Франция в начале XVII века (1610–1620 гг.)

Глава VI. Правление маршала д'Анкра (1616–1617)

адость, охватившая всю страну при известии о подписании мира, сменилась беспокойством, как только был опубликован мирный договор; когда же стали известны его секретные пункты, беспокойство перешло в открытое недовольство.[793] Парижский народ и буржуазия негодовали по поводу новых налогов. «Народ не понимает причины увеличения своих тягот и не желает их нести», — писал в июне 1616 г. тосканский резидент.[794] Население столицы не желало сдавать оружие, розданное в начале второй гражданской войны (в предвидении осады Парижа войсками Конде), и открыто проявляло «чрезвычайную дерзость». Ненависть к д'Анкру усилилась еще больше. В летучих листках и брошюрах имя его обливалось грязью.[795] Негодование начало распространяться и на королеву с сыном. Мария Медичи вынуждена была признать, что «парижане и весь народ потеряли почтение к их величествам и говорят о них только дурно».[796] Подобные настроения были не только в столице, но и во всех провинциях и городах. Везде ждали мира и облегчения налогов. Мир же принес их увеличение, и это не могло не раздражать все податное население в целом и народные массы пострадавших разоренных областей в особенности.

Немалое волнение царило среди гугенотов. Их гранды получили несравненно меньше королевских даров и милостей, чем Конде со своими исконными союзниками. Было ясно, что правительство мало посчиталось с требованиями, касавшимися всего гугенотского «государства в государстве», и пошло лишь на незначительные уступки. Обнаружившееся при этом ослабление гугенотской партии в целом рождало сомнение в том, что будут осуществлены даже эти скромные уступки. Поэтому главной опорой гугенотов стал Конде. Они рассчитывали, что и он, особенно на первых порах будет нуждаться в их поддержке и в качестве главы правительства выполнит условия Луденского мира.[797]

В такой обстановке должен был встать во главе правительства вождь феодальной аристократии. Луденский договор знаменовал для Конде решительный перелом в его карьере. Первоочередной задачей он считал проведение реформы Королевского советами в связи с этим смену персонального состава правительства.

Еще во время переговоров королева была вынуждена удалить по требованию Конде нескольких своих неофициальных советников. Теперь настала очередь и официальных лиц. Отставка канцлера Силлери была решена в феврале — марте, а в конце апреля государственная печать была от него отнята[798] и 27 мая вручена первому президенту экского парламента Дюверу. Этот представитель высшего провинциального чиновничества пользовался в чиновных и буржуазных кругах репутацией честного человека с независимым образом мыслей. Его назначение, встретив в этих слоях полное одобрение,[799] ничем не нарушало общепринятой практики, в силу которой посты канцлера или хранителя печати завершали карьеру многих парламентских президентов. На очереди была отставка старых министров Генриха IV — Вильруа и Жанена, избавиться от которых было несравненно труднее.

После смерти Генриха IV реальная власть находилась в руках Вильруа, Жанена и четырех государственных секретарей. Кружок неофициальных советников Марии Медичи мог лишь весьма незначительно влиять на политическую линию правительства: мог распоряжаться прибыльными финансовыми и придворными должностями, мог сам обогащаться всякими способами, главным образом путем грабежа казны, но вопросы большой политики решались без участия этих приближенных королевы, которая, так же как и юноша-король, лишь санкционировала решение министров. Главенствующая роль старых министров сказывалась особенно отчетливо в критические моменты — например, во время переговоров с принцами в 1614 и 1616 гг., когда министры в основном смогли провести свою линию в соответствии с общими принципами своей политики. Но после Луденского мира их роль была кончена. Конде потребовал удаления всех министров, понимая, что реальным главой Совета он сможет быть только без них.[800]

Д'Анкр поддержал это стремление Конде,[801] так как собирался использовать принца в своих интересах, т. е. отставить с его помощью старых министров, чтобы затем отстранить и самого принца. Материалы судебного процесса Леоноры Галигаи,[802] а также другие документальные источники и мемуаристы единодушно свидетельствуют, что с мая 1616 г. влияние д'Анкра чрезвычайно возросло[803] и что после ареста Конде 1 сентября того же года и вплоть до своей смерти в апреле 1617 г. маршал действительно был некоронованным владыкой Франции. Ему удалось достичь этого потому, что он не только всецело подчинил королеву своему влиянию, но и смог, пользуясь Конде, как тараном, сместить почти всех старых министров и заменить их своими ставленниками, т. е. смог овладеть аппаратом власти. Пока эдикт о мире проходил регистрацию в парламентах, пока Конде вступал во владение полученными им по договору городами и крепостями, т. е. в течение мая — июля, состав правительства был обновлен почти полностью.[804] При этом ярко сказалось господство системы продажности должностей в высшем государственном аппарате Франции.

Отстранить Жанена было сравнительно просто, так как финансовые должности не были столь прочно наследственны. Жанену временно оставили для видимости его прежнее звание сюринтенданта, но на деле его функции стал выполнять Барбен.[805] В качестве вознаграждения за понесенный ущерб зятю Жанена, Кастилю, была дана должность одного из интендантов финансов.[806]

Сместить Вильруа было несравненно труднее. Должности государственных секретарей были крепко наследственными, а это означало, что их не только нужно было купить у владельцев (которые юридически лишались своих прав на должности после акта их продажи), но необходимо было заставить владельцев расстаться со своим наследственным добром. Поэтому, чтобы отставить Вильруа, был применен ряд последовательных маневров.

Вильруа отправлял свою должность совместно с мужем своей племянницы, маркизом Пюизье,[807] который получил должность в приданое за женой и владел ею en survivance de М. de Villeroy, т. e. после смерти последнего автоматически наследовал бы ее, а пока, как говорится, входил в дела. Сначала от Пюизье отняли его право наследования этой должности, и все дела перешли в ведение одного Вильруа.[808] Через некоторое время, якобы с целью помочь старику, ему дали в помощники некоего Манго. Но Вильруа, заслуженный и авторитетный сановник, министр четырех королей,[809] не хотел сдаваться. Он энергично защищался, «утверждая, что должность принадлежит ему и без судебного процесса[810] никто не может ее от него отнять, что он прекрасно справится с делами без помощника, а если таковой потребуется, то он подыщет его сам и притом более подходящего и более обученного, чем Манго».[811] Но в покое его не оставили. Тогда он назначил за должность огромную цену — полмиллиона ливров. Манго, только что продавший свою должность первого президента бордосского парламента за 300 тыс. ливров, предлагал Вильруа эту же сумму. Наконец они сторговались на 400 тыс. ливров, и лишь после оформления этой сделки с Пюизье (как наследником этой части имущества Вильруа) Манго получил 9 августа, т. е. через два с лишним месяца, королевскую грамоту о назначении на должность государственного секретаря для совместного ее отправления с Вильруа, причем каждый имел равные права на подписывание бумаг.[812] И действительно, французские послы еще 3–4 месяца адресовали депеши Вильруа как главе французской дипломатии. Оставление Вильруа на равных правах с Манго было вызвано необходимостью осуществить столь важную в делах иностранной политики преемственность.

Итак, смещение Жанена и Вильруа прошло с большими трудностями. Назначение на их места Барбена и Манго было воспринято с нескрываемым негодованием и расценено как отказ от прежней политики. За старыми министрами была репутация опытных и осторожных политиков школы Генриха IV. Когда стало известно о назначении их преемников, королева и д'Анкр подверглись решительному осуждению за свой выбор.[813]

Барбен, маклер итальянского банкира Гонди, еще при Генрихе IV стал крупным откупщиком.[814] Его компаньоны по откупам свели его с супругами Кончини,[815] и в 1614 г. он купил должность интенданта придворного штата Марии Медичи.[816] С супругами Кончини он был связан теснейшим образом, особенно с Леонорой, которая в своих бесчисленных спекуляциях пользовалась его советами и помощью.[817] Барбен был крупный и ловкий делец. Его официальное положение при королеве и неофициальное при Леоноре позволяло ему быть в курсе всех придворных и государственных дел. Современники с удивлением отмечали исключительно редкое для финансиста качество. Барбен не брал и не давал взяток.[818] Но дело не в его личных качествах. Его назначение на один из руководящих постов в правительстве было вызвано плачевным состоянием государственных финансов. Стремясь найти выход из этого положения и опасаясь повышать налоги во время смуты, правительство неизбежно должно было обратиться к займам. Впервые после многих лет[819] перед финансистами открылась заманчивая перспектива крупных афер с государственными займами, сулившими им колоссальные прибыли. Разумеется, об обещанном на Генеральных штатах суде над финансистами правительство начисто «забыло». В лице Барбена к управлению государственными финансами была привлечена группа крупнейших денежных тузов, которые должны были кредитовать казну в неминуемой новой гражданской войне и, следовательно, получали возможность обогащаться на этих займах. Именно поэтому назначение Барбена было встречено всеобщим негодованием. Дювер даже отказался приложить печать к приказу о назначении Барбена, но принужден был затем подчиниться специальному распоряжению королевы.[820]

Что касается Манго, то к моменту его назначения на пост государственного секретаря за ним числились кое-какие заслуги. Сын знаменитого адвоката, он уже с 1600 г. был докладчиком,[821] а в 1601–1603 гг. членом комиссии по выполнению Вервенского мирного договора с Испанией.[822] В 1614–1615 гг. он выполнял функции королевского комиссара в Пуату.[823] Своим назначением в государственные секретари он был всецело обязан д'Анкру, которого выручил в одном сомнительном судебном процессе. Чтобы ради общественного мнения создать Манго приличествующую промежуточную ступеньку к такому высокому посту, его сделали на короткий срок первым президентом Бордосского парламента.[824] Его карьера оборвалась со смертью д'Анкра. Ришелье считал его более пригодным для должности хранителя печати.[825]

Барбен и Манго были в глазах общественного мнения, т. е. в придворных, парламентских и буржуазных кругах Парижа и крупнейших городов, выскочками и креатурами д'Анкра, чем и определялось отношение к ним со стороны этих кругов, поддержанное широкими массами столичного населения, для которых все, что имело касательство к ненавистному имени временщика, было столь же ненавистно. Действительно, в составе французского правительства уже с конца XVI в. не было финансовых дельцов типа Барбена, — его репутацию и общественное положение нельзя сравнивать с положением Сюлли и Жанена. Что касается государственных секретарей, то они уже издавна передавали свои должности только сыновьям и зятьям. Назначение Манго ломало эту «славную» в их глазах традицию. Сместить прочих секретарей д'Анкр не решился, хотя и намеревался.[826]

Подбирая новый кабинет министров, д'Анкр стремился преодолеть господство в высшем аппарате нескольких чиновных династий, представители которых, воспитанные в традициях самостоятельности своей касты, с одной стороны, и сохранения принципов осторожной политики Генриха IV — с другой, неминуемо стали бы противодействовать усилению д'Анкра. Поэтому он и заместил важнейшие посты людьми, которые без него не имели шансов попасть в правительство.

Третьей креатурой д'Анкра был Ришелье, однако его положение отличалось положения Манго и Барбена.

Ришелье официально вошел в состав нового правительства лишь в конце ноября, когда после отставки Дювера Манго стал хранителем печати и на его место назначили епископа Люсонского. Но уже с лета 1616 г. он сумел войти в доверие к Марии Медичи и д'Анкру, неоднократно выполняя разные поручения (например, ездил к Конде уговаривать его ускорить свой приезд в столицу[827]), и намечался на пост одного из государственных секретарей. Если бы д'Анкру удалось отставить всех четырех секретарей (а не только одного Вильруа), то Ришелье, или, как его тогда называли по имени его епископства, Люсон, занял бы одно из первых же освободившихся мест. Поскольку этого не случилось, до декабря он был как бы неофициальным членом правительства, прекрасно осведомленным о всех делах.

Из всех ставленников д'Анкра только Ришелье была уготована блестящая судьба. Барбен и Манго сошли со сцены сразу же после смерти своего патрона. Ришелье же после нескольких лет унижений и изгнания снова начал восхождение к власти и, наконец, добился ее в полном объеме. Пребывание в составе правительства д'Анкра явилось для него как бы подготовительной ступенью к дальнейшей политической деятельности и сыграло огромную роль в его политическом воспитании. Он, несомненно, глубоко продумал в своем уединении в 1618–1619 гг. (особенно во время авиньонской ссылки) преподанные ему жизнью уроки и сделал все вытекавшие из них выводы. В этом-то прежде всего и проявился его политический талант. То, что для заурядных людей (Барбена и Манго) оказалось полным крахом их карьеры, для него было лишь началом деятельности, равной, которой не знала вся история феодальной Франции.

Было бы неправильно обойти полным молчание биографию Ришелье за годы, предшествовавшие его появлению в правительстве д'Анкра, не только потому, что, характеризуя других членов этого правительства, следует остановиться и на епископе Люсонском, но и потому, что этот период его биографии чрезвычайно типичен для социальной истории изучаемого периода.

Предки Ришелье по отцу принадлежали к мелкому провинциальному дворянству Пуату. Только бабка, Франсуаза де Рошуар, могла похвалиться действительной знатностью рода. Семья была бедна и ничем не выделялась из множества подобных ей мелких дворянских семей провинции. Отец Ришелье добился высокого положения; вынужденный бежать из Франции после совершенного им убийства (вендетты), он отправился в Польшу, где попал в окружение будущего Генриха III. Вернувшись с ним на родину, он остался при дворе, был ценим королем за храбрость и получил должность великого прево (grand prévôt, т. е. судьи всего королевского придворного штата), стал кавалером ордена св. Духа. Это был незнатный дворянин, выдвинувшийся на королевской службе, каких было много при дворе Генриха III. Генрих IV оставил его при себе, как и многих других приближенных своего предшественника. Франсуа Ришелье был женат на дочери известного парижского адвоката Лапорта. Его дети, в том числе и будущий кардинал, не могли похвастаться безукоризненным дворянством, не были personnes de qualité. Вопрос о социальном происхождении был для прославившего всю семью Армана-Жана, в особенности в дни его могущества, одним из самых больных.[828]

Несмотря на высокий ранг отца и приданое матери, семья во время Лиги разорилась. Для оплаты похорон великого прево, умершего в 1590 г., пришлось продать его орденскую цепь. Вдову осаждали кредиторы, и она буквально бежала от них в родовой замок в Пуату. Годы детства и отрочества Ришелье прошли в обстановке гражданских войн, разорения и стеснения во всем. Еще ребенком и юношей он узнал, что такое дворянская бедность, терзался окружавшей его нуждой и научился ценить деньги и их власть. «Он был скуп, — пишет Тальман де Рео о всемогущем кардинале, — не то чтобы он не жил широко, но он любил деньги».[829]

Самой ценной частью во всем фамильном состоянии было Люсонское епископство, полученное от короля в 1583 г. Среди прочих французских епископств оно занимало одно из последних мест, но без 13 тыс. ливров ежегодного дохода,[830] который шел с него вдове Ришелье (пока ни один из малолетних сыновей не мог еще стать епископом), она не смогла бы вырастить детей. Арману-Жану, как самому младшему из сыновей, предназначалась карьера офицера, и воспитание он получил соответствующее. Но после пострижения в монахи брата, который должен был стать епископом Люсонским, это место занял Арман, так как иначе епископство было бы утрачено. Так сочеталась в будущем кардинале военная выправка, сослужившая ему затем в военных походах большую службу, с богословским образованием, которое он спешно получил в Сорбонне за минимальный срок, проявив при этом исключительные способности.

Честолюбие было главной чертой его характера. Вкрадчивый, любезный и льстивый, епископ Люсонский поставил себе целью сделать карьеру во что бы то ни стало. С чрезвычайной энергией он взялся за управление своим захолустным и нищим епископством, жители которого в большинстве были гугенотами. При той осторожной религиозной политике, к которой обстоятельства вынуждали Генриха IV и Марию Медичи, епископ Люсонский мог похвалиться известными успехами. В своем диоцезе он умело проводил католическую контрреформацию, ловко избегая острых столкновений и конфликтов. Он стремился выдвинуться в среде духовенства, но его роль на Генеральных штатах 1614 г. в палате первого сословия показала ему, что для настоящей политической карьеры поддержки духовенства недостаточно. Поэтому после окончания Штатов он стал ориентироваться на личные связи друзей своего деда по матери, адвоката Лапорта. В семье адвоката Бутилье он встретился с Барбеном, который рекомендовал его супругам Кончини. В то же время через своего старшего брата, маркиза Ришелье, члена избранного кружка дворянской придворной молодежи, Ришелье постарался приблизиться и к Марии Медичи. Такими путями Ришелье втерся в милость как королевы-матери, так и ее фаворитов. По рекомендации Леоноры он вошел в штат королевы Анны Австрийской,[831] заняв тем самым при дворе прочное и почетное место, которое немало помогло ему в дальнейшей карьере, прикрывая благоприличным одеянием холодные расчеты молодого честолюбца. Но решающим моментом в его карьере явилось знакомство с Барбеном,[832] который указал д'Анкру на энергичного, обходительного и ловкого епископа как на вполне подходящего кандидата в государственные секретари. Добившись своей цели, Ришелье с необычайным усердием и энергией взялся за порученные ему дела. Хотя в глазах всех он был ставленником д'Анкра, тем не менее его духовный сан и родственные связи в придворных и чиновных кругах выгодно отличали его от прочих министров временщика и создавали ему особое положение.[833]

После того как была произведена смена министров, необходимо было осуществить и общую реформу Королевского совета. Вначале, еще в Лудене, принцы хотели разделить его на три или четыре части, выделив советы по судебным и финансовым делам и предоставив всем губернаторам право участия в них,[834] что означало превращение феодальной аристократии in согроrе в правящую группировку. Но после приезда Конде в Париж этот вопрос был пересмотрен, и в соответствии со стремлением принца забрать всю власть в свои руки первоначальный проект был забракован. Организация совета осталась, в сущности, прежней. Главой совета по финансовым делам (conseil des finances) стал Конде, который подписывал все его постановления. Вместе с тем сохранился и прежний совет по управлению финансами (conseil de direction), в котором решались важнейшие дела и где заседали Конде, Жанен и четыре интенданта.[835]

Кроме того, существовал совет по депешам (conseil des depesches), где рассматривались государственные дела. В него входили принцы, коронные чины и государственные секретари.[836] Конде принимал самое активное участие в работе всех советов, подписывая все постановления и все денежные документы. Отставив министров и введя своих союзников в важнейший государственный орган, он стал самой важной и влиятельной персоной во Франции. Его дворец в Париже был полон просителей, его окружала пышная свита, и каждый стремился заручиться его благоволением. Лувр опустел.[837]

Что же означало для страны правление феодальной аристократии, возглавленной Конде и опиравшейся на новый персонал Королевского совета?

Прежде всего следует рассмотреть как позиции и цели феодальной аристократии, выдвинувшей первого принца крови в правители государства, так и его собственные намерения. Принцы отнюдь не собирались предоставить Конде всю полноту власти. Еще в Лудене, незадолго до подписания мирного договора, на заседании совета принца гранды предложили такой проект организации Королевского совета, по которому они должны были по двое присутствовать поочередно при дворе (т. е. при Конде), в то время как прочие оставались в своих провинциях. Интересы каждого из них должны были защищаться всеми сообща.[838] Этот проект имел целью поставить принца, под контроль его приверженцев, а также прочнее скрепить грандов между собой и ослабить их раздоры. Осуществив его, феодальная аристократия оказалась бы властелином и в центре и на местах. Но разгоревшиеся между принцами разногласия заставили отказаться от этого проекта.

Еще до приезда Конде в Париж Бульон и другие вельможи, получившие доступ в Королевский совет, попытались при первом же случае использовать свою победу и заставить королеву выполнить их волю. В северной Италии (франко-испанские противоречия были там особенно напряженными, так как герцог Савойский старался использовать все возможности, чтобы усилиться путем захвата соседних территорий) летом 1616 г. возник новый конфликт между Савойей и Миланом. Узнав об этом, французские дворяне сразу же поспешили в савойскую армию, ведя за собой свои отряды, оказавшиеся без дела после заключения «Иудейского мира.[839] В результате этого основная часть савойской армии состояла из французов. Правительство заняло в связи с этим двойственную позицию. С одной стороны, оно было прямо заинтересовано в том, чтобы «смутьяны», т. е. ненадежные провинциальные дворяне, тяготевшие к грандам и составлявшие их военные кадры, покинули Францию на более или менее длительный срок. При новой внутренней войне, которая казалась неизбежной, армия вельмож значительно поредела бы, если бы французы остались в савойской армии. Но, с другой стороны, французская дипломатия в Италии сводилась не к разжиганию конфликтов, а к ликвидации их, ибо всякое обострение даже чисто местных противоречий могло привести к столкновению двух основных врагов — Испании и Франции, чего в период междоусобицы следовало всячески избегать. Поэтому ради соблюдения декорума правительство (дело было в июне — июле, когда Вильруа не был еще отставлен) запретило дворянам и вообще всем французским подданным служить в войсках герцога савойского,[840] но сделало это в порядке простого запрета, без применения к ослушникам соответствующих санкций. Одновременно с этим оно приняло ряд мер для примирения врагов, в частности послало в Турин специального посла Бетюна.

Гранды, наоборот, стремились ввязать правительство в войну с Испанией, ибо война была для них, как и для всего родовитого дворянства, всегда желанным и прибыльным делом. Рассчитывая стать полными хозяевами, они не хотели упустить такой благоприятный случай. Поэтому они возражали против решения правительства и требовали оказать Савойе реальную военную помощь. Королева отвергла их требования. Тогда они демонстративно покинули Совет и решили ждать приезда Конде,[841] стараясь перетянуть на свою сторону всех вельмож «королевской партии», т. е. Гизов с их сторонниками, что им и удалось. Боясь в результате победы Конде оказаться оттесненными от всех синекур, прибыльных должностей и пенсий, Гизы объявили королеве о недовольстве ее политикой и примкнули к партии принца. Кроме того, гранды усиленно натравливали парижан на д'Анкра, сваливая на голову и без того ненавистного итальянца все вины. В летучих листках д'Анкра ругали на чем свет стоит, а Конде прославляли как защитника общественного блага.[842] В столице создалась напряженнейшая обстановка. Власти решили отнять оружие у городской милиции, которая насчитывала в то время 10–12 тыс. человек,[843] производились обыски у наиболее подозрительных лиц. Страх восстания висел в воздухе.[844] Одновременно начался полицейский террор, достигший апогея зимой 1617 г. К тому же правительство оказалось без военачальников, так как измена Гизов, которые имели огромную дворянскую клиентелу, поставила его перед фактом объединенной коалиции всех грандов и родовитого дворянства. Королеве пришлось срочно назначить главнокомандующим побочного сына Карла IX, графа Овернского, который в свое время принял участие в заговоре д'Антрагов против Генриха IV и поплатился за это пожизненным заключением. Теперь, после 10 лет тюрьмы, его освободили из Бастилии и поставили во главе королевской армии.[845] Следует подчеркнуть, что эта мера была вызвана тем, что пост главнокомандующего мог быть занят только принцем крови или вельможей такого ранга, как Гиз, иначе офицеры-дворяне не сочли бы для себя возможным подчиняться его приказам. Незаконорожденность д'Оверня не клала на него пятна: королевские узаконенные побочные сыновья являлись в ту пору принцами крови, так сказать, второго ранга.

При таком повороте дел вельможи принялись действовать каждый на свой страх и риск, набирая военные отряды и укрепляя города и крепости. Гранды, и особенно Лонгвиль, не скрывали своих приготовлений к новой войне.[846] Видя, что власть находится в руках д'Анкра и его новых министров, гранды собирались предъявить Конде, как только он прибудет в Париж, требование уделить им соответствующее место в правительстве и обеспечить за ними полную самостоятельность в их губернаторствах. Иначе они грозили новой смутой. Завоевав победу, они хотели воспользоваться ею сполна.

Приехав в Париж в конце июля, Конде сразу же оказался между двух огней — между грандами и д'Анкром — и был поставлен перед необходимостью выбора. Самостоятельного политического веса он не имел. Его привела к власти победа феодальной аристократии, и он должен был выполнять политическую программу своих союзников. Некоторая популярность Конде в столице была крайне непрочной и зиждилась на всеобщей ненависти к д'Анкру.

Конкретная официальная программа действий Конде была сформулирована в одном из памфлетов 1616 г. Принц обещал «сменить членов Королевского совета, облегчить положение народа, возвысить дворянство, упорядочить правосудие и пресечь расхищение казны».[847] Приехав в Париж, он объявил: «Я явился сюда, призванный народом, желаемый дворянством и прошенный многими принцами… Мне надлежит исправить все ошибки. Испанцы забрали себе здесь такую власть… что управляют государством по своей воле».[848] Демагогический характер этого заявления бесспорен. Оно имело в виду воздействовать на народные массы и на гугенотов.[849] Стремясь сохранить некоторую долю самостоятельности, Конде явным образом намеревался лавировать между грандами и министрами д'Анкра.

Кроме того, став хозяином королевской казны, он принялся щедрой рукой одаривать свою клиентелу и вербовать новых приверженцев, раздавая дворянам пенсии, придворные и военные должности. Государственные доходы сделались в его руках средством для кормления родовитого дворянства и образования обширной дворянской «партии» принца.[850] По отношению же к прочим грандам Конде занял выжидательную позицию и не выступил на их стороне по вопросу о Савойе. Как только вельможи разгадали игр Конде (а это случилось в первые же дни его пребывания в Париже), они стали действовать самостоятельно от принца и укрепляться в провинциях.[851] Лонгвиль захватил важную пограничную крепость в Пикардии — Перонн. С июля 1615 г. там находился гарнизон, поставленный д'Анкром. Гарнизоны в цитаделях городов всегда были для горожан несчастьем, и ничего так не страшились городские власти и народ, как появления в городе солдат. Рассчитывая на могущество д'Анкра, солдаты вели себя в городе крайне нагло и вызывающе. Горожане ненавидели их, и агитация принцев против д'Анкра встречала в их среде горячее сочувствие. В августе 1616 г. над городом нависла новая угроза. В ответ на открытую подготовку Лонгвиля к захвату пикардийских городов д'Анкр предпринял ремонт укреплений и был намерен усилить гарнизон Перонна. Но городской совет отказался впустить в город новые отряды, и против крепости, угрожавшей городу бомбардировкой, были возведены баррикады. Эти распри между д'Анкром и городскими властями были на руку Лонгвилю, но мэр и эшевены вовсе не желали становиться целиком на его сторону и открыто выступать против правительства. Они послали в Париж депутацию, чтобы изъявить верноподданность королю. Так же как и во многих аналогичных случаях во время второй и третьей гражданских войн, они были «за короля и против д'Анкра».

События в Перонне, освещенные во многих источниках, интересны еще и тем, что по ним можно судить, какое напряженное положение было во всех городах на охваченной междоусобицей территории, поскольку обстановка везде была примерно такой же.

Отряды д'Анкра угрожали городу извне, гарнизон — изнутри. Очутившись буквально между двух огней, городские власти послали за Лонгвилем, чтобы освободиться хотя бы от внешней опасности. Действительно, приближение герцога отвело угрозу нападения извне. Но вслед за тем Лонгвиль 14 августа ввел в город свои войска, и уплатив солдатам гарнизона просроченное жалованье, заставил их покинуть крепость, а многих переманил в свой отряд. Перонн оказался целиком в его руках. Однако городские власти отнюдь не были в восторге, предвидя кару со стороны правительства за попустительство Лонгвилю.

Правительство справедливо расценило захват Перонна как начало самовластия грандов в их губернаторствах и решило пресечь это в самом начале, ибо ободренные успехом Лонгвиля прочие принцы готовились к таким же действиям.[852] До главе королевской армии был поставлен д'Овернь, и она направилась к Перонну. Но в Королевском совете принцы заявили решительный протест. Вынужденный, высказаться прямо, Конде присоединился к ним и потребовал вступить в переговоры с Лонгвилем. Д'Анкр уступил и, боясь оставаться в Париже, уехал в Нормандию. Мария Медичи была в отчаянии, так как было ясно, что принцы не только захватят другие города, но и перейдут к решительным действиям.

Действительно, вынудив Конде перейти на свою сторону гранды собирались целиком захватить власть в свои руки. Было решено или убить супругов Кончини, или выслать их в Италию. Марию Медичи предполагалось заточить в монастырь. Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы какие-то «барбены и манго» управляли страной. Вельможи собирались действовать от имени короля и делать все, что им было угодно.[853]

В отсутствие д'Анкра главой правительства оказался Барбен. Имея перед собой коалицию всех грандов и зная прекрасно их планы, Барбен и Мария Медичи решили осуществить арест главарей феодальной аристократии — Конде, Бульона, Мэна, Гиза. Действовать должны были офицеры гвардии королевы, так называемые «семнадцать сеньеров», наиболее отчаянные головорезы из всех придворных офицеров. Конде знал об этих планах, но был настолько уверен в силах грандов, что не обратил внимания на предупреждения. 1 сентября он был арестован в Лувре и переправлен затем в Венсенский замок. Однако прочих принцев арестовать не удалось; их вовремя оповестили, и они сломя голову умчались в Суассон, ближайший укрепленный город, принадлежавший Мэну, где могли считать себя в безопасности. В Париже остался только Гиз. Но при сложившихся обстоятельствах его арест терял свое значение, и королева намеревалась переманить его на свою сторону.

Так кончилась последняя в истории Франции попытка самостоятельного правления феодальной аристократии. Несмотря на то, что это правление продолжалось только месяц и вследствие борьбы за власть со старыми министрами и д'Анкром не могло осуществиться в своем полном и чистом виде, все же общий его характер очевиден. Господство вельмож означало феодальную реакцию. Губернаторы встали на путь самовластия в провинциях, казна превратилась в источник для кормления родовитого дворянства. Централизация государства была поставлена под угрозу.

Арест Конде был серьезным шагом, чреватым важными последствиями. Он отнюдь не был неожиданностью; многие предвидели его возможность и считали вероятным насильственное удаление грандов с политической арены. Правительство предвидело эту меру уже при подписании «Иудейского договора. Теперь, после месяца господства знати в Совете и на местах, ее требовала сама логика политической борьбы. Других способов избавиться от пришедшей к власти знати у правительства не было.

Но следует учесть, что правительство не смогло осуществить свой план целиком. Аристократия не была обезврежена, она лишь потеряла своего «законного» главу. В случае ареста всех грандов возможность возникновения гражданской войны была бы ликвидирована или, на худой конец, отсрочена на длительное время. Теперь же она была неминуема. Грандам необходимо было лишь реорганизовать свои силы и подыскать приличествующие условиям демагогические лозунги. На первое не требовалось много времени, а лозунг был налицо: «за короля и против д'Анкра!».

Арест одного лишь принца создавал для правительства еще одно неблагоприятное обстоятельство: гранды могли быть и действительно стали опасны своей антиправительственной агитацией за границей.

Таким образом, обстановка надвигавшейся новой гражданской войны была для правительства неблагоприятной. Основная масса населения: всей страны жаждала мира. Правительство д'Анкра не имело той моральной и политической поддержки, которой в известной мере пользовались старые министры Генриха IV. В глазах подавляющего большинства оно было правительством ненавистного временщика, расправившегося с первым принцем крови, чтобы расчистить себе путь к неограниченному господству. Военные силы принцев в тот момент превосходили королевскую; армию. В их руках находились многие важные укрепленные пункты в восточных провинциях, у них были деньги, полученные по «Иудейскому договору. Грозила осложнениями и международная обстановка. Все союзники Франции в антигабсбургской коалиции[854] прекрасно учитывали минусы правительства и должны были сделать из этого соответствующие выводы.

В день ареста Конде правительство разослало курьеров ко всем губернаторам в города и к своим послам за границей.[855] Мотивируя арест Конде, оно ссылалось на заговор знати, причем Конде был обрисован как жертва этого заговора. Такая интерпретация должна была смягчить нежелательный эффект от сообщения о незаконной мере по отношению к важнейшей персоне и переложить основную вину на прочих грандов.

Больше всего опасений вызывала тревожная обстановка в столице. Однако (любопытный факт!) парижский народ не проявил к судьбе Конде никакого участия и не откликнулся на призывы к его освобождению, исходившие от матери принца, напрасно объездившей все людные улицы и площади. Зато этот же народ неожиданно и с чрезвычайной яростью разграбил дома маршала д'Анкра и его секретаря. Королева послала для наведения порядка отряд гвардейцев; в них стали стрелять, один из дворян был убит, прочие ретировались. Правительство настолько боялось восстания, что вынуждено было проглотить такую «дерзость» и не посмело наказать участников.

Оно попыталось договориться с грандами, чтобы выиграть время. Больше всего надежд Барбен возлагал на Гиза. Но тот заломил за «покорность» королю такую бешеную цену, что согласиться на его условия означало создать своими руками «нового Конде». Гиз пожелал получить пост главнокомандующего (для себя), губернаторство в Лионе (для сына) и пост интенданта финансов (для кардинала Гиза). Сумма этих требований означала исключительное усиление дома Гизов, захват ими военных и финансовых командных постов. Кроме того, учитывая ненадежность обещаний Марии Медичи, Гиз требовал поручительства папского нунция и испанского посла.[856] Он знал себе цену в тот момент. Принцы обещали ему главенство в их партии и командование своей армией, уже насчитывавшей в тот момент 8–9 тыс. пехоты и 1,5 тыс. кавалеристов. Торопясь застигнуть правительство врасплох, они собирались идти на Париж.[857]

Правительство спешно приняло ряд мер. Было решено в кратчайший срок набрать армию в 10 тыс. пехоты, 6 тыс. швейцарцев и 2 тыс. рейтаров,[858] не считая гвардейских полков. На это нужны были огромные деньги, которых в казне не было. Поэтому срочно было проведено одна финансовое мероприятие, анализ которого ясно показывает, что означало присутствие в правительстве д'Анкра финансиста Барбена.

Еще при Генрихе IV Сюлли начал операцию по выкупу заложенного королевского домена, который в ту пору состоял преимущественно из различных принадлежавших короне феодальных поборов. Суть ее заключалась в том, что откупщики должны были выкупить эти права короны и через определенный срок вернуть их в казну. Эффект этого мероприятия должен был сказаться в 1624 г., когда все доходы с домена стали бы полностью поступать в казначейство. Буржуазия и народ связывали с увеличением этих доходов большие надежды, так как оно позволило бы снизить талью и косвенные налоги. Однако в сентябре 1616 г. правительство решило частично аннулировать операции по выкупу домена и снова заложить домениальные поборы в канцеляриях королевских судов (greffes), составлявшие большую долю поступлений с домена.[859] Разрывая договоры с откупщиками, правительство обязано было выплатить им значительную неустойку и взамен этого получало право сразу же снова заложить эти домениальные права тем же откупщикам. Иными словами, оно совершало заем у финансистов на чрезвычайно выгодных для тех условиях. Оно получало разом крупную сумму, но этот заем, заключенный в критический момент, был убыточен для казны и прибылен для кредиторов. Можно сказать, что Барбен обставил эту операцию к максимальной выгоде своей и денежных тузов. Поэтому эта мера вызвала чрезвычайное возмущение в самых широких слоях населения.[860] Рушилась надежда на снижение налогов, и, кроме того, было ясно, что снова началось засилье финансистов.

Решение о проведении этой финансовой операции было объявлено в сентябре одновременно с официальной королевской декларацией по поводу ареста Конде. Оба документа были встречены с огромным недовольством.[861] В королевской декларации обстоятельства ареста принца излагались уже в ином духе, чем в циркуляре, разосланном в день этого события. Раз восстания не последовало и народ отнесся к происшедшему спокойно, надо было извлечь из этого всю пользу. Теперь правительство осуждало поведение Конде и проявляло большую милость ко всем его приверженцам. Всем, кто отказался бы от принца в двухнедельный срок, было обещано королевское прощение. Тем, кто не последовал этому приглашению, грозило обвинение в государственной измене.

Декларация была составлена очень неудачно, в туманных и многосложных выражениях. В ней отчетливо сказалась двойственность политики правительства, остерегавшегося резкого тона по отношению к Конде и одновременно надеявшегося привлечь на свою сторону хотя бы часть грандов и родовитого дворянства. Поэтому обвинения по адресу Конде не могли звучать убедительно и не оправдывали тех крайних мер, которые были осуществлены по отношению к такой важной персоне. По всем этим причинам, но главным образом в силу общего недовольства, эта декларация и манифест короля от 12 сентября вызвали смятение во всей стране. Каждый истолковал эти документы соответственно своим интересам. Лояльные гугеноты были встревожены и раздражены. Надежду на выполнение правительством данных гугенотам обещаний они возлагали преимущественно на Конде как своего союзника. Арест принца заставил отказаться от этих радужных планов. Дюплесси-Морне не постеснялся в письме к королю назвать этот арест «досадным» (fascheux). Он предупреждал короля, чтобы тот не ждал от него столь верной службы, как в прошлую войну.[862] Яснее нельзя было выразить своих намерений.

В Лангедоке и католические и гугенотские дворяне предприняли обычные свои действия. Несмотря на запрещения правительства, часть дворян (5 полков) еще в августе отправилась через Дофинэ в армию герцога Савойского. Как только до провинции дошли сведения об аресте принца, начался местный дворянский мятеж, захват городов, осады и т. п.[863] Король разослал письма влиятельным на юге дворянам, вербуя их в свою армию и обещая вознаграждения и милости.[864] Вопрос о наборе войск как во Франции, так и за ее пределами стал предметом наиболее острого соперничества между грандами и правительством.

Все города, как и год назад, были переведены на осадное положение.[865] После короткой мирной передышки (май — август) для них снова начались трудные времена: стража, караулы, содержание гарнизонов, расходы на укрепление и т. д. Снова по Шампани, Иль-де-Франсу и Пикардии поскакали с развевающимися знаменами кавалерийские отряды дворян, потянулись роты пехотинцев. Снова настала пора невзгод для деревень этих провинций. Принцы стягивали свои войска к Нуайону, королевская армия формировалась у Mo.[866]

Один из главарей феодальной аристократии, губернатор Шампани герцог Невер, державшийся во время второй войны более или менее нейтрально, в августе 1616 г., т. е. еще до ареста Конде, отправился с миссией в Германию и Италию. Основная цель его заключалась в организации крестового похода против турок, но правительство, пытавшееся отвлечь его от этого проекта, поручило ему также выступить перед императором в качестве примирителя Венеции и эрцгерцога Фердинанда, воевавших уже больше года. Франция и в данном случае стремилась ликвидировать конфликт в северной Италии с пользой для себя и с ущемлением интересов Испании.[867] Но не успел Невер выехать из Франции, как его настигла весть об аресте Конде. Он вернулся и присоединился к грандам.[868] Таким образом, теперь. партия принцев включала всех вельмож. Лишь один д'Эпернон не вошел в нее, но вместе с тем ничуть не спешил предложить королю свои услуги. Принцы заключили между собой письменный договор.[869]

После ареста Конде дела за границей приняли неблагоприятный для правительства оборот. Хотя в депеше к Дюморье, французскому послу в Гааге, Манго обрисовал положение правительства в радужных красках и из его слов должно было создаться впечатление, что королевская армия несравненно сильнее противника и что дело грандов заранее проиграно, тем не менее он инструктировал посла, чтобы тот добился от голландского правительства запрещения производить в Голландии набор войск для принцев. В ответ на это Дюморье в письме к королю заверил его в благорасположении к Франции как голландского правительства, так и принцев Нассауских, но в депеше к Манго деликатно пояснил, что аресту Конде следовало бы дать более удовлетворительное объяснение, чтобы побороть дурные намерения многих лиц как в самой Франции, так и за ее пределами.[870] Было ясно, что правительственные декларации встретили в Голландии ироническое отношение. Через несколько дней Дюморье сообщил более точные сведения. В Голландии оказалось много сторонников принцев среди местных влиятельных кругов. Во французский корпус, расквартированный в Голландии (согласно договору Генриха IV о помощи), Бульон прислал рукописный манифест в защиту принцев, и Дюморье боялся, что французские офицеры и солдаты уедут к грандам. Эти опасения подтвердил и полковник французского корпуса, сообщив, что многие из его подчиненных собираются искать счастья (meilleure fortune) в армии принцев. Он считал, что единственным средством, которое могло бы воспрепятствовать массовому отъезду из корпуса, является отнятие от этих офицеров их должностей[871] и замещение их другими лицами. Кроме того, Дюморье настойчиво советовал королю воздействовать на курфюрстов, чтобы те не только запретили наборы для грандов, но и преследовали их вербовщиков. Немецкую конницу он советовал набирать в Клеве и Юлихе как можно скорее, чтобы ее не перехватили принцы.[872]

Правительство уже действовало в этом направлении, информируя Протестантскую унию в выгодном для себя тоне, воздействуя на курфюрстов и герцога Лотарингского, чтобы те запретили набор войск для принцев. Но сведения, поступавшие из Нидерландов и западной Германии, были неутешительны — наборы для принцев шли полным ходом, и местные власти не оказывали им противодействия.[873]

И в Швейцарии дела были не блестящи. В начале сентября французский посол Кастиль получил распоряжение о найме 6 тыс. швейцарцев, согласно действовавшему договору Франции с Швейцарией. Но городской совет Цюриха не согласился на эту меру, якобы из-за угрожающего положения на швейцарских границах.[874] Кастиль созвал конференцию кантонов, но согласие на набор дали только католические кантоны; протестантские отказали. На этой конференции Кастилю пришлось энергично противодействовать слухам, которые распускали в Швейцарии и Германии приверженцы принцев. В особенности оказалось опасным для французского правительства письмо Бульона к бернцам, в котором сообщалось о скором присоединении к принцам всех гугенотов. По всем этим причинам Кастилю не удалось в сентябре собрать нужного контингента швейцарцев.[875]

В Венеции новость об аресте Конде была получена правительством раньше, чем французским послом, и последний не смог изменить неблагоприятного от нее впечатления, так как его уверениям о силе французского правительства не придавали значения и утверждали, что король покинут всеми грандами и находится в тяжелом положении. Эти сведения (как видим, достоверные) были восприняты Синьорией с большим огорчением. Глядя на все события во Франции с точки зрения своих непосредственных интересов, венецианское правительство боялось, что французские части, находившиеся в савойской армии, вернутся на родину, чтобы принять участие в новой смуте, вследствие чего герцог Савойский, враждовавший с миланским губернатором, окажется слабее последнего, и Испания вскоре будет иметь возможность обернуть свои силы против Венеции. К тому же все эти перемены к худшему могли произойти в такое время, когда Франция, обессиленная междоусобицей, не могла бы оказать Венеции нужной помощи.[876]

По тем же причинам был очень встревожен герцог Савойский и настойчиво просил у Франции скорой и сильной помощи.[877]

Насторожилась и Испания. Испанское правительство решило переехать в Валенсию, чтобы быть поближе к Италии,[878] где, как было ясно, должно было произойти первое столкновение двух непримиримых врагов — Франции и Испании. Следует еще раз подчеркнуть, что осторожное поведение испанского короля и его союз с Францией рассматривались не только французским правительством, но и общественным мнением во Франции как явление сугубо временное, за которым должна была последовать война.[879]

Французский посол при императоре,[880] Божи, попал в самое нелепое положение, так как даже в начале октября не имел от своего правительства никаких материалов, кроме злополучной королевской декларации, которая была мало пригодна для дипломатических акций.[881]

Английский посол выразил королеве недовольство арестом Конде и прекратил уже возобновленные переговоры о браке французской принцессы с принцем Уэльским.[882]

Таким образом, французское правительство, получив в течение сентября все эти неутешительные сведения, должно было, констатировать провал своих планов на поддержку иностранных государств и на наем, войск за границей.

В самой Франции обстановка становилась все более напряженной. В Лангедоке началась смута. Встревоженные арестом Конде ларошельцы на следующий же день захватили важную крепость Рошфор, контролировавшую устье Шаранты и закрывавшую доступ к Ларошели с суши. Возможно, что они хотели захватить и Тонне-Шарант, где находилась касса местного королевского сборщика.[883] Д'Эпернон как губернатор Сентонжа вступил с ларошельцами в открытый конфликт. Он созвал к себе дворян Гиени и Гаскони и закупил оружие в Льеже;[884] ларошельцы же попросили помощи у гугенотских грандов и дворян. Началась настоящая война, со стычками, захватом крепостей, судов, боеприпасов и т. д., в которую мало-помалу втянулось все дворянство западных провинций.[885]

Общественное мнение было решительно против войны. Народ боялся разорения и грабежей,[886] буржуазия открыто роптала. Дюплесси-Морне направил старым министрам и оставшимся государственным секретарям (со ставленниками д'Анкра он не желал первым начинать сношения) мемуар, в котором изложил мнение не только гугенотов, но и всех «роялистов», т. е. политических противников принцев. Он указал, что арест Конде не встретил ни в ком сочувствия и что нужно было действовать более осторожно. Новая война страшна и нежелательна, так как неминуемо приведет к тому, что страна будет наводнена иностранными войсками и отдана им на растерзание. Он считал, что Конде должен быть освобожден, а с принцами необходимо заключить мир.[887]

Такой же точки зрения придерживалось огромное большинство во всех слоях населения. Это заставило правительство спешно пойти на мировую. В Суассон были посланы специальные королевские комиссары, которые захватили с собой и секретаря испанского посла. Тот поручился Гизу в надежности обещаний королевы, предлагавшей герцогу пост главнокомандующего королевской армией. Гиз согласился, но не порвал с принцами окончательно. В результате переговоров. 6 октября было подписано соглашение. Гранды получили разрешение остаться в своих губернаторствах (они боялись ареста и ни за что не желали являться в Париж); король согласился оплатить гарнизоны в их крепостях и опубликовал грамоту, обелявшую их действия. Парламент ее зарегистрировал.

Это соглашение не могло быть прочным, и никто не считал его таковым. Правительство уступило потому, что стремилось парализовать агитацию грандов за границей, отвратить иностранные государства от выступлений в пользу принцев и ликвидировать войну Ларошели с Д'Эперноном, грозившую тяжелыми последствиями. Принцы пошли на мировую потому, что от них откололся Гиз, а затем и Лонгвиль, получивший вместо Перонна другую важную крепость, Гам, что означало изгнание д'Анкра из Пикардии.[888] Но обе стороны набирали войска и укрепляли города.[889]

Перемирие с принцами было использовано правительством в первую очередь для исправления неблагоприятного положения, сложившегося за границей.

В Швейцарии известие о перемирии (которое было изображено французским послом в соответствующих мажорных красках[890]) принесло перелом, и Кастиль вскоре смог переправить во Францию 4 тысячи швейцарцев.[891] В Милан был послан французский представитель, который почти уладил конфликт с Савойей, а затем получил инструкцию отправиться в Венецию, чтобы помирить венецианцев с эрцгерцогом Фердинандом. Таким образом, наметился поворот к лучшему и в северное Италии.[892]

Но эти частичные успехи имели только временный характер, так как целиком зависели от внутреннего положения Франции, а оно продолжало оставаться крайне напряженным.

Особое внимание правительство должно было обратить на Шампань. Это было губернаторство Невера, в руках которого находились все важнейшие пограничные крепости (Ретель, Мезьер, Шато-Порсьен и др.), открывавшие принцам свободные коммуникации с западной Германией и с Седаном. Здесь должна была формироваться армия принцев, и сюда же должны были переправляться их иностранные наемные войска. Несмотря на перемирие (точнее под его покровом), Невер усиленно стягивал к восточной. Шампани вербуемые им французские отряды и подготовлял захват городов (Реймса, Шалона и др.).[893] Так же как и другие гранды, он хотел полностью завладеть всей провинцией. Правительство попыталось было, вразумить Невера; к нему был послан Ришелье, который всячески подчеркивал, насколько герцог должен быть заинтересован в помощи правительства как в связи со своим крестовым походом против турок, так и вследствие мантуанского наследства.[894] Однако Невер не обещал ничего определенного и под шумок любезных бесед продолжал вооружаться. Тогда в Париже было принято решение ввести королевские войска в 16 важнейших в стратегическом отношении шампанских городов (Фим, Реймс, Эперне, Мери-сюр-Сен, Монтаньи, Бюзансе и др.).[895] Линия этих крепостей пересекала Шампань с севера на юг. Это был барьер, закрывавший принцам доступ в глубь Франции. Правительство стремилось избежать прошлогодней ошибки, в результате которой Конде со своей армией беспрепятственно переправился через все реки и дошел почти да Бордо. Зная, что эти города не смогут сами защититься от значительных военных сил принцев, Манго поторопился расставить в них значительные гарнизоны из швейцарцев, которые заняли в конце октября цитадели Реймса, Шалбна, Витри-ле-Франсе и др., укрепив линию обороны по Марне и еще больше оттеснив Невера к восточным границам Шампани.[896] В ответ на действия правительства герцог попытался хитростью захватить Реймс, а Шалон — силой, но в обоих случаях потерпел неудачу. Взбешенный провалом своих планов, Невер разграбил замок реймского губернатора, закрывшего перед ним ворота столицы Шампани, взял заложников и вел себя, как на завоеванной территории. Все это было расценено правительством как акты возмутительные и требующие принятия решительных мер.[897] Однако Вильруа, Жанен и Дювер предлагали смягченный образ действий (передачу дела в парламент), стремясь отсрочить окончательный разрыв с Невером, в то время как д'Анкр, Барбен и Манго требовали полного подчинения герцога. Следствием этого расхождения мнений явилось отстранение Вильруа и Жанена от дел, а Дювер получил отставку. Он уже и до того несколько раз отказывался приложить печать к различным, распоряжениям д'Анкра и его министров, а в данном случае категорически воспротивился их решению. Узнав об отставке Дювера, многие лица из парламентских и буржуазных кругов поспешили выразить ему сочувствие. Хранителем печати был назначен Манго (25 ноября), а место последнего занял Ришелье.[898]

Официальное включение епископа Люсонского в состав правительства д'Анкра знаменовало полную и окончательную консолидацию этого правительства. Все ключевые позиции находились в руках маршала и его прямых ставленников, и их действия не встречали теперь противодействия со стороны остальных секретарей — те не имели реальной власти. Эта перемена означала также переход правительства от политики выжидания к открытой войне с грандами, что в свою очередь лишило его поддержки у населения страны, жаждавшего мира.

Зная, какими сложными путями досталась Манго должность первого государственного секретаря (по сути дела должность министра иностранных дел и военного министра) и как дорого она ему стоила, мы вправе заинтересоваться, на каких основаниях она была передана епископу Люсонскому, не обладавшему и десятой долей средств, необходимых для ее покупки. Ришелье не купил эту должность, а заменил на ней ее истинного владельца, т. е. Манго, взаимоотношения которого с Вильруа оставались в силе. Поскольку должность хранителя печати не была продажной, Манго мог сохранить все свои права на прежнюю должность государственного секретаря и вложенные в нее деньги. Ришелье же никаких прав на нее не получил. В придворных и чиновных кругах была отмечена несообразность назначения Ришелье при отсутствии у него собственности на должность (titre de la charge), каковая собственность для государственных секретарей была обязательной. Таким образом, пребывание Ришелье на посту государственного секретаря не было обставлено никакими, гарантиями и целиком ставило его в зависимость от Манго и д'Анкра, лишая его той самостоятельности, которой обладали настоящие собственники должностей.[899] Ришелье был особенно озабочен тем, чтобы получить в качестве духовного лица первенство среди прочих государственных секретарей.[900] Хотя всеобщая ненависть к покровителям Ришелье ложилась тенью и на его имя, а его первенство среди государственных секретарей вызывало открытое недовольство,[901] тем не менее персонально против него выдвигалось обвинение лишь в неопытности, и ни у кого не возникали сомнения в наличии у Ришелье необходимых талантов; общее мнение было таково, что он «способен к выполнению таких обязанностей» (personnage capable de telle charge).[902]

Став руководителем внешней политики Франции, Ришелье продолжил в основном ту линию французской дипломатии, которая проводилась как Вильруа, так и Манго и состояла в стремлении укрепить положение французского правительства за границей и дискредитировать мероприятия и пропаганду грандов. От успеха в этом направлении в значительной степени зависел и успех внутри страны. Но помимо этой задачи, перед Ришелье встали и другие.

Франко-габсбургские противоречия были в рассматриваемый период по-прежнему коренными и острыми. Они определялись общим международным положением в Европе и касались самого существования Франции как национального и суверенного государства. Часть французской территории (Франш-Конте, Артуа и мелкие провинции на севере) находилась в составе Испании, что означало незавершенность объединения французского национального государства и делало особо уязвимыми его северо восточные и восточные окраины. Поскольку абсолютистская Франция в борьбе с Испанией преследовала цель воссоединения утраченных французских провинций и защиты от Испании тех территорий, на которые все еще претендовали Габсбурги как наследники «бургундского государства» (герцогство Бургундия и другие французские области, принадлежавшие в XV в. бургундскому герцогу), постольку ее внешняя политика (в той мере, в какой она стремилась к достижению этой цели), несомненно, имела прогрессивный характер. Следует указать, что в изучаемый период вопрос о присоединении Лотарингии или французских районов Савойи даже не вставал, и французское правительство не посягало на них. В начале XVII в. эти герцогства рассматривались Францией как суверенные государства.

Однако стремление к объединению всех французских земель не определяло целиком характера внешней политики Франции. Эта политика, осуществлявшаяся в интересах французского абсолютистского государства, имела своей конечной целью утверждение господства этого государства. Борьба Франции с Австрией и Испанией была, по сути дела, борьбой за гегемонию трех крупнейших абсолютистских держав западноевропейского континента, причем к чисто континентальным интересам этих государств начинали примешиваться и интересы колониальные. Три державы имели разные возможности и обладали разными шансами в этой борьбе. Испания стремилась защитить свою гегемонию, завоеванную в XVI в. благодаря пышному, но кратковременному расцвету. Австрия делала судорожные попытки преодолеть расчлененность Германии и стать центром ее объединения. В противоположность своим врагам, отстававшим в плане социально-экономического развития, Франция была страной передовой, в которой буржуазия имела все данные для своего укрепления и развития. Таким образом, Франция обладала наибольшей потенциальной силой в борьбе за европейскую гегемонию, долженствовавшую обеспечить максимальное укрепление французского абсолютизма вовне и внутри. Эти обстоятельства в сочетании с другими благоприятными для Франции условиями определили конечный результат борьбы. Но в изучаемый период раздираемая междоусобицей Франция еще не собралась с силами для агрессивной политики, которую осуществил впоследствии Людовик XIV, а начал в 1630-х годах проводить Ришелье. Но и в 1610-х годах уже были налицо отдельные элементы этой будущей агрессии. Они сказывались, разумеется, в отношениях не с Габсбургами, воевать с которыми Франция была в ту пору неспособна, но с малыми государствами (Савойей, итальянскими и немецкими княжествами). Французское правительство последовательно и довольно беззастенчиво стремилось использовать их в своих интересах, пренебрегая национальными интересами этих государств. Необходимо подчеркнуть, что такую же политику вела и Испания, но более грубо, особенно в Италии. Захватив южную часть полуострова и Милан, превратив эти владения в свою колонию, Испания задерживала национальное объединение Италии. Противопоставляя испанской политике свое стремление использовать мелких итальянских государей в интересах противодействия Испании, Франция, в сущности, действовала в таком же направлении. Соперничество обеих держав в Италии приводило к тому, что эта несчастная страна изнемогала и истощалась в непрерывных войнах или становилась ареной испанских или французских вторжений, которые несли итальянскому народу бедствия и разорение.

Не случайно, что очагом самых острых конфликтов и объектом самого пристального внимания Франции и Испании была именно северная Италия. Испанские Нидерланды, хотя и были зажаты между Францией и Голландией, все же находились в полном владении Испании, содержавшей там большую армию под начальством Спинолы. В Германии Протестантская уния и Католическая лига в какой-то мере осуществляли важное для Франции равновесие друг против друга и против императора.[903] В северной же Италии позиции Испании были сильнее, чем французские, и каждый ее дальнейший шаг в этом направлении грозил (по выражению Вильруа) «соорудить ей лестницу, по которой она поднимется до полного господства в Италии, а вслед за тем и во всем христианском мире». Поэтому даже осторожное правительство регентши не останавливалось в 1610–1615 гг. перед решительными заявлениями протеста, лишь только обострялось положение в северной Италии.

Союзы Франции как с итальянскими государями, так и с германскими князьями, Голландией и т. д. были подчинены одной цели — укреплению антигабсбургского блока, который в тот период был больше направлен против Испании, чем против Австрии, и использовал противоречия, между двумя ветвями Габсбургов. Но эта коренная общность интересов перед лицом сильных врагов отнюдь не снимала многих противоречий, существовавших между Францией и ее союзниками.

Сильнейшей союзницей Франции в Италии была Венеция. Бывшей владычице Адриатики Габсбурги угрожали буквально со всех сторон. Австрия (эрцгерцог Фердинанд) донимала ее войной из-за Истрии. Одновременно миланский губернатор недвусмысленно угрожал западным границам республики; захват Габсбургами Мантуи создал бы непосредственную грозную опасность для самой Венеции. Воюя с помощью иностранных наемных войск, республика была крайне заинтересована в найме швейцарцев. Именно в этом вопросе и сталкивались ее интересы с интересами Франции, для которой использование швейцарских отрядов, равно как и закрытие альпийских проходов для испанских войск,[904] имело первостепенную важность. Вместе с тем Венеция была заинтересована в том, чтобы Франция вооруженной рукой целиком отвела бы от нее испанскую опасность. В свое время Вильруа писал французскому послу, чтобы тот, сохраняя дружественный тон, не допускал самостоятельной политики Венеции в Швейцарии и учел бы то обстоятельство, что она ведет тайную переписку с мятежными принцами, надеясь, что, если Конде возглавит правительство, ей удастся втянуть Францию в войну с Испанией, и тогда она избавится от посягательств Австрии и Милана на свою территорию.[905]

По отношению к Савойе позиция Франции была более резкой. За этим «союзником» надо было пристально следить, парировать его вечно двойственную игру, защищать Монферрат от его посягательств[906] и открыто выступать против герцога савойского, когда он перекидывался на сторону Испании. Вильруа удалось пресечь притязания Савойи на Монферрат и ликвидировать этот конфликт. При содействии Франции 21 июня 1615 г. в Асти был заключен мир, но трения между Савойей, Испанией и Францией не прекратились. Вторая гражданская война, связав руки французскому правительству, осложнила эти взаимоотношения, тем более что начавшаяся война Венеции с эрцгерцогом Фердинандом обострила потребность республики в найме швейцарских войск и в необходимости провода немецких и голландских отрядов через альпийские перевалы в Ломбардию. Венецианский посол в Париже настойчиво добивался согласия Франции и на то и на другое, но правительство отделывалось одними обещаниями, а в письмах к своему послу в Венеции напоминало, что, пока не кончится смута и не отпадет потребность в швейцарских войсках, Венеции ничего нельзя предоставлять, тем более что «их (т. е. венецианцев, — А.Л.) дружба только на словах».[907] Кроме того, мир в Асти, хотя и смягчил остроту конфликта, но одновременно ухудшил положение Венеции, которая оказалась лицом к лицу с испанскими войсками в Милане и опасалась, что они окажут помощь Фердинанду. Еще до своей отставки Вильруа отправил в Италию чрезвычайного посла, Бетюна, для переговоров с герцогом савойским и миланским губернатором. Бетюн должен был также предложить посредничество Франции в примирении Венеции с Фердинандом. «Я не сомневаюсь, — писал Вильруа послу в Венеции, Леону, — что венецианцы очень хотели бы прикончить свои распри с эрцгерцогом Фердинандом при посредничестве их величеств (т. е. Франции, — А.Л.) и что оно принесло бы им больше пользы, чем до сей поры принесли усилия Испании. Вы пишете, что пока наши предложения сочувствия не встречают. Тем не менее мы будем всячески к этому стремиться и, как только представится возможность, осуществим это с пользой и честью».[908] Манго продолжил эту линию,[909] но скоро стало известно, что переговоры о мире будут вестись в Праге, т. е. у императора, а к концу сентября наметились и основные условия соглашения.[910] Таким образом, инициатива ускользнула от Франции и оказалась в руках Габсбургов. Несомненно, что причиной тому были внутренние неурядицы во Франции. Вот почему французская дипломатия должна была спешно добиваться изменения положения в свою пользу. Чрезвычайная заинтересованность Франции в благоприятном для нее соотношении сил в Ломбардии сочеталась в данном случае с заинтересованностью в том, чтобы армия герцога Савойского не оказалась распущенной до окончания борьбы правительства с грандами. Поэтому Франции было крайне важно играть первую скрипку в мирных переговорах и вести их в таком духе и такими темпами, которые соответствовали ее интересам.

23 ноября, т. е. еще до назначения Ришелье, Манго отправил чрезвычайному французскому послу в Турине, Бетюну (на которого была возложена миссия примирения ломбардских государей), очень интересную информацию о внутренних делах и о принятых правительством решениях.[911] Первые были освещены в оптимистических тонах: о всех конфликтах в Шампани, под Ларошелью и т. п. было сказано, что они закончатся благополучно и что вообще все это пустяки (fumée). Такая искаженная информация имела целью создать впечатление, что междоусобица уже ликвидирована и правительство сильно. В Германию предполагалось послать Шомбера, чтобы противодействовать там проискам грандов, а в Испанию должен был поехать Ришелье с поручением договориться об ее участии в мирном урегулировании североитальянских конфликтов. Венеции было разрешено возобновить договор со Швейцарией. Таким образом, уже в конце ноября была намечена программа дипломатических действий, которую в дальнейшем осуществил Ришелье.[912]

Ришелье, став руководителем французской дипломатии, не поехал в Испанию, а решил созвать в Париже, т. е. под руководством Франции, конференцию всех держав, заинтересованных в ломбардских делах. Первые сведения об этом проекте изложены в письмах к Бетюну от 25 и 26 декабря.[913] Причину такого решения следует видеть в нескольких обстоятельствах. Главное из них заключалось в том, что следовало всячески спешить, ибо внутреннее положение в стране ухудшалось с каждым днем, а созывать в Париже дипломатическую конференцию в разгар внутренней войны было невозможно. Поэтому следовало как можно скорее добиться своих целей во внешнеполитическом плане, т. е. замирить, хотя бы наскоро, ломбардских государей и изолировать грандов от иностранных государств, лишив их наемных войск и поддержки. После этого можно было приступить к ликвидации внутренних конфликтов. Другой, уже второстепенной причиной было то, что Ришелье вряд ли мог рассчитывать на усердие и быстроту действий французских послов за границей. Не вдаваясь в детали, отметим, что почти все они были тесно связаны родственными и дружескими узами со старыми министрами Генриха IV и принадлежали к группе виднейших чиновных династий. Этим определялось их отношение к правительству д'Анкра. Последний так и не решился сменить всех послов, тем более что многие из них за долгие годы пребывания за границей приобрели определенный авторитет и установили ценные связи. Ришелье был поставлен в трудное положение. Это сказалось на первом же отправленном им циркуляре, в котором он был вынужден искательно просить послов об информации.[914] Созвав конференцию в Париже, он вел бы переговоры самостоятельно. Таким образом, правительству было необходимо спешить с разрешением внешнеполитических затруднений, и поэтому в тот момент оно не могло начинать военных действий против принцев. Наоборот, следовало и внутренние конфликты попытаться уладить также мирным путем.

На северо-востоке и на западе Франции положение продолжало оставаться напряженным. Многие города Шампани и Иль-де-Франса были захвачены грандами, поставившими туда значительные гарнизоны.

1 декабря Невер захватил важную пограничную крепость Сент-Мену, ключ к Мезьеру и Седану. Враждебные действия ларошельцев и д'Эпернона продолжались. Герцог отобрал от местных финансовых чиновников казенные деньги для оплаты своих отрядов и гарнизонов, которые он все время увеличивал, и занял своими войсками все города Сентонжа. Область вокруг Ларошели была в его руках. Встревоженные этим гугеноты подготовляли союз с Бульоном,[915] и в Ларошель стекались дворяне.[916] Агенты грандов вербовали в армию дворян Лимузена, Сентонжа, Гиени, Керси, Пуату. Бульон направил своих эмиссаров в Англию, Голландию, Германию и Фландрию, стремясь дискредитировать правительство д'Анкра.[917] Зная о всех затруднениях и дипломатических неудачах правительства, гранды стремились собрать свои силы и выступить как можно скорее, чтобы использовать выгодную для себя обстановку. Несомненно, что у них были связи с Людовиком XIII, который, будучи совершенно оттеснен от дел и не имея в Лувре сторонников, рассчитывал сбросить д'Анкра при помощи принцев и подстрекал их к войне.[918]

В середине декабря гранды решили выступить. Однако нельзя было начинать с военных действий. Войну надо было как-то мотивировать. Тем, что после ареста Конде аристократическая партия примирилась с правительством, она лишила себя на будущее подходящего предлога для обоснования смуты. Всеобщая ненависть к междоусобице была настолько явной, что инициативу гражданской войны нужно было переложить на правительство. Поэтому принцы пошли на провокацию. 14 декабря Бульон отправил правительству дерзкое письмо, в котором, не выступая в качестве главы партии, высказал свои собственные «обиды». Он заявил протест против размещения гарнизонов в городах Шампани и против «притеснений», чинимых ему в Седане, потребовал защиты от таких необоснованных действий и угрожал, что «воспользуется теми законными способами, которыми природа наделила каждого для защиты и самосохранения».[919]

Правительство задержало ответ и опубликовало его лишь 27 декабря. Тем временем оно срочно (но втайне) принялось набирать войска в Льежской области[920] и подготовлять измену коменданта Сент-Мену,[921] так как было опасно оставлять эту крепость в руках грандов. 26 декабря в нее были введены королевские войска, а гарнизон Невера покинул город.[922] Одновременно правительство приняло усиленные меры, чтобы заставить д'Эпернона прекратить свои бесчинства, и в конце декабря герцог обещал отдать захваченные крепости.[923] Тем самым гугеноты потеряли предлог для совместного выступления с грандами.

Правительству удалось также ликвидировать остроту конфликта в Ломбардии, где Савойя и Венеция оказались перед угрозой неминуемой агрессии со стороны Милана.

Помощь Франции была осуществлена в форме якобы самочинной военной экспедиции Ледигьера, который с большим войском переправился из Дофинэ через горы в Савойю и выручил французских союзников. Правительство официально дезавуировало его действия. Но следует учесть, что эта экспедиция как нельзя лучше соответствовала интересам Франции.[924] Во всяком случае цель была достигнута, и помощь Савойе оказана без того, чтобы от этого серьезно пострадали франко-испанские отношения. В то же время самый конфликт не был исчерпан до конца, савойская армия осталась под ружьем, а в ней было множество французов, возвращения которых на родину правительство стремилось избежать.

После этих, хотя бы и частичных, успехов правительство смогло ответить на письмо Бульона в довольно миролюбивом тоне.[925] Предохранив себя от непосредственной опасности со стороны Италии и гугенотов, оно обрисовало в своем ответе все действия грандов как незаконную подготовку смуты и ими объяснило свои мероприятия. Тем самым правительство перекладывало всю ответственность за начало новой смуты на грандов. Что касается провокации Бульона, то оно на нее ответило заявлением, что лучшее для герцога средство самозащиты заключается в обращении к королю, т. е. в отказе от смуты. Правительство не брало на себя инициативы в новой войне.

Для реабилитации правительства д'Анкра за границей Ришелье послал чрезвычайных послов: в Германию (Шомбера), Англию (Дютура), Голландию (Лану) и Швейцарию (Мирона). Главное внимание, по мнению Ришелье, следовало уделить Германии, поэтому Шомберу была вручена подробная инструкция.[926] Она считается в историографии первым важным дипломатическим документом, составленным Ришелье. Аното, а за ним и многие другие историки полагают, что в инструкции впервые после смерти Генриха IV проявилась полная независимость французской дипломатии от Испании и что этот документ находится в противоречии с политикой периода регентства.[927] Иначе оценил ее сам Ришелье; он указал, что она «наилучшим образом оправдывает всю политику правительства после смерти покойного короля»[928] (т. е. Генриха IV).

Инструкция в ясной форме предписывала послу рассеять за границей все опасные для французского правительства слухи и помешать иностранным государям оказать помощь мятежным грандам. Кроме того, необходимо было противопоставить их искаженной информации подробное и мотивированное объяснение политики французского правительства, начиная с 1610 г. Это объяснение изложено в инструкции в осторожных выражениях, и вся смута изображена как следствие естественной слабости правительства в период малолетства короля. Ситуация конца 1616 г., т. е. в момент составления инструкции, охарактеризована оптимистически. Ришелье стремился создать впечатление, что политикой правительства недоволен лишь один Невер. Он подробно опровергал основные обвинения грандов: испанские браки, расхищение казны, карьеру д'Анкра и арест Конде. Зная дипломатию предшественника Ришелье, Вильруа, можно со всей определенностью сказать, что в аргументацию по поводу испанских браков и расхищения казны Ришелье не внес ничего нового и целиком одобрил политику периода регентства, удачно выразив ее в краткой фразе: «Все наши стремления состоят в том, чтобы сохранить себя от всяких посягательств».[929] Несравненно хуже удались Ришелье защита д'Анкра и мотивировка ареста Конде: по этим вопросам он не мог сказать ничего вразумительного.

Главная цель посольства Шомбера и других послов заключалась в том, что они должны были добиться от иностранных государств обещания не помогать мятежным грандам. Чтобы склонить их к такой политике, Франция обещала уплатить свои долги германским князьям и Голландии.[930]

Вторым необходимым внешнеполитическим мероприятием Ришелье считал созыв конференции, о которой всем послам было сообщено в конце декабря, а в начале января Ришелье узнал, что Савойя и Венеция согласны на ней присутствовать,[931] не возражал и испанский посол во Франции.[932] Но главные участники предполагаемой конференции — император и испанский король — не дали ответа, что вызвало значительное беспокойство Ришелье и поколебало его уверенность в успехе задуманного мероприятия.[933] Он не знал, что происходило за его спиной.

В середине декабря, как только венецианцы убедились, что новая война во Франции разразится еще зимой и что, следовательно, самой Франции понадобятся швейцарские войска и она не сможет оказать республике реальной помощи, они перекинулись на сторону Испании и поручили своему резиденту в Мадриде просить посредничества испанского короля в примирении Венеции с Фердинандом. Это было сделано втайне и не помешало Венеции согласиться на участие в парижской конференции. Первым узнал о таком неожиданном повороте дела французский посол при императоре, Божи. Около 10 января в Праге стало известно, что испанский король принял предложение Венеции и переговоры будут вестись в Мадриде с участием представителей императора. Это был сильный удар для французской дипломатии и «большая удача для испанцев».[934] Францию попросту исключили из числа держав, решавших ломбардские дела, нанеся, тем самым огромный ущерб ее международному престижу.[935] Божи сообщил об этом и в Париж и своему другу Леону, французскому послу в Венеции.[936] Только в конце января Ришелье и Леон узнали о том, как их провели. Ришелье разгневался на Леона, подозревая его в коварном умалчивании,[937] и на венецианских резидентов в Париже, высказав им свое негодование, но все же ему пришлось проглотить эту горькую пилюлю. Ришелье понял, что причиной провала созыва конференции была внутренняя слабость Франции.[938] Отметим, что Аното объяснил неудачу Ришелье его молодостью и неопытностью,[939] а Тапье, несмотря на тщательную разработку этого эпизода и многочисленные поправки к изложению Аното, присоединился к этому суждению.[940] Это была первая, но не единственная неудача Ришелье. В течение января — февраля выяснился провал почти всех его заграничных миссий.

Шомбер начал поездку по Германии с посещения главы Протестантской унии, курфюрста Пфальцского. Тот принял его любезно и заверил в своем желании служить интересам французской короны.[941] Однако термин «service du Roy» он (и германские государи) понимал не так, как. французское правительство. Агитация грандов за границей строилась на утверждении, что д'Анкр является узурпатором и не имеет поддержки в стране, а они, принцы, в своей борьбе с временщиком защищают «интересы короля». Это был испытанный прием, прикрывавший авторитетным именем короля притязания феодальной аристократии на власть. Поскольку иностранные государства, нуждавшиеся в помощи сильной Франции, были заинтересованы в скорейшей ликвидации междоусобицы, они становились на сторону сильнейшей партии. В начале 1617 г. они сочли таковой партию грандов. Весьма вероятно, что в своей тайной дипломатии последние подчеркивали связи с Людовиком XIII.

Поэтому слова курфюрста имели двойной смысл. Ришелье сперва истолковал их в благоприятном для себя плане и лишь затем, в марте, понял свою ошибку.[942] В Германии же заявление курфюрста было понято правильно.[943] И действительно, вскоре он обратился к Морицу Оранскому с предложением оказать совместную помощь Бульону, который был объявлен во Франции мятежником.[944] Этим актом курфюрст открыл свои карты. Если к этому добавить, что и ландграф Гессен-Кассельский усиленно советовал французскому правительству (через Шомбера) примириться с грандами,[945] то станет ясно, что миссия Шомбера своей цели не достигла. Немецкие князья не поддержали французское правительство.

В Англии престиж французского правительства пал настолько, что французскому послу пришлось во всем терпеть обиды, а из Парижа ему советовали не обижаться на это. Яков I использовал арест Конде как предлог, на основании которого он мог открыто оказывать помощь Бульону и французским гугенотам. У Франции в этой игре не было никаких козырей. Единственное, что мог изобрести Ришелье, инструктируя своего чрезвычайного посла Дютура, заключалось в напоминании Якову I, насколько для него опасна помощь французским мятежникам, ибо можно и самому попасть в аналогичное положение. Разумеется, не такими словами нужно было воздействовать на английского короля, стремившегося к разжиганию смуты во Франции. Поэтому не удивительно, что Дютур не смог выполнить возложенного на него поручения,[946] и в марте Эдмондс, присутствовавший за год до того на «Иудейской конференции, был направлен во Францию для соответствующих заявлений в адрес французского правительства.[947]

Немногим лучше обстояли дела в Голландии. У Бульона и Конде были там очень сильные позиции. Сестра принца, принцесса Оранская, усиленно агитировала за оказание помощи грандам. Их эмиссары набирали войска даже в самом французском корпусе, расквартированном в Голландии. Ларошельцы отправили в Гаагу своего представителя с таким же поручением.[948] Ришелье ясно видел, что голландское правительство ведет двойную игру и, по-видимому, не собирается действовать в интересах Франции. Он обещал уплатить долги и даже угрожал отозвать на родину французский корпус.[949] Последнее обстоятельство не могло быть для Голландии безразличным, и в данном случае Ришелье чувствовал себя более уверенно. Кроме того, в силу общей международной обстановки Голландия была самым надежным союзником Франции, и поэтому ее позиция осталась более или менее благоприятной. Следует подчеркнуть, что только по этому вопросу оценка Ришелье, данная в его мемуарах, в известной мере соответствует реальности; результаты же миссий Шомбера и Дютура изображены в искаженном виде, и уже совсем лживо заявление, будто бы «престиж короля за границей не потерпел никакого ущерба от их (грандов) клеветнических наговоров».[950]

Подводя итоги, нельзя не отметить, что к началу 1617 г. международная обстановка складывалась для Франции гораздо хуже, чем за 2–3 года до того. Это объясняется в первую очередь общим обострением противоречий между габсбургским и антигабсбургским блоками. Вызванное междоусобицей падение международного престижа главного оплота антигабсбургской коалиции — Франции, не могло не стимулировать роста агрессивных тенденций как в Австрии, так и в Испании. Равновесие сил европейских держав, с большим трудом достигнутое Генрихом IV к концу своего правления (равновесие очень хрупкое и державшееся только благодаря укреплению французского абсолютизма), грозило рассыпаться в прах. Фактически оно уже начинало рассыпаться. Смута во Франции продолжалась третий год, разоряя и истощая страну, и ей не видно было конца. Перед лицом опасности со стороны Габсбургов союзники Франции, видя, что помощи от нее ожидать бесполезно, стремились обезопасить себя любыми другими путями. Эта обостряло противоречия внутри самой антигабсбургской коалиции, чем и воспользовались Австрия и Испания.

Большое значение для Франции и всех антигабсбургских государств имело наследование императорской короны после Матвея. Если бы она досталась испанскому кандидату, т. е. правителю Нидерландов Альберту, это означало бы восстановление империи Карла V. Поэтому в данном вопросе Франция продолжала высказывать большую настойчивость,[951] хотя эти ее акции уже не имели прежней силы. В общей лихорадочной международной обстановке кануна Тридцатилетней войны междоусобица во Франции, ослаблявшая эту страну, приобретала исключительна большое значение. Союзники Франции оказывались предоставленными самим себе. Испания и Австрия имели все основания быть уверенными, что Франция будет бессильна помешать им как в их внутренних делах (это имело особое значение для Австрии), так и во внешних. Рассматривая международное положение тех лет в данном разрезе, можно сказать, что внутренняя война во Франции была одним из факторов, ускоривших развязывание Тридцатилетней войны — первой всеевропейской войны.

События во Франции развертывались следующим образом: во второй половине января гранды пошли на открытый разрыв с правительством, и в середине февраля началась третья война.

В течение этих полутора месяцев правительство и принцы выпустили 8 манифестов и деклараций.[952] Все они были рассчитаны на обработку общественного мнения в соответствующем духе. В своих первых манифестах принцы ограничились перечислением нанесенных им «обид», главной из которых они считали ввод королевских гарнизонов в города их провинций. Одновременно с этими заявлениями гранды продолжали набирать войска за границей и внутри страны. В ответ на заявления и действия грандов правительство обвинило Невера в государственной измене. Сразу же после этого Невер выпустил краткий, но очень выразительный манифест: объявляя д'Анкра узурпатором, он отказывался иметь с ним (т. е. с правительством) дело и публично апеллировал к королю, прося у него защиты против «изменнических» действий временщика. Вслед за Невером аналогичный манифест опубликовали и другие принцы (Бульон, Мэн и Вандом). Они заявили, что тирания д'Анкра и — его приспешников дошла до такой степени, что дальше терпеть ее невозможно. Они требовали изгнать д'Анкра, освободить Конде и составить новое правительство из принцев и старых министров. Требования очень характерны: вельможи стремились использовать в своих интересах всеобщую ненависть к д'Анкру и прикрыться авторитетом министров Генриха IV, возросшим после того, как д'Анкр заполнил правительство своими ставленниками.

13 февраля все принцы были объявлены государственными изменниками, а 18 февраля появилась длинная королевская декларация, составленная Ришелье. В ней были подробно разобраны и подчеркнуты истинные цели грандов и указаны несчастья, которые принесет всей стране новая междоусобица. Гранды стремятся лишь к тому, чтобы захватить власть в свои руки и хозяйничать в Париже так же, как они хозяйничают в своих городах; они желают быть в своих провинциях настоящими тиранами. Они внушают народу несбыточные надежды на облегчение, которое бессильны осуществить; они сами отставили старых министров, а теперь требуют их возвращения и т. п. Все эти соображения, бесспорно, были правильны. Но не в них была в тот момент суть дела. На главный пункт манифестов вельмож, которым те из демагогических соображений прикрыли свои основные требования, — пункт о «нетерпимой тирании» д'Анкра— Ришелье не мог ответить вразумительно. В этом коренилась внутренняя слабость правительства д'Анкра, которую оно было бессильно превозмочь и которая должна была вскоре привести его к гибели.

В такой угрожающей обстановке Ришелье пришлось переключиться с дипломатической деятельности на организацию королевской армии.[953] В начале февраля создалась угроза нападения на Париж,[954] и медлить было невозможно. Поэтому главной задачей, вставшей перед правительством, являлось скорейшее получение из-за границы наемных войск; задача же поддержания отношений с иностранными государствами хотя бы на существующем уровне (об улучшении нечего было и думать) отодвигалась на. второй план.

В конце января Шомберу было предписано прекратить свою дипломатическую миссию в Германии и срочно заняться набором 4 тыс. ландскнехтов и 12 тыс. рейтаров.[955] Но получил он этот приказ только 18 февраля, т. е. с большим опозданием. Превратившись, по его выражению, «из посла в скромного армейского генерала»,[956] он принялся за свои новые функции, но сразу же встретил немалые препятствия. В западной Германии уже давно шел набор войск для грандов, и Шомберу пришлось конкурировать с их эмиссарами. Страсбургский городской совет не только не разрешил Шомберу набирать в городе наемников, но и не пропустил через рейнские мосты сформированные им отряды.[957]

Правительству очень нужны были и голландские войска. Ришелье пригрозил выводом французского корпуса из Голландии, но затем предложил Генеральным штатам послать во Францию равное количество голландцев, и в особенности военных инженеров, специалистов по осаде крепостей. В конце концов было решено отправить во Францию частично французов и частично голландцев, всего 4 тыс. человек.[958]

В Швейцарии был организован новый набор.[959]

С середины февраля Ришелье слал французским послам в Италии оптимистическую информацию: у короля будет большая армия (25 тыс. пехоты и 5 тыс. кавалерии, не считая немецких и фландрских наемников); не будет недостатка и в деньгах. Гранды слабы и даже в Германии не могут найти для себя помощи. Уже через неделю король намеревается быть в Реймсе и оттуда руководить операциями, которые не потребуют много времени.[960] Такая информация (которую, кстати, кроме как в Италию, никуда нельзя было послать, так как на Севере ее сразу же оценили бы по достоинству) преследовала цель создать в профранцузских ломбардских государствах хотя бы некоторую уверенность относительно Франции и усилить их позиции в предстоящем примирении ломбардских государств силами испанской дипломатии, которая не преминула бы добиться при этом обеспечения своих интересов.[961]

Поскольку благодаря королевским гарнизонам, расставленным в шампанских городах, гранды оказались прижатыми к северо-восточной границе, путь в центральную Францию для их армии был закрыт. Этот барьер они так и не смогли преодолеть за всю кампанию. Он же закрывал свободный доступ к грандам для дворянства прочих провинций. Поэтому в 1617 г. в их армии не наблюдалось такого значительного скопления родовитых дворян, как в предыдущие годы. Кроме того, почти вся савойская армия состояла из французских дворян, которые не смогли присоединиться к принцам.

Однако манифесты грандов отнюдь не прошли бесследно. Они проникли во все провинции и вызвали повсюду немалое смятение среди дворянства и населения городов. Но эти настроения имели, в основном, пассивную форму, поскольку гранды были изолированы от остальной страны.[962] Впрочем в январе — феврале значительной королевской армии с д'Овернем во главе пришлось пройти по областям Мэна и Перша и рассеять начавшееся было скопление дворянства. В Мансе была даже снесена цитадель, а в других городах, принадлежавших Неверу и герцогу Мэну, расставлены королевские гарнизоны.[963]

Все свои военные силы гранды разместили по городам и крепостям: восточной части Шампани и Иль-де-Франса. В ближайшее время они ожидали подхода новых отрядов из набранных в Германии и Фландрии наемников. Кроме этих районов, создался еще один очаг войны в апанаже герцога Невера, в Нивернэ, куда его жене (вместе со значительной дворянской клиентелой) удалось ускользнуть из Шампани и где она заняла город Невер и другие крепости.

В результате королевскую армию пришлось разделить на три части: одна действовала в Шампани (под командованием Гиза), другая — в Иль-де-Франсе (под командованием д'Оверня) и третья — в Нивернэ (под командованием маршала Монтиньи). Армия Гиза насчитывала да 10–11 тыс. пехоты (швейцарцы и только что набранные французские полки) и 2,5 тыс. человек кавалерии. Ее должны были усилить ландскнехты и рейтары Шомбера[964] (которые успели достичь только границы, так как с убийством д'Анкра война моментально прекратилась). Армия в Пикардии и Иль-де-Франсе состояла примерно из такого же количества пехоты и 2 тыс. всадников. Кроме швейцарцев в ней была фландрская пехота.[965] Армия Монтиньи сперва состояла только из легкой кавалерии и двух пехотных полков; затем она была усилена до 9 тыс. человек.[966]

Военные действия, в точном смысле слова, развернулись на ограниченной территории: в северо-восточном углу Шампани (между Ретелем и Седаном), в северной части Иль-де-Франса и в смежных районах Пикардии (от Суассона до Сен-Кантена) и в Нивернэ. Но передвижения королевских войск происходили по всей северо-восточной части Франции, и население тяжело страдало от постоев и грабежей. Юго-запад был ареной враждебных действий ларошельцев и д'Эпернона. Расставленные в городах королевские гарнизоны оплачивались из местных средств.[967] Вследствие этого война в той или иной мере ложилась тяжелым бременем на всю страну.

Особенно обеспокоено было правительство подозрительным поведением гугенотов. Еще в январе стало ясно, что с присоединением Беарна необходимо подождать, так как оно было совсем не ко времени.[968] Позиция гугенотов становилась все враждебнее, и в начале февраля они решили созвать в Ларошели окружное собрание. «Народ (в Ларошели) с яростью добился этого, и городской совет не посмел воспрепятствовать».[969] Правительство, так же как и ларошельский муниципалитет, не решилось запретить это собрание, хотя оно созывалось явно не для мирных целей. «Раз идет война, — говорили от имени партии гугенотские гранды, — то и мы будем вооружаться».[970] Позиция гугенотских городов была двойственной. Общее смятение умов в связи с тем, что большинство населения отделяло короля от правительства д'Анкра, коснулось и гугенотской буржуазии, но все же подвинуть ее на открытое выступление было нелегко. Отражая ее настроения, Дюплесси-Морне в письмах к прежним государственным секретарям все время указывал на несвоевременность войны в неспокойной стране и заклинал пощадить бедный народ, «которому стало уже совсем невмоготу».[971]

Правительству предстояла война с грандами на северо-востоке и в центре при наличии опасности возникновения ее и в гугенотских провинциях.

Гиз выехал в армию в феврале, но только в начале марта взял небольшую крепость в восточной Шампани, Ришкур. В это же время Монтиньи овладел несколькими мелкими пунктами в Нивернэ. Гранды ответили на это торжественной декларацией от имени «принцев, герцогов, пэров, коронных чинов, губернаторов провинций, сеньеров, дворян, городов и коммун, объединившихся для восстановления власти короля и сохранения королевства»,[972] в которой призывали всех поддержать их усилия и спасти короля от тирании д'Анкра. Несомненно, агитация против итальянца удалась им теперь лучше, чем в предыдущем году. Имя маршала произносилось с проклятиями по всей стране; он стал воплощением всех бед, принесенных междоусобицей. В столице установился полицейский террор, и на площадях были воздвигнуты виселицы. В феврале и в марте публично казнили двух дворян, вербовавших наемников для грандов, причем дворянство попыталось спасти осужденных, но безуспешно. Швейцарцы окружили эшафот плотным кольцом, чтобы оттеснить волновавшуюся и роптавшую толпу.[973]

Правительство лишило грандов и их приверженцев всех должностей.[974] В провинции Мэн были отставлены все чиновники герцога и заменены королевскими.[975] Но эти решительные и крутые меры были скорее декорацией. На деле, правительство в целом и Ришелье в частности вынуждены были вести себя совсем иначе. Обнаружилось, что королевская армия, состоявшая из дворян под командованием вельмож «королевской» партии, была мало приспособлена для войны со своими же собственными собратьями по сословию и плохо повиновалась правительству. Гиз действовал настолько медленно, что Ришелье пришлось направить к нему в качестве подстрекателей (и шпионов) двух офицеров, а когда их. прибытие в армию привело к скандалу — он уступил и извинился.[976] Письма Ришелье к Гизу наполнены просьбами поторопиться, письма ко роля (писанные тем же Ришелье) полны такими же приказами.[977] Гиз не потрудился даже сообщить официально о взятии Ришкур а, и Ришелье узнал об этом от посторонних лиц.[978] Монтиньи действовал примерно в таком же духе. Королю пришлось несколько раз приказывать Гизу и Монтиньи срывать замки и крепости сразу же после овладения ими.[979] Ришелье послал в армию Монтиньи своего брата, маркиза Ришелье,[980] чтобы иметь достоверную информацию и воздействовать на маршала в соответствующем духе. Он писал брату 14 марта: «Ради бога, ускорьте дела всеми доступными средствами и спешите начать осаду города Невера».[981] Но все эти меры мало помогали. Осады городов затягивались, драгоценное время утекало. Если так осуществлялось руководство армией, то по отношению к отдельным командирам отрядов, находившихся вдалеке от Парижа, невозможно было применить никаких мер воздействия. Восемь раз в течение двух месяцев Ришелье давал распоряжения полковнику Сен-Шамону, требуя его прибытия с полком в армию Монтиньи (куда срочно требовалось подкрепление), но тот так и не исполнил приказа.[982] Гвардейскому полковнику Витри 9 марта было дано распоряжение отправиться в шампанскую армию, но он умудрился 3 недели не отправлять своей роты,[983] а сам так и остался в Париже (он был в заговоре и 24 апреля убил д'Анкра; отсюда его нежелание покидать Лувр). В разгар военных действий и в пору натянутых отношений с д'Эперноном Ришелье был вынужден обращаться к нему для утверждения кандидатов на вакантные офицерские должности,[984] так как без согласия д'Эпернона (как генерального полковника всей французской пехоты) эти назначения не имели бы силы. Стремясь задержать по дороге отряды, набранные для грандов в Севеннах, Ришелье писал лионскому губернатору д'Аленкуру (сыну Вильруа): «Заклинаю вас всем, чем только могу, помогите хоть чем-нибудь».[985] На общем фоне льстивого и пышного эпистолярного стиля епископа Люсонского такие фразы звучат как выражение его крайнего нетерпения, почти отчаяния.

С дворянами надо было торговаться, покупать их верность посулами, дарами, военными должностями; их надо было переманивать от грандов, улещивать их любезностями.[986] Легкой кавалерии не было выплачено жалованье за предыдущие месяцы; она потребовала его в конце марта. Война была в разгаре и медлить не приходилось: оплата была произведена быстро. Король (т. е. Ришелье) писал при этом Гизу: «Рассудите из этого, что, поскольку я так исправно оплачиваю мои войска, резонно требовать от них такой же исправной службы».[987] Иными словами, король и его армия были связаны скорее отношениями наемничества, а не воинским долгом, верностью монарху и т. п.

С такой неповоротливой, пропитанной еще феодальными отношениями и нравами армией Ришелье должен был осуществлять задуманный план, заключавшийся в энергичном и быстром натиске на грандов.

После взятия нескольких мелких крепостей в Нивернэ Монтиньи занял город Кламси. Характерна история этой «победы». Кламси, средний по размерам укрепленный город, был обещан в качестве добычи солдатам армии Монтиньи, которые уже начинали роптать из-за того, что в этой войне им пока что нечем поживиться. Горожане, видя, что помощи ждать неоткуда, предложили выкуп в 24 тыс. ливров. Монтиньи занял город в начале марта, взял выкуп, но затем вероломно отдал город солдатам на разграбление.[988] После этого его армия отправилась осаждать Невер. Но для штурма этого прекрасно укрепленного города у Монтиньи не было сил. Он требовал подкреплений и артиллерии; Ришелье все время обещал. Но Сен-Шамон, которому было приказано усилить своим отрядом армию Монтиньи, так и не явился в Нивернэ. Осада Невера затянулась. За несколько дней до смерти д'Анкра герцогиня (она вела оборону города) вступила в переговоры с Монтиньи. Рано утром 24 апреля Ришелье составил депешу, в которой отверг предложенные герцогиней условия сдачи (на которые, кстати сказать, соглашался Монтиньи), но к полудню того же дня сам был лишен власти.[989] Таким образом, из задуманной Ришелье быстрой кампании по очистке провинции от военных сил герцога Невера ничего не получилось. После известия об убийстве д'Анкра герцогиня открыла ворота. Монтиньи со своей армией вошел в город и был принят как гость.[990]

Чтобы подчинить правительству Шампань, надо было взять три сильно укрепленные крепости: Шато-Порсьен, Ретель и Мезьер, для чего требовалась сильная артиллерия, которую переправили в армию Гиза из Шалона, Орлеана и Амьена. 30 марта был взят город Шато-Порсьен, а гарнизон крепости — тысяча человек — отпущен на почетных условиях.[991] Королевская артиллерия решила и судьбу Ретеля: 18 апреля он был сдан на таких же условиях. После этого Гиз почти вплотную подошел к границе и к Седану, что вызвало чрезвычайную тревогу среди гугенотов. Но вместо того, чтобы начать осаду Мезьера, армия Гиза, подкрепленная кавалерией, была послана на границу, чтобы воспрепятствовать проникновению во Францию рейтаров и карабинеров которые шли из Германии на соединение с войсками грандов.[992] Этот маневр прервало известие о смерти д'Анкра. Кампания в Шампани привела к страшному разорению провинции.[993] Королевской армии не удалось уничтожить военные силы грандов, так как для этого она была недостаточно сильна.

Главным театром военных действий стал Иль-де-Франс. Здесь, недалеко от Парижа, были сосредоточены основные силы принцев. Они ввели сильные гарнизоны в Лафер, Лан, Пьерфон, Суассон, Куси, Шони и Нуайон.[994] В связи с этим армию д'Оверня сделали наиболее многочисленной и хорошо снабдили артиллерией (уже в начале кампании у д'Оверня было 25 пушек и много боеприпасов). Кроме того, д'Анкр усилил ее фландрскими наемниками.[995] Д'Овернь начал военные действия с бомбардировки Пьерфона, крепости XIV в., считавшейся неприступной, взял ее 2 апреля и разрушил;[996] затем приступил к осаде Суассона. Горожане не имели ни малейшего желания выдерживать осаду и «заботливо» внушали Мэну (введшему гарнизон вопреки желанию городского совета), что его «драгоценная» жизнь подвергается такой опасности, что герцог поступит благоразумнее, если покинет город. Такого же мнения придерживались и некоторые офицеры из свиты Мзна, указывая, что, опираясь на сильные гарнизоны в окрестных городах, он сможет помешать осаде Суассона, тогда как в городе он будет зависеть от весьма неблагоприятных для него настроений горожан. Но Мэн считал, что, уехав из Суассона, он потеряет город, так как горожане (несмотря на сильный гарнизон в цитадели) немедленно его сдадут. Поэтому он остался и руководил обороной города.[997]

Как и раньше, гранды были сильны своей дворянской кавалерией, которая отличалась в успешных вылазках. В то время как армия д'Оверня начала рыть траншеи и окапываться около Суассона, Мэн быстрым кавалерийским налетом на один из пригородов Суассона разбил размещенные там королевские части и захватил пленных и знамя. Расположенные рядом фландрские наемники д'Анкра не двинулись с места на помощь своим товарищам. Они вообще желали подчиняться только своему полковнику, а тот считал себя подчиненным лишь д'Анкру. Легко себе представить, какие отношения были между фландрскими наемниками и остальной королевской армией. В ответ на вылазку Мэна д'Овернь усилил бомбардировку города, многие дома в Суассоне были разрушены, жители убиты. Горожане снова просили Мэна пощадить и их и себя, но тот ответил, что ради «борьбы с тираном» не пожалеет собственной жизни. Известие о смерти д'Анкра застало д'Оверня в приготовлениях к штурму города, причем оно было ему сообщено, осажденными, к которым гонец от короля прибыл раньше, чем к д'Оверню. На бастионе появился солдат, кричавший: «Война кончена! Ваш господин, маршал д'Анкр, убит; король, наш господин, велел убить его!». Ворота Суассона были открыты, и д'Овернь с армией вошел в город.[998]

Если рассматривать эту кампанию с точки зрения военных действий, то может создаться впечатление, что благодаря превосходству артиллерии она протекала для правительства успешно. Последнее в своих письмах к губернаторам, к гугенотам и за границу все время подчеркивало свои военные успехи.

Однако, на деле, положение и королевской армии и правительства в целом было далеко не блестящим. Его осложняли три обстоятельства: нарастание конфликта с гугенотами, появление новой аристократической группировки (так называемой «третьей партии») и неудачи за границей. Ко всему этому добавились и финансовые затруднения.

Правительство не смогло воспрепятствовать окружному собранию гугенотов в Ларошели[999] и собранию гугенотского дворянства в Фижаке. Опираясь на них, Сюлли предложил правительству посредничество в примирении с грандами, а депутация от Ларошельского собрания прибыла в Париж с еще более резким манифестом, чем манифесты грандов, и требовала аудиенции у короля.[1000] Депутацию не приняли и от посредничества Сюлли отказались. Но в предвидении всеобщей конференции гугенотов, назначенной (без королевского разрешения) на 15 апреля, правительству необходимо было принять срочные меры. Ришелье начал с того, что запросил мнение такого опытного и авторитетного политика, как Дюплесси-Морне.[1001] Тот ответил, что у гугенотов есть все основания для вооружения, ибо по всей стране разгорается междоусобица и обе стороны наводняют Францию иностранными наемниками. При таких обстоятельствах гугеноты должны позаботиться о своей безопасности, и конференция должна быть созвана. Но, удовлетворив претензии гугенотов (обещания, данные правительством по Луденскому договору, и некоторые новые пожелания частного характера), правительство сможет смягчить остроту положения, что весьма желательно, ибо успехи королевской армии еще не решают дела. «Гражданская война, — поучал молодого министра многоопытный ветеран междоусобных войн, — имеет ту особенность, что, будучи подавлена в одном месте, вспыхивает в другом».[1002]

Таким образом, позиция Дюплесси-Морне в 1617 г. (отражавшая мнение гугенотских городов) сильно отличалась от его поведения в 1616 г. Тогда он осуждал антиправительственные выступления гугенотских грандов и дворян, теперь он их оправдывал. Считая правительство д'Анкра ответственным за новую междоусобицу, он, так же как и гранды, имел с Людовиком XIII тайные сношения, намеки на которые встречаются в его письмах.[1003] Несомненно, что выражение «служба королю» (service du rоу) приобрело в его устах такой же смысл, как и в среде германских протестантов.

Позиция гугенотов имела для правительства огромное значение. Оно могло выдержать борьбу с партией грандов, могло даже выйти из этой борьбы победителем, но при непременном условии нейтралитета гугенотов.[1004] Луденский мир показал, что союз грандов с гугенотами делал врагов правительства (даже при отсутствии поддержки их городами) такой силой, которая в военном отношении превосходила силу королевской армии. Поэтому Ришелье и спешил разбить принцев в Шампани и Иль-де-Франсе, рассчитывая принудить их к капитуляции до того, как гугеноты организуют свое выступление. Стремясь выиграть время, он пошел на уступки,[1005] но одновременно усилил гарнизоны в городах на север от Ларошели (в Ниоре, Фонтенэ, Партенэ и Маране) и постарался воспрепятствовать наборам войск для принцев в Пуату.[1006]

Уступки, сделанные правительством, продемонстрировали его слабость, и ему не удалось предотвратить созыв гугенотской конференции,[1007] срок которой (15 апреля) приближался и которая обещала быть очень бурной, так как позиции гугенотских грандов ввиду общего недовольства правительством д'Анкра усилились не менее, чем позиции других вельмож.[1008] Гугенотские гранды и даже осторожный Дюплесси-Морне заявили правительству, что не потерпят никаких военных действий по отношению к Седану, оплоту гугенотов на крайнем востоке Франции.[1009] Такое заявление означало, что у принцев не только оставалось прочное убежище на случай, если бы королевская армия взяла Суассон и Мезьер, но что даже при таком плачевном для них исходе войны они получили бы сильную помощь. Такие действия гугенотов заставили бы правительство разделить свои силы между восточными и западными провинциями и привели бы его к поражению.

Понятно поэтому «страстное желание» Ришелье сохранить во что бы то ни стало мир с гугенотами. Но в предвидении неотвратимого с ними разрыва и необходимости войны на два фронта Ришелье уже в апреле стал подготовлять почву, намереваясь получить от духовенства значительную денежную помощь на войну с гугенотами. Из его переписки с д'Анкром явствует со всей определенностью, что правительство имело еще одну возможность получения быстрой и эффективной помощи. Испания не только предлагала, но прямо навязывала правительству свои войска, находившиеся во Фландрии и западной Германии, под командованием Спинолы. Нечего и говорить, что такая «помощь» была бы опаснее врага и означала на деле испанскую интервенцию. Ришелье совершенно искренне всячески стремился ее избежать,[1010] но дальнейший ход междоусобицы мог привести к такому финалу и помимо его воли.

Собравшись в Ларошели 15 апреля, гугенотская конференция выжидала исхода военных операций в Иль-де-Франсе. Осада Суассона затягивалась, а от ее исхода зависело многое. Но, как известно, кончилась она совершенно неожиданным образом, в связи с чем пришлось изменить позицию и гугенотам.

Казалось, готовы были оправдаться слова Дюплесси-Морне о том, что гражданская война, будучи подавлена в одном месте, неизбежно вспыхивает в другом. В марте отчетливо обозначился третий очаг смуты. Возникла так называемая «третья партия». В нее входили все вельможи и губернаторы, считавшиеся до тех пор «лояльными»; Ледигьер, Монморанси (губернатор Лангедока), Бельгард (губернатор Бургундии), д'Аленкур (губернатор Лиона), д'Эпернон и другие. Они решили набрать армию в 35–40 тыс. человек (часть ее уже была набрана, так как Ледигьер и д'Эпернон располагали значительными военными силами) и идти на Париж, чтобы «освободить короля от тирании д'Анкра». А для сего они конфисковали в своих провинциях всю королевскую казну («для блага короля») и предложили гугенотам соединиться с ними. На стороне этой «третьей партии» выступили даже парламенты соответствующих провинций (Тулузы, Бордо, Гренобля и Дижона).[1011]

В лозунгах и в образе действий третьей[1012] партии не было ничего, что отличало бы ее от сражавшихся с королевской армией в Шампани и Иль-де-Франсе вельмож или от гугенотских грандов. Ее выступление на политическую арену означало дальнейшее расширение дворянско-аристократического мятежа, втягивание в него губернаторов и вельмож всех провинций, вплоть до самых отдаленных. Казавшееся близким поражение грандов на востоке страны означало победу правительства над одной из группировок феодальной аристократии, но эта победа ставила под угрозу привилегии и права всех губернаторов. Отсюда их заинтересованность в отпоре правительству. Раздоры и распри в среде вельмож мешали им образовать дельную и монолитную партию и одновременно выступить против правительства в защиту своих кастовых интересов. Но успехи правительства неизбежно вызывали выступления всех прочих грандов. В XVI в. размежевание между ними (очень нестойкое) проходило по признаку вероисповедания. В начале XVII в. этот признак исчез почти совсем, и резче проступило размежевание по группам провинций (юг, запад, восток, центр). Но и оно не являлось определяющим, так как возникновение тех или иных группировок грандов зависело от многих частных причин. Итак, правительство было поставлено перед фактом нового мятежа в южных и западных провинциях страны.

Ришелье попытался всякими уступками в частных вопросах задержать открытое выступление третьей партии. Он одаривал ее вождей, предоставляя им военные должности, торговался с Ледигьером относительно предоставления ему новых губернаторств (Ледигьер желал получить Гиень).[1013] Правительство всеми силами стремилось поскорее закончить военные операции против Мэна и Невера, чтобы развязать себе руки и встретить с достаточными силами войска третьей партии или же вступить с ними в переговоры, опираясь на одержанную победу и значительную армию.[1014]

Угроза дальнейшего расширения смуты чрезвычайно осложняла внешнеполитическое положение Франции. Яков I вознамерился созвать конференцию английских и французских кальвинистов для обсуждения якобы чисто религиозных вопросов.[1015] Ришелье не мог не усомниться в истинности такой мотивировки, так как англо-французские отношения продолжали ухудшаться. Выяснилось, например, что, обещая французскому правительству не оказывать тайной помощи принцам, Яков I собирался оказывать ее открыто. Констатируя полный провал попытки склонить Англию на сторону правительства, Ришелье предписал своему чрезвычайному послу немедленно вернуться во Францию.[1016]

Голландское правительство, если и не проявляло в действиях свое отрицательное отношение к правительству д'Анкра, то в беседе с чрезвычайным послом Лану не сочло, однако, нужным его скрывать.[1017] В середине марта оно поставило перед французским правительством вопрос о необходимости прекращения войны с принцами[1018] и в дальнейшем не препятствовало набору войск для принцев на голландской территории.[1019] Ришелье всеми мерами торопил присылку части французского корпуса из Голландии, но ему не удалось преодолеть нарочитую медлительность голландских властей. Он желал, чтобы эти войска пришли во Францию под командованием Генриха Оранского, так как это было бы доказательством отрицательного отношения Оранских к грандам.[1020] Но и это ему не удалось.[1021]. Не отказывая официально в помощи, голландское правительство приложило немало усилий, чтобы на деле этой помощи не оказать.

В марте — апреле еще более ухудшились отношения с германскими князьями. Просьбы Ришелье о запрещении наборов войск для грандов не помогли, и для них формировались все новые и новые отряды. Приходилось заботиться хотя бы о том, чтобы воспрепятствовать их продвижению во Францию. Но меры, предпринятые Ришелье в отношении рейн-графа, архиепископа кельнского и герцога лотарингского, не привели к успеху.[1022] Гизу пришлось отложить осаду Мезьера и отправиться к границе, чтобы помешать иностранным отрядам принцев вступить на французскую территорию. Но дело этим не ограничилось.

16 апреля германские протестантские князья собрались в Гейльбронне и отправили Людовику XIII коллективное письмо, в котором осуждали дипломатию Ришелье и указывали на необходимость немедленного прекращения войны с грандами и справедливого рассмотрения их обид и претензий. В противном случае, указывали князья, «во Франции разыграется кровавая трагедия», и подданные короля (т. е. гранды и гугеноты, — А.Л.) прибегнут к помощи всех сторонников короля не только во Франции, но и за границей.[1023] Зная смысл термина «служба королю», нетрудно понять, что князья, резко отделяя Людовика XIII от правительства д'Анкра, предупреждали короля о своем намерении поддержать принцев и гугенотов. Война внутренняя грозила перерасти во внешнюю. Эта опасность висела в воздухе и вызывала повсеместную тревогу. Последняя усугублялась тем, что и во Фландрии и в северной Италии были сосредоточены значительные испанские войска, которые только и ждали предлога для того, чтобы вмешаться в междоусобицу во Франции. «Чего можно от всего этого ожидать, кроме как разорения и неминуемой погибели, поражения от врагов и ущемления от тех, кто под маской дружбы и союза не преминет вторгнуться вместе с врагами в нашу страну»,[1024] писал один из современников, несомненно, вспоминая при этом об иностранной интервенции 1590-х годов.

К середине апреля 1617 г. правительство д'Анкра, несмотря на свои военные успехи, находилось в крайне тяжелом положении. К тому же у него не было денег. Уже в начале декабря 1616 г. обнаружился дефицит в полмиллиона ливров, вызванный главным образом щедростью правительства д'Анкра по отношению к откупщикам. Присутствие в этом правительстве Барбена привело к тому, что только за декабрь[1025] 1616 г. Королевский совет, предоставив льготы откупщикам, снизил их взносы по откупам не менее чем на 130 тыс. ливров.[1026] Мотивировкой этих льгот было «разорение» откупщиков в результате междоусобицы (захват денег грандами, сокращение торговли и поступлений по косвенным налогам и т. д.). Тогда же правительство сделало заем у одного из крупнейших финансистов в размере 900 тыс. ливров.[1027] 15 декабря был оформлен новый заем в 250 тыс. ливров;[1028] 29 и 31 декабря — еще два займа на общую сумму в 1060 тыс. ливров.[1029] Все эти займы на общую сумму в 2210 тыс. ливров были заключены под доходы первого полугодия 1617 года (налоги, доходы от продажи вновь созданных должностей, увеличение налога на соль, субсидии от провинциальных штатов и т. п.[1030]). В марте — апреле 1617 г. подобные же займы под поступления второго полугодия 1617 года достигли 2 миллионов ливров, а займы под поступления трех следующих лет (1618–1620) составили 1800 тыс. ливров.[1031] Иными словами, с декабря по апрель было истрачено на войну 6 миллионов ливров, сумма по тем временам чрезвычайно крупная, если учесть, что годовой государственный доход тех лет составлял около 30 млн. ливров. Несмотря на займы, доставлявшие финансистам огромные барыши, правительство было без денег. Оно задерживало выплату жалованья чиновникам и пенсий иностранным государям.[1032] Ришелье вынужден был просить принца Жуанвиля (одного из Гизов) нанять 1200 пехотинцев на свои средства.[1033] Накануне убийства д'Анкра он оказался перед необходимостью ссудить полторы тысячи ливров своих собственных денег, так как «средства е. в. (т. е. короля, — А.Л.) иссякли».[1034] Кредит был исчерпан, и, по-видимому, не потому, что иссякли капиталы финансистов, которым так легко и привольно жилось при наличии Барбена в составе правительства, но потому, что сгустившаяся до предела атмосфера недоверия к правительству д'Анкра внушила серьезную тревогу даже кредитовавшим его финансовым тузам.[1035]

Учитывая все эти осложнения, Ришелье в первых числах апреля начал тайные переговоры с грандами о мире. К принцам был послан в неофициальном порядке с поручением прощупать их намерения личный друг епископа Люсонского, капуцин отец Жозеф,[1036] который впоследствии, в пору могущества кардинала, стал его ближайшим помощником. Он побывал у Невера и Мэна, которые заявили, в той или иной форме, что не пожалеют жизни ради борьбы с наглым узурпатором, оттеснившим от власти законного короля и правившим с помощью своих ставленников, что к ним идут значительные подкрепления и что, если понадобится, они не остановятся перед тем, чтобы ввести во Францию кого угодно, вплоть до турок и самого черта.[1037] Если д'Анкр поставил их перед необходимостью выбирать между Бастилией и войной, то они выбрали последнее, тем более что их союз с гугенотами должен быть вскоре оформлен. Единственным условием, при котором они соглашались приступить к мирным переговорам, было гарантированное обещание со стороны правительства о возобновлении того порядка, который был установлен после Луденского мира (т. е. до ареста Конде).[1038] Это требование означало отставку всех министров, удаление д'Анкра, освобождение Конде и всевластие феодальной аристократии.

Следовательно, попытка пойти на примирение с грандами на приемлемых для правительства условиях провалилась. Весьма вероятно, что д'Анкр не знал об этих тайных переговорах. Во всяком случае, несомненно, что, когда Ришелье попробовал заговорить с ним о необходимости мира, между д'Анкром и его министрами произошла ссора.[1039] Д'Анкр перестал доверять кому бы то ни было, даже д'Оверню,[1040] подозревая его в сговоре с грандами. В свою очередь Ришелье, чувствовавший, что почва начала гореть под его ногами, решил, пока не поздно, разорвать с д'Анкром и просил у королевы отставки.[1041] Мария Медичи обещала дать ответ через неделю, но этот срок не успел истечь, как д'Анкр был убит.

Заговор, душой которого был любимец Людовика XIII Люин, был задуман давно. В него было вовлечено несколько гвардейских офицеров, в том числе гвардейский полковник Витри.

Сперва предполагалось, что король при первом же удобном случае убежит к грандам и во главе их армии пойдет на Париж. В марте д'Анкр проектировал вывезти Людовика XIII в Компьень или в Реймс, очевидно, для того, чтобы показать, что война ведется не только от имени короля, но и самим королем. Эта поездка была окончательно решена в начале апреля, но 8 апреля было объявлено об ее отмене.[1042] Причиной тому было возникшее (как потом оказалось, вполне обоснованное) подозрение, что король поддерживает тайные сношения с грандами. Вызванный в связи с этим из Нормандии в Париж, д'Анкр решил сменить все окружение короля, услать в армию его гвардию, находившуюся в Лувре, и удалить Люина. Были пересмотрены капитаны городской милиции Парижа, и лица, неугодные маршалу, были намечены к отставке. Заговорщики поняли, что медлить нельзя. Утром 24 апреля, когда д'Анкр в сопровождении большой свиты (свыше 200 дворян) явился в Лувр, большие ворота замка были закрыты раньше, чем вся свита успела войти. Витри со своими двумя сыновьями, пряча под плащами пистолеты, пропустили вперед маршала, занятого чтением письма, и зашли ему за спину, отрезав его от свиты. Д'Анкр был убит наповал, никто из его дворян не оказал никакого сопротивления. Король и Люин, готовые к бегству в случае неудачи, в страшном волнении ожидали исхода. Крики «Vive le roy!» известили их о случившемся. Витри удалил из Лувра гвардию королевы и подверг Марию Медичи домашнему аресту. Леонора была арестована и отправлена в тюрьму Консьержери.[1043] Барбен, также был арестован и помещен в Бастилию. От Манго была отнята печать без соблюдения каких бы то ни было церемоний. Парламент отнесся к этому так, как будто бы Манго и не был никогда хранителем печати.[1044] Когда Ришелье явился в Лувр и осмелился заглянуть в галерею, где Людовик XIII стоя на бильярде, принимал восторженные поздравления от толпы дворян и горожан, заполнивших все помещения дворца, он услышал от короля следующие слова: «Благодарение богу, мы избавлены нынче от вашей тирании».[1045] Это означало полную отставку. Ришелье пришлось удалиться.

Людовик XIII призвал Вильруа, Жанена, Силлери и Дювера и облек их полномочиями министров. Королеву решили сослать в Блуа. Повсюду были разосланы гонцы с письмом от имени короля. В нем указывалось, что виной всех бедствий, обрушившихся на народ в связи с междоусобицей, были супруги Кончини. Д'Анкр злоумышлял на жизнь короля, поэтому последний был вынужден прибегнуть к самозащите и избавиться от узурпатора насильственным путем. Мера эта была предпринята в критический момент, когда вся Франция готова была взволноваться. Война с принцами окончена, и король решил править сам.[1046]

Всеобщая ненависть к д'Анкру, который стал в глазах всего населения (начиная от парламентов и кончая простым народом) воплощением произвола и бедствий, принесенных разорительной для страны междоусобицей, была причиной всеобщей радости, о которой свидетельствуют все источники. Гранды, парламенты, города — все спешили изъявить королю свой восторг по поводу его истинного воцарения и ликвидации смуты. Молниеносное окончание «растаявшей как дым» войны было главной причиной этих непритворных восторгов. Убийство маршала в небывалой степени подогрело роялизм не только привилегированных сословий, но и роялистские иллюзии широких народных масс. Гранды, внезапно лишившиеся обоснования затеянной ими войны, также рассчитывали на уступки со стороны короля, во имя интересов которого они якобы воевали.

На правление д'Анкра пришелся кульминационный этап гражданских войн второго десятилетия XVII в. Накопив за предыдущие годы силы и влияние, феодальная аристократия в целом (т. е. все принцы, губернаторы и гугенотские гранды) образовала партию, превосходящую как в военном, так и в дипломатическом отношении силы правительства.

Однако в 1616–1617 гг. сила феодальной аристократии заключалась не столько в военном превосходстве ее армии, помощи из-за границы и т. д., но в той моральной и политической поддержке, которую лозунги принцев приобрели в населении Франции. Полная изоляция правительства д'Анкра была делом их рук, плодом их агитации. Но основная причина этой изоляции заключалась в раздражении и гневе широких народных масс на бессмысленную в их глазах междоусобицу, истощавшую их силы, обременявшую их новыми налогами, несшую им лишь разорение. На имени иностранца народ сосредоточил свою ненависть. Следует подчеркнуть еще раз, что, несмотря на все усилия грандов, эта ненависть к д'Анкру отнюдь не сопровождалась признанием принцев вождями в борьбе с узурпатором. Увлечь за собой массы, как это было в XVI в., грандам не удалось.

Таково же было и отношение буржуазии. Возмущенное своеволием д'Анкра чиновничество также видело в нем лишь узурпатора. Почему же д'Анкр шел напролом, как бы не видя ожидавшей его пропасти?

В августе 1616 г. вопрос ставился так: власть могла находиться в руках грандов (с подчинением им Конде) или в руках д'Анкра. Роль старых министров, Вильруа и Жанена, была кончена именно потому, что феодальная аристократия была врагом их политики, защищавшей абсолютистский строй. Но собирался ли д'Анкр защищать основы французского абсолютизма? Какие цели он себе ставил?

Его личные качества, бесспорно непривлекательные, должны отступить на задний план. Невежественный и жадный авантюрист, использовавший государственную казну для своего обогащения, зарвавшийся выскочка, веривший в свою звезду с чисто итальянским суеверием, д'Анкр меньше всего думал и заботился о национальных интересах Франции и весьма мало считался с нравами и обычаями страны, куда его занесла фортуна. Политика старых министров, стремившихся путем уступок принцам выиграть время и сгладить острые углы при помощи: лавирования и осторожной дипломатии — эта политика была для. д'Анкра невозможна и неприемлема. Он не мог и не желал ждать. Удача его политической карьеры могла осуществиться лишь рискованными и быстрыми действиями. Он не имел никакой социальной поддержки. «Верность» его дворянской клиентелы была оплачена золотом и в критический момент лопнула, как мыльный пузырь. Министры д'Анкра были его креатурами и разделяли со своим патроном ненависть народа. Гранды не могли сомкнуться с ним, ибо их успех в 1616 г. был в значительной степени обусловлен использованием всеобщей ненависти к итальянцу. Они не желали терять своей популярности сотрудничеством с д'Анкром, который был им совершенно ненужен. Таким образом, у грандов не было иного выхода, кроме продолжения борьбы за власть, а у д'Анкра не было иного выхода, кроме войны с грандами, и не была других средств для ведения этой войны, как союз с финансистами и использование новых, всецело от него зависящих, лиц в качестве министров.

Сама по себе война с феодальной аристократией отнюдь не означала отказа от абсолютистской политики. Но война в тех условиях и при той. международной обстановке затягивала и разжигала междоусобицу и потому объективно влекла за собой длительную разруху в стране, обнищание народа и ослабление центральной власти. Устойчивости абсолютизма надо было добиваться иными, более осторожными средствами.

Как же Ришелье оценил тогда политику д'Анкра и свою деятельность в 1616–1617 гг.? Об этом можно судить по его черновым заметкам, составленным в марте 1618 г. для самооправдания в предвидении судебного процесса над Барбеном.[1047] В этих записях, сделанных только для себя, он не видит в своей политике никаких ошибок и считает ее продолжением политики старых министров. Однако своим настойчивым желанием уйти в отставку еще до катастрофы он осудил политику д'Анкра и фактически опроверг свои же доводы. Что же касается дальнейшей деятельности Ришелье, как до прихода к власти в 1624 г., так и в особенности потом, то одной из его характерных черт, обеспечивших ему успех, было ясное понимание стоявших перед ним задач в сочетании с не менее ясным учетом реальных возможностей для осуществления этих задач. Это драгоценное для политика качество он приобрел в результате большого жизненного опыта, и катастрофа 24 апреля 1617 г. должна была сыграть при этом немаловажную роль.