоговая политика правительства регентши была осторожной. Займы и трату денежных запасов казначейства оно предпочитало усилению налогов. Его стремление укрепить лояльность буржуазии и чиновничества неизбежно приводило к недовольству родовитых дворян, не позволяло удовлетворить их требования. Денежных ресурсов государства едва хватало на удовлетворение жадности знати, а дворянству доставались лишь крохи. Сразу после смерти Генриха IV дворяне попытались кое-где возродить обычаи времен Лиги, но эти попытки были пресечены в самом же начале.[252] Ожидавшаяся весной 1610 г. война кончилась незначительной кампанией, а вся внешняя политика регентства ставила целью сохранение мира во что бы то ни стало. Поэтому с течением времени из провинций стали приходить все более и более тревожные вести. Не чувствуя на себе крепкой узды, дворяне вновь стали устраивать дуэли а иногда доходили и до открытого сопротивления правительству. Так, например, против беррийского дворянина Ватана, препятствовавшего королевским чиновникам в сборе налогов, пришлось двинуть четыре роты гвардейцев и отряд швейцарцев с четырьмя пушками и взять приступом его замок.[253] В Париже дуэли стали почти повседневным явлением и зачастую превращались в многолюдные кровавые побоища. Королеве пришлось держать под Парижем несколько эскадронов, и парижане брались за оружие при первой же тревоге.[254]

Самым опасным явлением было стихийное тяготение родовитого дворянства к грандам, грозившее любую, даже мелкую ссору между вельможами превратить в реальную угрозу для правительства, тем более, что эти волнения быстро перекидывались на соседние провинции.[255] Когда граф Суассон приехал в свое губернаторство, он был встречен в Руане «невероятным скоплением дворянства, собравшегося со всей Нормандии… многие же созвали соседей и из других провинций».[256] При вести о попытке в 1611 г. герцога Савойского захватить силой Женеву туда устремилось «бесконечное количество дворян, ища в войне приложения своих сил».[257]

Эти тревожные сигналы не могли не беспокоить правительство. Оно попробовало успокоить родовитое дворянство, пойдя навстречу его самым настойчивым пожеланиям. Воспользовавшись тем, что в 1611 г. истек срок откупа на полетту, Вильруа попытался изменить условия для нового откупа, стремясь удовлетворить одновременно и дворян и чиновников. Он надеялся умилостивить чиновников включением в полетту тех важных должностей, на которые она раньше не распространялась (должности президентов счетных палат и палат косвенных сборов, а также главных судей президиальных судов), а также отменой «оговорки о 40 днях» при передаче должности сыну или зятю, что полностью укореняло наследственность. Но зато он ограничил все другие случаи передач и продаж должностей, и эта мера должна была передать в руки правительства много должностей, которые можно было раздать дворянам за умеренную плату. Таким компромиссом правительство надеялось успокоить дворян, не потеряв одновременно поддержки робы. Но надежды Вильруа не оправдались. Чиновничество не желало поступаться ничем. Откуп на полетту был сдан на прежних условиях. Дворянство не только ничего не получило, но и убедилось, что для достижения своих целей ему нужны другие средства. Программа феодальной аристократии обещала ему борьбу за его интересы, чем и объясняется все увеличивающаяся мобильность родовитого дворянства и его концентрация вокруг грандов. Этот процесс значительно изменил соотношение сил уже к концу 1612 г.

Блестящий прием, «какого не делалось раньше ни для одного из губернаторов», устроенный графу Суассону в его новом губернаторстве в Нормандии, внушил ему тогда же дерзкую надежду на получение Кильбёфа, города, который благодаря своему особому расположению в низовьях Сены являлся господином всей торговли между Парижем и Гавром.[258] Обладание этим важным пунктом обеспечивало владычество над Нормандией, одной из самых важных и богатых провинций Франции и «кормилицей» Парижа. Кроме того, оно приближало графа Суассона к Англии и Голландии, откуда он рассчитывал получить военную помощь.[259] В 1611 г. королеве удалось отклонить его требование без особого труда, но через год это оказалось невозможным.

К сожалению, подробная аргументация Вильруа, оправдывавшая отдачу Кильбёфа Суассону в конце 1612 г., осталась мне не известной.[260] Ясно одно: министр, проводивший более двух лет политику постоянных отказов грандам в их требованиях городов и крепостей, считал, что «в настоящее время является менее рискованным и опасным вознаградить и обязать графа, чем отказать ему». Больше всего Вильруа боялся возникновения гражданской войны, потому что тогда «пришлось бы прибегнуть к новым налогам, что имело бы следствием полное разорение народа».[261] «Полное разорение народа» означало неминуемые народные восстания, которых следовало во что бы то ни стало избежать.

Для понимания политики правительства следует учесть обострение «гугенотской опасности». Роган выступил почти одновременно с графом Суассоном, и этим обстоятельством следует объяснить временные успехи обоих. Провал Сомюрской конференции вызвал сильное недовольство сначала среди депутатов, а затем и в провинциях. Поведение Бульона дискредитировало его в глазах гугенотских дворян, взоры которых обращались теперь к его сопернику — герцогу Рогану, которому, как и всем грандам, для осуществления своих целей нужен был свой город, своя крепость. Между тем губернаторство в Сен-Жан-д'Анжели, закрывавшем подступы к Ларошели и господствовавшем над прилегающими провинциями, не давало Рогану полного господства: в этом важном пункте его власть была ограничена не только генеральным наместником, но и мэром, у которого хранились городские ключи. Поэтому хитростью уехав из Парижа (королева стремилась не выпускать его из столицы), Роган добился выбора угодного ему мэра и выставил из города королевского наместника. Этот успех должен был значительно увеличить его влияние на гугенотское дворянство соседних провинций. Поэтому он счел, что ослушание королевским приказам для него менее опасно, чем повиновение им.[262] В свою очередь правительство не рискнуло идти на столкновение с Роганом при создавшейся обстановке: принцы крови не преминули бы использовать гугенотскую оппозицию в своих целях. Королева признала герцога хозяином города.[263]

Эта уступка окрылила Рогана. Завязав отношения с принцами крови[264] и используя недовольство гугенотов (королева отказалась принять жалобы провинций), Роган организовал созыв «окружного собрания» в Ларошели[265] и позаботился о создании в городе соответствующей обстановки. Ни на городской совет, ни на зажиточные слои горожан он опереться не мог. Их роялизм в ту пору был бесспорен. При помощи пасторов и своих агентов Роган постарался использовать закоренелую вражду городских низов против муниципалитета, выраженную в Ларошели чрезвычайно ярко. Встревоженное предыдущими событиями правительство предугадывало возможность народных волнений и заранее послало в Ларошель «интенданта юстиции» Дюкудре.[266] Именно он и сделался мишенью искусно разожженной народной ярости и вынужден был покинуть город, несмотря на заступничество мэра и городского совета.[267] От имени собрания Роган потребовал от королевы признания «окружных собраний» по политическим делам и главное, предоставления им права выдвигать королю своих кандидатов на должности губернаторов и капитанов гугенотских городов и крепостей, а также права распоряжения деньгами, отпускаемыми на содержание гарнизонов.[268] В свое время эти требования составляли программу-максимум гугенотской партии, от принятия которой отказался Генрих IV подготовляя Нантский эдикт. Их удовлетворение означало бы создание автономной и мощной организации под предводительством герцога.

Что могло предпринять правительство при создавшейся обстановке? Под ударом одновременно оказывались не только западные гугенотские провинции и Нормандия, но (через Кильбёф) и сама столица. При этих условиях уступка графу Суассону была необходима. Удовлетворив его, можно было хоть отчасти развязать себе руки для борьбы с Роганом.[269]

Неожиданная смерть графа Суассона (1 ноября 1612 г.) значительно смягчила остроту положения. Изменилась ситуация и в Ларошели. «Союз» Рогана с плебейством мог быть лишь весьма кратковременным. Как только интендант покинул город, народное волнение улеглось. Под сильным давлением городского магистрата партия мира взяла перевес и в окружном собрании. В начале января 1613 г. депутаты его вынуждены были разойтись и принять без дальнейших околичностей королевское прощение,[270] так как все население города совершенно недвусмысленно высказалось против них.[271] Явившемуся в Ларошель с целым отрядом Рогану пришлось отступить перед твердостью, которую выказал городской совет, и перед равнодушием к нему народа. Поэтому он не мог настаивать на своих требованиях и должен был распустить окружное собрание.[272] Ему удалось выторговать лишь удовлетворение некоторых личных требований (главным образом пенсий) и добиться признания королевой окружных собраний.[273]

Следовательно, и этот этап борьбы — уже на более широкой арене по сравнению с 1611 г. — кончился для правительства сравнительно благополучно. Важную роль в данном случае сыграла лояльность Ларошели — этого очага оппозиции и в прошлом и в недалеком будущем. В чисто религиозных вопросах правительство твердо следовало осторожной политике Генриха IV,[274] и в силу этого гугенотские гранды не имели возможности завуалировать свои интересы «религиозным предлогом», а следовательно, найти себе опору в широких массах протестантов, которые хотели внутреннего мира. Тем не менее события 1612 г. обнаружили и слабые места правительства. Одновременная атака с двух сторон причинила ему немало затруднений и вынудила к некоторым уступкам. Такой наглядный урок должен был бы заставить грандов и впредь стремиться к повторению столь выгодной для них ситуации. Но они не были вольны создать такую обстановку. Отсутствие у Рогана прочной почвы под ногами, т. е. выявившийся в 1612 г. роялизм гугенотских городов, обезопасил на некоторое время королевскую власть от гугенотской знати. Принцам приходилось рассчитывать главным образом на самих себя.

Вскоре после смерти графа Суассона обнаружилось, что эта столь удачная для правительства развязка имела и свою обратную сторону: усиление влияния принца Конде. Оба принца крови с конца 1610 г. условились действовать единодушно, однако соперничество между ними не было изжито, и если оно (несмотря на все старания королевы и министров разжечь это соперничество[275]) и не приводило к открытым столкновениям, все же каждый из них взирал не без зависти на успехи или замыслы другого и подчас отстранялся от непосредственной поддержки своего родича.[276] Такое положение вещей было выгодно для правительства еще и потому, что оно мешало остальным грандам и тяготевшему к ним родовитому дворянству прочно сконцентрироваться вокруг обоих вождей и образовать более или менее монолитную партию. При тех отношениях личной зависимости, которые привязывали дворянина к покровителю-аристократу, всякие разногласия между грандами приводили к колебаниям и среди их клиентелы, разбивая ее на отдельные группы.

Несмотря на свое формальное преимущество первого принца крови, реальных сил у Конде было меньше, чем у графа Суассона. Губернаторство в Нормандии давало Суассону весьма ощутимый перевес над племянником, которого по большей части вовсе не пускали в его провинцию (Гиень), а если уж и пускали, то посылали кого-нибудь для слежки за ним и противодействия его планам. Поэтому Конде пришлось остановить свой выбор на провинции, более близкой к центру, и действовать иным путем. Он стал скупать земли в Берри, тратя на эти покупки большие суммы.[277] Накопленные за предыдущие годы деньги дали ему возможность укрепиться в среде провинциального дворянства.

Прилив к Конде клиентелы Суассона сделал принца единственным и общепризнанным вождем всей оппозиции. К ней примыкали такие крупные персоны, как герцог Невер, губернатор Шампани и начальник всей кавалерии (général de la cavalerie); герцог Мэн, губернатор Иль-де-Франса; герцог Лонгвиль, будущий (в 1613 г.) губернатор Пикардии; герцог Бульон, маршал и принц Седана; маркиз д'Анкр (Кончини), губернатор Амьена и других пикардийских пограничных городов. В их руках были сосредоточены все северо-восточные провинции, и лишь Бургундия отделяла сферу их влияния от Дофинэ, где хозяином был Ледигьер, которого они рассчитывали привлечь на свою сторону.[278] Чтобы заполнить эту брешь и занять своими людьми все восточные провинции Франции, была задумана интрига, при помощи которой герцог Мэн должен был стать губернатором Бургундии. Если бы она удалась, гранды могли рассчитывать также и на отставку «бородатых старикашек», как презрительно именовал д'Анкр министров. И действительно, был такой момент в самом начале 1613 г., когда королева согласилась было на отставку Сюллери.

Самая возможность такой ситуации, пусть даже мимолетной, но о которой не могло быть и речи за два года до этого, достаточно наглядно характеризует возросший за этот срок удельный вес партии Конде. Но принц настолько боялся упустить этот благоприятный случай, что не замедлил снова потребовать себе губернаторство в Бордо и крепость Шато-Тромпет.[279] Вероятно, он рассчитывал вырвать этот лакомый кусок, наподобие того как графу Суассону удалось накануне смерти получить Кильбёф. Но разница заключалась в том, что в начале 1613 г. «гугенотская опасность» была в значительной степени устранена и, следовательно, Конде не представлял серьезной угрозы для правительства. Поэтому Сюллери не был отставлен, а Конде получил в своих притязаниях полный отказ. Все усилия д'Анкра ничем не могли помочь принцу. Безуспешность этих попыток лишь дискредитировала его в глазах грандов. Их охлаждение к д'Анкру имело следствием сближение его с министрами.[280] Последние стремились союзом с фаворитом парализовать на будущее время его интриги против них. Для д'Анкра же это было выходом из затруднительного одиночества.

Конде и его друзьям, к которым присоединился и губернатор Бретани герцог Вандом, не оставалось ничего другого, как разъехаться по своим губернаторствам и замкам. Провал их попытки показал им всю шаткость надежд на обнаружившуюся в конце 1612 г. слабость правительства. Они не учли того, что уступки правительства были вызваны только особым стечением обстоятельств, и потому снова оказались обманутыми тактикой министров.

В 1613 г. принцы не рассчитывали на придворные интриги. Сторонники Конде распустили слух, что принц решил требовать созыва Генеральных штатов, которые одни имеют право назначать регентов во время малолетства королей.[281] Но нападение Савойи на Мантую отвлекло на время Конде от намеченных планов. Перед грандами открылись заманчивые перспективы. Один из них, герцог Невер, был непосредственно заинтересован в мантуанском наследстве.[282] Для всех остальных война, да еще в Италии, сулила богатую добычу. Но прежде всего она открывала возможность поссорить правительство с Испанией, ибо за местным конфликтом двух итальянских герцогов обрисовывались фигуры настоящих противников — Франции и Испании; обе стороны крайне настороженно следили за итальянскими событиями.

Герцог Невер ввязался в войну совершенно самостоятельно, и французское правительство вынуждено было смотреть, как вопреки его намерениям отпор савойской агрессии осуществлялся по инициативе французов и силами французов. Дворяне толпами повалили к итальянской границе. «Правительство находилось в таком затруднении, что принуждено было изыскивать всевозможные предлоги, чтобы удержать большое количество зависящих от герцога Невера дворян, просивших разрешения отправиться к нему за свой счет… Нужно учесть, что помимо общей наклонности французов к ведению войны в Италии партия Невера была очень многочисленна, и племянник его герцог Лонгвиль тоже объявил о своем намерении отправиться к нему на помощь».[283]

В конце мая Королевский совет по настоянию Конде и грандов решил послать в Италию французскую армию для защиты прав мантуанского герцога; но, приняв для виду решение, которое «вложило бы оружие в руки принцев» и неизбежно привело бы к столкновению с Испанией, министры на деле всячески медлили с его выполнением,[284] что было весьма на руку Испании, которая, боясь вмешательства Франции в итальянские дела,[285] столь поспешно воздействовала на савойского герцога и так форсировала мирные переговоры, что уже через месяц стало известно, что Мантуя и Савойя сложили оружие, а в «начале июля во Франции распустили все войска, набранные для помощи мантуанскому герцогу».[286]

Итак, мелькнувшая перед грандами заманчивая перспектива втянуть правительство в войну с Испанией и воспользоваться всеми вытекавшими отсюда выгодами рассеялась. Их единственным ресурсом. осталась внутренняя война, при которой они рассчитывали на помощь савойского герцога, медлившего с роспуском своих войск.[287] В связи с этим изменилось и поведение грандов. Они удалились в свои провинции и сговаривались между собой.[288] Удержать Конде при дворе становилось все труднее, приходилось одаривать его клиентелу, укрепляя тем самым его авторитет среди дворянства.[289] Но министрам удалось вполне разъединить Конде и д'Анкра; последнему дали звание маршала Франции,[290] и между его малолетней дочерью и внуком Вильруа был заключен брачный контракт.[291]

С этого момента поведение д'Анкра изменилось; он совершенно отошел от аристократической оппозиции. Министры использовали его для усиления своего влияния на королеву. Это дало возможность партии Конде начать в печати кампанию против жадности д'Анкра, превращая его постепенно в главную мишень своих нападок на правительство. Наряду с заигрыванием с гугенотами, обливание грязью нового маршала стало одним из методов увеличения популярности аристократической оппозиции.

Таким образом, к концу 1613 г. уже сложилась политическая обстановка самого кануна междоусобицы. Министрам с д'Анкром противостояла знать, возглавляемая принцем крови; небольшая группа Гизов была оттеснена на задний план.

В такой напряженной обстановке в самом конце 1613 г. произошло еще одно событие, оттянувшее на несколько недель окончательный разрыв между грандами и правительством. В Италии возникли новые осложнения. Герцог Савойский продолжал держать под ружьем свои войска, не выполняя условий мирного договора и внушая тем самым серьезные опасения независимым от Испании мелким итальянским государствам.[292] Связи Савойи с Конде делали этот конфликт очень острым и для Франции.[293] Поведение Испании было двойственным. С одной стороны, она стремилась использовать сложившуюся обстановку для нажима на Францию с целью произвести, наконец, обмен принцессами и тем самым привести в исполнение заключенный 30 апреля 1611 г., но неосуществленный пока еще брачный договор. С другой стороны, Испания медлила с эффективными мерами по отношению к Савойе, не порывая при этом с Францией. Конде не преминул использовать эти обстоятельства для нового нажима на королеву.[294]

Положение правительства было не из легких. Все опасности, которые принесла бы с собой война (не с Савойей, но с Испанией, этого не следует упускать из виду), не только не исчезли к концу 1613 г., а, наоборот, чрезвычайно усилились. Но отказ от помощи Мантуе вызвал бы протест не только грандов, но и гугенотов. Они нашли бы общую почву («хоть и были в глубине души одушевлены различными соображениями») в обвинении министров, якобы подкупленных Испанией.[295] Венецианский, английский и голландский резиденты во Франции немало способствовали союзу принцев и гугенотов. Им этот путь казался наилучшим для ликвидации франко-испанского союза, в чем все они были крайне заинтересованы.[296]

8 ноября 1613 г. Вильруа прочел в Королевском совете докладную записку относительно политики Франции в мантуанском конфликте,[297] в которой потребовал усмирения Савойи, ибо дать в этом вопросе Испании перевес — означало, по его словам, «своими руками соорудить ей лестницу, по которой она поднимется до полного господства в Италии, а вслед за тем и во всем христианском мире, каковым намерениям Франция всегда была противовесом».[298] Вильруа предпочитал разрыв с Испанией, если последняя не захочет усмирить савойского герцога.

Нет сомнения, что решительность и категоричность этого вывода больше всего имели в виду Испанию и не замедлили оказать желаемое действие. Уже 4 декабря в Париже был получен ответ: Испания уступала и соглашалась вывести свои войска из Монферрата.[299] Следует подчеркнуть, что в те годы и последующие Испания (в меньшей мере, чем Австрия) не могла обострять свои отношения с Францией. Слабость Испании сказалась уже достаточно отчетливо в 1609–1610 гг., в связи с конфликтом из-за Клеве. Отсюда уступчивость Филиппа III и его готовность к союзу с Францией. Но пришлось уступить и Франции: откладывать осуществление испанских браков оказалось невозможным. Ставила ли Испания это условие как обязательное для разрешения итальянского конфликта? Возможность этого не исключена: есть сведения, что уже в октябре 1613 г. аналогичное желание Испании вызвало тревогу у Марии Медичи.[300] Cловом, в декабре стало известно о назначении церемонии торжественного совершения браков на начало февраля 1614 г., причем принц должен был замещать инфанта, чтобы венчаться с сестрой короля.[301]

«Считая, что решение об этом уже принято, принц решил отъехать от двора».[302] Гранды не смогли достичь своей основной цели — отставки министров никакими «мирными» способами. Им не удалось также втянуть правительство в войну с Испанией. Если бы они допустили совершение испанских браков, они должны были бы отказаться и от надежды на поддержку со стороны гугенотов. Оставался только один путь: война с правительством.

Характеризуя поведение Конде и его приверженцев в начале 1614 г., один из очевидцев дает краткое, но исчерпывающее объяснение причин готовой вспыхнуть смуты: «... каждый хотел быть приобщенным к самым секретным и важным государственным делам, хотел распоряжаться в управлении (государством), располагать должностями, назначениями, званиями и заведовать финансами.[303]

Поведение грандов в 1614 г. повторяло многие эпизоды гражданских войн XVI в. Некоторые данные позволяют предположить, что на многочисленных собраниях принцев, которые происходили в Париже в начале 1614 г. (как говорили, не без участия английского посла[304]), обсуждалась программа Амбуазского заговора: т. е. захват особы маленького короля. Об этом ходили толки в Париже; папский нунций писал в Рим о намерениях принца явиться в столицу с войском и, подняв народ, добиться отстранения регентши от власти.[305] Но этих данных недостаточно, чтобы с уверенностью приписать грандам такую программу-максимум. К тому же реальная обстановка диктовала другой план действий.

После того, как главные члены аристократической оппозиции разъехались по своим поместьям и провинциям, оставшийся в Париже Бульон объявил королеве в начале февраля претензии грандов и сам поспешил незамедлительно покинуть столицу. Вслед за ним тайком уехал Лонгвиль, и королеве удалось арестовать лишь одного Вандома.

Изменилось поведение грандов и дворян. Невер распоряжался в Шампани как полновластный хозяин и открыто набирал войска без разрешения короля. Один из королевских казначеев, пытавшийся ему воспрепятствовать, был по его приказу наряжен в шутовское платье и провезен на осле по многим городам и местечкам.[306] «И говорить и писать все принялись с большой вольностью».[307] Появилось бесчисленное количества памфлетов, сатир, стихов и т. п., «что обычно предвещает смуту».[308]

Перед своим отъездом Бульон заявил королеве, что гранды намерены собраться в Мезьере (Шампань), чтобы обсудить меры, необходимые для срочного исправления «беспорядка в управлении государством». Кроме того, он изложил причины отъезда Конде и его жалобы. В Королевском совете было решено немедленно отправить к принцу, в его поместье в Берри, герцога Вантадура и государственного советника Буассиза с просьбой вернуться ко двору.[309] Данная им инструкция информирует нас как о существе жалоб Конде, так и о линии поведения, принятой правительством. Конде объяснял свой отъезд прежде всего тем, что его не допускают к государственным делам, не предоставляют ему должной доли в милостях и благодеяниях короля и выказывают ему внешнюю холодность. Все эти жалобы были, разумеется, обоснованы. К управлению его действительно не допускали и во многих его просьбах за друзей и креатур ему отказывали.[310] Но королева (т. е. Вильруа) заняла по отношению к принцу с самого начала переговоров позу изумления перед несправедливостью подобных упреков. Она их категорически опровергала и приводила в подтверждение многие факты, действительно имевшие место. Таким образом, часть выставлялась за целое, и жалобы Конде не оставались без ответа. Но правительство поспешило вырвать из его рук инициативу в очень важном деле: в созыве Генеральных штатов. Конде уже не раз высказывал в частном порядке такое требование, и полная уверенность, что он не преминет в агитационных целях выставить его теперь публично, заставила правительство забежать вперед. Как в инструкциях, так и в циркулярном письме королевы от 13 февраля ко всем губернаторам, парламентам и городам,[311] излагавшем несправедливость жалоб и претензий принца, особенно подчеркивалось решение регентши привести все дела в порядок еще до совершеннолетия короля при помощи «добрых советов» представителей сословий. Однако, надеясь, по-видимому, выпутаться из затруднений с наименьшим риском, Вильруа сознательно допустил в этих документах некоторую туманность формулировки, рассчитывая в случае благоприятного для правительства исхода ограничиться лишь созывом нотаблей.[312]

Итак, в феврале 1614 г. правительство занимало довольно уверенную позицию. В секретной инструкции нет и намека на какие-либо уступки принцу. Вантадур и Буассиз должны были лишь урезонить Конде и предложить ему вернуться ко двору. Когда же Конде удалось избегнуть встречи с королевскими посланцами и переправиться через Луару в Шампань на соединение с другими грандами, в Париже было решено не отправлять к нему больше послов, но принять некоторые меры безопасности: в городах выставить стражу, укомплектовать пехотные и кавалерийские полки, а также приступить к найму швейцарцев.[313] Королеве пришлось изменить и тактику по отношению к Гизам: они и герцог д'Эпернон вновь были обласканы и одарены, равно как и их клиентела, а герцогу Гизу регентша посулила должность главнокомандующего армией.[314] Снова был применен классический метод противопоставления одной аристократической клики другой, не менее зловредной.

Среди самих министров не было единства по вопросу о мерах, которые надлежало принять против грандов. Вильруа и Жанен полагали, что достаточно одного гвардейского полка и отряда кавалерии, чтобы «образумить» совершенно слабых грандов.[315] Но канцлер указывал на другое: на наличие почти всех грандов в партии Конде, на слабость группы Гизон и д'Эпернона и, наконец, на гугенотов.[316]

Он был несомненно прав, и дальнейшие события подтвердили его правоту. У принцев было в ту пору больше сил, чем у королевы.[317]

Неожиданная сдача Мезьера, который был 19 февраля захвачен Невером, подвезшим туда артиллерию, чрезвычайно встревожила правительство.[318] Королева спешно послала в Швейцарию полковника Галати, и тому, при помощи французского посла, удалось ликвидировать попытки принцев нанять швейцарцев в свое войско. Обе стороны вооружались и набирали солдат.

В такой обстановке Конде выпустил 19 февраля манифест, который был вручен королеве 21-го.[319] Этот документ отражает основную причину недовольства грандов в очень ясной форме, и современники правильно его истолковали.[320] Принц выдвигал против правительства регентши конкретные обвинения; первым и основным было отстранение принцев и коронных чинов от управления государством, превращение их в ширму, за которой «худородные» министры могут «царствовать, пользуясь беспорядком».[321] Именно к этой горсточке людей, присвоивших себе главные функции в государстве, были обращены дальнейшие претензии. Поскольку Конде рассчитывал привлечь к себе гугенотов именно при помощи протеста против испанофильских тенденций правительства, он не только обвинил министров в заключении союза с Испанией без обсуждения его условий с принцами и в желании осуществить испанские браки до того, как они будут одобрены на Генеральных штатах,[322] но также тщательно подобрал и выставил в манифесте все частные случаи попустительства Испании за истекшие четыре года.

В подборе упреков, касающихся внутренних дел королевства, легко проследить все ту же аристократическую тенденцию. Особенно возмущает принца назначение на должности «недостойных и неспособных людей», т. е. королевских ставленников. Конде считал, что при назначении на должность следовало запрашивать мнение принцев и назначать «людей способных» (т. е. тех, на кого укажут гранды).[323] Тем же способом должны назначаться и послы.[324]

В этой части манифеста, отведенной критике действий правительства, прощупывается программа феодальной реакции — господство в центре (в Королевском совете) и в провинциях (губернаторства и крепости). Но в своем первом публичном выступлении, долженствовавшем завоевать ему симпатии широких кругов населения, Конде не мог выставлять свои требования открыто; он мог рассчитывать лишь на подготовку почвы для них. Поэтому в той части манифеста, которую можно охарактеризовать как попытку использовать в своих интересах недовольство самых различных общественных группировок, принц вынужден осторожно лавировать между ними, умалчивая об острых разногласиях и ограничиваясь эклектическим набором жалоб на тяжелое положение различных слоев общества. Но при всем том его ориентация на родовитых дворян с учетом их коренных претензий выступает и здесь вполне отчетливо: «Дворянство обнищало и разорено… удалено от судебных и финансовых должностей за неимением денег, его жизнь и состояние отданы в чужие руки».[325] На фоне этой ламентации жалобы на обременяющие народ налоги, на недостаточно тщательное выполнение указов о гугенотах, на помехи парламентам в отправлении их функций звучат гораздо скромнее.

Нащупывая себе союзников во всех сословиях и во всех лагерях, на этом первом этапе пробы сил и открытого выступления против правительства гранды были связаны в своих требованиях к нему. Положительная программа манифеста сводится к требованию немедленного созыва Генеральных штатов и отсрочки до них испанских браков. Она маскирует истинные цели инициаторов смуты и воплощается в такую форму, которая удовлетворила бы всех и концентрировала бы оппозицию всех слоев общества против правительства. Требование «свободных и обеспеченных» (libres et seurs)[326] Генеральных штатов, — т. е. со свободными выборами без нажима со стороны королевской власти и с правом не только выслушивать отчеты королевских чиновников, но и самим свободно говорить и вносить предложения, — открывало заманчивые перспективы для всех, кто собирался воспользоваться Генеральными штатами, а ими были в первую очередь сами гранды. Это был удачный и не раз испробованный в XVI в. прием, дававший возможность под дискредитирование правительства регентши и реформу его в феодально-аристократическом духе подвести достаточно широкую базу.

Манифест был напечатан и разослан с сопроводительными письмами парламентам, губернаторам, городам и видным лицам. Все парламенты сочли долгом отправить королеве свои пакеты нераспечатанными.[327] Парижский парламент показал почин, хотя Конде и писал ему: «Именно вам, которых я считаю главными опекунами государства, я хотел бы как можно лучше объяснить свои действия и отчитаться в них». В широком распространении манифеста сомневаться не приходится. Возбуждение, разогретое предыдущими событиями, усилилось еще больше. Появилось множество памфлетов: «discours», «remonstrances», «réponses» и, наконец, ответное письмо королевы.

Оно датировано 27 февраля, но было опубликовано и распространено несколько позже в начале марта,[328] после неоднократного обсуждения в Королевском совете. Смысл этого обсуждения вскрывается из анализа двух вариантов этого документа. Первоначальный текст был подписан королевой 27 февраля, но затем в него Вильруа внес многие собственноручные изменения.[329] Этот исправленный текст и был напечатан отдельной брошюрой, а также в Mercure français.[330]

Характер исправлений недвусмыслен: все они, вплоть до чисто стилистических, имеют целью смягчить первоначальную редакцию, в которой были вскрыты истинные замыслы Конде, клонившиеся к отставке министров. Сравнение двух редакций этого документа, предназначенного в первую очередь для широкой публики,[331] дает возможность истолковать его окончательный текст как стремление сгладить наиболее острые разногласия между министрами и грандами, перевести их в сферу дипломатических препирательств по поводу общественных интересов (intérêts généraux, как их тогда называли в отличие от intérêts particuliera, или проста le particulier, с которыми единственно и следовало всерьез считаться). Перейти в будущем к переговорам с грандами от этих разногласий было бы легче, чем от публичного признания дилеммы: «или мы, или вы».

Чем же был вызван в тот момент такой поворот в политике Вильруа? Ответить на этот вопрос можно лишь предположительно. Свидетельство Поншартрена позволяет считать переделку ответного письма королевы результатом многочисленных дебатов в Королевском совете, закончившихся лишь в начале марта. Для этого же времени мы располагаем еще одним документом: докладной запиской Вильруа, датированной 10 марта, которая тоже говорит о разногласиях в Совете и резюмирует их.[332] Но записка Вильруа отнюдь не рассчитана на широкое распространение и не получила его: ни в мемуарах, ни в письмах современников нет на нее никаких намеков[333] (в противоположность аналогичным случаям в 1612 и 1613 гг.). В записке указаны и причины, вызвавшие эти дебаты. Из сопоставления очень близких по времени дат (27 февраля датирован первый, отвергнутый вариант письма королевы, а через 11 дней составлена записка Вильруа) можно вывести заключение, что та же причина, которая вызвала переработку текста письма королевы, послужила и толчком для сочинения докладной записки. Причина эта заключается в том, что принцы обещали сложить оружие, всячески содействовать испанским и английскому[334] бракам и вообще не выходить из воли королевы, но при одном условии: Конде требовал себе крепость в городе Амбуазе,[335] а другие гранды предъявляли аналогичные претензии.

Вильруа предлагает королеве удовлетворить требования принцев и мотивирует свой совет. Он опирается прежде всего на сложившуюся ситуацию: парламенты и другие верховные суды, так же как и города и все чиновничество, остались верны королю. Однако о грандах и дворянстве он может сказать лишь то, что «изрядное их число» служит королю верой и правдой (но он вынужден признать, что эта вера и правда покупается правительством дорогой ценой). Гугеноты как будто тоже привержены более к миру, чем к войне. Но Вильруа подчеркивает, что такая более или менее благоприятная для правительства обстановка может резко измениться с началом гражданской войны. Во-первых, открытие военных действий объединит Конде с гугенотами: «он ринется в их партию, чтобы усилить религиозным предлогом уже выставленный им предлог общественного блага, и последствия этого союза могут оказаться гораздо более пагубными, чем они кажутся сейчас». Далее, война охватит все провинции и принцам может попасть в руки не один Амбуаз, а много других, более важных крепостей. Вильруа формулирует: «Нынешняя смута имеет очень глубокие корни». Ее можно обезвредить рядом мер. Надо поступиться Амбуазом, допустить грандов в Совет, отменить продажность должностей, особенно придворных, уничтожить полетту и улучшить систему раздачи пенсий и даров. Таким образом, программа, изложенная Вильруа, клонится к тому, чтобы удовлетворить претензии родовитого дворянства и привлечь его на свою сторону. Вильруа боится также и Генеральных штатов, поэтому все эти меры должны быть проведены до их созыва: предлог «общественного блага» будет вырван из рук грандов, а их самих можно будет снова разъединить. Тогда они не смогут найти себе никакой поддержки «в результате тех благодеяний, которые королева окажет обществу».

Основная цель, которую ставит себе Вильруа в этой записке, вполне ясна. Считаясь с серьезными трудностями положения, он советует лишить грандов возможности базироваться на предлогах «общественного блага», и для этого прокламировать намерение правительства заняться реформами, а также пообещать Конде Амбуаз. Когда же королева перетянет общественное мнение на свою сторону, можно будет разделаться с грандами без особого труда.

Однако, выставив такую программу, Вильруа не перешел сразу же к ее осуществлению. Возможно, что он встретил в Совете слишком яростное сопротивление Гизов, чье влияние сильно возросло в виду возможной войны. Но вернее, что записка не была даже и оглашена и явилась лишь материалом для беседы с королевой, подобно записке 1611 г. Это объяснило бы молчание современников не только о ней, но и об изложенных в ней фактах, ставших достоянием гласности лишь позже, во время переговоров в Суассоне (например, о требовании принцем Амбуаза). Будь эта записка зачитана на заседании Совета, сведения об уступчивой позиции правительства несомненно дошли бы в той или иной степени до любопытных, которыми кишел Лувр, и до мятежных грандов. Между тем, вся дипломатия королевской делегации во время апрельских переговоров построена на выдерживании непоколебимой линии сопротивления грандам в их основных требованиях и в скрывании от них трудностей, с которыми правительству приходится считаться. Поэтому записку Вильруа следует рассматривать как секретный документ, дающий правильную оценку событий и указывающий способ действий на довольно большой отрезок времени.

Официальным же выражением политики королевской власти в начале марта 1614 г. явилось письмо королевы. Анализ его показывает, в каком виде Вильруа стремился изобразить восстание грандов перед лицом общественного мнения, и те цели, которые он при этом ставил.

Требование Конде созвать Генеральные штаты Вильруа обезвредил выражением радости по поводу «одобрения» принцем проекта королевы, объявленного еще 13 февраля. Упрек относительно испанских браков был отведен указанием на то, что принцы крови сами их одобрили, дав свои подписи на контрактах. Обвинения против министров королева принимала на себя, превращая полновластных и самостоятельных правителей в своих покорных слуг. Дальше королева заявляла, что ее постоянным желанием было составить Совет именно только из принцев, пэров и коронных чинов. Но в своих попытках в этом направлении она ни от кого не встречала помощи.

Прочтя все эти объяснения (а также и другие, по более частным вопросам), всякий должен был согласиться с выводом королевы, что целью грандов было «просто дурно истолковать все, что было сделано после смерти короля и что, тем не менее, счастливо привело к благу и удаче всех дел и внутри королевства и вне его».[336] Такое заключение казалось тем более обоснованным, что перед тем королева, подобно Конде, перебрала все сословия и каждому указала на опасности гражданской войны и ущерб, который последняя нанесла бы им. Духовенству она посулила в случае успеха гугенотов «гибель и разорение». «Память о нищете и ужасах гражданских войн еще настолько жива», что все, кто пошел бы на удочку «облегчения народа» от налогового бремени, скоро раскаялся бы.[337] О городах королева говорит уверенно; она знает «что они не последуют за виновниками смуты». Но и по отношению к городам у правительства был слабый пункт: оно не имело возможности снабдить их достаточными гарнизонами. Поэтому оно перелагало защиту их от посягательств грандов на самих же горожан. Самое трудное дело для королевы — усовещевание родовитого дворянства — удалось ей несравненно хуже. Королева могла лишь пообещать, что о продажности должностей рассудят Генеральные штаты, а также указать, что именно провинциальному дворянству она раздала гораздо больше денег и должностей, чем Генрих IV. В остальном, она в красивых словах понадеялась на соблюдение «благородным дворянством» своего долга по отношению к королю, несмотря ни на какие соблазны. Если учесть, что в эти самые дни публично ставился и дебатировался вопрос о том, на чью сторону должен перейти дворянин, земля которого зависит от кого-либо из мятежных принцев: на сторону сеньера или короля,[338] слабость позиции правительства в одном из решающих пунктов сказывается особенно ярко.

Неуверенность регентши в основной военной силе государства — дворянстве — диктовала тон и содержание письма. Пресечь смуту мирным путем, добиться возвращения принцев ко двору, чтобы «прекратить все беспорядки и волнения, которые происходят в провинциях королевства»,[339] являлось его основной-целью. Но этому возвращению правительство еще считало возможным ставить некоторые условия: принцы должны отказаться от требований отсрочки испанских браков, а также «свободных и обеспеченных» Генеральных штатов,[340] не говоря уже о том, что публичное порицание политики регентши и образование всевозможных партий никак не могут быть терпимы.

Итак, королева звала назад своего племянника, которого она стремилась изобразить не слишком виновным.[341] В случае если бы этот маневр удался, можно было бы прийти к какому-нибудь с ним соглашению без лишнего шума и затем осуществлять план действий, начертанный Вильруа в докладной записке.

Весь март ушел на рассылку письма королевы по провинциям,[342] а также на сношения с принцами, находившимися в Мезьере. С письмом королевы к ним был послан близкий принцу человек, президент де Ту. Он должен был предложить грандам вступить в переговоры и, вероятно, прощупать их действительные планы и возможности.

В течение марта же стало вырисовываться более отчетливо и соотношение сил, подтвердившее суждение Вильруа в докладной записке. Важное преимущество правительства состояло в том, что все города остались на его стороне: «королева была очень удовлетворена тем, что парламенты, города и коммуны, не исключая даже тех, где преобладали гугеноты, остались верны своему долгу королю».[343] Такая позиция городов таила для грандов немалые опасности: «принцы могли бы достичь очень многого, если бы не натолкнулись на преграды при переправах через реки[344] и на препятствия со стороны городов, которые твердо держались так называемой королевской партии. В распоряжении принцев находились лишь города, расположенные в их доменах,[345] а также те, где они имели свои гарнизоны; таким образом, им было крайне трудно соединить свои силы… Все города остались под королевским знаменем и добросовестно несли стражу, и в этом и заключалась главная сила короля, потому что без хороших пристанищ (bonnes retraites) и переправ те, кто шатаются по полям, быстро попадают в затруднительное положение».[346] В этот момент особенно ярко сказались результаты политики королевской власти, чинившей грандам всевозможные препятствия в их стараниях заполучить в свои руки укрепленные пункты и обеспечить себе верность комендантов крепостей. Но решающее значение в деле сохранения городов на стороне короля следует приписать весьма активной роли буржуазии и чиновничества. Интересная ситуация создалась в Руане. Город не имел губернатора и королевского наместника,[347] а городская милиция в результате длительного конфликта между парламентом и муниципалитетом была без капитанов. У Конде было немало сторонников в Нормандии, и в самом Руане его эмиссары вели активную пропаганду. Перед лицом такой опасности были на время забыты все распри между парламентом, другими судами и городским советом. Парламентом был организован особый совет, куда вошли президенты судебных палат и других организаций города, «чтобы обеспечить все необходимое для блага короля и сохранения города». Этот совет заправлял всеми делами в городе и провинции и действительно сумел предотвратить попытку грандов захватить Руан.[348] Подобные же попытки, вероятно, предпринимались в марте 1614 г. и по отношению к другим городам, ибо многочисленные данные, которые имеются для апреля, свидетельствуют, что ни один из городов северо-востока Франции, как в захваченных принцами районах, так и в прилегающих провинциях, не ускользнул от их внимания и подвергался в той или иной мере опасности захвата. Но все эти старания потерпели фиаско. Гранды не смогли привлечь города на свою сторону ни силой, ни хитростями.

Однако с родовитым дворянством дело обстояло иначе. Его поведение внушало правительству немало обоснованной тревоги: «Силы грандов были значительны, как потому что они выступили первыми (ведь те, у кого чешутся руки, бегут под первые же развернутые знамена), так и вследствие большого количества сеньеров, согласных с жалобами принца, а каждый из них вел за собой большую свиту как из своих приближенных и подданных, так и из друзей. Вся провинция Берри, а также Солонь вплоть до Бос и шартрской области были вооружены; в особенности сильно было смятение в Берри… потому что большая часть дворянства этого края… села на коней, чтобы следовать больше за принцем, чем за королем (что не мешало им утверждать, что они служат королю и на этот раз). Отсюда движение распространилось и в соседние провинции Пуату и Турень, а затем в Анжу и Мэн. Это пламя незамедлительно перекидывалось из одного места в другое при помощи слухов, твердивших о том, что все это замышляется для реформы государства, облегчения народа и сохранения королю его короны и власти».[349] Этот анализ положения, которым мы обязаны роялистически настроенному современнику, подтверждается и другими свидетельствами. Герцог Вандом, которому удалось убежать из-под ареста в Лувре, захватил в своей провинции Бретани крепость Ансенис (близ Нанта), и к нему стянулась большая часть дворянства, как Бретани, так и Анжу и Мэна.[350] В нижнем Пуату и в Бретани наблюдались скопления дворян и раздача поручений по набору вооруженных сил.[351] В Нормандии дворяне укрепляли свои замки, набирали солдат и платили им деньгами, отобранными от королевских сборщиков тальи.[352] Если так обстояло дело в сравнительно спокойной Нормандии, то легко себе представить, что делалось в Шампани, где были сосредоточены главные силы принцев и куда все время стекались новые группы дворян.[353]

Беспрерывное увеличение партии Конде было особенно опасным для правительства, которое, несомненно, в особенности на первых порах, не ожидало, что «зараза» распространится столь быстро и далеко. Королева готовилась к военным действиям и набирала войска. Из Бастилии был вынут (впервые за все время регентства) сперва один миллион ливров, затем еще полтора миллиона.[354] Но меры, которые правительство могло предпринять с целью парализовать растущее дворянское движение, были явно недостаточны. Оно разослало по провинциям полицейские отряды (prévôts des maréchaux), но Дюплесси-Морне писал королеве (в качестве губернатора Сомюра), что вследствие волнений в округе он полагает, что если положение ухудшится, потребуются более крупные силы.[355]

Гугенотская аристократия также внушала правительству немало опасений. Если гугенотские города и держались «королевской партии», то поведение грандов было столь же подозрительным, как и поведение многих католических дворян.[356]

Миссия президента де Ту затянулась, так как он не застал Конде в Мезьере и отправился к нему в Седан. Картина, которую он там имел возможность наблюдать, была отнюдь не утешительна. «Принцы были окружены дворянством, которому они раздавали поручения по набору войск,[357] хотя время года было достаточно неподходящим для открытия военных действий».[358] Свои впечатления де Ту резюмировал по возвращении в Париж: «зло было на деле гораздо более значительным, чем он раньше полагал. Не только тон Конде и его приверженцев становился день ото дня все более резким, но в Мезьере не было недостатка и в войсках; если дело дойдет до разрыва, гугеноты присоединятся к принцам».[359]

Ввиду всех этих обстоятельств де Ту должен был при обсуждении вопроса о месте будущей конференции пойти навстречу желаниям принцев. Не имея на то никаких специальных полномочий, он разрешил им привести в Суассон, где должны были происходить переговоры, свой гарнизон и расположить в округе войска в количестве 4–5 тысяч пехоты и 500–600 кавалеристов «для лучшей безопасности принцев и для обеспечения им пристанища, если в том представится необходимость».[360] Королева же отвела из города свои войска на 25 лье.

Суассон лежит на полпути между Мезьером и Парижем. В результате этой важной уступки принцы перевели свои войска от границы в город, от которого до столицы был один день пути. В такой обстановке должны были начаться переговоры.

В начале апреля принцы съехались в Суассон, приведя с собой около 4 тысяч пехоты и 600–700 конных.[361] 7 апреля туда же явились и делегаты короля во главе с герцогом Вантадуром. Реальным руководителем делегации был один из лучших дипломатов Генриха IV (если не самый лучший), главный контролер финансов, президент Жанен, глубокий старик, так же как и Вильруа. Их сопровождали президент де Ту и два государственных советника — Буассиз и Бюльон. На долю последнего выпала роль связующего звена между двором и делегатами. В силу полученной инструкции делегаты сами ничего не решали и сносились с королевой, с Вильруа и со всем Королевским советом.[362]

На первом же заседании конференции 8 апреля принцы выставили свои основные общие требования: 1) созыв Генеральных штатов, 2) отсрочка на год испанских браков, 3) разоружение с обеих сторон.[363] Но помимо этих официальных заявлений, в частной и секретной беседе с Бюльоном, который должен был отвезти королеве требования принцев, герцог Бульон раскрыл и «частные» их пожелания: Конде желал получить. Амбуаз, а Невер — Мезьер.[364]

Настроения грандов очень беспокоили делегацию. Боясь снова быть разделенными хорошо известной им тактикой министров, гранды держались сплоченно и не шли на сепаратные переговоры. Они всячески подчеркивали, что ждут помощи со стороны гугенотов, и нисколько не скрывали, что требование отсрочки испанских браков было выставлено ими с целью обострить отношения королевы с Испанией и привести ее к отказу от этого договора. Делегаты с жаром протестовали против отсрочки, справедливо усматривая в этом пункте стремление грандов образовать совместно с гугенотами прочную партию на будущее время и тем самым создать условия для продолжения смут. На заседаниях присутствовали также уполномоченные от Вандома, Ретца и Рогана; следовательно, разговоры о союзе с гугенотами велись не для простого устрашения королевской делегации, а имели под собой реальную почву.

В силу этого Жанен сделал ясный вывод — надо идти на мировую.[365]

12 апреля Бюльон привез из Парижа ответ королевы, которая соглашалась на общие требования грандов, отсрочивая, однако, заключение испанских браков не до Генеральных штатов, а до совершеннолетия короля (в конце сентября 1614 г.). Обсудив этот ответ, гранды потребовали, чтобы он был представлен им в письменном виде, особенно пункт об отсрочке. Имея в руках документ об отсрочке и пользуясь им как магнитом, к которому притянулись бы все враги Испании, включая и иностранные государства, Конде собирался организовать себе партию, еще более опасную для правительства, чем это показалось Жанену с первого раза.[366] При таких обстоятельствах сохранение союза с Испанией приобретало сугубое значение: «Я считаю испанские браки совершенно необходимыми, так как вижу… что в будущем король будет очень нуждаться в помощи» (Испании, — А.Л.).[367] Поэтому, стремясь найти выход, который не вызвал бы конфликта с Испанией, Жанен считал возможным дать письменное обещание отсрочки, но без указания, что оно дано по требованию Конде.

Итак, с самого начала переговоров делегаты встретились с серьезными трудностями, и не по поводу «частных» требований, а в связи с одним из главных пунктов. Гранды имели в своих руках такое оружие, при помощи которого можно было принудить королеву к выполнению их личных желаний. Но по своему существу эта тактика была настолько шаблонна, что современники ее быстро поняли: «если не устроятся дела, касающиеся личных интересов принцев, нельзя рассчитывать на сколько-нибудь длительное соглашение».[368] 15 апреля принцы открыто высказали свои личные желания, т. е. назвали требуемые ими крепости.[369] Жанен был подготовлен к этим требованиям. Переписка его с Вильруа вскрывает полное их согласие по вопросу о необходимости поступиться Амбуазом и Мезьером ради сохранения мира. Оба они советовали королеве открыть военные действия против принцев лишь в самом начале, когда, по их мнению, можно было захватить грандов одним ударом.[370]

Однако в Париже отнеслись к требованиям принцев совсем иначе. Слухи об этих претензиях дошли до двора ранее прибытия туда Бюльона и вызвали, по словам Вильруа, «досадный трезвон» (un tintamare fascheux).[371] Поскольку тайна была уже разглашена, Бюльону не оставалось другого выхода, как доложить обо всем на Королевском совете, собравшемся 16 апреля (он вызвал этим поступком чрезвычайный гнев принцев, стремившихся обделать свои «личные» дела втихомолку). Требования Конде встретили ожесточенный протест со стороны вельмож, оставшихся «верными» королю, и этот протест сопровождался весьма прозрачными угрозами покинуть королеву, если она удовлетворит требования мятежных принцев.[372]

Королева очутилась между двух огней. Вильруа писал: «Ее величество боится, что, одарив одних, она все равно не приобретет их верности, а только потеряет других».[373] И несколькими днями позже: «Желание королевы заключается в том, чтобы удовлетворить тех, кто ей здесь служит, и поддерживать их в их добрых намерениях, но этого можно достичь лишь дорогой ценой. Надо будет им отдать новые места, и таким способом мы скоро разделим провинции (между ними, — А.Л.). Подумайте сами, к чему это может привести и в каком положении останутся король и королева после такого раздела верховной власти (autorité souveraine), которая, будучи презираема подданными, падет еще ниже в глазах иностранных государств».[374] Последняя фраза отражает известные колебания Вильруа; он сам признает, что его аргументы в пользу мира и отдачи Амбуаза и Мезьера слабы и встречают серьезные возражения «ввиду прошлых событий и ранга тех персон, которые замешаны в этом деле».[375] Особенно болезненно королева реагировала на требование принцев отдать Неверу захваченный им Мезьер: после всех протестов правительства это означало бы полную его капитуляцию.[376] «Что касается Амбуаза, я вижу лишь твердую решимость не отдавать ничего другого, кроме Шинона»,[377] — пишет Бюльон о попытке заменить важную крепость другой, менее важной.

Как видим, партия, стоявшая за войну, т. е. Гизы и все, кто к ним примыкал,[378] имела в тот момент сильное влияние на королеву. Чтобы правильно оценить всю трудность положения правительства, надо ясно представить себе, до какой степени продажной и ненадежной была та часть знати и дворянства, которая примыкала к «королевской партии». Каждый день можно было ожидать, что тот или иной перебежит в лагерь мятежных принцев, каждого надо было одаривать и закреплять за собой разными посулами.[379]

Война с Конде вынудила бы королеву предоставить командование своими военными силами Гизам и д'Эпернону, а это, по справедливому замечанию Ледигьера, заставило бы гугенотов обязательно примкнуть к Конде, чтобы обеспечить себе безопасность; значит, война велась бы уже не между королем и мятежниками, но между домами Гизов и Бурбонов.[380] C другой стороны, уступив Конде, королева вызвала бы против себя бунт Гизов: «Они предсказывают ей всякие несчастья, которые будут ее преследовать, если она удовлетворит личные претензии принца и недовольных из его партии; они заявляют, что также будут вынуждены удалиться».[381] Понятно, что в таком положении королева действительно «не знала, какому святому молиться и какое решение выбрать».[382] Поэтому Вильруа и резюмировал с грустью: «Итак, сударь, наши дела в очень плохом состоянии, так как мы не можем ни заключить мира, ни решиться на войну».[383]

Из сказанного ясно, что так называемая партия войны, т. е. Гизы и д'Эпернон, стремились прежде всего к уничтожению своих соперников, т. е партии Конде. Война была для них средством целиком забрать королеву «в свои лапы», а победа над принцем принесла бы прежде всего победу им в Королевском совете. Война была бы продолжением борьбы двух групп феодальной оппозиции и несла с собой огромную опасность для королевской власти. Любой ее исход (победа той или другой партии) дал бы победившей группе перевес над министрами. Гизы прикрывали свои цели благовидными предлогами, но и королева и министры со своими приверженцами прекрасно понимали это. «Тысяча возражений (против мира, — А.Л.) выставляется здесь теми, кто стремится к смутам, но это прикрыто предлогом сохранения королевской власти»,[384] — писал Бюльон 24 апреля из Парижа в Суассон.

Распространенное в исторических трудах мнение, что министры не хотели воевать из трусости, является необоснованным. Война была для них в той обстановке немыслима. Они должны были во что бы то ни стало дотянуть без войны до совершеннолетия короля,[385] а для этого нужно было изолировать Конде от гугенотов, избежать разрыва с Испанией и использовать Генеральные штаты для укрепления королевской власти. Всего этого можно было достичь лишь при условии сохранения мира.

Борьба в Совете осложнялась весьма тревожными вестями из Суассона и из провинций. Военные силы принцев все время росли, и параллельно этому умножались с их стороны попытки захвата городов. 11 апреля герцогиня Невер хитростью ввела свой гарнизон в крепость города Невера. Владение этим важным пунктом обеспечивало принцам коммуникацию с западными провинциями.[386] 16 апреля Жанен писал: «Каждую минуту мы узнаем, что с различных сторон являются люди (к Конде, — А.Л.) с предложением службы и набора войск и среди этих людей есть и знатные. Я получил точные сведения о планах захвата Кильбёфа… Известны также и другие планы относительно Лана… а также Перонна и говорят еще и о Пуатье».[387] Вечером того же дня Жанен получил новые сведения: такому то дана тысяча экю на набор полка, другому — тысяча двести, не говоря о прочих поручениях аналогичного характера.[388] Через два дня снова: «из разных мест королевства они получают предложения от многих лиц с обещанием помощи…», «... нас также предупредили о смутах, подготовляющихся в Пикардии в пользу г. Лонгвиля».[389] В. тот же день Вильруа сообщает из Парижа о беспокойстве горожан Лашарите,[390] вызванном скоплением войск принца вокруг города,[391] а в письме от 19 апреля Жанен добавляет к этому, что принцы дали 10 тысяч экю для набора в Льеже пехотного полка и пятисот кавалеристов; в том же письме он подробно излагает все принятые им меры пс укреплению верности королю тех или иных комендантов крепостей и других дворян и по обеспечению безопасности городов, которым угрожают принцы.[392] Вильруа из Парижа, Жанен из Суассона пишут в сотни мест, вербуя дворян в «королевскую партию». Между ними и принцами идет глухая, тайная борьба за каждого сколько-нибудь влиятельного дворянина, который сможет привести с собой хотя бы десяток-другой приверженцев. Вильруа информирует Жанена об агитации грандов в Клермоне, которую удалось расстроить, а также о том, что по приказу королевы в Амбуазе были захвачены деньги, пересылавшиеся принцем Ванд ому на расходы по укреплению бретонской крепости Блаве.[393]

Приведенные сведения вполне подтверждают слова Поншартрена: «В течение всего этого месяца (апреля, — А.Л.) в разных частях королевства дела были сильно запутаны. Насчитывалось даже несколько провинций, как Суассоннэ, Ретелуа, Нивернэ и Бретань, которые открыто выступили на стороне принцев. В других люди были вооружены и выжидали время, чтобы примкнуть к той партии, которая доставит больше выгоды, как, например, в Пуату, где маркиз Бонниве решил вскоре в пользу принца. Некоторые провинции, где насчитывалось много гугенотов, дали слово г. Рогану вооружиться, как только он это найдет нужным».[394]

Итак, первая стадия переговоров происходила в обстановке непрестанного увеличения сил принцев, и это позволяло последним крепко держаться за свои требования. Положение королевы оказалось особенно трудным ввиду непримиримой позиции, которую заняли Гизы, всеми мерами боровшиеся против усиления партии Конде. Двусмысленное поведение гугенотской аристократии, выжидавшей время и не высказывавшейся пока открыто, еще более усугубляло опасения правительства. Дело явно клонилось к войне.

Письмо Вильруа от 16 апреля настолько ясно излагало сомнения и тревоги его и королевы, что вся королевская делегация в целом была чрезвычайно встревожена этими вестями. Жанен ответил 18 апреля очень длинным письмом, где наиболее подробно изложил свою аргументацию в пользу мира. Она сводится в основном к уже известным нам положениям, но особенно сильно звучит в этом письме опасение, что война привлечет гугенотов к принцам и ±ем увеличит их силы. «Те, кто еще не высказался открыто за них, не считают пока себя виновными в оскорблении их величеств, и их можно будет оттянуть к себе. Если же война начнется, они сочтут себя защищенными, лишь присоединившись к ним (т. е. принцам, — А.Л.), и таким образом в государстве образуется новая партия, которая примкнет ко всем недоброжелателям».[395]

После письма Вильруа уже не оставалось сомнений, что ответ королевы на требование крепостей будет отрицательным. Конде официально заявил, что требование крепостей было высказано Мэном и Бульоном без его ведома и согласия, а что на деле он стремится только к исполнению «общих требований», удовлетворение которых королева должна обеспечить некоторыми гарантиями.

Эта декларация Конде была рассчитана, несомненно, не на делегатов, которые прекрасно знали ей цену, а на широкую публику, и преследовала следующую цель: поскольку для принцев стало ясно, что королева не согласится на заключение мира и откажет им в крепостях и что надо готовиться к войне, — следовало публично выразить удовлетворение по поводу согласия королевы на «общие» требования. Тогда вина за срыв переговоров и за открытие военных действий легла бы целиком на правительство, и принцы могли бы использовать это обстоятельство в качестве весьма эффективного метода агитации в свою пользу.[396] Заявление принца в форме lettres patentes от имени его и всех примкнувших к нему грандов и дворян[397] было разослано повсюду с гонцами, разнесшими весть о заключении мира.[398]

На деле же до него было еще дальше, чем в предыдущие дни. При разговоре об «общих требованиях» снова выплыли все прежние разногласия. Сказка про белого бычка начиналась сначала. «Намереваясь выяснить вопрос о желаемых принцами общих требованиях и гарантиях, я наткнулся на такие трудности, что отлично вижу, что они никогда не прекратятся, если не договориться сперва о личных претензиях».[399] Все же принцы пошли на некоторые уступки. Они не возражали против обоюдного разоружения, требуя себе лишь гарнизонов в Суассоне и Мезьере до момента подписания договора. Затем они стали просить Амбуаз уже не навсегда, а на срок, до окончания Генеральных штатов. Встревоженный сообщениями Вильруа, Жанен отверг с негодованием и этот вариант, хотя на деле был готов на него согласиться. Однако эти сниженные требования были высказаны опять-таки только Мэном и Бульоном, пытавшимися, очевидно, в частном порядке нащупать какую-то возможность соглашения. С этого момента трещина между двумя группами грандов определяется вполне отчетливо. После отъезда Конде из Суассона Невер последует за ним, и оба они займут непримиримую позицию, а Мэн и Бульон — уступчивую.

Не дождавшись прибытия Бюльона с официальным отказом королевы, Конде выехал 19 апреля в Ретель.[400] Не оставалось сомнений, что принцы готовились к войне; как раз в эти дни они роздали крупные суммы денег для найма войск, да и отъезд Конде заставлял бояться какого-нибудь враждебного акта с его стороны. Жанен, у которого совесть была очень неспокойна, ибо он знал о приближении к Шампани (вопреки соглашению) королевских полков и швейцарцев, был крайне встревожен и умолял Вильруа настаивать на заключении мира, чтобы «подавить зло, которое на наших глазах растет с каждым днем». Он призывал, пока не поздно, купить грандов «по возможности более дешевой ценой»,[401] будучи уверен, что война принесет с собой гораздо более тяжкие условия мира.

Некоторые историки,[402] высчитав, что у правительства было около 20 тыс. войск, а у Конде около 6 тыс., пришли к выводу о недостойной трусости правительства. Однако министры боялись не войны, а тех последствий, к которым она могла привести. Война неминуемо сблизила бы принцев с широкими кругами родовитого дворянства и соединила бы их с гугенотами (как это и случилось в 1615–1616 гг., когда мир в Лудене обошелся несравненно дороже, чем мир в Сент-Мену, и привел к отставке министров); она легла бы тяжелым бременем на народ, который и без того находился в бедственном положении;[403] она вынудила бы пойти на увеличение налогов, что было опасно в той обстановке. Поэтому при оценке действий правительства следует исходить не из расчета соотношения военных сил в тот или иной отдельный момент, но из рассмотрения всей обстановки в целом.[404]

19 апреля Вильруа известил Жанена, что «дела находятся в очень плохом состоянии».[405] Бюльон привез отказ королевы по всем статьям.[406] Снова начались споры по поводу «общих требований». Принцы настаивали на «свободных и обеспеченных Генеральных штатах» без присутствия короля и требовали письменной отсрочки испанских браков.

В Париже королева не переставала терзаться сомнениями и тревогами, в изложении которых Вильруа подчеркивал важное расположение Амбуаза, стыд и позор отдачи Мезьера, а также трудности во взаимоотношениях с Испанией и с Англией. Разрыв союза с Испанией таил, по его мнению, несравненно большую опасность, чем выступление гугенотов на стороне Конде. Поэтому в Париже не могли согласиться на ту форму письменной отсрочки испанских браков, которой требовали принцы.[407] С другой стороны, благодаря аресту одного английского пастора обнаружились связи принцев (в особенности Бульона) с Яковом I. Принцы просили английского короля задержать заключение брачного контракта между его сыном и принцессой Христиной, поскольку этот договор сильно повредил бы им. Не вызывал сомнений и тот факт, что они и раньше были связаны с английским королем и засылали к нему своих людей. «Вот каковы наши. дела в этом отношении, — с горечью замечает Вильруа, — хотя английский король и продолжает в разговорах с нашим послом осуждать поведение принцев… и предлагает королеве свою помощь. Кроме того, он делает вид, что всячески расположен к заключению этого брака...»[408]

Итак, Вильруа больше всего беспокоила возможность внешнеполитических осложнений, к чему он имел достаточно оснований. Ему нужно было не сорвать намеченных союзов; он отлично знал, что при соответствующих обстоятельствах Испания и Англия с такой же охотой принялись бы разжигать гражданскую смуту во Франции, как и 15–20 лег тому назад, и что Гизы тоже обратятся к Испании.

Письмо Вильруа от утра 24 апреля свидетельствует о полном засилье Гизов. Вильруа констатирует в этом письме невозможность повлиять на Марию Медичи и вырвать ее из «лап» военной партии. К тому же его позиция была слаба, ввиду вскрывшихся закулисных интриг Испании и Англии. После этого письма Жанену стало ясно, что без его непосредственного и немедленного вмешательства дело мира будет проиграно. «Говорю вам, сударь, что вы не сможете осуществить испанские браки, вступив в войну, потому что со всех сторон встретите к тому помехи… Войной вы заставите принца полностью объединиться с гугенотами, и он потянет туда за собой всех находящихся с ним сейчас принцев, которые, в случае заключения мира, отделятся от него… Я непримиримый враг всего, что может благодаря трусости привести нас к расчленению государства, но… война ввергнет нас в эту беду, а не отдача Амбуаза».[409] На следующий день он выехал в Париж.[410]

Приезд Жанена сразу изменил положение. Было решено уступить принцам и заключить мир.[411] Но условия, при которых он был бы приемлем для правительства в этот момент, удалось выработать далеко не сразу и в течение всего этого времени де Ту и Буассизу пришлось сидеть в Суассоне как на горячих угольях и всеми силами удерживать принцев от военных действий.[412]

29 апреля к Конде приехал в Ретель посланец от королевы с предложениями мира, которые, однако, не заключали полной уступки принцам. Кроме удовлетворения общих требований (разговор о них был в данный момент не столь важен), королева предлагала Конде 120 тысяч экю и одну из четырех крепостей на выбор, а насчет Амбуаза было сказано нечто уклончивое и двусмысленное.[413] Город Мезьер королева оставила в руках Невера, с тем, однако, что крепость должна была быть снесена.[414] Иными словами, принципиальная уступка все же была сделана: гранды должны были получить то, в чем им столько времени отказывали, — крепости. Помимо этих официальных даров, предполагались, конечно, и секретные: пенсии, наследственность их должностей и т. д. Но таким решением отнюдь не устранялась ярость «обиженных» Гизов; наоборот, они должны были бы, казалось, при таком положении дел пустить в ход свои угрозы.

Разгадку решения правительства следует искать в определившейся, наконец, позиции гугенотов, главным образом Рогана.[415] Источники дают не одно свидетельство тому, что Роган медлил с присоединением к Конде, но держал все наготове. Наивно было бы думать, что и министры пассивно ждали того момента, когда он открыто выскажется за принцев. Переписка Дюплесси-Морне дает немало данных для характеристики поведения правительства по отношению к гугенотам. Эта политика лишь усилила все ту же давно проводившуюся линию: надо было лишить Рогана поддержки со стороны всей гугенотской массы, не дать ему в руки «религиозного предлога». Поэтому королева «вняла благоразумному совету» Дюплесси-Морне (которому упорно не хотела внимать во время Сомюрской конференции и после) сделать что-либо для общих интересов гугенотов и разрешила общее собрание (assemblée générale), ускорив его созыв.[416] Таким образом, возможность успешной агитации среди всех гугенотов была у Рогана отнята перспективой предстоящего общего собрания, а роялизм гугенотских городов делал невозможным вовлечение всей гугенотской партии в целом в борьбу с правительством. Главенствующее же положение, которое среди принцев занимал Бульон, препятствовало Рогану, его врагу, примкнуть к ним.[417] Иными словами, в данном случае Роган вынужден был определить линию своего поведения не как глава гугенотской партии, но лишь как один из крупнейших вельмож со своими приверженцами. Поэтому он счел, наконец, за лучшее перейти на сторону двора.[418] Известие об этом решении пришло в Париж 25–26 апреля, так как 28 апреля оно достигло уже; и Суассона.[419]

Такой успешный исход не мог не укрепить мирных позиций министров, ибо угрозы Гизов при изменившейся ситуации были уже не столь опасны. С другой стороны, отказ Рогана от выступления ослаблял и без того уже разъединенных принцев, т. е. должен был возбудить у них большее тяготение к миру. Действительно, Бульон писал 29 апреля Жанену из Ретеля, что принц согласился остаться там для благополучного окончания переговоров и что «дела находятся в таком состоянии, что позволяют надеяться на хороший и счастливый исход конференции».[420]

Правда, и на этот раз не обошлось без торговли.

1 мая принцы отправили в Париж свой ответ. Они соглашались оставить Вандома без поддержки,[421] но просили увеличить денежную сумму до 150 тыс. экю и дать пенсии Лонгвилю, Ретцу, Люксембургу и другим сеньерам, а главное они отнюдь не собирались поступаться Амбуазом.[422]

Такая настойчивость вызывалась, с одной стороны, какой-то надеждой, которая им была подана насчет этой крепости, с другой же — слухами из Парижа о новой перемене настроений при дворе в пользу войны.

Гизы не преминули устроить королеве соответствующую демонстрацию по поводу уступок принцам, а герцог объявил во всеуслышание, что готов выступить в поход.[423] Вряд ли это заявление всерьез поколебало позицию правительства, но оно было очень на руку сторонникам войны, т. е. Конде и Неверу. Решив начать войну, они выехали из Ретеля, несмотря на предупреждение делегатов.

3 мая Невер захватил в Шампани важную пограничную крепость Сент-Мену.[424] На следующий день туда же явился и Конде в сопровождении большого отряда. Так подкрепили они свою «надежду на получение Амбуаза».

Смысл этого военного выступления ясен. Боясь быть окруженными стягивавшимися к Шампани королевскими войсками, принц и Невер взяли инициативу в свои руки. Они полагали, что добьются удовлетворения своих «частных» претензий лишь при помощи войны, которую и начали.

Известие о взятии Сент-Мену доставило Гизам полное торжество, так как миролюбивая политика министров была полностью скомпрометирована: несмотря на все уступки, она привела к той же войне, которой требовали Гизы. «Поскольку всякая надежда на соглашение казалась потерянной, было предложено выступить в поход и поручить командование армией герцогу Гизу».[425]

Но в этот момент дело приняло неожиданный оборот. Слухи о войне разлетелись по Парижу с быстротой молнии и вызвали в городе решительный протест. В каких именно кругах? Источники говорят ясно лишь о членах Парижского парламента, но многие высказывания позволяют думать, что недовольство охватило гораздо более широкие слои населения столицы и что парламент явился лишь выразителем мнения чиновничества, буржуазии и народа. Позиция их всех была направлена против гражданской смуты.

Чтобы понять всю закономерность антивоенного выступления парламента, нужно учесть то напряжение, в котором держали всех суассонские переговоры. Всевозможные слухи толковали скорее о мире, чем о войне, тем более что правительство старалось создать иллюзию успеха, даже когда его не бывало, а в последние дни апреля и в начале мая мирный исход в связи с возвращением Жанена в Париж казался вполне вероятным.[426] Правда, некоторые сведения о требовании войны партией Гизов стали просачиваться за пределы Лувра уже в конце апреля,[427] но они не получили широкого распространения и их еще нельзя было понять как решение правительства начать войну. Теперь же это решение казалось окончательным и было предано гласности.

Париж истолковал его как увертюру к новой гражданской войне — и воспротивился. «Война была всем настолько ненавистна, а мир желанен, что и из-за тридцати Амбуазов не следовало его нарушать» — вот наиболее отчетливая формулировка охвативших всех чувств.[428] Назначение Гиза главнокомандующим вызвало особенное волнение. «Многие лица предупредили королеву, что и при дворе и в городе по этому поводу сильно роптали».[429] Многие советники парламента[430] и другие его члены явились к первому президенту с заявлением, что «Париж любой ценой хочет мира и что они требуют отправить к королю депутацию и умолять его о принятии условий (принцев,— А.Л.), каковые, как бы тяжелы и неприятны они ни были, все же более мягки и переносимы, чем гражданская война».[431]

Королева и министры поспешили опереться на этот протест, чтобы парализовать старания Гизов и привести дело к мирному концу. Они оформили его официальным путем, созвав 5 мая чрезвычайное заседание Королевского совета и пригласив на него (вопреки всем обычаям) президентов парламента и счетной палаты, купеческого старшину и других видных лиц.[432] В их присутствии был поставлен на обсуждение вопрос об Амбуазе: все высказались за отдачу его принцам. «Военные советники» королевы вынуждены были промолчать.[433] Был составлен соответствующий акт, и делегатам вручены полномочия на подписание мирного договора.[434]

Политика министров получила в критический момент весьма реальную и активную поддержку со стороны приверженцев «королевской» партии: чиновничества и городов.[435] При таком настойчивом и откровенна высказанном желании мира происки Гизов были гораздо менее опасными, чем раньше. От ловкости королевских делегатов зависела теперь большая или меньшая цена за столь необходимый мир. 13 мая была достигнута договоренность почти по всем пунктам,[436] и договор подписан 15 мая.[437]

Как и во всяком договоре того времени, большая часть его статей представляет собой дипломатическую мишуру. Прощение принцев королевой, обещания грандов отказаться навеки от всяких лиг не имеют (не имели и для современников) значения. Суть заключалась в немногих конкретных статьях договора и, что еще существеннее, в секретных пунктах.

Мир обошелся недешево; дороже, во всяком случае, чем это было запланировано в Париже. Тому было две причины. Первая заключалась в том, что общественное мнение, высказавшееся публично против войны, объективно укрепляло позиции грандов. Зная, что королева воевать не может и не будет, они были особенно настойчивы в своих требованиях. Вторым обстоятельством, поразившим делегатов особенно неприятно, было заключение между принцами особого письменного соглашения.[438] Такое положение вещей не давало делегатам возможности продолжать прежнюю политику разъединения грандов. Пришлось поступиться не только Амбуазом, но и Мезьером. Официальный текст договора гласил, что крепость в Мезьере должна быть разрушена; на деле она оставалась неприкосновенной и передавалась Неверу. Королеве сообщили об этом решении post factum.[439] Невер получил также право передачи по наследству должности губернатора Шампани. Другим грандам по секретным статьям были даны различные права и милости, а также денежные суммы,[440] не считая тех 450 тыс. ливров, которые были включены в договор на предмет оплаты военных расходов принцев. Обиженным оказался один Вандом, которому достались на этом пиршестве скромные крохи.[441]

Делегаты выторговали, правда, одну важную уступку: обещание отсрочки испанских браков было изъято из договора. В отдельном письме на имя принца[442] королева обещала отложить их до совершеннолетия короля. Хотя в письме и фигурировала столь важная для Конде фраза: «... поскольку Вы попросили об этой отсрочке...»,[443] все же приличия были соблюдены, а Испания лишена формального предлога для каких-либо обид.

Мир был подписан, обе стороны воодушевлены лучшими намерениями, а народ возымел надежду оправиться от бесчинств и грабежей солдатчины обеих партий.[444]

Принцы получили все, к чему стремились: крепости, деньги. Правительство же вынуждено было пойти на частичное «расчленение» государства и отдать грандам Шампань с крепостями и Амбуаз — дорогу на запад и юго-запад, в гугенотские провинции.

Все же вывод о том, что в 1614 г., в первом туре борьбы с принцами правительство потерпело полное поражение, был бы неверен. Во-первых, правительство избегло войны. Во-вторых, мир в Сент-Мену означал лишь тактическое и временное отступление министров. Ареной настоящей борьбы должны были стать Генеральные штаты.

Может показаться странным, что то требование принцев, которое они неустанно выдвигали за годы, предшествовавшие открытому разрыву с правительством (т. е. в 1610–1613 гг.), а именно: отставка министров и превращение Королевского совета в орган феодально-аристократической реакции, — не фигурировало в договоре. Реальная обстановка весной 1614 г. не позволила им это сделать. Свое первое вооруженное выступление грандам пришлось расценить лишь как средство для достижения полной победы при помощи Генеральных штатов. Нет сомнения, что если бы манифест принца произвел большее действие и склонил бы на сторону грандов не только дворянство, но и буржуазию, т. е. если бы знать получила более глубокую социальную опору, принцы не замедлили бы воспользоваться выгодами такой ситуации и поставили бы вопрос о смене правительства. Но при переговорах в Сент-Мену,[445] поддержанные лишь дворянством (и то в масштабе нескольких провинций), покинутые гугенотской аристократией, они имели возможность говорить о Королевском совете лишь в частном порядке. Все же они о нем говорили. В письме к Жанену от 3 июля 1614 г. Бульон прямо указывает: «вспомните, пожалуйста, мое мнение, высказанное в Сент-Мену, о том, что следует… составить Совет, в котором гранды нашли бы себе больше места, чем прежде, и были бы приобщены к обсуждению и решению всякого рода дел...»[446] Но, разумеется, «вспоминать» об этом мнении министры совершенно не желали.

Оценивая итоги первого этапа смуты, необходимо подчеркнуть, что мирная политика правительства, последовательно стремившегося к прекращению дворянского мятежа, была активно поддержана чиновничеством и буржуазией, т. е. теми слоями, которые больше всего были заинтересованы в укреплении абсолютизма, в сохранении за правительством ключевых позиций. Но объективно эта политика находила себе также и пассивную поддержку со стороны народа, так как междоусобица несла ему только разорение и новые тяготы. Правительство было очень заинтересовано в поддержке всех этих социальных сил. Но оно учитывало, что сможет добиться спокойствия народа лишь при условии сохранения налогов на прежнем уровне. Отсюда его стремление не повышать их. Используя бастильские золотые запасы, оно рассчитывало хотя бы отчасти удовлетворить аппетиты вельмож и сохранить власть в своих руках. Война с ее неизбежными огромными расходами неминуемо легла бы тяжелым бременем на народные массы и рано или поздно привела бы к росту налогов, вызвав опасность народных движений, которых в обстановке ослабления центральной власти следовало всячески избегать.