Глава V.
Гражданская война и Луденский мир 1616 года
ерез полгода после роспуска Генеральных штатов, осенью 1615 г. началась новая война. На этот раз в ней приняли активное участие гугенотские вельможи и дворяне. Феодальная аристократия не получила от Штатов никакой поддержки. Но и правительство не смогло осуществить даже той скромной программы реформ, которую обещало во время Штатов, что вызвало недовольство во всех слоях общества. Это обстоятельство не могло не окрылить Конде и его партию. Стремились использовать такую обстановку и гугеноты. Поэтому союз феодальной аристократии с гугенотами, не осуществившийся в 1614 г., осенью 1615 г. стал закономерным.
Положение дел в июне 1615 г., т. е. в самый канун смуты, охарактеризовано современником следующим образом: «Отъезд принца (из Парижа, — А.Л.) причинил тем, кто был истинно заинтересован в благе короля и королевства, такое огорчение, что его трудно выразить словами. Всем было ясно, что надвигается новая война, тем более опасная, что гугеноты, которые должны были вскоре собраться на свое собрание, не преминули бы ввязаться в войну и вступиться за интересы принца, поскольку он вступался за гугенотов и пытался всеми средствами помешать испанским бракам, которых они так опасались».[540]
Позиция гугенотов становилась решающей.
Выдвинутая Конде в 1614 г. программа включала пункт о разрыве союза с Испанией (отказ от испанских браков), что имело наибольшее значение именно для гугенотов. Однако тогда они не поддержали принцев; гугенотским грандам не удалось увлечь за собой всю партию в целом, в которой города играли решающую роль. К тому же, близкая перспектива созыва Генеральных штатов, на которых должны были решиться все наболевшие вопросы, снимала необходимость открытого выступления гугенотов.
Эта лояльность гугенотской партии в 1614 г. позволила правительству оттянуть на год созыв очередной политической конференции гугенотов, которая, таким образом, уже не предшествовала Генеральным штатам и не могла быть использована Конде для укрепления своих позиций.
У гугенотов — депутатов на Генеральные штаты не было своей особой программы. В мемуаре, написанном накануне Штатов, Дюплесси-Морне выразил пожелание, чтобы все привилегии гугенотов (включая и все «милости», grâces) были провозглашены «основными законами государства», что означало включение их в текст присяги, произносившейся королем при коронации.[541] Это была бы наиболее прочная из всех возможных форм гарантии, которая ликвидировала бы царившую в партии «неуверенность» (incertitude) и оформила бы гугенотское «государство в государстве» на прочных, так сказать, конституционных началах. Но эта программа-максимум была в тех условиях совершенно невыполнима и не была выставлена на Штатах. На последних заседаниях Штатов, хлопоча о принятии постановлений Тридентского собора, духовенство получило от дворянства согласие поддержать такой проект этого принятия, который не содержал никаких оговорок в пользу гугенотов. Тогда последние, в лице своих депутатов от дворянства, заявили протест и отказались подписать наказ дворянской палаты.[542] В связи с этим правительство сочло необходимым еще раз заявить о своем твердом намерении соблюдать все данные гугенотам эдикты, но сделало это не в форме официального акта, а в своей административной переписке.[543] Инцидент был замят в самом начале. Во всем прочем поведение депутатов-гугенотов было примерным, тем более что общая обстановка на Штатах не давала им никакой возможности протестовать против союза с Испанией. Такую возможность они надеялись получить на своей предстоящей конференции.
Но выигрыш правительства, оттянувшего эту конференцию до 1615 г., оказался временным. Общее ухудшение обстановки задевало и гугенотское дворянство и толкало его на союз с Конде. После разочарования, которое Сомюрская конференция 1611 г. принесла гугенотским вельможам и дворянам, они не могли рассчитывать добиться цели, действуя только своими силами. А для Конде союзники-гугеноты были вдвойне желанны, после того как продлением полетты правительство разорвало его союз с парламентом и изолировало его от чиновничества.
При перспективе возможного союза принцев с гугенотской партией вопрос об оформлении испанских браков получал особое значение, поскольку именно общий протест против них мог стать базой объединения Конде и гугенотов.
Франко-испанский союз действительно таил для гугенотов много опасностей. Временный и условный характер их привилегий заставлял: партию стремиться к их более твердому закреплению. Не добившись таких гарантий ни при издании Нантского эдикта, ни позже на Сомюрской конференции 1611 г., гугеноты предвидели необходимость защищать свои привилегии с оружием в руках. При такой перспективе союз правительства с Испанией был для них опасен не потому, что они боялись усиления иезуитов, ультрамонтанов и т. п., т. е. усиления так называемой «католической партии». Главная опасность для них заключалась в том, что этот союз ухудшил бы общее международное положение всех кальвинистов, а это отразилось бы и на помощи зарубежных единоверцев французским гугенотам.[544]
Учитывая последствия возможного союза Конде с гугенотами, правительство стремилось к тому, чтобы еще до конференции гугенотов заставить принца принять участие в оформлении браков, т. е. принудить его ехать вместе с королем и всем двором в Бордо, неподалеку от которого должен был состояться обмен принцессами. В течение июня 1615 г. — королева неоднократно посылала к уехавшему из Парижа Конде своих доверенных лиц, которые уговаривали его ехать в Бордо. Но он не давал определенного ответа, стремясь выиграть время и оттянуть поездку[545]. Он ждал открытия гугенотской конференции, рассчитывая, вместе с тем, на осложнения, которые вызвала бы во франко-испанских отношениях такая длительная отсрочка браков.
Наконец, в начале июля к принцу поехал Вильруа. Суть его переговоров с Конде, изложенная мемуаристами очень сжато, раскрывается с максимальной полнотой в неопубликованной записке, составленной Вильруа 6 июля, в день этих переговоров.[546] Из нее явствует, что принц соглашался ехать в Бордо и обещал увезти с собой своих друзей, т. е. обещал мир на следующих условиях: 1) реформы Королевского совета, 2) выполнения ремонстрации парламента.
Первый пункт означал смену правительства. Конде хотел быть главой: Королевского совета и занять своими приверженцами места в специальном «военном совете» (conseil pour la guerre), создания которого он требовал, стремясь сосредоточить в своих руках распоряжение денежными и военными ресурсами государства. Впервые за время смуты он мог, наконец, выставить свое основное требование. Тон его был уверенным и твердым. «Все эти слова, — пишет Вильруа, — он говорит так, будто бы все его желания должны осуществляться беспрепятственно и; немедля…» Уверенный в поддержке гугенотов, Конде хотел также обеспечить себе и помощь парламента, который мог оказать ему важную услугу, поддерживая его как главу нового правительства против старых членов Королевского совета, влияние которых надо было бы парализовать. Но при этом Конде подчеркивал, что удовлетворить надо не все требования парламента, но лишь те, которые касаются правосудия, отрицая тем самым за верховными судами право вмешиваться в государственные дела.
В ответ на такие далеко идущие требования Вильруа мог лишь настаивать на прибытии принца в Париж или в один из близких к столице городов, чтобы иметь возможность на месте договориться о конкретных формах, в которые воплотилось бы выполнение требований принца. Но тот категорически отказался, заявив, что все должно быть осуществлено еще до его прибытия ко двору. Причиной своего отказа он выставил опасение быть арестованным, в чем, как показали события 1616 г., он был совершенно прав.
Вильруа отметил также преимущества, которые были у принца и давали ему такую уверенность: предстоящая конференция гугенотов и внешнеполитические осложнения, т. е. затруднения, связанные с испано-савойским (по сути с испано-французским) конфликтом.
Через два-три дня Вильруа привез Конде ответ королевы. Требования принца были ею приняты, но при условии его поездки в Бордо. Конде не решился поверить согласию правительства (к чему у него были веские основания) и отправился к другим грандам в Нуайон, чтобы договориться с ними. Туда же 26 июля прибыл и Вильруа с подтверждением «решения королевы выполнить все основные требования принца, равно как и некоторые личные его пожелания.[547] Поездка в Бордо по-прежнему оставалась обязательным условием для выполнения всех уступок правительства. 28 июля вдогонку Вильруа был послан государственный секретарь Поншартрен с поручением добиться от Конде или безотлагательного отъезда в Бордо, или ясного отказа. Правительство опасалось, что гранды стремятся переговорами выиграть время и сорвать поездку двора, оттянув ее до глубокой осени, когда она станет невозможной. Оба государственных секретаря — Вильруа и Поншартрен — убедились на месте в справедливости этих предположений. Все гранды (Конде, Лонгвиль, Мэн, Бульон и Сен-Поль) заявили в письменной форме, что настойчивость правительства выдает его истинные цели, так как оно явно не собирается выполнять их требования. Принц отказался ехать в Бордо и назвал имена тех советников, в действиях которых он усматривал гибель для страны. Это были: д'Анкр, канцлер Силлери, его брат коммандор Силлери,[548] Вильруа, Доле и Бюльон,[549] т. е. те самые лица, чьи имена угрожал обнародовать парламент в своей ремонстрации.[550]
Такой ответ рассеял последние сомнения: намерения обеих сторон были ясны. С первых же дней августа все стали готовиться к войне. Правительство разослало по городам приказ не впускать принцев, а те, не теряя времени, попытались захватить важнейшие крепости. Лонгвиля постигла в Амьене неудача: его выставили оттуда сами горожане. Он смог укрепиться только в Корби и в Катле. Это были единственные крепости в Пикардии, принадлежавшие принцам. Мэн остался в Суассоне (попытка королевской гвардии захватить город не удалась)[551] и укреплял Нуайон, Куси и другие близлежащие города. Бульон вернулся в Седан, Сен-Поль отправился в Гиень.[552] Принцы набирали войска, подготовляли захват городов, грабили кассы королевских казначеев и сборщиков. Начиналась новая гражданская война.
В 1615 г. в самой партии принцев произошли некоторые персональные изменения. Фактически ее по-прежнему возглавлял герцог Бульон, а номинально — принц Конде. К ней примыкали, как и 1614 г., губернатор Пикардии герцог Лонгвиль и губернатор Иль-де-Франса Мэн. Но губернатор Шампани (одной из важнейших пограничных провинций) герцог Невер откололся от принцев. Ему предстояло в недалеком будущем завоевывать свое фамильное достояние — Мантую, а сделать это без помощи французского правительства было невозможно; поэтому в тот момент Неверу было выгоднее остаться нейтральным. Зато в коалицию принцев включился граф Сен-Поль, один из крупнейших сеньеров юга Франции. Он был особенно нужен принцам, ибо мог обеспечить им связи с дворянством Гиени и Лангедока, т. е. тех провинций, где влияние главарей партии было невелико. Между тем поездка короля в Бордо ставила особенно остро вопрос о том, присоединится ли к принцам вся масса юго-западного дворянства, а не только гугенотская его часть, на которую Конде в известной мере уже мог рассчитывать.
Однако для оценки удельного веса партии Конде в 1615 г. недостаточно перечисления ее членов. Необходимо оценить вес тех вельмож, которые занимали в то время позиции лояльных «слуг» короля. Это были по-прежнему четыре брата Гиза во главе с герцогом, затем два побочных брата короля Вандомы, старший из которых, Цезарь Вандом, был губернатором Бретани и в 1614 г. одним из самых активных членов коалиции грандов. Вне партии Конде был в 1615 г. и старый герцог д'Эпернон, чье влияние могло соперничать с влиянием герцога Бульона. Следовательно, в 1615 г. партия принца отнюдь не вобрала в себя даже большинства грандов. Противовесом ей была другая группа, обладавшая если не преимущественным, то почти равным положением. Но в противоположность партии Конде, осуществлявшей известное единства действий, «лояльная» группа феодальной аристократии в большей степени раздиралась внутренними ссорами и соперничеством. Ее «верная» служба королю и на этот раз обусловливалась особыми обстоятельствами, которые временно привязывали к трону того или иного вельможу. Эта лояльность была крайне ненадежна и требовала для своего продления и укрепления немалых денежных даров и пожалований политического характера. Неблагоприятным для правительства обстоятельством было наличие в партии Конде губернаторов Пикардии и Иль-де-Франса, а также государя Седана, так как владение некоторыми городами в этих провинциях облегчало грандам получение военной помощи из-за границы. Опыт смуты 1614 г. показал, что без союза с гугенотами и без наемных иностранных войск партия Конде не могла рассчитывать на значительные успехи. Поэтому насущными задачами правительства являлась изоляция феодальной аристократии от иностранных государств, а также разобщение Конде и гугенотов, для чего следовало не допустить продвижения армии принцев на юг за Луару в гугенотские западные провинции.
Сразу же по получении отказа принца 30 июля король направил в парламент декларацию по поводу разрыва с Конде и предстоящей войны. В ней указывалось, что при переговорах были приняты все пожелания принца в части общественных дел, но отвергнуты его личные притязания, что и вызвало войну.[553] Эта декларация открыла собой целую серию документов подобного рода, в которых обе стороны — и король и принцы — апеллировали к парламенту и к общественному мнению, освещая события со своей точки зрения. Ответом на эту декларацию был манифест Конде из Куси от 9 августа, адресованный уже не королеве, как в 1614 г., но всем судебным корпорациям и всем сословиям. Изданный в Седане и перепечатанный в других городах, он был разослан по всей стране и за границу. Масштаб действий принцев значительно расширялся по сравнению с 1614 г.
Изменился в соответствии с обстановкой и тон манифеста. Если за год до того Конде еще только нащупывал почву и пробовал свои силы (чем объясняется эклектичность манифеста 1614 г. и его попытки отразить недовольство и чаяния всех слоев общества), то в манифесте 1615 г. очень резко проступили две основные линии: 1) защита и восхваление Парижского парламента и 2) порицание испанофильской политики правительства. Наряду с ними фигурировала, разумеется, и старая тема — нападки на «безвестных» (venus de rien) «дурных» советников — маршала д'Анкра, канцлера Силлери, Вильруа и других, которые обвинялись в узурпации власти, в притеснении грандов, в произвольном распоряжении пенсиями и всеми должностями. Больше всего доставалось д'Анкру: было сказано, что он особенно заинтересован в том, чтобы отменить полетту, так как это даст ему возможность заместить своими креатурами все важные места и тем самым увеличить свою клиентелу и влияние. Д'Анкру же приписывались замыслы ареста Конде и других принцев.
Это натравливание парламента и всего чиновничества на д'Анкра как на главного виновника отмены полетты в начале 1615 г. сопровождалось попыткой разжечь давнишнюю распрю парламента с Большим советом (т. е. с судебной палатой, составлявшей часть Королевского совета), узурпировавшим, по мнению чиновников, часть функций и компетенции «верховных судов». Таким образом, манифест был рассчитан на привлечение в лагерь Конде гугенотов и парламентов. Кроме того, принц стремился использовать общее недовольство Генеральными штатами, не давшими никакого облегчения для народа. Он заявлял в манифесте, что министры запретили ему доступ на Штаты, посему он и не смог использовать их для задуманных реформ.
Целью манифеста являлась реформа Королевского совета и отставка правительства. Была в нем еще одна новая и очень опасная для; правительства нота. Конде заявлял, что если против них, «наилучших» людей королевства, будут двинуты войска, они будут защищаться и призовут к себе на помощь иностранные государства.
Королева не ответила на манифест, но появилось множество памфлетов,[554] защищавших политику правительства и не пропускавших без ответа ни одного из важных пунктов манифеста.
Эти памфлеты были гораздо резче по тону, чем год назад, в 1614 г. Тогда автор памфлетов «Письма Жака Простака», хотя и констатировал, что «народ всегда относился к вам (принцам, — А.Л.) плохо и всякий раз, видя разрушенные колокольни, сожженные амбары и вытоптанные поля, проклинал вас как виновников этих бед»,[555] но все же он стремился образумить грандов, и притом в довольно вежливых выражениях. Теперь же, в памфлете «Ответ сельской общины Жантили и соседних с ней на призывы, содержащиеся в манифесте господина принца,»[556] гранды были названы просто мятежниками, «выступающими под насквозь прогнившим знаменем общественного блага (bien public), над которым смеются даже малые ребята». Все население призывалось оказывать им вооруженное сопротивление. Еще любопытнее другой памфлет,[557] в котором самым ярким образом сказалось беспокойство правительства в связи с поведением дворянства. Проповедуя родовитому дворянству полное послушание воле короля, автор памфлета требует, чтобы дворяне сопровождали явор в поездке в Бордо и покинули партию тех, «кто ищет только предлога вооружиться, чтобы использовать это с выгодой лишь для себя», т. е. партию Конде.
Манифест принца заставил правительство еще раз обсудить все обстоятельства, при чем мнения в Королевском совете разделились. Одни предлагали смягченный план действий, заключавшийся в некоторой отсрочке испанских браков (что успокоило бы гугенотов и все государства антигабсбургской коалиции) и в напряжении всех сил для борьбы с Конде и скорейшей ликвидации его партии. Другие настаивали на немедленной поездке в Бордо, и заключении браков, считая, что их отсрочка, вызвав трения (а возможно и конфликт) с Испанией, создаст правительству затруднения, желанные для всех «смутьянов». Подробная аргументация обеих сторон, приведенная в мемуарах прекрасно осведомленного свидетеля — Поншартрена,[558] позволяет определить положение правительства. Ему надлежало выбирать между гражданской войной и опасностью конфликта с Габсбургами. Рассуждая логически, в первую очередь следовало ликвидировать междоусобицу и лишь затем переходить в наступление против Габсбургов. Именно в этом и состояла основная линия политики французского правительства вплоть до середины 1630-х годов. Но для каждого из коротких отрезков времени, заключенных в этом периоде, приходилось применять, сообразно с обстоятельствами, разнообразные методы. В 1615 г. и внутреннее положение и общая международная обстановка настойчиво диктовали внутренний мир и союз с Испанией. Удовлетворение требований Конде, т. е. образование нового правительства, состоящего из принцев, означало для королевы и старых министров Генриха IV «погибель государства» (la ruine de l'Etat). Пойти на это они не могли. Торопясь заключить и оформить союз с Испанией, они рассчитывали на то, что успеют это совершить до того, как Конде сумеет набрать свои войска, тем более что ядро королевской армии было уже наготове. Надо было также не допустить объединения принцев с гугенотами и этим предотвратить развертывание военных действий. Рассмотрение событий 1616–1617 гг., когда правительство применило другой метод — не лавирование, а энергичную ликвидацию смуты вооруженной рукой, — покажет, как трудно было осуществить это в те годы, даже имея за собой обеспеченный тыл, т. е. союз с Испанией.
На этот раз было решено ехать в Бордо. Королевские войска должны были образовать две армии: главная, в 11 тысяч, оставалась в центре страны против войск Конде, а четырехтысячный отряд гвардии предназначался для сопровождения короля. Парижским верховным судам и городским властям королева поручила защиту столицы. Те не поскупились на обещания верности, но так как недовольных, особенно в парламенте, было изрядное число, то правительство решило арестовать главного сторонника принца, парламентского президента Леже. Арест его не вызвал никаких серьезных протестов, и президента спокойно отвезли в Амбуазскую крепость. Таким образом, партия Конде в парламенте на время была обезглавлена.
Однако в Париже было далеко не спокойно. Неудачный результат. Генеральных штатов принес народном массам глубокое разочарование. Налоги не были снижены, полетта была восстановлена, о суде над финансистами ничего не было слышно. Недовольство правительством охватило всю страну. Оно делает понятным и то обстоятельство, что агитация грандов имела некоторый успех в народе и в буржуазии, поскольку Конде выступал против д'Анкра, обвиняя во всех бедах преимущественно его. Имя выскочки-итальянца, как некогда имена миньонов Генриха III, стало символом коррупции правящих верхов, их самовластия, презрения к нуждам народа. Роялизм части дворянства и буржуазии, а также роялистские иллюзии народных масс не только не страдали от этого, но, наоборот, выигрывали, так как источником всех зол оказывался не король, но наглый узурпатор. Роялистские иллюзии масс были настолько сильны, что не только в своей агитации, но и во всех официальных актах, гранды должны были выступать от имени короля, за короля и против дурных министров. В своих декларациях Конде призывал все население Франции и чиновников признать за ним авторитет королевской власти (recognoistre le Roy soubs nostre autorité). Выданные им поручения на набор войск или назначения на должности начинались словами «для службы королю под началом г. принца» (pour le service du Roy sous l'autorité de monseigneur le prince).[559] Cовет принца назывался «Королевский совет при особе г. принца».[560] Такая фразеология в известной мере совпадала с политическим мышлением самой знати, поскольку та ратовала за короля, хотя и под опекой грандов. Но широкое и настойчивое применение этой фразеологии было, безусловно, агитационным приемом.
Конде не ограничивался им. Он усиленно стремился снискать себе личную популярность. Подражая Генриху IV, он часто посещал парижских купцов,[561] обедал у них, смешивался с толпой народа на улицах во время празднеств, прогуливался по Парижу без свиты. «Этими способами, — писал венецианский посол, — он надеется выиграть больше, чем прошлогодней смутой, и говорит, что парижане такие помощники, без которых нельзя предпринимать ничего важного».[562] Другой современник также отмечает, что в Париже многие симпатизировали принцу (как врагу д'Анкра) и считали себя роялистами. Но у д'Анкра были свои сторонники, хотя неизмеримое большинство парижан было страшно озлоблено против высокомерного и наглого авантюриста и пользовалось каждым поводом, чтобы выказать ему эту ненависть.[563]
Эти факты свидетельствуют, что тяжелое положение народа, усугубленное неудачей Генеральных штатов, заставляло его настойчиво искать выхода.[564] Смута, пусть даже в форме дворянского мятежа, обостряла это недовольство, которое гранды пытались ввести в русло своих политических интересов. Поэтому понятны те усиленные мероприятия по охране столицы, которые были сразу же осуществлены парижскими властями.
О том, какую тревогу вызвала подготовка к войне в провинциях и каких она потребовала материальных тягот и расходов, можно судить по некоторым данным, каковые с полным правом можно распространить на все города и села Пикардии, Иль-де-Франса, Шампани, Пуату, Бретани и т. д., словом, на все провинции, охваченные войной, а частично и на всю страну. С начала августа 1615 г. все горожане несли круглосуточную стражу у ворот города и на башнях, члены городской милиции отбывали ночные дежурства в своих кварталах.[565] Для ремонта городских стен и укреплений города Mo. была собрана с горожан сумма в тысячу ливров, но уже к октябрю ее не хватило, и эшевены заняли под свою личную ответственность 4 тысячи ливров. Были введены принудительные работы (corvée de fortification) по ремонту укреплений, на которые ежедневно брали с каждой семьи по человеку. К этому следует добавить повысившиеся цены на продукты первой необходимости.[566] В Труа пришлось истратить на ремонт городских стен и укреплений свыше 60 тыс. ливров; городской совет задолжал всем.[567] В Мулене наличных денег оказалось недостаточно и тоже пришлось влезть в долги.[568] Расходы на укрепление ложились тяжелее всего на мелкие города, так как их бюджет был скуден, а стены и бастионы в плохом состоянии. Некоторые городки и бурги должны были истратить на это очень большие для них суммы, достигавшие четырех с лишним тысяч ливров (Питивье, Ву, Монлери и др.).[569] Ремонт укреплении необходимо было провести в срочном порядке, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох. К работам привлекались также и окрестные крестьяне, заинтересованные в укреплении городов, куда они стекались со своим скотом и скарбом при первой опасности.[570] Они же должны были потом участвовать в покрытии долгов, сделанных городами в связи с ремонтом укреплений. Из этих данных, которые являются (несмотря на ограниченность наших источников) типичными примерами, рисующими положение, общее для всей северо-восточной, а затем и западной Франции, явствует, каким тяжелым дополнительным гнетом была для народа междоусобица, какое разорение, нищету и страдания она несла плебейству и крестьянству. Можно себе представить тяжелое положение городских народных масс, страдавших и от дополнительных поборов, и от понижения реального заработка, не говоря уже о необходимости отдавать рабочее время на караулы и общественные работы. Но у них хоть была защита в виде городских стен и укреплений! Крестьянам же не оставалось другого спасения, как бежать в города, бросив жилища, поля и виноградники на произвол судьбы.
Вернемся к изложению событий лета 1615 г.
Обе стороны — правительство и принцы — усиленно набирали войска. Для этого Конде послал своих эмиссаров в Германию, Швейцарию и Англию. Особенно важна была для него в тот момент Германия. Он собирался использовать ее не только как место вербовки солдат, но и как главное средство дипломатического давления на французское правительство. Германия сыграла очень важную роль в развитии гражданской смуты во Франции., иг поэтому ей необходимо уделить особое внимание.
Дипломатия Генриха IV в Германии освещена в исторической литературе довольно полно, но все исследования резко обрываются на смерти короля, т. е. на 1610 г. Период же регентства обычно изображается как полная перемена политической линии и забвение «протестантской» ориентации в угоду испанофильским тенденциям Марии Медичи. На деле это было не так.[571]
Генрих IV, так же как впоследствии Ришелье, вовсе не делал ставку на Унию протестантских князей как на единственного своего союзника в Германии и не имел цели укреплять Унию, безусловно, везде и во всем. Франция была заинтересована прежде всего в том, чтобы поддерживать в Германии то политическое равновесие между католическими и протестантскими князьями, которое одно могло пресекать опасные для Франции великодержавные замыслы Габсбургов. Вся французская дипломатия в течение Тридцатилетней войны также была подчинена этому главному принципу.[572] Иными словами, Франция поддерживала Унию лишь в меру своих интересов.
Что касается отношения Унии к Франции, то заинтересованность германских князей во французской помощи определялась всякий раз самыми разнообразными обстоятельствами, колебавшими неустойчивое соотношение сил в Империи. Поэтому взаимоотношения Франции и германских протестантских (а частично также и католических) князей можно назвать прочным союзом лишь постольку, поскольку у них существовал общий враг — Габсбурги. Но в зависимости от различных обстоятельств, союз этот мог нарушаться и нарушался каждой из сторон.
Внешняя политика Франции в первую очередь определялась внутренним состоянием страны. В период гражданской войны никакие внешние войны были Франции не под силу. Но французское правительство вовсе не думало в корне менять свою дипломатию в Германии и в других странах. Оно собиралось действовать всеми доступными ему средствами для достижения основной цели, важной для национальных интересов государства, — ослабления Габсбургов. Сложность этой задачи была в том, что внутри Франции существовала не одна, а две оппозиционные партии, причем первую (грандов) надо было изолировать и от Испании и от протестантских государств, а вторую (гугенотов) — только от последних.[573] Но при этом, даже в период «мирных» отношений с Испанией, которые были лишь временной передышкой и всегда были чреваты разрывом, Франции необходимо было сохранить связи со своими союзниками, необходимыми для будущей, неминуемой борьбы с Габсбургами. Вследствие этого французское правительство всегда было коренным образом заинтересовано во всяческом ослаблении «Австрийского дома»,[574] и потому не отказывало в помощи всем, кто с ним боролся. Осложнение заключалось не в том, что эту помощь надо было скрывать (как раз наоборот, ее можно было оказывать открыто, не вступая при этом официально в войну с Испанией или императором).[575] Беда была в том, что она не могла быть значительной, ввиду внутреннего истощения Франции. Французское правительство не оказывало в интересующий нас период существенной поддержки членам антигабсбургской коалиции отнюдь не из желания католички Марии Медичи угодить Испании, а в силу своей внутренней слабости, которая не давала ему возможности справиться вооруженной рукой даже со смутой. Оно неоднократно подчеркивало эту причину в письмах к своим послам в германских княжествах и в итальянских государствах.[576] Не менее важно и то, что сами эти государства прекрасно учитывали слабость Франции, так как самым ощутимым образом испытывали на себе печальные результаты такой слабости. Все основные антигабсбургские союзники Франции (Голландия, Венеция, Савойя, Уния и др.) нуждались в сильной Франции и свое отношение к раздиравшей ее смуте строили исходя из своих интересов. Они готовы были способствовать укреплению той из сторон (правительства или грандов), которая в данный момент обладала большими шансами на успех и, следовательно, могла бы своей победой ликвидировать гражданскую войну. Поэтому при начале смуты в 1614–1615 гг. они поддерживали правительства Марии Медичи, правильно рассчитывая, что регентша скоро справится с Конде.
Что касается Унии, то ее конкретная программа общих с Францией интересов сводилась в 1615 г. к следующим вопросам:
1. Надлежащий исход конфликта о Клеве-Юлихском наследстве, из-за которого в 1610 г. готова была вспыхнуть война. Спор этот, разрешенный французскими войсками уже после смерти Генриха IV, осложнился в исследуемый нами период конфликтом между маркграфом Бранденбургским и герцогом Нейбургским.
2. Сдерживание испанских военных сил, сосредоточенных в испанских Нидерландах под руководством Спинолы.
3. Противодействие усилению Католической Лиги, поддерживаемой Испанией.
4. Противодействие кандидатуре эрцгерцога Альберта на императорский престол.
Последний пункт был самым важным, так как смерть императора Рудольфа (в январе 1612 г.) активизировала испанскую дипломатию, стремившуюся к тому, чтобы корона германского императора досталась бы правителю испанских Нидерландов и супругу инфанты Изабеллы-Клары (дочери Филиппа II) эрцгерцогу Альберту. Франция, Уния и весь блок антигабсбургских держав категорически противились этому проекту.[577] Уния просила Францию воздействовать в нужном направлении на церковных курфюрстов и послать своего представителя на сейм курфюрстов, чтобы парализовать усилия испанского посла,[578] что и удалось осуществить. Но этот успех, одержанный Францией в 1612 г. при выборах Матвея, не был окончательным, так как в предвидении смерти этого больного старика Испания продолжала хлопотать о своем кандидате, и противодействие ей должно было быть и в дальнейшем систематическим и непрерывным.
Но если по этим четырем пунктам между Францией и Унией была полное согласие и совпадение интересов, то иначе обстояло дело по вопросу об испанских браках. Так же как и в другие страны, французское правительство послало в Германию летом 1612 г. (еще до окончательного завершения дела и официального о том объявления) со специальной миссией бывшего посла Генриха IV при императоре Анселя. Он должен был подробно мотивировать заключение союза между Францией и Испанией.[579] Миссия его имела известный успех, так как Уния, хотя и реагировала очень настороженно на все события во Франции, тем не менее продолжала оставаться лояльной по отношению к ней.[580] В этом плане интересно коллективное письмо князей Унии к Людовику XIII от 20 марта 1613 г.,[581] в котором почти без всякой дипломатической вуали изложены чаяния и опасения Унии. Последняя была заинтересована в том, чтобы все усилия французской дипломатии были направлены не только на пользу Унии, но и против Католической Лиги.[582]
Весной 1614 г., т. е. во время первой гражданской войны, протестантские князья были прекрасно о ней информированы еще до официального обращения к ним французского правительства.[583] В конце марта они заверили королеву в полной лояльности Унии. Резолюция, принятая князьями в Штутгарте, гласила, что они «решили сохранить неизменно добрые отношения с Францией в память некогда оказанной ею помощи и единодушно стремиться к ее благу и пользе, всеми мерами стремясь поддержать в ней мир и порядок».[584] Действительно, во всех источниках, печатных и рукописных, нет данных, указывающих на какую-либо помощь, оказанную грандам из Германии и других мест,[585] кет и беспокойства об этом со стороны французского правительства… Кратковременность смуты и ее сравнительно небольшой размах внушили Унии уверенность в том, что правительство в силах справиться с Конде.
Эта мысль была тем более для князей соблазнительна, что, чем дальше, тем более необходимой становилась для Унии помощь Франции. Положение Унии быстро ухудшалось, и она недвусмысленно намекала Людовику XIII, что ждет оплаты за оказанную некогда ею Генриху IV помощь,[586] тем более что последняя и впредь может пригодиться Франции. В нескольких письмах курфюрста Пфальцского от 26 июля 1614 г.[587] звучит настойчивая мольба о немедленной и эффективной помощи. Курфюрст пишет, что Уния со всех сторон окружена врагами. Католическая Лига и эрцгерцог Альберт производят усиленный набор, войск в Германии, Италии, Франш-Конте и Нидерландах. В конфликте с маркграфом Бранденбургским герцог Нейбургский обратился за помощью к Испании, что дает ей прекрасный повод вмешаться вооруженной рукой в германские дела. Словом, только быстрое и авторитетное вмешательство Франции сможет предотвратить войну, восстановив равновесие в Германии. Уния не останется в долгу. «Ваше Величество обяжет этим всех наших князей… а когда в том будет необходимость получит и от них помощь».[588] В таком же духе составлено коллективное письмо князей Унии к Людовику XIII от 25 сентября 1614 г. из Гейльбронна.[589] Они настойчиво просят о немедленной военной и дипломатической помощи; особенно им важен дипломатический демарш Франции в Голландии.
Французское правительство сразу же отправило своего уполномоченного для улажения Клеве-Юлихского конфликта, и это обстоятельство сильно подняло престиж Унии.51 Глубокая заинтересованность Унии в сильной Франции (т. е. не раздираемой гражданской смутой) прекрасно выражена в письме герцога Ангальт-Бернбургского к Марии Медичи от 28 декабря 1614 г.,[590] где говорится о радости по поводу совершеннолетия короля и о надеждах на его благополучное правление: «Дела наших государств (т. е. Унии, — А.Л.) настолько тесно переплетены с Францией, что мы существеннейшим образом заинтересованы в ее внутреннем спокойствии».
Князья Унии, обстоятельно информированные о событиях на Генеральных штатах, т. е. о провале Конде и пассивности гугенотов, возымели в начале 1615 г. надежду, что французское правительство, укрепив свое внутреннее положение, сможет оказать Унии более эффективную поддержку. Больше всего князей пугали действия Спинолы и его медленное, но неуклонное продвижение из испанских Нидерландов в рейнские области. На правах старого друга и советника Генриха IV Мориц Гессен-Кассельский в письме к Людовику XIII от 23 марта 1615 г. указывал на опасность со стороны Испании, грозящую не только Унии, но в конечном счете и самой Франции: «Нынешнее положение в Германии столь напряжено в результате действий маркиза Спинолы, совершаемых под прикрытием приказов императора, но на деле опирающихся исключительно на военную мощь Испании, что я сильно опасаюсь, как бы государства Империи, жестоко столкнувшись между собой, не ввергли бы ее в большой пожар, который в дальнейшем распространится и на тех, кто так или иначе связан с Германией. Все это, безусловно, приведет к опаснейшим последствиям, к неизбежному сокрушению и перевороту в Империи, задев, возможно, и другие государства, которые ныне убаюканы сладкими обманными речами наших врагов и не отдают себе в этом отчета...»[591] Мориц настойчиво добивался от Франции энергичного воздействия на Испанию в желательном для Унии плане. И действительно, французские послы в Брюсселе, Испании и Голландии осуществили этот дипломатический нажим.[592] Напомним, что дело заключалось все в том же споре из-за дележа Клеве-Юлихского наследства, который привел бы в 1610 г. к войне, если бы не убийство Генриха IV. Успех Габсбургов в этом вопросе разом покончил бы в их пользу с хрупким равновесием сил в Германии, изолировав Голландию от ее германских союзников и дав Испании мощный плацдарм для дальнейшего наступления. Франция самым коренным образом была заинтересована в противодействии этим испанским планам, но действовать ей приходилось с сугубой осторожностью, чтобы не сорвать союза с Испанией. Поэтому французские дипломаты сделали в июне 1615 г. ровно столько, сколько нужно было для смягчения остроты конфликта; ликвидировать же самый конфликт Франция в ту пору была не в состоянии. Это можно было сделать только войной. В силу этого Уния имела все основания быть не вполне довольной и мечтала о большем нажиме Франции на императора.[593]
Таковы были взаимоотношения французского правительства с Унией к лету 1615 г., т. е. в канун новой гражданской войны. Вышеизложенные факты показывают, как существенна была для Унии помощь французского правительства. Нужны были особые обстоятельства, для того чтобы Уния переменила позицию и стала бы поддерживать Конде и Бульона. Последние очень рассчитывали на эту перемену и всячески старались ее вызвать. Они были заинтересованы в помощи немецких князей-протестантов, так как опыт смуты 1614 г. наглядно показал им, как важны были иностранные наемные войска. Поэтому они сразу же стали через своих агентов набирать пехоту и кавалерию в западной Германии и Льежской области, намереваясь переправить эти отряды во Францию через Седан. С этой целью они попытались привлечь на свою сторону князей, и в начале французскому правительству удалось воспрепятствовать этим попыткам. По его просьбе архиепископ Кельнский запретил пропускать войска в Седан через свою территорию,[594] а герцог Ангальт-Бернбургский заверил Францию, что Уния не отступит от своей прежней политики, и выразил надежду, что и эта смута окончится так же скоро и благополучно, как и первая.[595]
Однако, несмотря на все просьбы французского правительства, набранные в Германии войска соединились с армией Конде и значительно усилили ее. Тот же архиепископ Кельнский писал впоследствии, что он не смог своими запрещениями воспрепятствовать на своей территории набору отрядов для Конде.[596] А князья Унии должны были для оправдания себя ссылаться на всем известные нравы немецкого дворянства, которое «издавна не терпит, чтобы его стесняли в желании присоединиться к той или иной армии».[597] Таким образом, Конде и Бульон смогли использовать западногерманские княжества для увеличения своих войск. Отношения Унии и Франции стали заметно портиться уже с начала 1616 г.
Вернемся к августу 1615 г. Тогда правительство считало свои отношения с Унией более или менее надежными, и Голландия не внушала опасений, так как присутствие Спинолы на Рейне заставляло ее ценить союз с Францией. Савойя и Венеция были заняты борьбой (первая с Мантуей, вторая — с Фердинандом Австрийским) и также нуждались в поддержке французского правительства, хотя герцог Савойский, разумеется, всеми скрытыми способами стремился использовать смуту в своих интересах. Зато в Швейцарии дела были далеко не блестящи, В смуту 1614 г. французский посол сумел быстро набрать для правительства 6 тысяч швейцарцев и арестовал эмиссара Конде.[598] Но в 1615 г., как только обозначилась перспектива новой гражданской войны, власти Бернского кантона вызвали домой около 4 тысяч своих сограждан, а один из их агентов пытался организовать возвращение и всех других, еще оставшихся во Франции.[599] Французский посол. писал правительству, что союз Франции с Испанией равно встревожил и протестантские и католические кантоны Швейцарии, «поскольку основой их величия были войны между Францией и Австрией».[600] Они боятся мира, «боятся, что союз этих государств приведет к тому, что нужда в их солдатах отпадет, и они будут вынуждены повесить на гвоздь свое оружие». Такие настроения были весьма подходящими для успешной агитации грандов (через Бульона и его друга, курфюрста Пфальцского), имевшей целью усилить недовольство испанскими браками. Французскому послу пришлось немало потрудиться, чтобы добиться хотя бы нейтралитета Швейцарии.[601]
Что касается Англии, то для французского правительства не была сомнений, что Яков I был очень раздражен франко-испанским союзом. Сильное протестантское движение в Англии заставляло его самого искать союза с Испанией, но его попытки устроить брак принца Уэльского с инфантой были неудачны. Уже в смуту 1614 г. он пытался завязать сношения с грандами. В 1615 г. агент Конде был отправлен в Англию с просьбой о помощи, но на обратном пути его удалось арестовать и заключить в одну из крепостей в Пикардии.
В целом, перспективы начинающейся внутренней войны казались правительству благоприятными. Задача заключалась в том, чтобы и в дальнейшем достичь полной изоляции грандов от иностранных государств. «Если только иностранные государства не примкнут к принцам, к чему мало данных, или если не присоединится к ним вся гугенотская партия в целом, мы надеемся, что законность действий короля и его сила и власть рассеют эту тучу. Ведь они (принцы, — А.Л.) сами по себе не имеют ни влияния, ни возможности противодействовать союзу короля (с Испанией, — А.Л.), или разорвать его. Если верить их похвальбам, так они рассчитывают найти себе союзников и внутри страны и за границей. Но такие заявления делаются не столько потому, что сами они в этом уверены, сколько с целью запугать нас и заставить отказаться от поездки».[602] В этом оптимистическом прогнозе было, однако, весьма существенное условие: «если не присоединится к ним вся гугенотская партия в целом». В середине августа,[603] когда были написаны эти слова, возможность такого исхода казалась весьма вероятной.
Гугенотская конференция, открывшаяся в Гренобле[604] 15 июля, не давала пока оснований для беспокойства. Борьба между разными группами депутатов, которая вскрылась впоследствии и определила сперва колеблющуюся, затем мятежную политику конференции, в первый месяц заседаний проявлялась мало.[605] Перевес имели роялистически и миролюбиво настроенные депутаты городов. Программу этой миролюбивой группы лучше всего выразил Дюплесеи-Морне.[606] Учитывая разлад в партии, проявившийся столь отчетливо во время Сомюрской конференции, он считал теперь самыми насущными задачами укрепление единства партии и разумное использование имеющихся прав и привилегий; этими способами можно было достичь «если не возвеличения наших церквей, то по меньшей мере упрочения надолго нашего положения».[607]
В инструкции,[608] которой правительство снабдило своих комиссаров, посланных в Гренобль, главное внимание было уделено мерам, которые должны были помешать объединению гугенотов с грандами. Конференции запрещалось принимать и выслушивать посланцев как от принцев, так и от иностранных государей и вообще заниматься политическими делами. Комиссары должны были разъяснить, что король неустанно оказывает помощь своим протестантским союзникам и ведет переговоры о браке своей сестры с принцем Уэльским. Этот проект английского брака[609] являлся как бы дипломатическим противовесом испанским фракам, бывшим в арсенале Конде опасным агитационным средством. Но больше всего надежд Королевский совет возлагал на герцога Ледигьера, генерального наместника Дофинэ и вождя всех юго-восточных гугенотов. Его большая приверженность к правительству была в то время очевидна, и это обстоятельство особенно тесно связывало его с умеренной партией на конференции, но ожесточало против него все крайние элементы. Правительству было выгодно местонахождение конференции именно в Гренобле, т. е. под неусыпным контролем и воздействием Ледигьера, вдалеке от Парижа, Пуату и Гиени. Эти же мотивы заставили конференцию, едва только на ней взяли перевес сторонники Конде, освободиться от стеснительной опеки Ледигьера и самовольно покинуть Гренобль.
Положение резко изменилось после разрыва правительства с принцами и опубликования манифеста Конде. Уже 10–11 августа на заседаниях конференции выступил уполномоченный принца с предложением союза. Он получил уклончивый ответ, но тем не менее добился успеха в другом: было решено просить короля принять во внимание требования Конде и Парижского парламента. Этим актом конференция, если не покидала еще позиции нейтралитета, то во всяком случае демонстрировала свои симпатии к принцам.
Другая просьба к королю — ответить на наказ конференции до ее роспуска[610] — была стандартной и всегда сопровождала все аналогичные собрания. Правительство неукоснительно отклоняло такие требования, что не мешало, впрочем, им возникать столь же неукоснительно в каждом новом случае. Нет нужды подчеркивать, насколько важно было для собрания существовать официально в момент получения ответа на свой наказ; по сути дела, это было единственным средством заставить правительство принять нежелательные ему требования.
Делегаты от конференции настигли короля уже в Туре; 17 августа двор выехал из Парижа в Бордо, оставив против Конде маршала Буадофена, собиравшего войска у Mo, на востоке от Парижа. Армия принцев формировалась в то время на востоке Пикардии, в Тьераше. Намерения принца были еще неясны. Он мог двинуться или дальше на север, в Пикардию, или к Парижу, или же попытаться обходными путями пробиться в гугенотские западные провинции. Пока же, в течение августа, он собирал свои войска[611] и не двигался с места, что дало королю возможность благополучно проехать больше половины пути и прибыть 31 августа в Пуатье.[612] Но там принцесса Елизавета (будущая испанская королева) заболела оспой, что вызвало непредвиденную задержку почти на месяц, до 28 сентября.[613]
28 августа, однако, когда король выслушивал заявления делегатов конференции, ничто еще не предвещало помех в путешествии, а бездеятельность Конде внушала правительству самые розовые надежды.[614] Поэтому гугеноты должны были выступать осторожно.[615] На аудиенции они больше всего напирали на просьбы принять первый пункт наказа третьего сословия на Генеральных штатах и отменить решение духовенства о принятии постановлений Тридентского собора. Прочие же пункты наказа конференции депутаты даже не решились огласить перед королем, так как в них были требования новых крепостей севернее Луары,[616] содержания пасторов на государственный счет, самостоятельного назначения губернаторов в гугенотские крепости, реформы Королевского совета и т. п. Этот наказ представлял собой попытку использовать обстановку надвигавшейся смуты для укрепления и территориального расширения гугенотской партии. Среди католиков эта программа всегда вызывала крайнее возмущение. «Гугеноты будут с каждым разом требовать себе все больше и больше, и их возрастающая мощь приведет католиков к такому утеснению, что и они будут вынуждены тоже требовать для себя крепостей… а королю останется только титул...»[617] Не одобряли ее и умеренные гугеноты,[618] особенно города.
Правительство отклонило почти все пункты[619] и ответило отказом на просьбу конференции и гугенотских грандов, желавших, чтобы двор немедленно вернулся в Париж.[620] Оно считало военные силы Конде ничтожными (преуменьшая численность его армии[621]) и возможность мира с принцами весьма вероятной.[622]
Бездействие Конде и уверенность правительства в своих силах смущали как конференцию, так и всех гугенотов вообще. Они избегала решительных действий, боясь оказаться в проигрыше, если мир будет заключен еще до открытия военных действий, как это было в 1614 г. По отношению к Конде они также занимали выжидательную позицию, рассчитывая на получение от него подробной информации о наличной армии и военных планах.[623] Такая информация была им представлена 9 сентября. В программе Конде фигурировали пункты, важные для гугенотов (отсрочка испанских браков, соблюдение и закрепление эдиктов о гугенотах и т. п.). За это принц требовал открытого и оформленного союза с ним, объединения всех вооруженных сил под его командованием, отказа от сепаратных переговоров о мире. Он уверял, что войск у него достаточно и что он вправе рассчитывать на иностранных союзников.[624]
Через несколько дней конференция совершила еще один запрещенный правительством акт: она выслушала речь уполномоченного английского короля. Яков I выступил в роли «защитника и покровителя всех кальвинистов». Стремясь к «поддержанию свободы в Европе», он предлагал гугенотам свою помощь и просил информировать его о планах и действиях конференции.[625] Тем самым обнаружилась истинная позиция Англии и ее планы, состоявшие в разжигании внутренней войны во Франции и в срыве франко-испанского союза.
Гугеноты решились, наконец, примкнуть к принцам. Получив. 19 сентября почти полный отказ правительства, конференция постановила 21–22 сентября переехать из Гренобля в Ним (т. е. в самый центр гугенотских областей на юго-западе) и возобновила там заседания 1 октября.[626] Протесты и увещевания Ледигьера не привели ни к чему,[627] ибо намерение переехать было вызвано желанием конференции освободиться от его стеснительного надзора и контроля. Ледигьер назвал эта решение «открытым мятежом», но не смог изменить его.[628] Для понимания дальнейших событий важно подчеркнуть, что это постановление конференция приняла без согласования с гугенотскими провинциями.[629]
Успех крайних дворянских элементов конференции, сумевших увлечь за собой всю основную массу депутатов, объясняется тем, что именно в это время Конде начал, наконец, свой поход.
В начале сентября принц закончил в основном формирование своей армии. В Пикардии ему удалось привлечь на свою сторону многих дворян и горожан, «обиженных» маршалом д'Анкром.[630] Вокруг Конде собралось большое количество зависящих от него дворян с их друзьями. Такие же отряды были у Лонгвиля,[631] у Мэна и у Люксембурга.[632] В общей сложности у принцев было около 8 тысяч войск, преимущественно дворянской кавалерии. В этом отношении армия Конде сильно отличалась от королевской, где преобладала пехота (до 5 тысяч человек), а дворян-добровольцев было гораздо меньше. По мнению многих современников, дворянская кавалерия Конде была превосходна.[633] Кроме того, в руках принцев находились почти все города восточной Пикардии и восточного Иль-де-Франса: Корби, Катле, Нуайон, Сен-Кантен, Шони, Лафер, Лан, Суассон, Крейль, Пьерфон.[634] Артиллерию принцы получили от Бульона, из Седана.[635] Не задерживаясь более, Конде двинул часть своей армии на север в Пикардию, к Гаму.[636] Но д'Анкр, находившийся в Амьене с самого начала смуты, принял все меры, чтобы преградить принцам путь на Катле и Корби, занятые Лонгвилем. Захват Пикардии был весьма желателен для Лонгвиля, так как он стал бы тогда подлинным хозяином своей провинции, откуда был оттеснен могущественным генеральным наместником д'Анкром. И для всей партии принцев в целом овладение пограничной с испанскими Нидерландами провинцией имело огромное значение. Кроме того, полностью заняв Пикардию, принцы получили бы прочный плацдарм для наступления в Нормандию и в Иль-де-Франс. Понятно то особое внимание, которое правительство уделяло Пикардии, этой ахиллесовой пяте французских границ. Д'Анкр усиленно набирал там войска из местного дворянства и снабдил людьми и боеприпасами гарнизоны крепостей в Амьене, Руа, Мондидье и Перонне. Именно эти сильные гарнизоны, а также маневрировавшие между ними отряды капитанов д'Анкра повсюду мешали продвижению армии принцев,[637] тем более что от Парижа двигались отряды Буадофена, которому был дан приказ действовать — совместно с д'Анкром в Пикардии и Шампани.[638] Поэтому Конде вынужден был отказаться от продвижения на север и остановился в Нуайоне. Там он издал приказ королевским финансовым чиновникам о сдаче ему всех королевских денег.[639] Ответом на это была королевская декларация от 10 сентября, объявившая Конде и всех его приверженцев государственными преступниками.[640] Регистрация этой декларации в Парижском парламенте прошла с большими трудностями и при большинстве всего лишь в пять голосов. Протестовали приверженцы принцев. Они даже добились издания парламентом специального постановления, смягчавшего королевскую декларацию.[641]
Тем не менее, благодаря усилиям муниципалитета эта парламентская оппозиция не получила в Париже широкого отклика, и Конде пришлось оставить надежду на овладение столицей.[642] Он двинулся в последнем из оставшихся в его распоряжении направлений — на юг. «Армия принца находится у Нуайона», — писал Пюизье Леону из Пуатье 27 сентября 1615 г. (с некоторым опозданием, так как вести доходили из Парижа в Пуатье через 5–6 дней). «Говорят, что он намерен двинуться к Суассону, чтобы оттуда приблизиться к Парижу и посмотреть, нельзя ли там взбунтовать в свою пользу народ, каковой совсем к тому не расположен и ненавидит принца за зло, которое тот сеет. Маршал Буадофен следует с королевской армией за принцем, ища удобного случая (для сражения. — А.Л.), которого он не упустит; но очень важно, чтобы при этом он мог ничем не рисковать. Вскоре он будет иметь такую сильную кавалерию, что сможет быть уверенным в своих действиях. Трудно сказать, каковы теперь намерения принца, но вскоре они станут известными. Как слышно, он рассчитывает на союз с гугенотами».[643] Как видим, в этом письме указана истинная причина осторожности королевского главнокомандующего Буадофена: у него была слишком слабая (по сравнению с армией принцев) кавалерия.[644] Это помешало ему воспрепятствовать переправе Конде через Уазу и даже привело к тому, что при этом Мэн разбил один из королевских отрядов.[645] Забегая вперед, скажем, что в течение всей кампании Буадофен так и не дождался усиления своей кавалерии, что пагубным образом сказалось на боеспособности его армии.
В конце сентября двор выехал из Пуатье на юг и 7 октября прибыл в Бордо. Еще 15 сентября стало известно, что Сен-Поль поссорился с Роганом и перешел на сторону короля, а за ним последовало и все тяготевшее к нему католическое дворянство Гиени. Поэтому гугенотские вожди, герцоги Роган и Лафорс не смогли собрать на юге армию, достаточную для того, чтобы преградить путь королю, хотя отряды гугенотских дворян были рассеяны по всей Гиени и ожидали прихода войск Конде.[646] Но поскольку общее дворянское движение в Гиени было сорвано благодаря переходу Сен-Поля на сторону короля, лишь часть дворян-гугенотов выехала за пределы провинции в армию принца. Большинство осталось на месте и затем позже, в марте — апреле 1616 г. приняло участие в местной войне с дворянами-католиками. Таким образом, в Гиени и вообще на юге[647] гранды могли рассчитывать лишь на гугенотские города, но те проявили в ту пору большой роялизм. Рогану с трудом удалось склонить на свою сторону лишь Монтобан,[648] а многие города вообще не пожелали иметь с ним дела.
Но это не остановило Конде. Главными трудностями в его походе на юго-запад были переправы через большие реки, для чего необходимо было брать силой города, в которых были мосты. На эти водные преграды и верность городов больше всего и рассчитывало правительство и все его сторонники, пренебрежительно относившиеся к военной мощи Конде. Но крупным козырем принцев было то, что во главе их армии стоял герцог Бульон, считавшийся лучшим французским полководцем того времени,[649] в то время как за главнокомандующим королевской армией маршалом Буадофеном не числилось никаких военных доблестей и талантов. Тактика Бульона заключалась в том, что он намечал наиболее благоприятный для переправы пункт и быстрым маршем подводил к нему свою небольшую, сравнительно с королевской, армию: Если комендант городской крепости (а почти во всех городах в ту пору еще были крепости) оказывался сговорчивым, городские ворота открывались перед армией Конде и она благополучно переходила реку но мосту. Если же городские власти отказывали в пропуске армии, Бульон немедленно направлялся к другому городу, и Буадофен вынужден был следовать за ним.[650] В конце сентября Бульон переправил войска через Марну в Шато-Тьерри, где ему беспрепятственно открыли ворота. Таким же способом он занял и Эперне на Марне. Дальше предстояла переправа через Сену. Его не пропустили ни в Мелене, ни в Монтеро, ни в Бре. Тогда он быстрым переходом отклонился на восток и перешел реку в ее верховьях, в маленьком городке Мери-сюр-Сен.[651] При этой операции Буадофену удалось разбить один из отрядов армии Конде, но помешать переправе он не смог. Перейдя Сену, Конде объявил себя и принцев правительством, стал силой собирать налоги и грабить королевских сборщиков и откупщиков. Для населения пришла пора жестокого разорения,[652] ибо и королевская армия грабила немало, хотя она: находилась в ином положении, чем армия принцев: Буадофен получал в городах продовольствие и с переправами через реки у него не было трудностей.
Армия Конде, состоявшая из опытных в военном деле дворян, стремившихся как можно скорее попасть за Луару, в гугенотские провинции, все время опережала королевскую армию. При этих условиях особо важной становилась задача удержать ее в Шампани, не дать переправиться через Луару, укрепить тем или иным способом верность королю городских властей. Между тем Конде удавалось проникать в некоторые небольшие города, где у него были в гарнизонах приверженцы, Б других случаях он привлекал на свою сторону и городские низы используя внутреннюю борьбу в городе. В этом отношении интересно письмо маркиза Ришелье (брата епископа Люсонского), офицера в армии Буадофена:[653] «никаких важных сражений до сих пор не было, наши враги больше стремятся утомить нас, чем сражаться с нами.[654] Наша бдительность спасла этот город,[655] который был в неминуемой опасности из-за распрей, которые вызвал в нем принц. Я полагаю, что-будут приняты меры, чтобы сохранить его за нами и в дальнейшем. Мы. позаботились также и о прочих городах по этой реке; ведь нам следует больше остерегаться недоброжелательства народа, чем военной силы принцев, которые тем более опасаются нашей пехоты,[656] что не могут с уверенностью использовать преимущества своей кавалерии, численность которой не равноценна ее качеству».[657]
Почти сразу же после переправы через Сену, армия Конде перешла таким же способом Ионну и, имея все время бок о бок армию Буадофена, приблизилась к Луаре. Эта широкая река была одним из последних препятствий. Перейдя ее, Конде сразу попадал в Берри, где его ждало зависящее от него местное дворянство, а затем в гугенотскую провинцию Пуату. Там уже были сформированы дворянские отряды под предводительством Сюлли и Субиза (брата Рогана), а гугенотские города должны были (по предположениям принца) встретить его с открытыми воротами.
Успехи Конде тем более внушали тревогу, что они подняли престиж принцев[658] и окрылили гугенотов.
Однако сильно укрепленные города на Луаре (Жаржо, Жьен, Лашарите) не впустили Конде, и перейти реку ему удалось лишь 28–29 октября у маленького городка Бонни, обманув при этом бдительность Буадофена.[659] В данном случае Конде получил помощь от местного вице-бальи.[660] Это был, несомненно, крупный успех принцев.[661] Их армия быстро прошла через Берри, включив в себя дворян — сторонников. Конде и отряды герцога Невера, который, несмотря на свой «нейтралитет», отдал принцам своих людей, набранных, кстати сказать, по королевским поручениям.[662] К середине ноября армия Конде была уже в Пуату; Буадофен следовал за ней по пятам.
Появление Конде в Пуату вызвало чрезвычайное увеличение его армии.[663] Местное гугенотское дворянство стекалось к нему и группами и поодиночке, не говоря уже о том, что у Субиза было 4 тысячи пехоты и 500 человек кавалерии. Полностью присоединился к принцам и Сюлли, губернатор Пуату, со всеми своими городами.[664] Но среди умеренных гугенотов, и особенно в гугенотских городах, тревога была велика. Конде повсюду засылал послов, хвастаясь своими успехами и подчеркивая единение всех принцев с гугенотской конференцией. Не преминул он послать своего доверенного и к Дюплесси-Морне, в Сомюр. Принц прекрасно учитывал важное значение этого сильно укрепленного города и большой авторитет «гугенотского папы» среди его единоверцев. Но Дюплесси-Морне не изменил своей роялистской позиции, дав этим пример и многим другим гугенотским губернаторам.[665]
Для понимания создавшейся обстановки, когда не только каждый дворянин определял на свой страх и риск свою политическую позицию в гражданской войне, но такой же свободой выбора обладал и каждый губернатор королевского города или комендант королевской крепости (и это всем казалось в порядке вещей), интересно письмо Ришелье, епископа Люсонского к Марии Медичи.[666] Оно не только ярко рисует тяготение к принцам многих важных лиц, но и указывает способы, при помощи которых это тяготение можно превратить в «верность королю». Ришелье сообщает, что ему доподлинно известно, что Конде трижды посылал своих людей к губернатору Пуатье, герцогу Роанне, склоняя его на свою сторону и предлагая ему самый важный (после Бульона) пост в своей армии. Герцог Роанне стал уже набирать войска (без королевского разрешения) и имеет под своей командой 800 пехотинцев и кавалерию. Но, сообщает Ришелье, герцог отдаст своих людей не Конде, а королю, если получит чин маршала, сумму денег, равную стоимости его губернаторской должности,[667] и место капитана в своем отряде. Ришелье пишет еще об одном лице, которое Сюлли стремится соблазнить милостями принца. Это лицо хотело бы за сохранение «верности королю» получить от правительства чин капитана в своем (уже набранном) отряде.
Несомненно, что такие колебания между двумя лагерями часто разрешались в пользу правительства.[668] Но не менее часты были и другие случаи, когда колебаний не было вовсе, и дворяне притягивались к принцам, как железо к магниту. Этим объясняется тот факт, что дворянская кавалерия в армии Конде все росла и росла.[669] К середине ноября у него уже было около 13 тысяч французских войск и 500 рейтаров под командованием графа Витгенштейна, который успешно пришел к Конде через Шампань, разбив у Труа королевский отряд.[670]
Между тем королевские военные силы были разделены на 3 части (армии Буадофена и д'Анкра, гвардия при короле). Поэтому решать дело сражением в Пуату было невозможно.[671] Конде был намного сильнее Буадофена. К тому же он опередил Буадофена при переправе через Вьенну, которая была последней водной преградой перед Пуату. Роялисты сильно рассчитывали на трудности переправы через нее большой армии принцев, но эти расчеты не оправдались,[672] и Конде мог беспрепятственно, умножая по пути свои дворянские полки, двигаться на юг, к Гиени, запирая королю обратный путь в Париж. Понятны те настойчивые просьбы и требования о присылке подкреплений Буадофену, которые шли из Пуату и окружающих провинций к правительству в Бордо.[673]
Но именно этого правительство и не могло сделать, так как, в силу сложившейся на юге обстановки, опасалось оставить двор без армии. Хотя с церемониями браков и обменом принцесс очень спешили, но раньше конца ноября закончить их не удалось,[674] а тем временем происходили следующие события в Гиени и Лангедоке.
Возобновив работу в Ниме, гугенотская конференция решила присоединиться к Конде («раз уж война началась во всем королевстве, то нет никаких оснований оставаться нейтральными»[675]) и послала 31 октября делегатов к принцу с условиями соглашения. Она постановила продолжать заседания до тех пор, пока будет длиться война. Это означало непрерывный контроль над принцами, ибо военные силы и денежные средства гугенотов оставались в ее распоряжении, а Конде предоставлялось лишь право давать советы и оказывать содействие. Все поручения на набор войск тоже должны были находиться в распоряжении конференции.[676] Она же назначала на все должности (губернаторские, судебные и финансовые, освобождавшиеся на юге из-за смерти или отсутствия владельцев), причем назначала даром, и эти должности должны были впоследствии по мирному договору с королем остаться у новых владельцев.[677] В провинциях, где гугеноты не имели своих крепостей, Конде должен был предоставить им таковые из числа захваченных им городов. В гугенотских же крепостях Конде не мог распоряжаться совсем. Союзники не имели права заключать сепаратного мира с королем. Цели борьбы гугенотов с правительством состояли в следующем (помимо уже перечислявшихся пунктов о реформе Совета, испанских браках и др.): Нантский эдикт должен быть издан в своей первоначальной форме[678] и все добавления к нему (т. е. крепости, гарнизоны и т. д.) зарегистрированы парламентами; наказ гренобльской конференции должен быть принят правительством целиком, и Беарн присоединен к гугенотской организации.[679] Осуществление этих требований означало бы невиданное еще до той поры усиление гугенотской партии.
В залог выполнения программы Конде должен был отдать гугенотам один из только что захваченных им городов, а для непрестанного контроля над принцами два делегата конференции оставались при них в качестве советников.
Конференция составляла свои требования в период успеха Конде, и все крупнейшие гугенотские сеньеры поддержали ее. Примкнули даже и некоторые города: Эгморт, Жаржо, Ларошель. Но следует подчеркнуть, что даже после отправки делегатов к Конде на конференции еще продолжалась борьба партий, и умеренные депутаты городов добились посылки делегации к правительству с уверениями в своей лояльности и просьбами удовлетворить претензии принцев.[680] Больше того: стали обостряться противоречия внутри гугенотской партии.
Невзирая на постановления конференции, гугенотские гранды сами стали назначать комендантов в крепости и губернаторов в города, смещая королевских ставленников. Они вмешивались в выборы городских муниципалитетов, ставили новые гарнизоны, набирали в Севеннах солдат для своих отрядов и т. д. Обнаружилось, что они не желали быть у конференции на поводу и сами претендовали на руководящую роль.' Гугенотские города (Монтобан и др.) тщетно пытались с этим бороться. Анархия начинала захлестывать сельские местности.[681]
Правительство издало 10 ноября декларацию по поводу гугенотского восстания, в которой снова подтверждались уже существующие привилегии гугенотов. Все гугеноты, взявшиеся за оружие, объявлялись государственными изменниками; города же, примкнувшие к восстанию, полностью лишались своих прав и привилегий.[682] Эта декларация оказала очень быстрое воздействие; уничтожив дипломатическую вуаль лояльности, которой до того конференция прикрывала свои акты, она вызвала среди гугенотов резкое размежевание.[683] Особенно интересна и важна позиция гугенотских городов. За немногими исключениями, они или вовсе не примкнули к восстанию или очень быстро отошли от него. Придя в Пуату, Конде убедился, что далеко не все гугенотские города встретили его с открытыми воротами. К нему примкнули лишь города, находившиеся в полном владении гугенотских грандов — Тонне-Шарант, Жаржо, Рошфор, Сен-Жан-д'Анжели. Присоединение Ларошели к Конде имело для принца огромное значение: там он нашел и деньги и продовольствие для своей армии. Позиция этого города объясняется тем, что внутренняя борьба была в нем чрезвычайно обострена, и гугенотские гранды стремились использовать в своих интересах закоренелую вражду плебейских масс к муниципальной олигархии.[684] Однако губернаторы прочих многочисленных гугенотских городов не присоединились к Конде и не впустили в свои города его отряды. В некоторых случаях они даже впустили к себе королевские войска.[685] Еще ярче проявилось миролюбие южных гугенотских городов. Они протестовали против начатой конференцией войны, и в их числе были все города нижнего Керси, Альбижуа, Лораге, Гиени и Лангедока.[686] К началу декабря большая часть южных гугенотских городов полностью порвала с конференцией и отказалась от войны. Рогану даже пришлось покинуть Монтобан, несмотря на то что он командовал всеми гугенотскими войсками на юге. Дюплесси-Морне с полным правом писал в те дни, что сбылись его прогнозы: «Наши города не пойдут без чрезвычайной необходимости на такие крайности (т. е. войну, — А.Л.)», и далее: «путь, избранный для того, чтобы дать почувствовать наше единство (т. е. война, — А.Л.), на деле еще больше обнажил наш раскол».[687]
Отход городов имел чрезвычайно важное значение. Он означал, что нимская конференция (точнее взявшая на ней верх крайняя группировка дворян и пасторов), гугенотская знать и гугенотское дворянство оказывались без тех денег и крепостей, на которые они вначале рассчитывали. Но если не последовало общего единодушного выступления всей гугенотской партии в целом, то и позиция гугенотских союзников Конде — вначале очень самостоятельная — должна была измениться. Конференция, лишенная поддержки городов, а следовательно и денег, превращалась, по сути дела, в орудие в руках гугенотских грандов. Это был тем больший урон для партии Конде, что у самого принца не было денег, а поскольку гугенотские города в Пуату не дали ему пристанища, армия его должна была жить за счет сельских местностей. Его солдаты грабили занятые области, обирая крестьян до последней нитки.[688] Не лучше вели себя и добровольцы-дворяне. Многие, заняв мелкие укрепленные пункты, образовывали собственные отряды, жившие систематически грабежом окрестного населения. Как всегда при подобных обстоятельствах, и офицеры и солдаты вели себя, как в завоеванной стране.[689] Наступала зима, военная кампания явно затягивалась. Многие дворяне покидали армию Конде и пробирались к себе домой.[690] Новых подкреплений из-за границы Конде не получал.[691] Поэтому полный и официальный союз с гугенотами имел теперь для него чрезвычайную важность. Поскольку он был очень нужен и для конференции, то все разногласия и противоречия были отодвинуты на задний план и 27 ноября в Санзэ (Пуату) союз был оформлен подписями Конде и делегатов конференции. Следует отметить, что прочие принцы не подписали договора,[692] т. е. был заключен лишь персональный союз между Конде и гугенотами. Не предвосхищая того, какое значение этот факт сыграл при мирных переговорах в Лудене, следует подчеркнуть, что вследствие этого к началу декабря против правительства выступала отнюдь не вся коалиция грандов и гугенотской партии, но лишь Конде со своими католическими и гугенотскими «друзьями и сеньерами», а также часть гугенотского дворянства и немногие гугенотские города.
Однако, несмотря на такую обстановку, далеко не оправдавшую первоначальных надежд как Конде, так и гугенотских вельмож, принц не согласился начать переговоры о мире,[693] которые ему неоднократна предлагались через третьих лиц,[694] и начал продвигаться со своей армией из Пуату на юг. В первых числах декабря он был уже около Жарнака (т. е. в Сентонже), другая часть его войск перешла Шаранту и оказалась в Ангумуа.[695] До Бордо оставалось лишь 30 лье.
Правительство оказалось в тяжелом положении. В конце ноября, стало ясно, что оставаться в Бордо на зиму невозможно. Первоначально предполагали отправиться вместе с армией Гиза навстречу Конде.[696] Но сообщение об оформлении союза принцев с гугенотами заставила изменить решение. Силы врагов оказались слишком значительны. К тому же нельзя было отправить против принцев всю армию Гиза, так как положение в Гиени было настолько тревожным, что оставить провинцию без королевских войск представлялось крайне рискованным: основная группа гугенотских грандов начала военные действия именно на юге.[697] Самое же важное заключалось в том, что ехать, в сущности, было уже некуда. Конде был на пороге Гиени: «принц прибыл в эту провинцию и разбойничает в ней со своими грабителями, так как его солдаты заслуживают своими действиями именно это имя...»[698] Королевская же кавалерия была по-прежнему малочисленна, и прибытие подкреплений все еще только ожидалось.[699]
Как раз в ту пору в Бордо прибыло русское посольство Ивана Кондырева и Михаила Неверова. Русские послы были приняты королем и изложили свои цели. Россия предлагала установить дипломатические отношения (что означало бы признание Францией правительства Михаила Федоровича), а также возобновить торговые связи. Кроме того, послы просили оказать дипломатическое воздействие на Польшу и Швецию и запретить французам служить во враждебных Москве армиях: «А нам бы еси великий государь способствовал где будет можно и людем своим против наших ротных людей у польского и свейского королей наймоватись и в наше государство войной ходить не велел».[700]
Обстановка для этого посольства оказалась максимально неблагоприятной. Можно ли было рассчитывать на дипломатическое воздействие на Польшу и Швецию, когда французское правительство была связано внутренней войной? Могло ли оно запретить своим подданным наниматься в шведскую и польскую армию, когда оно было бессильна запретить им сражаться в армии принца Конде против самого короля? Отметим, что в следующем году оно оказалось бессильным запретить французам служить в армии герцога Савойского, т. е. в непосредственной близости от Франции. Поэтому неудивительно, что, приняв для формы все предложения России и заверив послов, что французам будет запрещена служба в шведской и польской армиях, правительство ничего не сделало для осуществления своих обещаний. Оно не могло ничего сделать. Послы не получили даже прощальной аудиенции, так как двор выехал из Бордо на север. Им была дана ответная грамота, где-были прописаны все титулы московского царя; этим французское правительство признало Михаила Федоровича.[701]
Вернемся к оценке положения в декабре 1615 г. Военная обстановка складывалась не в пользу правительства. Но и Конде, несмотря на все успехи, был в затруднительном положении. Поэтому обе стороны изъявили согласие начать мирные переговоры. Попытки наладить переговоры предпринимались и раньше, но правительство ни за что не желало заключать мира с коалицией Конде и гугенотов. Принц же не мог выступать без последних, так как не рассчитывал добиться в одиночку своих целей.[702] Теперь же правительство воспользовалось посредничеством герцога Невера и дало свое согласие на предварительные переговоры о времени, месте и участниках мирной конференции. Только после принятия этого важного решения, оно смогло выехать 17 декабря из Бордо в Пуатье, куда и прибыло в конце месяца.[703]
С самого начала министры не хотели войны. Заключив испанские браки, т. е. достигнув основной цели, поставленной в то время, они меньше всего хотели ее продолжать. Канцлер Силлери, Вильруа и Жанен глубокие старики, пережившие все перипетии междоусобиц XVI в., знали по опыту, что гражданские войны не выигрывались во Франции одной или двумя победами на полях сражений. Хотя они ясно видели те изменения, которые время принесло с собой (т. е. ослабление принцев по сравнению с XVI в., раскол среди гугенотов, роялизм городов) тем не менее они держались широко распространенного мнения, которое сформулировал Сюлли в письме к Вильруа: «Если искать выход из создавшегося положения в войне, то мы ввергнемся в нее не на дни или месяцы, но на долгие годы, и после горячего и бешеного приступа она выродится неизбежно в длительную лихорадку (fièvre lente), которая нас подточит, поглотит и вооружит друг против друга самым позорным образом».[704] Больше всего они боялись углубления смуты, которое неизбежно привело бы в движение народные массы, а также вызвало бы вмешательство иностранных государств. «До сей поры наши друзья и соседи сдерживают себя, но я не сомневаюсь, что, как только они убедятся, что Франция снова превратилась в театр, на котором разыгрывается кровавая трагедия, настроение многих из них изменится, так как руководствуются они собственными интересами, а не благорасположением к нам…» — писал Пюизье к Леону 10 октября из Бордо, имея в виду двусмысленную позицию Венеции и Савойи.[705] Из Германии шли настойчивые увещевания помириться с принцами,[706] основанные на заинтересованности князей Унии в скорейшем прекращении смуты.[707]
Какую бы оппозицию ни устраивал парламент, он высказался против войны еще до отъезда короля из Парижа.[708]
Была, наконец, еще одна существенная причина, по которой не война с Конде, а мир представлялся более желательным: отсутствие денег.
О состоянии в те годы королевских финансов (как, впрочем, и во многие другие периоды) можно судить лишь по косвенным и приблизительным данным. Поэтому эти суждения не могут претендовать на точность. Но все же представляется бесспорным, что золото бастильского запаса, растраченное на подарки грандам и на выплату сумм по договору с Конде в Сент-Мену в 1614 г., иссякло к зиме 1615 г. Уже в сентябре Вильруа говорил, что до сих пор правительство держалось благодаря ловкости и деньгам (par finesse et par finances), но что теперь и то и другое на исходе.[709] Из такого положения могло быть два выхода: увеличение налогов или займы. В условиях гражданской войны первый путь грозил вызвать народные восстания, особенно среди крестьянства, и без того тяжело страдавшего от бесчинств и грабежей обеих армий. Второй путь — займы у финансистов — также был небезопасным. Следует учесть то единодушное негодование на финансистов, которое особенно ярко проявилось во время Генеральных штатов и вылилось в требование суда над ними. Суд этот был правительством обещан, но не осуществлен, и министры всячески старались затушевать нарушение этого обещания. Война и, следовательно, — займы у финансистов, и, следовательно, — их торжество и хозяйничанье в государственном финансовом управлении неизбежно должны были увеличить недовольство чиновничества и торгово-промышленной буржуазии, составлявших тогда более или менее надежную опору для королевской власти. Кроме того, хотя с самого начала правительству было ясно, что мир с Конде и гугенотами тоже будет стоить немалых денег, все же война обошлась бы неизмеримо дороже, не говоря о том, что исход ее был сомнителен, а вызванные ею осложнения во внешней политике — неизбежны.
Таковы были мотивы правительства. Что касается принца, то его расчеты на помощь всей гугенотской партии не оправдались, и кроме того, гугеноты твердо желали держать его под своим неусыпным надзором, предоставив ему лишь роль военачальника. Хотя армия принца была велика, но составлявшие ее дворянские отряды подчинялись ему лишь через посредство своих капитанов, а надежность последних зачастую была сомнительна. Коалиция примкнувших к принцу вельмож также была заинтересована в том, чтобы держать его под контролем. Среди них он был, в полном смысле слова, лишь «первым среди равных».[710] Кроме того, военное преобладание Конде распространялось только на Пуату, Сентонж и смежные районы, т. е. на территорию, занятую его войсками. Шампань и Иль-де-Франс, где Конде в октябре расставил гарнизоны в некоторых городах, были к декабрю, в основном, потеряны для принцев. Военная кампания Рогана на юге также провалилась: он смог взять лишь два города, остальные к нему не примкнули. Переговоры принцев с английским королем о помощи дали ничтожные результаты. Учитывая обстановку, Яков I соглашался лишь посредничать через своего посла в деле заключения мира между Конде и правительством.[711]
Таким образом, обе стороны были заинтересованы в открытии мирных переговоров. Однако обе стороны не были склонны к большим уступкам, так как за каждой было много преимуществ и не было ни победителей, ни побежденных. Правительство вправе было считать себя в выигрыше в том отношении, что вопреки всем трудностям оно успешно оформило заключение союза с Испанией, что одновременно означало (об этом не следует забывать) невозможность получения принцами помощи от Испании. Объективный выигрыш правительства заключался также в том, что гугенотская партия не проявила единства и в основном осталась на позициях благожелательного к королю нейтралитета. Но диктовать мир принцам по своему желанию и усмотрению правительство все же не могло[712] главным образом потому, что армия Конде была очень велика. А поскольку она, в основном, состояла из французских дворян, это означало, что дворянский мятеж принял в 1615–1616 гг. большие размеры, охватив не только восток и центр страны, как в 1614 г., но распространившись на запад и на юг. В этом для правительства заключался значительный минус, а для Конде — большой плюс, так как явление не носило случайный и кратковременный характер, а было вызвано глубокими социально-экономическими причинами, изменить которые правительство было не в состоянии.
Сознавая все свои слабые и сильные стороны, но одинаково стремясь к миру («каждый на свой манер»),[713] и правительство и Конде заняли сначала достаточно твердую линию. Конде пожелал участия гугенотов и английского посла в мирной конференции, а также освобождения президента Леже. Правительство отказалось от «услуг» английского посла, тем более, что, узнав об этих планах, испанский посол и папский нунций поспешили заявить, что и они жаждут оказать такие же «услуги» и также присутствовать на конференции.[714] Было ясно, что активное вмешательство иностранных держав во внутренние дела Франции в высшей степени осложнило бы всю обстановку, не говоря уже о падении престижа правительства в общественном мнении страны. Правительство отказало и в освобождении президента Леже, не желая усиливать позиции Конде в парламенте, но уступило в отношении гугенотов.
Дело в том, что, хотя партия гугенотов раскололась и не последовала целиком за конференцией, все же все гугенотские гранды были в лагере Конде,[715] а за ними следовала и масса гугенотского дворянства-Роялизм гугенотских городов был очень важен для королевской власти, но он был преимущественно пассивным, так же как и роялизм прочих городов. Города защищали себя от армии принцев, но не выступали активно против Конде. Следовательно, отказ правительства от переговоров с гугенотами мог бы иметь для короля плохие последствия, подогрев угаснувшие было симпатии всей гугенотской партии к своей конференции. Необходимо учесть то напряженнейшее внимание, которое проявляли ко всем событиям власти гугенотских городов. Чтобы не сорвать их нейтралитета, нужна была сугубая осторожность.
Поэтому король принял (хотя и в неофициальном порядке) депутатов от нимской конференции, просивших внять желанию мира, высказанному Конде, и разрешил конференции переехать в Ларошель.[716]
15 января королевские уполномоченные во главе с Вильруа и маршалом Бриссаком договорились с Конде об открытии 10 февраля мирной конференции в Лудене и о перемирии до марта. Король со всем двором переехал в Тур, чтобы иметь более быструю и тесную связь со своими уполномоченными. Перед отъездом Вильруа составил подробный мемуар и зачитал его в Королевском совете,[717] решения которого по отдельным пунктам отразили позицию правительства в середине января, когда оно чувствовало себя еще вполне уверенно. Важнейшим вопросом было участие Конде в Королевском совете. По этому пункту королевским уполномоченным было предложено сослаться на согласие королевы, данное еще при переговорах с Конде в июле-августе 1615 г. Во всех прочих требованиях — свободе сношений с иностранными государствами, новых «милостях» (т. е. привилегиях) гугенотам, денежных вознаграждениях принцам и т. д — следовало отказать прямо или же с проволочками.
Однако наибольшие трудности возникли не по этим вопросам, а в связи с военными условиями перемирия. Правительство хотело, чтобы Конде распустил главную часть своей армии, а оставшуюся разместил по гарнизонам в ближних и дальних городах. Со своей стороны, оно обещало сделать то же самое. Но принцы ни за что не хотели распускать свои кавалерийские дворянские отряды, так как они были их главным преимуществом перед королевской армией. Кроме того, они настаивали на пребывании короля и его армии в Туре, так как боялись, что, уехав в Париж и уведя с собой свою гвардию, король полностью ликвидирует их гарнизоны в городах Пикардии, Шампани и Иль-де-Франса, т. е. оставит Мэна, Лонгвиля и Невера без опорных баз в городах их провинций. Эти условия они ставили как обязательные для начала переговоров. Гугенотские гранды: Роган, Субиз, а с ними и Сюлли, вообще были недовольны переходом на мирное положение и соответствующим образом влияли на Конде. Очень усиливало позиции принцев также присоединение к ним губернатора Бретани, герцога Вандома, приведшего с собой большую армию (до 10 тыс. человек). Поэтому Конде не шел ни на какие уступки,[718] и Вильруа должен был уступить, заявив, что король оставит при себе около Тура лишь 6 тысяч войск. Войска короля разместились в деревнях и в городах вокруг Тура, войска Конде — вокруг Лудена.
Письма Дюплесси-Морне дают яркое представление о том, какая жизнь началась для жителей этих областей.[719] Вся территория через короткое время оказалась буквально обглоданной обеими армиями. Даже привилегированные гугенотские города в Пуату, Сентонже и северной Гиени были набиты солдатами вплоть до чердаков. Усиленная охрана и круглосуточная стража нужны были теперь уже не для защиты городов ют опасности извне, но для поддержания хотя бы элементарного порядка в массе разнузданной военщины. Еще хуже было в деревнях, целиком отданных на произвол грабителей. «Вы не поверите, каких денег требуют от народа. С деревни, обычно платящей 300 ливров тальи, теперь требуют на содержание войск по 1200–1500 ливров, да притом в трехдневный срок и под угрозой всех строгостей военного времени».[720] Не менее страдала и торговля, особенно по такой важной водной артерии, как Луара. Солдаты захватывали суда с вином, а другие товары облагали громадными пошлинами. В Гиени многие дворяне силой захватили города, расположенные по Гаронне и Дордони, и взимали контрибуции с проходивших по рекам торговых судов; с бочки вина брали экю, а с других товаров — 5 процентов их стоимости. Купцы несли огромные убытки, и торговля почти прекратилась.[721] «Все купцы в страшной тревоге», — писал Дюплесси-Морне, справедливо указывая, что такое перемирие хуже войны, что народ доведен до отчаяния и находится в таком состоянии, что вынужден будет прибегнуть к самозащите.[722] Казалось, готовы были оправдаться предсказания Мирона на Генеральных штатах, что нет для народа бедствия хуже грабежей солдатчины и что следует опасаться, как бы виноградарь не взялся за оружие, чтобы защитить себя и свое добро.
В Бретани, Мэне и Анжу разбойничали отряды герцога Вандома, начавшего войну на свой страх и риск, а затем присоединившегося к Конде. Его войска собирали с деревень и городов контрибуции, доходившие до 18–20 тыс. ливров, сжигали пригороды, если города пытались отказать им в деньгах или во впуске в город, захватывали торговые суда на реках и в морских портах. Все население этих провинций жило в страхе. Местные полицейские силы были совершенно недостаточны, чтобы противостоять большой армии Вандома, а небольшие города не имели возможности защищаться своими силами. Навести порядок можно было лишь с помощью большой армии. Но такой путь означал войну, которой правительство стремилось избежать. Поэтому Вильруа прилагал все усилия, чтобы заставить Вандома распустить большую часть своих войск, а оставшиеся разместить вместе с отрядами Конде неподалеку от Лудена. Эти усилия привели лишь к частичным успехам, и угроза осады Нанта войсками Вандома сохранялась на всем протяжении мирных переговоров. Экономическая жизнь этого крупного торгового центра была парализована.
На юге Гиени перемирие соблюдалось плохо, и гугенотские сеньеры продолжали свои бесчинства, которые затем (в феврале — марте) вылились в настоящую войну между герцогом Лафорсом и его врагами, войну со сражениями, осадами и взятием городов и т. п. Местное население, особенно крестьянство, страдало от этого не меньше, чем от иноземного нашествия[723].
Дофинэ, Лионнэ, Прованс и Лангедок, где не было вооруженных грабежей, были в лучшем положении, но и на них легли тяжелые расходы по содержанию войск, так как губернаторы набрали значительные военные отряды и заключили между собой соглашение о совместных действиях, если войной будут охвачены их провинции.[724]
Таким образом, феодальная анархия охватила почти весь запад страны, от Бретани до Беарна. Опасаясь народных волнений, правительство всячески стремилось к скорейшему миру.[725] Но Конде ждал приезда гугенотов из Нима, и фактически переговоры начались лишь 16 февраля. Против королевских уполномоченных выступал Конде со своими приверженцами, гугенотские гранды и депутаты нимской конференции, т. е. вожди дворянства западных и северо-восточных провинций обоих вероисповеданий.[726]
Само же правительство олицетворялось в то время, королевой-матерью, канцлером Силлери, президентом Жаненом и двумя государственными секретарями.[727] Маршал д'Анкр находился в Пикардии и подолгу бывал без известий от двора,[728] так что непосредственное его влияние на королеву в то время исключено. Зато влияние его жены, Леоноры Галигаи, было очень велико. Она была тесно связана с небольшой группой финансовых дельцов, среди которых находились Бюльон и Доле, сторонники крайних решительных мер против принцев вплоть до ареста Конде. Удаления именно их требовали парламент и Конде еще в мае-августе 1615 г. В январе 1616 г. королева вынуждена была пожертвовать Бюльоном и командором Силлери,[729] который как бы олицетворял собой союз с Испанией, поскольку был чрезвычайным послом, оформившим этот союз. Вопрос об удалении Доле был снят его смертью.
Таким образом, состав правительства оставался прежним. Инструкции, данные королевским уполномоченным, разрешали вести переговоры только о делах государственных. Все личные претензии грандов, должны были переадресовываться правительству. О новых привилегиях для гугенотов не могло быть и речи.[730]
22 февраля принцы предъявили свои «общие пункты».[731] Это была сводка всех основных, уже известных нам требований рассчитанных на завоевание программе грандов самой широкой популярности. Там фигурировали принятие § 1 наказа третьего сословия, отмена постановлений Тридентского собора, отмена полетты, сокращение пенсий и тальи и т. д. и т. п. На первом месте было выставлено требование тщательного следствия по делу об убийстве Генриха IV, требование, которое по расчетам принцев должно было найти горячий отклик в народе. Но были и другие пункты, в выполнении которых гранды были действительно заинтересованы. К ним относились требование выполнить наказ гугенотской конференции, загладить все «обиды», нанесенные Конде в 1614–1615 гг. муниципалитетом Пуатье и бордосским парламентом, а также требование срытия крепости в Амьене. Последнее было особенно важно для Лонгвиля, а так как он был одним из самых надежных союзников Конде, то принц особенно рьяно защищал его интересы. В основном требования принцев являлись компиляцией из всех злободневных вопросов. Но, разумеется, дело вовсе не в них. Они лишь должны были служить принцам козырями в их дипломатической игре.
Правительство (т. е. Жанен, канцлер и государственные секретари) совершенно точно определило суть требований Конде: «Они составлены больше с целью завоевать благорасположение всех сословий королевства, смутить и совратить умы, чем с целью содействовать общественному благу»[732]. Соответственно этой оценке, оно дало ответ на требования принцев. Пройдя через редакцию Вильруа, большого искусника по части сглаживания острых углов, ответы правительства никак не могли удовлетворить принцев, ибо за гладкими формулировками ясна была уклончивая позиция министров по поводу гугенотов и относительно § 1 и т. д., а главное по поводу реформы Королевского совета.
Тогда принцы заявили 1 марта о своем недовольстве и желании разорвать переговоры.[733] В эти дни к Конде официально присоединился Вандом, армия которого почти равнялась по численности армии принцев и военные силы грандов возросли примерно вдвое.[734] Из-за границы приходили невеселые вести. Венецианцы дали понять правительству, что никакой помощи от них ждать не следует.[735] Мориц Гессен-Кассельский холодно отклонил все разговоры о помощи Франции со стороны Унии, выразив «твердую уверенность, что король не будет нуждаться ни в людях, ни в средствах, чтобы рассеять все беспорядки».[736]
Необходимо добавить для полноты картины, что английский посол пребывал в Лудене в тесном контакте с Роганом.
В частных беседах, с глазу на глаз,[737] Конде и другие принцы предъявили королевским уполномоченным свои личные, т. е. самые важные требования. Они были колоссальны. Уже владея северо-восточными провинциями, принцы желали владычествовать также и на западе и в центре. Конде хотел создать себе в Берри настоящий апанаж. Мэн претендовал на губернаторство в Гиени со всеми ее городами. Роган требовал себе губернаторство в Пуату и часть Гиени, Суассон — Нормандию. Вандом желал быть полным господином в Бретани и в Нанте, Лонгвиль — в Пикардии и в Амьене. Сюлли хотел возвращения всех своих должностей, от которых он был отставлен в 1611 г. Бульон мечтал быть полным хозяином всех военных ассигнований (тальона) и главнокомандующим французской армией. Их денежные претензии составляли сумму около 6 миллионов ливров. Каждый требовал себе гарнизонов, содержащихся за государственный счет.[738]
Кроме того, Конде требовал предоставить ему власть в Королевском совете. Налицо законченная программа аристократической реакции: власть в центре (Королевский совет) и на местах (господство в провинциях). Вильруа назвал эти требования «распадением государства».
Перед лицом таких претензий и такой опасности Вильруа применил старый и испытанный метод действий. Он постарался расколоть группу принцев. С Конде и Бульоном велись сугубо секретные переговоры и им было обещано полное удовлетворение их просьб.[739] В результате Конде уже 3 марта обнаружил явное тяготение к миру и взялся сам руководить переговорами, которые пошли без проволочек полным ходом.[740] 7 марта королевские уполномоченные уехали к королю в Тур и повезли с собой полный список как общих, так и личных требований грандов, а также требования гугенотской конференции, возобновившей работу в Ларошели.[741] Пользуясь перерывом, Конде также уехал из Лудена.
В ответ на это все остальные гранды устроили нечто вроде бунта против своего вождя. Справедливо подозревая его и Бульона в сепаратных переговорах с Вильруа, они заявили, что, поскольку истинная военная мощь находится в их руках (войска, города, деньги), Конде должен добиваться удовлетворения всех их претензий. Особенно упорствовал Роган со своей кликой (Рони, Субиз, Сюлли). Их особенно возмущало желание Конде обменять губернаторство в Гиени на Берри, т. е. иметь, как было сказано, совершенно самостоятельный апанаж.[742] Эта демонстрация возымела свое действие. Конде спешно вернулся в Луден и дал своим союзникам твердое обещание действовать совместно.
Тем временем в Туре правительство в полном составе рассматривало положение дел. Требования принцев поставили ребром вопрос о переходе власти в руки феодальной аристократии. Поэтому необходимо было учесть все обстоятельства. Обсуждение продолжалось несколько дней. Один из государственных секретарей, Поншартрен, составил для своих мемуаров сводку этого обсуждения.[743]
У правительства было немало преимуществ. На его стороне были все крупные города, коронные чины. Народ жаждал прекращения смуты. В руках правительства находились переправы через реки. Но за Конде стояло большинство принцев и дворян, а те, которые находились в королевских войсках, были крайне ненадежны. Военный перевес был на стороне принцев.
Кроме того, в городах было неспокойно. Народ тяжело страдал из-за необходимости нести караулы и стражу, от экстраординарных поборов, от разбоя и насилий солдат в пригородах. От городов нельзя было ждать активной помощи. Они сами были «истомлены» и слали правительству жалобы и просьбы о помощи. Крестьянство страдало от разбоя солдатчины и было на грани терпения. Для войны требовались большие средства, которыми правительство не располагало. Все парламенты и другие верховные суды жаждали мира. Мир, как бы он ни был тяжел, все же был для правительства выгоден, если уметь им впоследствии воспользоваться для восстановления своих дел и репутации.
Все эти обстоятельства склоняли королеву и министров к решению заключить мир. Однако это решение ставило их перед необходимостью «удовлетворить два важнейших требования: отдать Амьен Лонгвилю и предоставить Конде право подписи на постановлениях Королевского совета («как это делает канцлер»).[744]
Реформа Королевского совета, т. е. вопрос о власти, который, по выражению де Ту, «всегда будет вызывать острые разногласия и никогда не будет разрешен»,[745] была гвоздем всех переговоров. Современники прекрасно это понимали и правильно оценивали огромное значение этого требования, имевшего целью изменить направление политики государства в интересах феодальной аристократии. Таково, например, мнение тосканского резидента: Конде хочет подписывать все постановления Королевского совета, хочет, чтобы Совет состоял только из (вельмож, чтобы в нем не было представителей чиновничества, как это было до сих пор. Уступка принцу в этом вопросе означает огромную опасность для королевской власти, так как Конде будет всесильным в Совете, а гранды будут владыками в своих провинциях и будут по всем делам обращаться к нему как к своему главе. Министры окажутся совсем бессильными, «и это будет наихудшим злом». У гугенотов Конде будет в большом почете, так как он их полностью удовлетворит. Кроме того, за ним утвердится слава, что именно ему удалась реформа Совета.[746]
Вильруа видел, что, отказав принцу в этом пункте, правительство развяжет войну. Поэтому он настаивал перед королевой на необходимости этой уступки. Сперва королева с гневом отвергла оба требования. Но Вильруа подсказал ей способ удовлетворить д'Анкра отдачей ему Нормандии,[747] а насчет Конде «сказал ей на ухо, что не следует противиться тому, чтобы дать перо человеку, руку которого она сможет удержать, когда захочет. Поняв смысл этих слов, королева позволила ему вернуться (в Луден, — А.Л.) и заключить мир, что он и Сделал».[748] Смысл этих слов Вильруа заключался в том, чтобы ценой этой уступки (как видим, Вильруа полагал, что она будет фиктивной) отколоть Конде от прочих принцев, привлечь его в Париж и там держать под контролем, а в случае недоразумений прибрать его к рукам. Нет сомнений, что под этими выражениями подразумевался арест Конде. Напомним, что об этой мере при дворе толковали еще осенью 1615 г., что авторами ее считались Доле и Бюльон, удаления которых Конде тогда требовал и в начале 1616 г. добился. Причиной своего нежелания приехать (в Париж в июле-августе 1615 г. Конде тоже выдвигал боязнь ареста. Мысль о таком исходе прямо-таки носилась в воздухе. О ней прекрасно знали гугенотские гранды, желавшие войны (Роган, Сюлли, а с ними заодно и Вандом) и указывавшие принцу на опасность для него постоянного пребывания в Париже, тем более что все обещания, которые ему давало правительство, могли быть нарушены.[749]
Но несмотря на все угрозы, Конде твердо стоял на своем. Он рассчитывал провести полную смену правительства и отставить старых. министров,[750] что дало бы ему в руки всю власть и обезопасило его от ареста.
Таким образом, правительство сделало вид, что в этом важнейшем вопросе оно уступает. Но Вильруа ограничился только этой уступкой, т. е. согласился дать Конде лишь право подписи. Сама же реформа Королевского совета должна была быть разработана и осуществлена при участии Конде и других принцев только после заключения мира.[751]
14 марта королевские уполномоченные вернулись в Луден и привезли ответ короля. На следующий день Конде и другие гранды в частном порядке узнали о решении насчет их личных требований. Конде был очень доволен и заявил о желании скорейшего заключения мира.[752] Но королевским уполномоченным пришлось еще долго и упорно торговаться. Смысл этих длительных переговоров может быть сведен к следующему. Особенно много спорили по поводу § 1 наказа третьего сословия. Конде настаивал на резкой и точной формулировке этого пункта, так как это был один из главных козырей в его дипломатической игре.[753] Здесь он бил наверняка, пользуясь опытом, приобретенным на Генеральных штатах, и зная, что правительство особенно боится трений с Римом, ввиду тревожной обстановки в северной Италии. Поэтому он был непримирим и лишь тогда, когда выторговал себе и Лонгвилю все основные требования, согласился на принятие осторожной и двусмысленной формулировки, составленной Вильруа.[754] По требованию последнего, де Ту убедил гугенотов, чтобы и они больше не настаивали на этом пункте.
Такая же судьба постигла и другие «общие» требования принцев, послужившие лишь разменной монетой в дипломатии Конде.
Единственно важными требованиями принцев были (после уступки правительства в вопросе об участии Конде в Королевском совете) требования Лонгвиля и гугенотов. Вопрос о губернаторстве для Лонгвиля вызвал наибольшие пререкания и был разрешен лишь в самый день подписания мира. Правительство категорически отказало в срытии Амьенской крепости,[755] имевшей большое военное значение, поскольку Амьен находился почти на границе с испанскими Нидерландами. Тогда возник проект предложить Лонгвилю губернаторство в Нормандии с 3 городами: Каном, Дьеппом и Понделаршем. Но Лонгвиль не хотел отказываться от Пикардии, так как «почти все пикардийские дворяне, составляющие цвет французского дворянства, предпочли всем милостям двора дружеские узы со своим губернатором» (т. е. Лонгвилем, — А.Л.),[756] и поэтому герцог не мог их покинуть. Упорство Лонгвиля, поддерживаемого Конде, грозило сорвать мирные переговоры. Тогда Леонора срочно известила мужа, и д'Анкр, явившись из Амьена в Париж, официально заявил о своей готовности «ради блага государства» отдать Амьен и другие пикардийские крепости в распоряжение королевы. Этим актом он рассчитывал завоевать себе популярность и широко оповестил о нем, напечатав письмо к королеве отдельной брошюркой.[757] Что касается сути дела, то и речи не могло быть ни о какой «жертве» со стороны д'Анкра, так как взамен Амьена и Пикардии ему обещали провинцию не менее важную и богатую — Нормандию.
Вопрос о требованиях гугенотов был, в сущности, важнейшим в течение всего марта-апреля, так как уже 16 марта по важнейшим пунктам между грандами и королевскими уполномоченными было достигнуто соглашение, и список всех требований с ответами по каждому пункту послан на рассмотрение гугенотской конференции, заседавшей в Ларошели. Конференция, как указывалось выше, была слаба в том отношении, что оказалась изолированной от юго-восточных и южных гугенотов, не принявших в смуте никакого участия.[758] Кроме того, гугенотские города запада и юго-запада (за единичными исключениями) также весьма громко и настойчиво требовали мира.[759] Но конференция опиралась на вождей всего западного и юго-западного гугенотского дворянства — на Рогана, Субиза, Сюлли, Рони, Латремуйля и других, а те были настроены очень воинственно и с подозрением относились к Конде, Бульону и другим ближайшим соратникам принца, ратовавшим за мир. Гугенотские гранды неоднократно заявляли о своих планах и о недоверии к принцу. Поэтому в их интересах было всячески поддерживать конференцию, где руководящую роль уже давно играли их прямые ставленники. Гугенотские гранды стремились максимально использовать свой временный союз с Конде, так как сами по себе, т. е. без поддержки гугенотских городов, они были бессильны. События 1612 г. показали это вполне наглядно. Им надо было при помощи Конде. выторговать от правительства побольше уступок. Главнейшие их требования заключались в получении себе новых крепостей (на севере за Луарой), т. е. в территориальном расширении гугенотского «государства в государстве», а также в присоединении гугенотских общин Беарна к французским гугенотским общинам. В этой пиренейской провинции, вошедшей в состав Франции вместе с Наваррой в качестве домена Генриха IV, в XVI в. была произведена почти полная секуляризация церковных имуществ, захваченных местным дворянством и городами. Еще Генрих IV, а вслед за ним и регентша, намеревались восстановить в Беарне католический культ, а содержание католического духовенства обеспечить поступлениями с королевского домена, т. е. содержать его на жалованьи.[760] Одновременно они собирались вообще включить Беарн во Францию, т. е. ликвидировать огромные местные вольности, делавшие из Беарна почти самостоятельное государство. Эти намерения крайне тревожили все сословия провинции, предвидевшие, что дело вскоре дойдет и до возвращения католической церкви ее имуществ, давно уже освоенных в частной собственности как гугенотами, так и католиками. Речь шла о существенных материальных интересах всех имущих слоев. Местные штаты Беарна всеми мерами противились восстановлению католического культа, опасаясь, что правительство кончит тем, что конфискует бывшие церковные земли. Провинция была очагом незатихающих волнений и столкновений между гугенотами и католиками, составлявшими меньшинство. Поэтому последние настойчиво просили установить для них в Беарне такой же modus vivendi, какой существовал для гугенотов во Франции, т. е. дать им крепости с гарнизонами и артиллерией. В ответ на это гугеноты решили присоединиться к французским гугенотам, при сохранении, однако, всех многочисленных привилегий Беарна. Ларошельская конференция приветствовала это намерение, так как оно усиливало гугенотскую партию. По этим же причинам правительство относилось к нему отрицательно, но было вынуждено согласиться.
Помимо этих важнейших требований, гугеноты желали еще, чтобы король оплатил расходы по содержанию конференции (около 150 тыс. ливров), а также дал денежные субсидии городам на укрепления (например, 30 тыс. ливров для Ларошели). Королевские уполномоченные категорически отказались удовлетворить эти требования, что вызвало негодование гугенотских грандов. Одновременно с этим разнесся слух, что королевская армия отправляется в Бретань для наведения там порядка. Все вместе взятое настолько накалило атмосферу в Лудене, что создалась угроза срыва переговоров, а королевские уполномоченные оказались перед перспективой ареста:[761] ворота Лудена были закрыты, и город оказался во власти воинственно настроенного дворянства.
При этой неблагоприятной обстановке было получено письмо от короля. Правительство, раздосадованное всевозможными проволочками и встревоженное непрекращавшимися стычками и грабежами солдат, решило занять более твердую линию и требовало скорейшей ликвидации всех затруднений. Оно считало, что незачем церемониться с гугенотской конференцией, и было очень недовольно дебатами по поводу § 1 наказа третьего сословия, которые всячески старался обострить английский посол.[762]
Поншартрену пришлось поехать в Тур и доложить подробно о состоянии дел. Правительство приняло решение удовлетворить все личные претензии грандов, еще раз продлить перемирие (до 15 апреля), покончить со спорами по поводу общих требований. Теперь все дело заключалось в поведении Ларошельской конференции, куда были посланы сведения об этом решении.
Тем временем гранды наперебой осаждали королевских уполномоченных со своими личными претензиями, которые росли день ото дня. Поншартрен и Вильруа не находили слов, чтобы охарактеризовать невыносимую наглость жадных вельмож.[763] Речь шла отнюдь не об одних пенсиях и дарах. Принцы требовали себе военного господства в провинциях. Каждый хотел иметь крепость или свой специальный полк (главным образом кавалерийский), где нашла бы себе оплачиваемую казной службу его дворянская клиентела. Это значило, что в первую очередь принцы стремились к политическому господству.
Кроме препирательств с грандами по поводу их требований, королевским уполномоченным необходимо было организовать нечто вроде финансового совещания, т. е. изыскать средства на предстоящую оплату войск при роспуске как королевской армии, так и армии Конде. Для этой цели в Луден были вызваны королевские финансовые чиновники, а со стороны принцев был уполномочен Сюлли.[764] Эту комиссию сразу же окружила свора откупщиков и финансовых прожектёров, слетевшихся в Луден в ожидании богатой наживы. Было ясно, что для реализации огромных сумм правительство должно будет прибегнуть к займам.
Как раз в эти дни королевские интенданты составили документ, озаглавленный «Денежные средства, которыми можно располагать при нынешних обстоятельствах».[765] В нем по пунктам были расписаны как наличные деньги, находившиеся в распоряжении правительства, так и возможные поступления от планируемых чрезвычайных налогов. Наличных денег в руках казначеев было 694 тыс. ливров. Можно было рассчитывать на получение от тех же казначеев на протяжении полугода 1.100 тыс. ливров. Увеличение откупов, в том числе откупа на соль и, соответственно, цены на соль, могло дать 210 тыс. ливров. От экстраординарного обложения товаров, шедших по Гаронне, Луаре, Шаранте, Сене и Марне надеялись получить 1.712 тыс. ливров. Эта статья дохода планировалась на два года (1616–1617), а чтобы получить деньги немедленно, эти поборы предполагалось сдать на откуп. Таким образом, общая сумма доходов составляла 3.716 тыс. ливров[766] и была явно недостаточна для покрытия предстоящих расходов. Это обстоятельство окрыляло всех денежных дельцов и спекулянтов, толпившихся и в Лудене и в Туре.
Из вышеприведенного документа явствует, что правительству необходимо было изменить свою налоговую политику. Хотя основной и самый тяжелый налог — талья — остался на прежнем уровне, а увеличение габели предполагалось провести в незначительных размерах (на 105 тыс. ливров в год), все же общая сумма налогов была увеличена. Главная их тяжесть должна была лечь на торговлю, но в конечном счете страдал народ. Конкретно это означало, что, например, с товаров, шедших по Гаронне, предполагалось получить в два года (1616–1617) 600 тыс. ливров. А ведь речь шла об области, где в течение лишь первого квартала 1616 г. уже было взыскано с населения свыше 330 тыс. ливров на содержание королевских полков и гарнизонов,[767] не считая того страшного разорения, которому она подвергалась, как и прочие провинции, занятые войсками! Вот что смута несла народу, на плечи которого должны были лечь разнообразные дополнительные косвенные налоги, и буржуазии всего государства, ибо даже после окончания войны раскошеливаться должны были все купцы — от руанцев до марсельцев.
Несмотря на уступку, сделанную правительством, положение в конце марта — начале апреля, пока ожидался ответ из Ларошели, продолжало оставаться напряженным. Было известно, что Роган и Сюлли всячески разжигают страсти в Ларошели и толкают конференцию на войну. Войска Вандома блокировали Нант. В Пуату население было вынуждено прибегнуть к самозащите от грабежей солдатчины и оказывало военным отрядам самостоятельное вооруженное сопротивление.[768] Перемирие ничуть не спасало от грабежей, и правительство констатировало с тревогой, что чем дольше оно продолжалось, тем опаснее становилось положение.[769] Даже Конде был вынужден признать, что соседние с Луденом области дочиста разорены.[770]
Сведения о чрезмерных претензиях гугенотов распространились по всей стране, и к правительству стали поступать заявления от католиков отдельных провинций с протестами против предоставления гугенотам новых привилегий.[771] Дело могло в любой момент снова кончиться войной.[772]
Все это вынуждало правительство к большей сговорчивости в отношении личных претензий грандов, в особенности гугенотских грандов, которые все время «вопили о нанесенных им обидах».[773] Поншартрен прямо писал в Тур, что остановка лишь за этими частными претензиями. Но как можно было соглашаться на них, если они были столь грандиозны? Вильруа писал в те дни: «Если с божьей помощью, то ли миром, то ли войной, мы не укрепимся настолько, чтобы восстановить власть короля и его репутацию в глазах его подданных, нужно быть готовым к падению французской монархии (de veoir bientost par terre cette monarchie)».[774]
3 апреля пришел ответ от Ларошельской конференции, которая была недовольна результатами мирных переговоров и стояла на своем. Узнав об этом, правительство дало своим уполномоченным приказ: или немедленно подписать мир (без уступок гугенотам) или покинуть Луден, т. е. пойти на разрыв переговоров.[775] Вильруа, Бриссак и Поншартрен спешно выехали в Тур и через день вернулись обратно — с миром. Несмотря на отсутствие прямых сведений о характере обсуждения в Королевском совете, все последующие события свидетельствуют, что было решено добиться мира во что бы то ни стало, т. е. ценой уступок грандам, с целью отколоть их (в том числе и гугенотских грандов) от Ларошельской конференции и, кроме того, особо «облагодетельствовать» Конде для того, чтобы отколоть его от всех других вельмож.[776] С этого дня, стремясь скорее оформить мир, Конде проявил необычайную энергию, активно воздействуя в этом плане на свое окружение.[777]
Смысл его поведения был быстро разгадан и внушил гугенотским городам большие опасения. Было ясно, что и конференция должна идти на мировую, иначе она может оказаться в опасном одиночестве. В этом направлении на нее было оказано известное воздействие гугенотскими городами, очень полезное для правительства.[778] Конференция согласилась отказаться от своих требований, рассчитывая не упустить своего, когда Конде будет вершить всеми делами в Королевском совете.[779] Казалось, все оборачивалось вполне благополучно и мир мог быть подписан.
Но непредвиденное обстоятельство (опасная болезнь Конде)[780] отсрочило это событие. В течение нескольких дней, когда он был при смерти, все грозило полным провалом. В персоне Конде была заключена вся суть дипломатии правительства, стремившегося разбить его союз с другими грандами. Смерть принца дала бы перевес всем сторонникам войны.[781] Поэтому, как только Ларошельская конференция узнала о его тяжелой болезни, она выдвинула требование, чтобы ей разрешили дальнейшее существование вплоть до выполнения всех ее требований и регистрации парламентами эдикта о мире, т. е. usque ad infinitum. Однако в этом ей было отказано.[782] Она пробовала опереться на гугенотских грандов, но те хлопотали о выполнении ее требований лишь для виду: им уже было обещано удовлетворение их личных претензий,[783] и они торопились с заключением мира. Чрезвычайно торопился и Конде. Получив гарантию выполнения своих требований (специальным пунктом в договоре), он, еще будучи больным, подписал утром 3 мая пункты мирного договора; следуя за ним, все вельможи составили особые акты о присоединении к этому договору.[784] Депутаты Ларошельской конференции торговались до самого вечера и выторговали себе, наконец, продление конференции на 6 недель.[785] В этот срок должны были быть распущены все войска, а правительство обязалось выполнить дарованные гугенотам статьи договора.
Итак, после «невероятных трудов»[786] мир был подписан и через два дня ратифицирован правительством.[787] По всей стране было объявлено о разоружении.
Подписанные 3 мая в Лудене документы состоят из трех частей: 4), 54 пункта общего характера, 2) 15 пунктов частного характера, 3) секретные пункты.[788] Первые две части вместе составили королевский эдикт, изданный в Блуа и зарегистрированный парламентом. Секретные пункты, будучи королевской «милостью», не подлежали регистрации, но в самом эдикте имелся пункт (53) об их неуклонном выполнении.
На первом месте в эдикте фигурировали требования, рассчитанные на завоевание программе и действиям Конде широкой популярности. В эдикте правительство обязывалось ответить через 3 месяца на наказы Генеральных штатов, рассмотреть § 1 наказа третьего сословия, отменить принятие духовенством постановлений Тридентского собора, восстановить все прерогативы парламента и рассмотреть его ремонстрацию и т. д. Подтверждались эдикты, данные гугенотам, их культ (равно как и католический) восстанавливался всюду, где он существовал до июля 1615 г., т. е. до начала смуты. Что касается полетты, то она не только оставалась в силе, но специальным пунктом разрешалось чиновникам, не уплатившим ее из-за войны, оформить уплату в месячный срок. Продажность и наследственность придворных и военных должностей официально отменялась, но, как будет видно ниже, в секретных пунктах гранды осуществляли ее в полном объеме.
Группа пунктов обеляла во всем принцев и всех их сообщников. В конце эдикта 3 специальных пункта (50–52) устанавливали новые налоги для покрытия военных расходов: увеличение налога на соль[789] и взимание поборов с товаров, провозимых по рекам.
Во второй части эдикта правительство давало удовлетворение гугенотам и принцам по поводу отдельных частных случаев (по большей части в замещении судебных и военных должностей), а также предоставляло принцам полтора миллиона ливров на покрытие военных расходов.
По секретным пунктам Конде получил львиную долю добычи. Он стал хозяином в Берри и в Шиноне, получил гарнизоны и кавалерийские отряды, деньги для себя и приближенных.[790] Мэн получил гарнизоны в своих шампанских городах, военные отряды, деньги. Ему было отказано лишь в губернаторстве в Париже. Вандому подтвердили все его права в Бретани, но отказали в Нанте и в Динане. Бульон получил гарнизоны, отряды и деньги. Претензии Латремуйля и Люксембурга были сильно урезаны, но кавалерийские отряды и деньги были даны и им. Сюлли, который представил последовательно два списка своих требований (гарнизоны, артиллерию, деньги за отобранные при отставке должности, право передачи своих должностей сыновьям и т. д.), согласился затем на предложение урегулировать их после заключения мира по арбитражному решению нескольких советников. Роган получил несравненно меньше просимого и должен был довольствоваться одним отрядом, деньгами и губернаторством в Пуату (после смерти Сюлли). Прочие гугенотские гранды также оказались обделенными. Гугенотам было разрешено присоединить к себе гугенотов Беарна; ларошельцы получили 45 тыс. ливров на возведение укреплений. Лонгвиль, не желавший отказаться от своей провинции Пикардии, несмотря на предложение обменять ее на Нормандию, остался при своем, но Амьена не получил — туда был назначен другой губернатор. Подписывая мир по настоянию Конде, Лонгвиль заявил, что «у него достаточно сил и друзей, чтобы защититься от всякого, кто стоит ниже его».[791] Было ясно, что он не преминет привести в действие эту угрозу и будет добиваться господства в Пикардии.
Мир стоил очень дорого. Правительство вынуждено было раздать принцам около 3 миллионов ливров, не считая денег на содержание гарнизонов и кавалерийских отрядов принцев, не считая увеличения ежегодных пенсий. Для уплаты этих сумм оно должно было влезть в долги и увеличить налоги. Выигрыш правительства заключался только в том, что требование отдать принцам города (Амьен, Нант, Динан и др.) было отклонено и компенсировано крупными денежными кушами. Северная Гиень, владения которой так добивались гугенотские вельможи, тоже осталась в руках правительства. Оно сумело избегнуть опасности захвата знатью крупнейших городов, что означало бы начало распадения государственного единства. По сравнению с миром в Сент-Мену, правительство потеряло только города, отданные Конде: Бурж и Шинон.
Но гранды достигли своей основной цели, т. е. захвата власти ц Королевском совете. Каковы бы ни были дальнейшие планы королевы и Вильруа в отношении Конде, как бы ни собирались они в будущем обмануть его, все же мир был заключен только после категорического обещания поставить принца во главе Совета. А эта важнейшая уступка, о которой за два года до того, в 1614 г., не было и речи, означала поражение правительства. Чем же оно было вызвано?
Во-первых, бесспорным является факт значительного увеличения военных сил Конде сравнительно с 1614 годом. Несомненно, что родовитые дворяне были чрезвычайно раздражены восстановлением полетты, пренебрежением правительства к их основному требованию. В итоге, лучшие части французской армии (знаменитая французская кавалерия) оказались в подавляющем большинстве в армии принцев. Война 1615–1616 гг., хотя и свелась в военном отношении к передвижениям войск и нескольким стычкам, показала все же, что вооруженные силы правительства уступали силам принцев. Основное ядро армии Конде, т. е. кавалерия, которая была особенно важна при быстрых маневрах, состояло из дворян-добровольцев, которых подняли на мятеж причины социально-экономического порядка. Все усилия правительства создать в королевской армии значительные кавалерийские части не увенчались успехом. А это означало, что ему не удалось привлечь на свою сторону массу провинциального дворянства.
Возросший по сравнению с 1614 г. размах дворянского мятежа вызвал, в свою очередь, присоединение к принцам гугенотских вельмож с их дворянами. Война 1615–1616 гг. показала воочию полное тождество классовых интересов католических и гугенотских дворян, равно как и аристократов; тождество, которое в гражданских войнах XVI в. было замаскировано конфессиональной борьбой.
Города в целом, не исключая и гугенотских, остались на той же позиции, что и в 1614 г., т. е. на стороне правительства. Французская буржуазия обоих вероисповеданий не изменила роялизму в 1615–1616 гг: и тем самым отвела от правительства непосредственную опасность. Особенно был важен для правительства роялизм гугенотских городов. Но как бы ни было (велико значение союза городов с королевской властью в критический для последней момент, все же роялизм буржуазии был пассивным. Буржуазия воспрепятствовала развитию войны и в пространстве и во времени, но не дала правительству достаточной опоры для решительной победы абсолютизма над мятежными принцами и дворянами. Такая необходимая для победы опора заключалась бы в значительных денежных суммах, т. е. в увеличении налогов на буржуазию, а не на все третье сословие в целом. Но, как показали (не говоря уже о прочих свидетельствах) Генеральные штаты, буржуазия меньше всего желала оплачивать сама умиротворение страны, хотя свой протест против междоусобицы она сумела облечь в конкретные формы. По мнению буржуазии, средства для ликвидации войны правительство должно было изыскивать не путем новых налогов, но путем прижимания финансистов. Оберегая свои кошельки и боясь народных восстаний, буржуазия предлагала выкуп домена и экспроприацию государственных кредиторов. Первая мера не дала бы крупных результатов, вторая вообще была рискованной, так как могла в критический момент лишить правительство кредита и оставить его совсем без средств. Что касается чиновничества, то рецидив междоусобицы при сохранении полетты лишь укрепил его приверженность к трону.
Перейдем теперь к существеннейшему вопросу о позиции народных масс в 1615–1616 гг. С первого взгляда может показаться, что внутренние войны 1610-х годов представляют собой всего лишь дворянский мятеж под предводительством знати, т. е. что они свидетельствуют лишь о временном отсутствии политической консолидации в господствующем классе и только. Но следует подчеркнуть, что и характер смуты, и ее исход, и, главное, сама возможность ее возникновения — все это кроется в поведении недворянских элементов страны, т. е. подавляющего большинства ее населения.
Однако если позицию буржуазии можно определить по источникам сравнительно легко, то труднее сделать это по отношению к народным массам. Изобилуя фактами, относящимися к придворным интригам и конфликтам в среде аристократии и дворянства, источники очень скупо освещают мнение и поведение народа. И все же можно, как будто, сделать некоторые выводы.
Осторожная налоговая политика регентства в 1610–1614 гг. привела к тому, что к первому выступлению принцев в 1614 г. народ остался равнодушен. Но к Генеральным штатам он не проявил такого же равнодушия. Дебатировавшиеся на Штатах вопросы о пенсиях и полетте непосредственно упирались в вопрос о снижении налогов, в чем были глубочайшим образом заинтересованы широкие народные массы. Бесплодность дебатов на Штатах и последовавший затем провал реформ воочию показали тщету всех надежд на снижение налогов. Глубокое недовольство народа было известно правительству, и оно больше всего стремилось избежать повышения налогов, зная, что такое повышение неизбежно приведет к восстаниям (правильность этого предвидения блестяще подтвердили события после 1620 г., когда непрерывный рост налогов вызвал почти непрерывные народные движения). Эту боязнь правительства и его нежелание повышать налоги использовали в своих интересах привилегированные сословия на Генеральных штатах, маскируя свои истинные цели «заботой о бедном народе».
Но в 1615–1616 гг. для Конде, как для предводителя дворянского мятежа, требовалось более сильное средство идеологического воздействия на массы. Тяжело разорявшая народ междоусобица никак не вязалась в глазах народных масс с «заботой» о них. Лживость этой мотивировки била в глаза. Лозунг борьбы о министрами, выдвинутый Конде в 1614 г., не мог снискать ему в той обстановке симпатии народа. А он усиленно искал широкой популярности, так как понимал, что сколько бы то ни было серьезного успеха он мог добиться лишь путем использования в своих целях недовольства народа. Свою борьбу за власть принцы прикрыли демагогическим лозунгом борьбы с узурпатором-иностранцем д'Анкром. Эта борьба велась ими якобы во имя защиты интересов короля и народа. Выступая «в защиту короля» против д'Анкра, принцы рассчитывали использовать иллюзии народных масс относительно «хорошего короля». Они пытались направить ненависть народа к правящим верхам (олицетворявшимся для него в те годы в персоне итальянца) в выгодное для себя русло, и это им в некоторой степени удалось. Поскольку в своей агитации Конде выставлял себя врагом «узурпатора» (чего на деле не было, ибо принц собирался с ним сотрудничать), постольку его агитация имела известный успех. Она вызывала, преимущественно в городских низах, глухое брожение при приближении войск Конде и усиливала демонстрации ненависти к д'Анкру со стороны парижан и пикардийцев. Обещая народу реформы, проваленные якобы д'Анкром, принцы добились того, что в 1615–1616 гг. к их лозунгам стали прислушиваться те, кто имел причины для недовольства, т. е. в первую очередь народные массы. Смута начинала углубляться. Разоряемый грабежами народ стал переходить к самозащите. Классовая борьба в городах (Ларошель) обострилась и была на руку аристократии.
Успех Конде в 1615–1616 гг. определился в конечном счете не только и не столько усиленным приливом в его армию родовитого дворянства, сколько возросшим недовольством народа в связи с провалом реформ после Генеральных штатов. Именно в этом плане общее положение во время второй войны значительно отличалось от положения в 1614 г.
В этом заключалась важнейшая перемена по сравнению с 1614 г. В своих манифестах правительство вскрывало истинную суть лживой агитации принцев, но оно было право лишь по форме. Однако дело было не в форме, а в существе протеста народных масс. Этот протест находил себе выражение, разумеется, не в виде союза аристократии с народом (этого союза не было и быть не могло), но в виде брожения, для правительства очень опасного, ибо оно грозило перерасти в волнения более крупного масштаба.
Луденский мир означал поражение старых министров, врагов феодальной аристократии. Победив их, Конде расчистил себе дорогу к власти. Это была лишь временная победа, и на месте своих поверженных врагов Конде почти сразу же увидел врагов новых. Феодальная аристократия была бессильна повернуть вспять колесо истории. Но все же в мае 1616 г. она одержала временную победу, используя изменившуюся обстановку в стране.
Луденский мир, т. е. прекращение междоусобицы, принес буржуазии и народу бесспорное благо. Вакханалия феодальной анархии в западных провинциях была столь тяжела, что он был встречен с неподдельной радостью. Кончилась война, сопровождавшаяся, по словам современника, «таким разорением и разбоем, такими лишениями и злодеяниями… что лучше будет для чести французов, если память о ней исчезнет навеки».[792]
Однако мир принес с собой новые налоги, которые легли на плечи народа, уже истомленного грабежами на территории половины страны. К старым тяготам, которых было более чем достаточно, добавлялись новые. Условия мирного договора не включали никаких реформ. Они откладывались на неопределенное время и связывались с именем победителя, т. е. Конде. Луденский мир не разрешил ни одного из наболевших вопросов. Больше того: он не принес и не мог принести стране внутреннего мира. Власть получил Конде, т. е. глава феодальной аристократии. Королева собиралась избавиться от него, если бы он сумел стать настоящим хозяином в правительстве. Но за принцем стояла партия его приверженцев, и арест Конде развязал бы новую войну, как это и произошло. Другого выхода быть не могло, так как именно в результате Луденского мира гранды настолько усилились, что сдаваться без нового боя у них не было никаких причин.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги