Француз

XXIX

Рано утром больной Клервиль, мучимый голодом и жаждой, открыл глаза от шороха и увидел что-то дикое… В первое мгновение он подумал, что фантазия больного мозга обманывает его, но затем убедился, что это действительность.

Перед ним стояла очень высокая и очень худая женщина, вся в черном, даже голова ее была повязана черным платком. Лоб и подбородок спрятались в складках, и виднелись только большие, но странные глаза и длинный птичий нос. Она стояла сгорбившись, но при своем большом росте и худобе казалась все-таки очень высокой.

Клервиль заговорил, спросил что-то. Она не шелохнулась, даже не моргнула, не только не ответила. И на одно мгновение Клервиль заметил, что эти глаза изменились и выражение малоумия сменилось выражением злобы. Губы ее шевельнулись, и она будто усмехнулась, но так, что молодой человек почувствовал дрожь в теле. Женщина эта — полукошмар наяву — повернулась и быстро вышла вон, как если бы вспомнила о каком деле.

Это была Соломонидушка. Выйдя из бани, она нашла Федота, сидящего на ступеньках крылечка. Он, очевидно, с нетерпением ждал ее.

— Ну что? — вымолвил он. — Видела?

— Видела! Что же, что молодой? Нам что за дело! Ты должен Господу Богу и царю служить.

Федот махнул рукой.

— Что же?

— Нет, баушка, ей-ей, не могу! Найди кого другого, мешать я не стану… Да я и уйти хочу, наведаться, что там у нас творится, где хозяева. Ну а сам я… Уволь… Не могу!

Соломонидушка села около мужика, сорвала несколько полусухих листьев с куста, который рос около крылечка и Бог весть как уцелел, несмотря на окружающее пожарище. Старуха начала грызть листья и выплевывать, но видно было, что тяжелые думы, даже тревожные, волнуют ее.

— Слышь-ка, Федот, что я тебе скажу! Пойдем со мной!

— Куда?

— А то мое дело!

— Зачем?

— Через час назад будем. Я тебе хочу показать, что твой этот вот молоденький да малюсенький в Москве натворил. Ты ходил ли в Кремль?

— Нет!

— Когда ты там был?

— Годов тому с десяток! У нас хозяин отлучаться дозволял только в приход к обедне.

— Да бывал когда в соборах?

— Как же не бывать! Но, говорю, лет с десяток. В светлое Христово Воскресение.

— Ну, пойдем! — повелительно сказала старуха.

Федот стал было отказываться, но наконец уступил поневоле требованиям старухи, и они двинулись. Через полчаса по пустынным улицам, на которых, однако, не виднелось ни единого французского мундира, они очутились в Кремле. Тут была толпа, и толпа эта шумела, ахала, охала, крестилась. Некоторые бабы плакали и утирали слезы кулаками.

— Чего они? — спросил Федот.

— Погоди вот, узнаешь!

И через довольно густую толпу Соломонидушка пролезла, а Федот за ней. Они очутились среди Успенского собора.

— Хорошо твой настряпал тут? — спросила Соломонидушка.

Федот таращил глаза и не говорил ни слова, а потом начал креститься. Все было разрушено, засорено. Это был не храм Божий, не Успенский собор, который Федот хорошо помнил, а неведомо что. Пол свидетельствовал о том, что здесь была конюшня. Повсюду были следы живших тут солдат, тряпки, кочерыжки, кости и самый разнообразный сор.

Соломонидушка схватила Федота за руку и потащила к алтарю.

— Гляди-тко!

И через царские врата Федот увидал, что на престоле были бутылки, битая посуда, те же кости. Федот не помнил, как вытащила его из собора Соломонидушка и как они двигались по улицам Москвы. Раз сотню произнесла старуха:

— Что, хорошо настряпал твой?

Но Федот ничего не отвечал, только тряс головой и шептал:

— Ах, Господи! Да как же это? Ах, Господи!

Наконец они вернулись в тот же домик. Соломонидушка остановилась и выговорила восторженно:

— Ну, соколик, присядь там на крылечке, обожди. А то Богу помолись — еще того лучше. Я сию минуточку оберну.

Старуха рысью побежала вдоль пожарища. Федот присел на те же ступеньки крыльца, закрыл глаза и ахнул. Ему снова представилось позорище греховное. Ему почудилось, что он опять стоит среди Успенского собора. Он испуганно открыл глаза, чтобы убедиться, что сидит на крыльце, а перед ним не стены собора и не алтарь, а головни и развалины печей.

— Ах, Господи! — произнес он. — Да за это мало их всех растерзать! Живыми бы в землю зарывать!

Долго ли просидел Федот — он не знал, но вдруг перед ним появилась Соломонидушка и, ухмыляясь, протянула ему топор. Федот вздрогнул.

— Ну, чего же? Федот молчал.

— Ох, как же! — выговорил он наконец.

— Накажет тебя Господь! — воскликнула вдруг Соломонидушка, поднимая длинный палец к небу. — Разразит тебя Господь! Во веки веков будешь ты проклятый человек!

— Полно, полно! — струхнул Федот.

— Вспомни, что твой настряпал там!

— Да, може, не он?

— Дурень, все они вместе! Всем это ведомо. Тебе, дурню, неведомо. Поди, у него и тут риза с иконы запрятана в сундучке. Ну, говори, не боишься Бога? Ну, так будь же ты проклят с небеси во веки веков!

— Стой! — заорал Федот, — Стой! Давай сюда!

Он выхватил топор у женщины и как полоумный бросился в баню…

Клервиль сидел на кровати. Он слышал разговор на крылечке и, чувствуя себя страшно слабым, поднялся, чтобы кое-как доползти до тех голосов и попросить воды. Он увидел Федота, ворвавшегося в комнату, и обрадовался… Но это была секунда… У Федота в поднятых руках был топор.

Клервиль изумился, широко раскрыл глаза, но затем вскрикнул и повалился. Федот со всего маху ударил его в голову, но обмахнулся, попал в скулу и глубоко рассек лицо.

— Seigneur mon Dieu[58], — простонал Клервиль.

И это были его последние слова… Федот как остервенелый ударил второй раз и почти отрубил голову от туловища.