Франко. Краткая биография

Глава 6
ХОЧЕШЬ БЫТЬ В МОЕЙ БАНДЕ?
Франко — победитель: апрель 1939 — декабрь 1940

Парадоксальным образом победа в гражданской войне отнюдь не укрепила внутреннюю уверенность Франко. Не сделала она каудильо и более человечным. Его убежденность в том, что «нет искупления без крови, и да будет тысячу раз благословенна кровь, что принесла нам наше искупление», позволила ему продолжать насилие и террор долгое время и после победы. Обнадеживающее послание Асаньи: «Подумайте о мертвых и прислушайтесь к их предупреждению… Не надо больше ненависти и затаенных обид… Вечная Родина-мать говорит всем своим детям: Мир, Милосердие и Прощение» не было услышано Франко. Каудильо и его сторонники рассматривали успех в гражданской войне как «триумф вечных и чистых принципов над выродками и антииспанцами». Их переполняло патологическое желание очистить родную землю (или себя самих) от всего «бесполезного», «чуждого» и «болезненного», понимая под этим любого человека или идею, связанных с Республикой. (Возможно, стоит упомянуть, что как раз в то время была опубликована огромным тиражом биография каудильо, автором которой являлся Хоакин Аррарас, под названием «Франко. Специальное издание, предназначенное исключительно для продажи в тюрьмах».)

Декларируя не слишком убедительную идею, будто победившие националисты являются не только патриотами, но и носителями самых благородных человеческих качеств и тем самым освобождаются от любой ответственности за содеянное, Франко приписывал побежденным темные, порочные, низменные черты собственной психики. Поэтому он был лично заинтересован в том, чтобы удерживать своих противников на позорно низком уровне жизни. Обращаясь с левыми так же, как в свое время с арабским населением Марокко, Франко повсеместно превратил рабочие районы испанских городов в грязные трущобы, подобные тем, какие он когда-то видел в Мелилье. Умирающие от голода испанцы рылись на свалках и в мусорных ящиках в поисках пропитания, а сам генералиссимус и его сторонники наслаждались жизнью в роскоши и изобилии. У Франко была своя политическая, а также психологическая цель. Сделав республиканцев козлами отпущения за все беды Испании, он предоставил своим сторонникам конкретного, вполне очевидного и в значительной степени беззащитного врага, на котором можно было вымещать собственные страхи и агрессивные импульсы. Возможно, как уже говорилось о других деспотах-параноиках, у Франко чувство вины проявлялось в том, что он постоянно искал для себя врагов, находя радость и удовольствие в их смерти. Как, возможно, и Гитлер «проявлял чувство вины, перекладывая ее на других людей, которых убивал затем миллионами, демонстрируя тем самым свои особые отношения со смертью и свою власть над ней» (Роберт Уэйт).

Политика Франко имела ужасающие последствия для рабочего класса Испании. Уже после войны десятки тысяч людей были казнены. Верность Республике официально приравняли к «военному мятежу», и подобными «преступлениями» занялись свирепые военные трибуналы. Даже Чиано пришел в ужас от условий, в которых заставляли работать заключенных. Как он язвительно заметил: «Это не военнопленные, это военные рабы» и с негодованием говорил о «каудильо, сидящем в своем дворце в Айете в окружении мавританских гвардейцев и заваленным делами заключенных, приговоренных к смертной казни… Он не может рассмотреть больше трех дел в день, поскольку после обеда устраивает себе сиесту». Резко возросло количество самоубийств. Между 1939 и 1942 годами от недоедания умерло на двести тысяч человек больше по сравнению с уровнем смертности в довоенные годы. Только в одном 1940 году сто тысяч детей младше девяти лет погибли от голода и инфекционных болезней, вызванных нищенскими условиями жизни, — туберкулеза, тифа и малярии. Огромное количество умерло от дизентерии и гастроэнтерита. В августе 1941 года даже чиновники собственного медицинского ведомства предсказывали, что в ближайшую зиму от голода и болезней умрут от миллиона семисот тысяч до двух миллионов человек.

Жестокие репрессии против республиканцев не уменьшили паранойю Франко. Его недоброжелательство по отношению к франкмасонам переросло в ярко выраженную ненависть, очень напоминавшую антисемитизм Гитлера. И так же, как ненависть фюрера к евреям отчасти происходила от подозрения, что в жилах его отца была еврейская кровь, так иррациональная ненависть Франко к масонам, по-видимому, обострилась из-за симпатий, которые питал к ним его отец. Да и тот факт, что Рамон являлся когда-то членом этой тайной секты для избранных, обязанных помогать друг другу, а просьбы самого Франко о вступлении в нее трижды отвергались, усугублял ситуацию. Как у Гитлера по отношению к евреям, мелочная зависть к франкмасонам превратилась в патологическую ненависть, которую он оправдывал высокими политическими мотивами. Для Франко масоны стояли у истоков всего, что он презирал и ненавидел. Из-за них в Испании упала мораль и произошел закат империи. В сущности, их он винил вообще во всех бедах — от вторжения Наполеона в Испанию до военной катастрофы 1898 года, от международных усилий воспрепятствовать его победе в гражданской войне до международного остракизма, которому он подвергся после ее окончания. Каудильо был глубоко убежден, что либеральные демократы в Великобритании и Франции заражены масонскими идеями. А самое главное, как он считал, — масоны организуют коварные заговоры с целью разрушить католическую церковь. И хотя масоны выступали против реакционного политического влияния церкви, а не против самой религии как таковой, Франко не усматривал в этом различий. По его мнению, для сохранения господства католицизма в Испании любые антикатолические секты, будь то масонство или иудаизм, следовало уничтожить.

В своей ненависти к масонам, таййой секте, которая с момента прибытия в Гибралтар в 1726 году ассоциировалась с духом братства и идеализма, он был не одинок. С того времени принадлежность к масонству становилась проблемой, все более раскалывающей армию, в особенности в XIX веке. В 1936 году, в начале гражданской войны, большинство — но далеко не все — офицеров-масонов встали на сторону законной власти. В 1937 году Франко, убежденный, что его опала в период Республики была вызвана масонским заговором, выгнал из армии националистов всех имеющихся в ней масонов. Его невротические намерения с особой четкостью проявились в Бургосе 12 октября 1937 года, когда он громогласно объявил, что «франкмасоны и члены [левого] Интернационала не являются детьми Родины. А те, кто поддерживает их, не являются законнорожденными детьми Испании». А для бастардов в франкистской Испании не было места.

Безумные речи священника Хуана Тускетса, которому Франко приказал начать масштабную «охоту на ведьм», — против масонов, оживили его страхи. Еще до окончания войны были составлены списки испанцев, подозреваемых в масонстве. Несмотря на то что из десяти тысяч масонов, проживавших в Испании до войны, выжили не больше тысячи, в архивах каудильо фигурировало больше восьмидесяти тысяч имен. В сороковые годы под прикрытием недоброй памяти Закона о подавлении масонства и коммунизма было проведено немало соответствующих названию этого закона чисток, однако каудильо они так и не успокоили. 18 июля 1943 года он заявил: «С конца XIII века… в нашей стране не было ни одного бунта или попытки предательства Родины, которые не замышлялись бы в тени масонских лож». 11 сентября 1945 года он высказал убеждение, что «над государствами, над их правительствами существует супергосударство — это масонское супергосударство, которое диктует свои законы его членам, отправляя им приказы и лозунги». Собрав целый подвал масонских материалов и публикаций, в начале пятидесятых годов Франко издал свои параноидальные размышления на эту тему под псевдонимом Хаким Бур.

Похоже, верным является утверждение, что иррациональное поведение Франко по отношению к масонам находилось в определенной связи с его отцом и братьями, а жгучую ненависть к коммунизму каким-то образом вызвали его специфические отношения с матерью. Призывный клич Франко к объединению на борьбу с коммунизмом в значительной степени был связан с культом «Успения», согласно которому Дева Мария, обретшая святость и славу, вознеслась на небеса, где она восседает, как царица, над всеми святыми и ангелами. Возвышенное желание защитить Деву Марию, «совершенную» мать, от «красных орд», возможно, является проекцией искаженного видения Франко женского естества вкупе с его собственной мстительностью и неполноценностью.

Но, откуда бы ни возникла ненависть Франко к коммунизму, верно то, что после победы потребность делить женщин на хороших и плохих — так хорошо проиллюстрированная в сценарии фильма «Мы» — всегда ощущалась в политике его режима. В националистической Испании женщин рассматривали либо как проституток, которые предоставляли выход врожденной развращенности мужчин, либо как незапятнанных, чистых мадонн, напоминающих донью Пилар, хранительниц морали, рожденных для страданий и самопожертвования. Пуританское понятие женщины активно пропагандировалось «Католическим действием», светской организацией, зависевшей от церкви, а также «Женской секцией фаланги». Эта «секция» была создана в 1934 году, и возглавила ее Пилар, сестра Хосе Антонио Примо де Риверы. Как сама Пилар, так и «Женская секция» выражали, в духе матери Франко, морализаторское и сексуально подавленное отношение к жизни. К несчастью для испанских женщин, этой организации поставили задачу «воспитывать» их. Была принята целая серия законов против абортов, адюльтера и разводов, а также по «защите уровня рождаемости». Все это — для сохранения чистоты идеализированной матери.

Но и хорошая мать, согласно Франко, может быть подвергнута наказанию. «Без согласия мужа жена не должна заниматься никакой деятельностью вне дома. Она не может искать работу, заводить свое дело, даже открыть счет в банке или отправиться в относительно длительную поездку без разрешения супруга». Испанские женщины не имели реальных прав на своих детей. Кроме того, что у них активно отбивали охоту находить сексуальное удовлетворение с собственным мужем, им энергично запрещалось искать удовольствие на стороне. И хотя адюльтер карался тюремным заключением от шести месяцев до шести лет как для мужчин, так и для женщин, закон всегда был более суров к последним. Мужчины считались виновными только в случае, если адюльтер произошел в семейном доме, если мужчина жил с любовницей или же его непристойное поведение становилось достоянием общественности. Любопытно, что отец Франко, дон Николас, соответствовал всем этим условиям в целом и каждому в отдельности. Да и вся политика по отношению к испанским мужчинам, взятая на вооружение режимом Франко, активно подбивала их вести себя так, как это делал дон Николас, — предаваться пьянству и таскаться по шлюхам, в то время как покорные супруги, вроде доньи Пилар, терпеливо и безропотно дожидались их дома. (Звучит насмешкой, когда в пьесе Салома дон Николас говорит с горечью: «В семье я был блудным сыном, а сейчас я остался единственным, у кого еще хватает достоинства, чтобы не переспать с первой встречной. Может, я и не святой, но достаточно нравственен, чтобы понять, что такое хорошо и что такое плохо».)

Превратив брак в совершенно безнадежное и невыгодное дело, режим позаботился и о том, чтобы у несчастной семейной пары не имелось возможности разойтись. Республиканский закон, легализовавший развод, был отменен в 1938 году. Единственной возможностью освободиться от неудачного брака стала его аннуляция по законам католической церкви. Не стоит и говорить, что проблема обычно решалась посредством хорошей взятки Ватикану. Те, у кого не было денег или знакомств, оказывались в ловушке.

Чтобы поддержать жизнеспособность «хорошей матери», Франко должен был давать выход своей ненависти к «дурным» женщинам как к источнику заразы и зла вообще, что он и продемонстрировал во внутренней политике. Миф о традиционной франкистской семье не доходил до женщин из рабочего класса. Как отмечает историк Хелен Грэхем: «Какой бы силой убеждения ни обладали кадры «Женской секции», они не могли убедить их в радостях материнства с большим потомством». Отчаявшимся женщинам, мужья которых были убиты или сидели в тюрьмах националистов, пришлось идти на улицу, чтобы прокормить себя и детей. По иронии судьбы, одним из следствий «католической победы» Франко стал резкий рост проституции и числа абортов. Те, у кого не было денег, не могли ни выйти замуж, ни крестить детей. (В 1949 году за заключение брака необходимо было заплатить двести песет.) Женщины из разрушенных националистами рабочих семей не имели возможности искать прибежище в религии, как это делала мать Франко. Одетые в лохмотья, они не могли должным образом прикрыть свое тело, и соответственно им был закрыт вход в церковь. Вынужденные вести образ жизни, который полностью противоречил их религиозным убеждениям, многие женщины из семей республиканцев оказались деморализованными до такой степени, что начинали считать себя действительно распутными.

Раздавив врага в своем доме, Франко стал проявлять живой интерес к политическим и военным событиям, происходившим в Европе. Он был полон решимости войти в полноценный союз с фашистскими режимами в Европе и в то же время опасался спровоцировать французскую армию и британский флот на военную акцию против себя. Ему приходилось разыгрывать свою карту с великой осторожностью. Здесь сказались и особенности натуры Франко. Хотя он убежденно заявлял: «Я ни минуты не колебался. Я избрал свой путь и должен пройти его до конца», смесь эмоциональной уязвимости, прагматизма и растущего высокомерия в его характере вынуждала каудильо петлять и спотыкаться на дипломатической стезе. Не в силах скрыть презрения, которое у него вызывали западные демократии, он неоднократно терял с таким трудом добытые у этих стран политические выгоды из-за своих необдуманных, надменных и вызывающих поступков. Его переговоры с державами «оси» также проходили не лучшим образом. Громкие заявления о солидарности с «фашистскими героями» перемежались с жалкими просьбами о финансовой помощи взамен на вступление Испании в мировую войну, требованиями признания своих имперских амбиций Гитлером и Муссолини и приступами возмущения и обиды на требование Германии оплатить всю, до последней марки, помощь, предоставленную во время гражданской войны.

В первый момент, однако, забыв о необходимости обеспечить официальное признание своего режима Великобританией и Францией, Франко недолго колебался перед тем, как подписать антикоминтерновский пакт вместе с Гитлером и Муссолини 27 марта 1939 года. Обвинив в медлительности своего министра иностранных дел Хордану, он поспешил заверить союзников из держав «оси», что участвует в этом антисоветском и антикоммунистическом мероприятии «по зову сердца». На случай, если эта «прозрачная заявка на будущую политику» оставит какие-либо сомнения, Франко подписал 31 марта испано-германский договор о дружбе, 8 мая заявил о выходе Испании из Лиги Наций и, бросив вызов англичанам и французам, послал войска к Гибралтару и на испано-французскую границу, когда в конце мая 1939 года Гитлер и Муссолини заключили так называемый «Стальной пакт». Это, впрочем, не помешало ему произнести теплую приветственную речь по случаю прибытия нового британского посла, сэра Мориса Драммонда Петерсона. Франция, озабоченная профашистской активностью каудильо, несмотря на протесты социалиста Леона Блюма, говорившего, что «слишком уж много внимания уделяется этому «ученику диктатора», послала в Мадрид достопочтенного маршала Филиппа Петена с целью направить в нужную сторону дипломатическую деятельность каудильо. Но французов генералиссимус в то время всерьез не воспринимал.

Хотя профашистская позиция Франко вызывала нешуточную озабоченность у западных демократий, она отнюдь не мешала его взаимоотношениям с церковью. 19 марта папа Пий XII послал свои благословения Франко, восхваляя его «католическую победу». 1 апреля, конечно же, позабыв две основные заповеди церкви — «Возлюби ближнего своего» и «Не убий», — он бурно приветствовал «благородные и христианские чувства» каудильо, а также передал по радио «с невыразимым ликованием» свое очередное благословение. С учетом того, что в результате восстания 1936 года полмиллиона людей погибли, многие из которых были баскскими католиками, трудно понять, какую «католическую победу» имел в виду папа. Именно этим вопросом начал задаваться в тот момент кардинал Гома. В августе он, придя в ужас от не-прекращающихся репрессий против побежденных, опубликовал пасторское послание, в котором взывал о милости к побежденным. Оно подверглось жестокой цензуре. Но все же в то время отношения между Франко и церковью не могли быть более сердечными.

Переговоры с Берлином были временно прерваны в начале мая, когда Франко приступил к проведению целой серии праздничных мероприятий, посвященных своей победе. При этом он постоянно подчеркивал фашистский характер режима, его неразрывную связь с имперским прошлым Испании и лишний раз старался унизить измученных республиканцев. Во всех столицах главных провинций состоялись эффектные празднества, кульминацией которых стала церемония торжественного вступления Франко в Мадрид 18 мая. Как с горечью отмечал один каталонский консервативный политик: «Словно не чувствуя и не понимая нищенское, отчаянное положение, в котором находилась Испания, и не думая ни о чем, кроме своей победы, он решил отправиться в праздничное турне по стране, подобно тому, как матадор после удачной корриды делает круг по арене, чтобы собрать аплодисменты». 19 мая прошел парад победы, растянувшийся на двадцать пять километров. Двести тысяч солдат, а также итальянские танки и кавалеристы, легион «Кондор» Гитлера, фалангисты, карлисты, легионеры, мавританские наемники, португальские добровольцы и конная милиция андалусийских латифундистов в триумфальном марше волнами прошли по разрушенным войной улицам и перед каудильо. В своей речи Франко поклялся уничтожить политические силы, которые потерпели поражение, добавив в качестве реверанса в сторону Гитлера, что всегда будет выступать против «иудейского духа, который способствовал созданию альянса крупного капитала с марксизмом».

28 мая Франко присутствовал на благодарственном богослужении в честь его победы. Это было эффектное театральное представление, напоминавшее о тесных узах, связывавших средневековую церковь с великими королями-воинами прошлого. Каудильо мечтал о таком же тесном сотрудничестве со своими союзниками из «оси». 23 мая он очень эмоционально выразил «непреходящую благодарность Испании» легиону «Кондор» по случаю его отъезда из страны. Серрано Суньер отправился вместе с итальянскими подразделениями в Рим для участия в грандиозном праздновании победы, где оптимистически заявил, что через год-другой «Испания будет в составе «оси».

Победа Франко тем не менее не сделала его более великодушным по отношению к собственному отцу. В пьесе Салома дон Николас отмечает, что Франсиско «постоянно находился в окружении епископов, позировал во всех соборах… но никогда даже не упоминал, что у него была семья». Наблюдая парад, посвященный победе своего сына, литературный дон Николас, вернувшийся в Мадрид в конце войны, говорит: «Сегодня твой день, который ты ждал с детских лет, день, который твои пустые темные глаза всегда видели в будущем… Все подчиняются тебе и повинуются тебе… Все боятся тебя, все, кроме меня!»

В действительности же никакой внешний лоск и великолепие не могли скрыть тот факт, что Испания была не в состоянии участвовать в европейской войне, ни тем более проводить дорогостоящую экспансионистскую политику. Экономика лежала в руинах, а сильно сокращенная армия (но все равно непропорционально большая) не могла играть сколь-нибудь значительную роль в Европе. Отнюдь не смущенный подобными соображениями, Франко затеял игру, дипломатически опасную, но психологически полезную, объявив, что установил связь между «фальшивыми демократиями» и международным масонством и коммунизмом. Республиканцы окончательно раздавлены, теперь ему был необходим новый враг, и каудильо стал изливать свою ненависть на «коварный Альбион». Даже Гитлера, который считал, что было бы неразумным «и для Испании, и для нас, если испанское правительство заранее раскроет свои карты в отношении позиции, которую оно займет в возможной войне», поразила воинственность Франко. Фюрер, естественно, не желал, чтобы Испания создавала себе и ему трудности, в то время как сам он делал все возможное, чтобы удержать англичан и французов в стороне «от проблем, которые не были в его компетенции».

5 июля даже фанфарон Франко вынужденно признал, что, хотя «Испании трудно оставаться в стороне от конфликта», стране необходим «спокойный период для внутреннего восстановления». Тем не менее он поспешил заверить Берлин, что Испания будет сохранять большую армию, чтобы противостоять «притязаниям» англичан и французов. Немцы, успокоенные поведением Франко, с удовлетворением сделали вывод, что он будет занимать позицию «бдительного нейтралитета».

Но нейтралитет каудильо оказался не столь бдительным в самой Испании, где ситуация не находилась под полным контролем. Разрозненные остатки республиканской армии вели партизанскую войну против режима в горах Астурии, трения между фалангистами и карлистами переросли в открытое противостояние, а генерал Кейпо де Льяно, царствовавший в своей полунезависимой вотчине Андалусии, относился с открытым пренебрежением к «толстячку Пакито». Конечно, Франко не собирался терпеть подобное неподчинение, но он не хотел и ввязываться в личные конфликты с военными. Возможно, каудильо опасался, что выяснение отношений может вызвать вооруженный мятеж. Руководствуясь хорошо развитым инстинктом самосохранения, в конце июля он сумел решить эту проблему, вызвав Кейпо в Бургос для «консультаций». Затем Франко продержал генерала несколько дней в отеле, пока не сумел спровадить его в Италию во главе военной миссии. Чиано похвалил каудильо за «умный ход», который «позволял избавиться от Кейпо де Льяно и поставить его на место». Даже сам Франко был удивлен, с какой легкостью ему удалось разрешить ситуацию. Это укрепило его уверенность в том, что он сумеет справиться с проблемами и на других фронтах.

Между тем фаланга воспользовалась восторженным отношением каудильо к фашизму, взрывной ситуацией в Европе и растущими домашними трениями, чтобы укрепить свое влияние в стране в качестве единственной партии. Это вполне устраивало Франко при условии, что он сохранит в своих руках основные рычаги власти. 31 июля каудильо подтвердил, что фаланга является единственной партией Испании. Военнослужащих и членов военных организаций обязали вступить в нее, было также решено использовать фашистское приветствие на всех политических мероприятиях. Франко еще более укрепил свое могущество с принятием 8 августа 1939 года декрета об управлении государством, который предоставлял ему «высшую власть и право издавать законы общего порядка», а также издавать «специальные» декреты и законы без предварительного обсуждения с кабинетом министров. К всеобщему неудовольствию политиков, Франко быстро установил армейские порядки, которые так любил в Марокко и Сарагосе: по возможности спихивая ответственность за каждодневные дела на других, подлинную власть он держал в своих руках.

Франко ввел элементарную военную философию — психологию единоначалия — в экономической и политической сферах. Убежденный, что его личного авторитета достаточно, чтобы удержать экономику на плаву, он дал своим министрам карт-бланш на все, что им вздумается, лишь бы это не представляло опасности его глобальным политическим целям, а сами министры не имели собственных политических амбиций. Восседая, подобно восточному деспоту, на заседаниях правительства, сопровождавшихся злобными сварами, он оставлял у членов кабинета ошибочное впечатление, что они участвуют в создании политического курса, в то время как на деле только каудильо принимал все принципиально важные решения. Потенциальных противников он нейтрализовал, сместив их с постов, связанных с реальной властью, и назначив на должности, для которых они были абсолютно непригодны. Причем Франко следил, чтобы ни одна группа или отдельный индивидуум не имели слишком много полномочий. Ведя себя то подобно властному отцу, то подобно ребенку, забавляющемуся игрушками, он вызывал среди своих сторонников настоящее соперничество. Жестоко карая даже умеренных противников, каудильо мастерски играл по принципу «разделяй и властвуй», причем фигурами в этой игре были политики, общественные деятели, послы.

Однако, как и во всех авторитарных режимах, под тонким слоем внешнего благополучия и единодушия, за фасадом военных парадов и многолюдных фашистских сборищ скрывалась глубоко коррумпированная и неэффективная структура, которая, как Третий рейх, представляла собой, по словам Роберта Уэйта, полнейшую «мешанину спорящих и конкурирующих группировок, тщательно охраняемых лидерами, не доверяющими своим коллегам». Как указывает тот же автор, «политический лидер, который создает конфликтующие между собой организации, проводит взаимоисключающие политические акции, полагая, что «властвует, разделяя», тем самым обнаруживает глубокий раскол в своем психологическом панцире». Как всегда, невротические проблемы Франко обернулись для него политическими дивидендами. Непостижимое умение каудильо уйти от публичной поддержки какой-либо группировки и его якобы неспособность предпочесть какой-либо из противостоящих кланов создавали соперничество и путаницу, что препятствовало возникновению организованной оппозиции.

Что касается цензуры в средствах массовой информации, то она, в частности, служит для защиты скрытого внутреннего мира вождя. Франко, как человеку с массой психических неполадок, нужны были пресса, кинематограф и радио с выпусками новостей, чтобы проецировать свои героические фантазии и извращенные грезы на внешний, окружающий мир. Эти мечтания служили ему опорой, он прятался за них, как за щитом, от самого себя, реальной действительности и всего, что напоминало каудильо его собственную неполноценность. Жесткие цензурные ограничения, вводимые режимом, ясно показывают, что психических дефектов у Франко было более чем достаточно. Средствам массовой информации разрешалось, по сути, только одно — постоянно вещать о подвигах и деяниях «вождя нации».

Цензура, пропаганда и образование шли рука об руку. Фаланга, военные и католическая церковь играли главные роли в этих областях, но в министерстве образования в основном заправляли фанатики-клерикалы. В результате в стране стало распространяться частное образование, осуществляемое религиозными организациями, которое было малодоступно для потерпевших поражение в гражданской войне. Таким образом, образование использовалось для упрочения жесткого классового разделения общества. Неграмотность стала обычным делом.

Побежденных выбросили не только из образования, но также из политической, культурной, интеллектуальной и общественной жизни в Испании. В 1939 году, с принятием декрета о политической ответственности, началась чистка среди «работников культуры», в особенности среди журналистов, лишая их средств к существованию. Все директора газет и журналов назначались государством, причем они обязательно должны были быть фалангистами. Информационное агентство ЭФЕ имело абсолютную монополию на освещение новостей. Как писала фалангистская газета «Арриба», его задачей было искоренять «гнилые либеральные темы, сентиментализм, богохульственный глас либералов». Статья 12 Закона о прессе 1938 года (действовал до 1966 года), гласившая, что «все испанцы могут свободно выражать свои мысли и идеи, если они не противоречат основным принципам государства», оставалась всеобъемлющим руководством. Когда все остальное не срабатывало, гражданские права могли быть отменены военным декретом. Ничего не оставлялось на волю случая. Для издательств существовал список запретных тем, который постоянно расширялся. В список были включены, в частности, такие темы: об «индивидуумах, связанных с Республикой; аресты, судебные процессы и расстрелы; партизанское движение; королевское семейство; преступления и самоубийства», а также «нехватка продуктов питания и жилья; рост цен; несчастные случаи на производстве и в дорожно-транспортных происшествиях; эпидемии». Не полагалось даже сообщать о неблагоприятных атмосферных условиях, возможно, потому, что это указывало на недостаточно близкие отношения каудильо с Господом. Но самой запретной для упоминания темой было существование самой цензуры.

Решив очистить Испанию от неподходящего и даже вредного иностранного влияния и подчеркнуть фашистский имидж режима, Франко издал декрет — в его основу лег введенный Муссолини Закон о защите языка, — по которому запрещались «диалекты национальных меньшинств» (баскский, галисийский и каталанский) и «иностранные заимствования». Имена людей, названия поселков, районов, отелей и прочее должны были быть «испанизированы». Даже умерших не оставили в покое. Надгробные плиты на могилах с надписями на баскском языке должны были заменяться безутешными членами семьи. Запретили комиксы на региональных диалектах, чрезвычайно строгому надзору подверглась детская литература. «Красная Шапочка» стала «Голубой Шапочкой», салат «Русский» стал «Имперским» или «Национальным». И хотя была придумана масса ухищрений, чтобы обманывать цензуру, удушение творческого самовыражения оказывало серьезное отрицательное воздействие на изолированных от внешнего мира испанцев, которое продолжалось долгие годы, на что наверняка и рассчитывал режим.

Безжалостный к собственному народу, Франко был бесконечно гибким и услужливым по отношению к фашистским союзникам в Европе, даже если их поведение нарушало его самые святые традиции и принципы. В августе 1939 года Сталин, являвшийся ярым сторонником западного альянса против Гитлера, но слишком озабоченный абсолютной индифферентностью западных держав к антикоминтерновскому пакту, решил отвести угрозу германской агрессии от Советского Союза, заключив пакт о ненападении с Гитлером. И хотя в какой-то момент Франко был ошеломлен нацистско-советским договором, заметив, «как это ни странно, но теперь мы с русскими союзники», он сумел совместить восхищение Гитлером с ярой антибольшевистской позицией, заявив, что коммунизм в Советском Союзе умер. Сторонники каудильо в Испании оказались менее понятливыми, безбожный альянс немцев с одиозными большевиками вызвал у них возмущение. В качестве компромисса Серрано Суньер предложил фалангистской прессе подавать немецкую пропаганду под видом новостей.

В некотором смысле парадоксально, как в сороковых годах писал британский посол сэр Сэмюэл Хоур, что генералиссимус — так пекущийся о спасении и сохранении абсолютной независимости Испании и испытывающий ненависть к иностранцам — позволил, чтобы его страна полностью попала под контроль других государств. Хоур имел в виду, что слепая ориентация Франко на нацистов привела к положению, когда «народ Испании, наименее поддающийся иностранным диктаторам из всех европейских народов, еще раз оказался под иностранным влиянием. Нацисты, которые помогли организовать партию, прессу и полицию, оказались прямыми наследниками иностранцев, развративших Испанию в XVIII веке, укрепивших режим Фердинанда VII в XIX веке и экспортировавших тоталитарные методы в XX веке. Франко, национальный вождь, в силу какого-то странного политического извращения денационализировал страну».

Хотя в переговорах с союзниками по «оси» Франко особых успехов не достиг, но когда речь зашла о спасении его власти внутри Испании, он показал себя настоящим виртуозом. Состав кабинета, сформированный 9 августа 1939 года, отразил инстинктивное умение каудильо сбалансировать соперничавшие внутри режима силы. В правительство были включены два ветерана-фалангиста, сторонники «оси»: полковник Хуан Бейгбедер заменил монархиста-англофила, графа Хордану, в министерстве иностранных дел, а конфликтный Ягуэ стал министром военно-воздушных сил. Недовольный монархист Кинделан получил унизительный для него пост военного коменданта Балеарских островов. Серрано Суньер остался самым могущественным министром, но Франко сохранил за собой общий контроль над внешней и внутренней политикой.

Обращение каудильо с министрами — даже с самыми близкими друзьями — приобрело сугубо официальный характер. Он ухватился за вежливый совет Хорданы и предложил «ввести в обязательном порядке строжайший этикет в отношениях с начальством, поддерживать должную дистанцию, исключив обращение на ты и любую фамильярность». Эта тенденция начала проявляться уже в начале 1933 года. Но все же, когда друг детства Франко, адмирал Ньето Антунес, всегда говоривший ему «ты», стал его помощником и решил обратиться на вы, Франко ответил: «Не будь смешным!» А когда в шестидесятых годах Хосе Санчес, его постоянный товарищ по охоте, как-то сказал, не пора ли им перейти на ты, Франко отрезал: «Ко мне положено обращаться «Ваше Превосходительство». И даже своего старого приятеля, Макса Боррелла, он попросил пользоваться этим же обращением. Серрано Суньер писал позднее: «Относясь к людям как к инструментам, вполне логично, что Франко вскоре без обиняков избрал стратегию статуи на пьедестале, последовав советам своего окружения».

Высокое положение Франко в Испании мало помогало ему на переговорах с фашистскими союзниками. Дипломатические способности каудильо подверглись особо суровому испытанию 3 сентября 1939 года, после вторжения немецких войск в Польшу. Между Франко и Гитлером начался сложный и затяжной торг насчет возможного вступления Испании в войну в Европе. Едва энтузиазм Франко по этому поводу возрастал, у Гитлера он тут же уменьшался. Как у возбужденного ребенка, который хочет все больше и больше — но боится потерять все, если не удовлетворится минимумом, — условия каудильо росли по мере того, как у Германии возрастала нужда в нем. Колебания, ослепление и разногласия, которыми характеризовались переговоры между этими государственными мужами, проистекали как из их изменчивого психического состояния, так и из периодической коррекции политических и военных приоритетов. Тот факт, что оба они представляли собой личности пограничного типа, когда в человеке сосуществуют два различных Я, одинаково сильных и полностью разделенных, безусловно, осложняло их путь к взаимовыгодной договоренности.

Пообещав западным демократиям, что Испания будет соблюдать «строжайший нейтралитет», Франко просто не мог скрыть восхищения немецкой армией. Он немедленно сообщил немецкому послу о своем глубоком «удовлетворении блестящими военными успехами Германии» и хвастливо заявлял, что «он предвидел быстрое уничтожение польской армии», однако выражал некоторую озабоченность «распространением на Запад русского влияния».

Франко надеялся, что неминуемая мировая война позволит ему приобрести большее значение на международной сцене, но на тот момент ни в военном, ни в политическом отношении Испания не представляла собой серьезной силы. Тогда каудильо обратил свой взор на внутренние проблемы страны, решив для начала добиться ее полного экономического самообеспечения. Быстро ориентируясь в калейдоскопе различных идеологий, Франко взвалил вину за унизительную потерю империи на свободный рынок и 8 октября 1939 года предложил свой десятилетний план «для реорганизации нашей экономики в гармонии с нашей национальной реконструкцией». Согласно этому плану, Испания должна зависеть исключительно от своего сырья и не привлекать иностранные инвестиции. Цену — причем очень высокую — за эту неразумную, но идеологически выдержанную политику фашистского толка пришлось платить испанскому народу. Разрываясь между мстительным желанием покарать своих противников и всепоглощающей убежденностью, что только он один способен разрешить проблемы Испании, Франко проводил политику, вызвавшую в сороковых годах голод в стране, это было время, когда бюрократическое вмешательство в бизнес наихудшим образом смешивалось с экономикой черного рынка.

Карточная система стала составной частью политики репрессий. Большинство основных продуктов можно было купить только на черном рынке по спекулятивным ценам. Снабжение продуктами питания в Испании зависело уже не только от социального положения, но и от политических взглядов. Фавориты режима Франко имели возможность купить все, что вздумается, на черном рынке, а для менее удачливых граждан даже хлеб и картошка становились предметами роскоши. И хотя правительство хвастливо заявляло, что в стране царит закон и порядок, коррупция расцвела пышным цветом. Франкистские чиновники стыдливо держались в стороне, пока черный рынок душил поступление продуктов питания и других товаров первой необходимости для простых испанцев. Все знали, что военные обогащались, занимаясь спекуляцией, но если на том же самом попадался «красный», он подвергался суровому наказанию. Жене рабочего, схваченной с незаконным товаром, устраивали «очищение» с помощью касторки и обривали голову. Эта процедура предвосхитила ужасающую программу «гигиенизации», которую Гитлер затем практиковал в Дахау. Конечно же, Франко и его сторонники радовались возвращению, как писал Гонсало де Агилера, «полезных для здоровья времен, когда можно было рассчитывать на то, что язвы и мор будут косить население, поддерживая должную пропорцию… Цель нашей программы — очистить страну, и мы избавимся от пролетариата».

Как повелось, мстительность каудильо принесла ему практическую выгоду. Ведя себя подобно родителю, который оставляет без обеда непослушных детей, Франко лишил энергии и воли к сопротивлению политическую оппозицию. Как пишет Бруно Беттельхайм в своем впечатляющем труде о гитлеровских концентрационных лагерях, трудно посвятить себя размышлениям или радикальным действиям, когда еда — или отсутствие таковой — становится всепоглощающей, навязчивой идеей. А деньги, накопленные как во время, так и после гражданской войны, не только послужили вознаграждением для сторонников Франко, но и легли в основу их будущего процветания.

Чем больше людей оказывались запятнанными, тем выше становились в цене риторические пассажи, прославляющие каудильо. Погрязшие в коррупции приспешники Франко изливали потоки грубой лести, потребность в которой у него казалась ненасытной. 18 октября, когда он решил перевести свою штаб-квартиру в Мадрид, алькальд Бургоса заявил: «От всего сердца город говорит… слава Господу нашему на небесах и хвала тебе, спасителю Испании». Подобные проявления подобострастия еще больше распаляли самомнение Франко. К счастью для него, Серрано Суньер смотрел на вещи более трезво. Он отговорил генералиссимуса от мысли устроить свою штаб-квартиру в королевской резиденции в Мадриде, ибо это могло показаться несколько вызывающим для монархистов, которые вопреки всем прогнозам надеялись на реставрацию. Вместо этого Франко выбрал королевский охотничий дворец Эль-Пардо в пригороде Мадрида. А на время обширных ремонтных работ он и донья Кармен перебрались в замок Винъюэлас, где и пробыли до марта 1940 года.

20 ноября 1939 года, в третью годовщину казни Хосе Антонио Примо де Риверы, Франко, сознавая, какую большую выгоду он может извлечь, примазавшись к героическому наследию соперника, приказал эксгумировать тело вождя фалангистов в Аликанте и перевезти его в Мадрид. После факельного шествия, длившегося десять дней и ночей, на протяжении пятисот километров сопровождавшегося церковными богослужениями, артиллерийскими салютами и колокольным звоном, Хосе Антонио был погребен в Эскориале, рядом с королями и королевами Испании. В Мадриде кортеж встречали офицеры главного командования всех родов войск, представители нацистской Германии и фашистской Италии. Эта публичная церемония, сокрушительно раскалывающая общество, сыпала свежую соль на раны потерпевших поражение в гражданской войне и уничтожала у них последние остатки слабой надежды на примирение. У победителей же она распалила дикую ненависть. Пленных республиканцев в Аликанте избивали и убивали.

Перезахоронение останков Хосе Антонио и успехи Гитлера в Норвегии и Дании вызвали у Франко приступ ярко выраженной мании величия. Презрев всякую дипломатию, он радостно сообщил британскому министру колоний, лорду Ллойду, что, как ему стало достоверно известно, все лучшие английские корабли потоплены, Великобритания находится на грани голода, а в Индии назревает революция. Забыв об алчности собственного окружения, 31 декабря 1939 года каудильо разразился яростной антисемитской диатрибой, в которой клеймил «расы, отмеченные клеймом алчности и своекорыстия». В качестве реверанса в сторону нацистско-советского пакта он сделал ряд несколько неожиданных выпадов в адрес империалистов за то, что «они подвергают гонениям и уничтожают» коммунистическую партию. В тот же вечер, во время новогоднего ужина, Франко грубо обошелся с британским послом. Признательный фюрер немедленно послал ему несколько подарков, в том числе шестиколесный «мерседес», точную копию своего собственного. 23 апреля 1940 года Франко самонадеянно заверил португальского посла, что люфтваффе уже почти уничтожила британский военный флот.

Но отнюдь не все старшие офицеры разделяли пыл каудильо по отношению к державам «оси». Военные амбиции Франко, в отличие от Муссолини, серьезно умерялись закаленными в боях офицерами генерального штаба. Приходя в ужас при одной только мысли об участии в войне в Европе, они были полны решимости остужать пылкие грезы генералиссимуса. Да и сам Франко в моменты просветления, как опытный солдат, признавал, что Испания была не в состоянии вести сколь-нибудь масштабные военные действия.

Тогда он нашел другой способ, чтобы доказать свою непобедимость. Ничуть не встревоженный резким падением испанской экономики, он спокойно заверил народ, что гигантские залежи золотоносной руды в Эстремадуре послужат основой для скорого промышленного подъема в стране. Когда золото не материализовалось, какой-то австрийский проходимец убедил каудильо, что светлое будущее Испании кроется в секретном топливе — комбинации воды, растительных экстрактов и прочих тайных ингредиентов, — которое по своим качествам превосходит натуральный бензин. Убежденный, что одним махом разрешит энергетический кризис, Франко отдал распоряжение на проведение в высшей степени дорогостоящих экспериментов для получения «секретного топлива» и тут же радостно пообещал населению, что Испания скоро станет экспортером нефти. Его надежды оказались недолговечными. Когда выяснилось, что все это было монументальной аферой, каудильо пришлось отдать распоряжение арестовать мошенников. Он был не единственным из диктаторов, кто выдвигал фантастические проекты. У Гитлера тоже (по словам Алена Баллока) имелась «масса блестящих идей, чтобы стать богатым и знаменитым, — от поисков источников воды до конструирования аэропланов».

В начале 1940 года, пока еще энтузиазм по отношению к державам «оси» шел по восходящей, Франко в радиовыступлении обрушился с грубыми нападками на Англию и евреев. (Признательный Геббельс записал в дневнике: «Наконец-то, хоть что-то за наши деньги, нашу авиацию и нашу кровь».) Затем он отдал распоряжение, чтобы немецким подводным лодкам оказывались все жизненно необходимые услуги в территориальных водах Испании, одновременно информируя немецкого посла обо всем происходившем в странах, с которыми у Германии не было дипломатических отношений. Однако некоторые религиозные деятели ощущали все большую неловкость от столь очевидной пронацистской позиции Франко. Скрытые трения между фалангой и церковью вырвались наружу в марте 1940 года, когда кардинал-архиепископ Севильи, Педро Сегура, отказался участвовать в широко разрекламированном религиозном шествии вместе с каудильо и повторил призыв кардинала Гомы к национальному примирению. И хотя Франко разрешил своим фалангистским подручным развязать кампанию угроз, чтобы заставить его замолчать, кардинал смело заклеймил всех каудильо как «главарей воровских банд» и ипостасей дьявола. Серрано Суньеру пришлось употребить все свое умение, чтобы отговорить Франко от высылки Сегуры из Испании и не ставить тем самым под удар отношения с Ватиканом. Но попытки убедить Рим отозвать Сегуру оказались безуспешными.

К явному огорчению Франко, ему приходилось наблюдать со стороны, как Гитлер, словно вырвавшийся на волю психопат, кружит по Европе, все круша и ломая на своем пути. 10 мая 1940 года, когда испанская пресса объявила о немецком вторжении в Голландию как об «оборонительном мероприятии», Франко уважительно похвалил «зоркий глаз» Гитлера и его умение «выбирать верное место и время». Вполне понятно, что западные демократии волновались по поводу дальнейших намерений каудильо. Перед тем как вернуться в Париж, чтобы стать вице-президентом, Петен попытался обеспечить нейтралитет Франко, заверив его, что с испанскими республиканцами в изгнании во Франции не церемонятся. Англичане тем временем заменили своего придирчивого посла Петерсона на Сэмюэла Хоура, главной задачей которого было убедить каудильо не вступать в войну. Нового посла совершенно не впечатлила «тучная фигура маленького буржуа», хотя он умело и тонко вел переговоры с генералиссимусом. Хоур очень удивлялся тому, что Франко «когда-то мог быть молодым, блестящим офицером в Марокко и главнокомандующим в жестокой гражданской войне», однако конкретно не понравился ему голос каудильо, который, в отличие от «неконтролируемых воплей Гитлера или театрально поставленного баса Муссолини», скорее, подходил «солидному семейному доктору с обширной практикой и гарантированными доходами». Еще меньше ему нравились публичные выступления генералиссимуса. По его словам: «Франко зачитывал свое ежегодное обращение тихим, монотонным голосом, без признаков волнения и лишних движений, разве что иногда механически поднимал руку. Он походил на новичка, которому впервые поручили зачитать длиннющий доклад».

Несмотря на все свои ораторские дефекты, Франко благополучно обходил прощупывания посла насчет возможной английской помощи, радостно заявляя, что Испании ничего не нужно от Британской империи, поскольку все необходимое страна получает из Северной Африки. Это был первый, но отнюдь не последний раз, когда британский посол изумлялся «изворотливости и поразительному самодовольству Франко… и его нескрываемой убежденности, что он избран Провидением для спасения страны и на ведущую роль в построении нового мира».

К огорчению Хоура, крушение французской армии и бегство англичан из Дюнкерка еще больше подстегнули фашистский пыл Франко и разожгли его алчность. Он хотел Гибралтар. Лелея мечты о мощной испанской империи, которая вытеснит из Африки другие колониальные державы, Франко немедленно отправил своего начальника генерального штаба, генерала Хуана Вигона, к фюреру с письмом, в котором говорилось: «Я хотел бы выразить восхищение и восторг мои и моего народа, с глубоким волнением следящего за славной борьбой, которую считает своей собственной». Выражая сожаление, что он вынужден скрывать свою поддержку за занавесом нейтралитета, генералиссимус выражал надежду, что Германия предоставит ему необходимое вооружение и снаряжение, дабы Испания могла вступить в войну. Хотя Гитлер, убежденный, что Великобритания стоит на грани поражения, не собирался платить цену, которую требовал каудильо, вскоре его охватили те же сомнения, что терзали Франко во время гражданской войны. Необъяснимая ошибка фюрера, когда он не использовал до конца свое военное преимущество и не вторгся в Великобританию после успеха в Дюнкерке, напоминала многочисленные отклонения Франко во время марша на Мадрид.

Решение Муссолини вступить в войну в июне 1940 года — которое министр иностранных дел Испании Бейгбедер в присутствии посла Соединенных Штатов назвал «безумием» — и его неосторожное обещание Франко, что «в новой организации Средиземноморья, которая возникнет в результате войны, Гибралтар будет возвращен Испании», еще больше укрепили агрессивные намерения каудильо. Два дня спустя, по словам взволнованного Хоура, он решил изменить статус испанского нейтралитета на «ошибочную и ничего хорошего не предвещавшую» позицию «невоюющей страны». Тем не менее опасение, что это означало неминуемое вступление Испании в войну на стороне держав «оси», не имело под собой основания. Франко не собирался и пальцем пошевелить без массивной помощи от немцев.

В начале 1940 года, пока испанцы тысячами умирали от голода, генералиссимус преспокойно проводил время, обучаясь живописи. Подобно Гитлеру, который частично изливал свою энергию, как до прихода к власти, так и потом, проектируя невероятные гигантские фрейдистские монументы собственному величию, Франко занялся конструированием и сооружением огромного мавзолея в честь националистов, павших в гражданской войне. «Долина павших», которая должна была сравниться с «величием памятников древности, бросившим вызов времени и забвению», по сути, поддерживала в стране пламя ненависти, оставшейся в наследство от гражданской войны. Этот мемориальный комплекс, с одной стороны, не давал угаснуть слабым надеждам Франко на личное бессмертие, с другой — отражал глубоко укоренившееся у него опасение, что народу необходимо солидное, постоянное напоминание о нем, каудильо, после смерти. По затратам на его сооружение мемориал не уступал дворцу-монастырю Эскориалу Филиппа II, а на его строительстве (растянувшемся на два десятилетия) были заняты более двадцати тысяч республиканцев, которые, как полагал Франко, тяжким трудом должны «искупить свои преступления». Многие из них получили увечья, болезни и просто умерли во время этой гигантской и разорительно дорогой акции.

Не имея возможности напрямую участвовать в боевых действиях, Франко решил устроить дипломатическую войну в Испании, выдерживая ледяную дистанцию с британским и американским послами и с чрезвычайной теплотой встречая в Эль-Пардо германского посла Эберхарда фон Шторера. Он сделал еще большие уступки Гитлеру, предоставив возможность германским подводным лодкам производить ремонт и пополнять запасы воды и продовольствия в испанских портах, немецким разведывательным самолетам летать с испанскими опознавательными знаками и немецкой авиации вести боевые действия с испанских военно-воздушных баз. 14 июня, в день, когда немцы вошли в Париж, Испания заняла Танжер, что каудильо посчитал первым шагом в масштабном возвращении африканских колоний.

Относясь со вполне понятным недоверием к Франко, французское правительство, возглавляемое Петеном, попыталось предотвратить объявление Испанией войны Франции, попросив каудильо выступить в качестве посредника и призвать немцев к прекращению военных действий. Хотя Франко и согласился на это, он тут же отправил Вигона к Гитлеру с официальным предложением: Испания вступает в войну в обмен на «поставки военного снаряжения… авиацию для нападения на Гибралтар… содействие немецких подводных лодок для защиты Канарских островов». Во время сорокапятиминутной встречи фюрер выразил удовлетворение, что Франко действовал «без лишних слов», и «свою благодарность за поведение испанской прессы». Он также выразил надежду, что «тесные отношения Испании с Южной Америкой могут помочь в правильном освещении в латиноамериканских странах истинного положения дел в качестве противовеса дурному влиянию, оказываемому Северной Америкой». Однако Гитлер никак не отреагировал на предложение каудильо вступить в войну.

В день подписания франко-германского перемирия генералиссимус приказал своему послу в Париже, Хосе Феликсу де Лекерике, потребовать французские территории в южном и восточном Марокко. Игнорируя сомнительные утверждения Франко, что это необходимо для подавления волнений среди местных племен, а также чтобы избежать захвата этих территорий немцами, французский военный комендант незамедлительно уведомил испанского верховного комиссара Марокко, что любые испанские набеги на французскую территорию будут сурово караться.

Ничуть не огорченный этим афронтом, 22 июня Франко лаконично сказал английскому послу, что Великобритании пора кончать с войной, заявив буквально: «Вы все равно никогда не сможете выиграть ее», добавив затем, что в противном случае это может закончиться «разрушением европейской цивилизации». Отвергнув американскую помощь в обмен на испанский нейтралитет, Франко вновь предложил Германии вступить в войну на ее стороне. Однако и в этот раз ему отказали. Уже отягощенный своими, как он их называл, «нахлебниками» (итальянцами), Гитлер был противником притязаний Испании во французском Марокко, опасаясь, что это может вызвать высадку там британского десанта. Желая иметь собственные базы в Марокко и на Канарских островах, фюрер строго уведомил Франко, что вряд ли ему понадобится помощь Испании в войне, которую он рассчитывал выиграть своими силами. Потеря Ягуэ, ярого германофила, которого каудильо вынужден был снять с поста министра военно-воздушных сил за его политику реабилитации офицеров-республиканцев, а также за то, что он оказался замешан в заговоре против Франко, нанесла еще один удар по прогерманской позиции генералиссимуса. Это, впрочем, не помешало Франко, Бейгбедеру и Серрано Суньеру принять участие в безумном плане: оказать помощь немцам в «задержании» герцога Виндзорского в Португалии и использовать его против «клики Черчилля» в мирных переговорах.

Сэр Сэмюэл Хоур продолжал прилагать все усилия, чтобы обеспечить испанский нейтралитет. Энергично пополняя карманы высокопоставленных армейских чинов и предлагая британскую помощь для облегчения продовольственного кризиса в Испании, Хоур даже намекнул Бейгбедеру: если Франко будет вести себя правильно, Гибралтар и другие «пожелания» Испании несколько позднее могут быть обсуждены. Кроме того, из опасения, что свержение каудильо спровоцирует германское вторжение в Испанию, англичане не оказывали даже моральной помощи республиканцам. А ведь те надеялись, что в качестве составной части войны против фашизма западные демократии выступят против каудильо.

Прибытие из Берлина адмирала Канариса, поклонника Франко, еще больше подстегнуло милитаристский энтузиазм генералиссимуса. Но 6 июля Канарис не оставил никаких сомнений насчет того, что, по крайней мере на текущий момент, Германия не заинтересована в участии Испании в войне. Он, однако, запросил разрешения на пересечение территории Испании германскими войсками, если англичане вторгнутся в Португалию или Португалия вступит в войну на стороне англичан и их союзников. Каудильо — сам жаждавший захватить Португалию — заверил, что испанских войск будет вполне достаточно для решения этой задачи, если немцы снабдят их артиллерией и авиацией.

Стремясь упрочить собственные позиции на Пиренейском полуострове, Франко в тот же день встретился с португальским послом. С жаром говоря о Гитлере как о «необычайно умеренном, восприимчивом человеке, полном великих идей в духе гуманизма», каудильо порекомендовал португальцам как можно скорее разорвать дружеские отношения с Великобританией. Португальский диктатор Салазар был всерьез обеспокоен намерениями Франко. Через своего посла он предложил, чтобы Испания и Португалия заключили договор о дружбе, по которому каждая из сторон обязалась защищать нейтралитет друг друга в случае нападения, от кого бы оно ни исходило. Но если Салазар имел в виду немцев, то Франко хотел отразить «любые требования или нападки со стороны англичан».

17 июня 1940 года каудильо, вдохновленный перемирием Германии с Францией (которое на деле поставило крест на его претензиях на французское Марокко), по случаю четвертой годовщины восстания произнес пламенную речь, выдержанную в профашистских, агрессивных тонах. Провозгласив, что «Наш долг и цель — это Гибралтар и экспансия в Африке», он в очередной раз заявил, что ключом для реализации испанских имперских устремлений — и секретом «фантастических побед» Гитлера «на полях сражений в Европе» — являются дисциплина и единство.

Однако холодный ветер действительности задул с новой силой. Политика западных демократий, направленная на ограничения поставок горючего в Испанию, привела почти к полному крушению торговли внутри страны. 24 июля Франко был вынужден подписать соглашение с Великобританией и Португалией о товарообмене в стерлинговой зоне, а пять дней спустя — договор о дружбе и ненападении с Португалией.

В то же время немцы неожиданно понесли серьезный урон в воздушной битве за Англию. Это резко повысило стратегическое значение Испании для Германии. 2 августа 1940 года Риббентроп сообщил немецкому послу фон Штореру, что «теперь мы желаем скорейшего вступления Испании в войну». Пока немцы размышляли, каким образом этого добиться лучше всего, Франко, словно раззадоренный ребенок, направил и Гитлеру, и Муссолини личное послание с картой своей «африканской империи». В нее были включены «Гибралтар, Французское Марокко… Оран и колонии Гвинейского залива». Заверив немцев, что благодаря договору о дружбе Португалия «отчасти находится вне британской орбиты и стала гораздо ближе к нашей», он дал понять, что ждет от немцев поставок горючего, зерна и «прочей помощи, требуемой для ведения войны». Не обращая внимания на уклончивую позицию Муссолини (итальянского диктатора раздражали притязания Франко на ту часть северного Марокко, которую он присмотрел для себя), каудильо выразил свое «глубокое и горячее восхищение дуче».

Однако энтузиазм немцев по поводу участия режима Франко в войне быстро испарился после их детальной оценки реального состояния испанской армии. Отмечалось, что «чрезмерный индивидуализм зачастую ведет к отсутствию дисциплины» у солдат, а «доктринерское командование обычно медлительно и лениво». Соответственно был сделан вывод, что «без иностранной помощи Испания сможет очень недолго вести военные действия». В любом случае Гитлер предпочитал сохранять хорошие отношения с вишистской Францией, нежели удовлетворять амбиции Франко во Французском Марокко. И фюрер решил, что взамен экономической и военной помощи каудильо достаточно оказать моральную. 6 сентября фон Шторер нацепил на грудь пребывавшего в эйфории генералиссимуса весьма престижный большой золотой крест ордена «Германского Орла».

Однако, несмотря на пылкую веру Франко в «триумф наших общих идеалов», быстро ухудшающееся экономическое положение Испании начало накладывать свой отпечаток на его экспансионистские устремления. Скрепя сердце, он был вынужден обратиться за экономической помощью к Соединенным Штатам. Весьма подозрительный госдепартамент указал, что Штаты готовы направить помощь только через политически нейтральный Красный Крест, надеясь, что таким образом американцы завоюют доброе к себе отношение испанцев, но не будут способствовать военным планам Франко.

Как Великобритания, так и Франция были чрезвычайно озабочены тем, что неоднократные попытки Испании добиться от немцев приглашения Серрано Суньера посетить Берлин в конце концов, 16 сентября 1940 года, принесли свои плоды. В действительности испанский министр и его фалангистская свита были не слишком гостеприимно встречены грубоватым и заносчивым Риббентропом. Хотя буквально на следующий день немцы отказались от операции «Морской лев», то есть вторжения в Великобританию, и перенесли свое внимание на нервные центры Британской империи, Гибралтар и Суэц, Риббентроп радостно заверял испанцев, что ситуация в Лондоне быстро ухудшается и скоро от него «ничего не останется, кроме пепла и обломков». На пространный «список покупок» каудильо, где фигурировало пожелание «заполучить все Французское Марокко», Гитлер ответил своим, еще более длинным, списком. К неудовольствию испанской стороны, в него входили требования базы на Канарских островах и передачи Германии имущества английских и французских фирм, действовавших в Испании, в качестве компенсации за немецкую помощь во время гражданской войны. Хотя встреча Серрано Суньера с фюрером была более теплой, она от этого не стала более продуктивной.

Пока Франко пытался убедить себя, что неприемлемые немецкие требования исходили от «самовлюбленных прихвостней» Гитлера, и продолжал что-то лепетать насчет «возвышенного образа мыслей и прекрасного чутья фюрера», он был оскорблен в лучших чувствах. 24 сентября Серрано Суньер и Риббентроп снова встретились в Берлине, чтобы обсудить предложение Муссолини о заключении секретного трехстороннего пакта между Испанией, Германией и Италией. Франко приказал Серрано Суньеру уведомить Риббентропа, что «он был дружески огорчен» требованиями Германии, которые «абсолютно несовместимы с величием и независимостью страны». После горячей дискуссии министры иностранных дел обоих государств договорились, что детали секретного пакта должны быть определены во время личной встречи Франко и Гитлера.

Обиженный фюрер, заметив, что без немецкой и итальянской помощи «сегодня не было бы Франко», начал задаваться вопросом: «Была ли Испания столь же расположена отдавать, как прежде была готова брать?» Гитлер сообщил сначала министру иностранных дел Италии Чиано, а затем и самому Муссолини, что против испанского вступления в войну, ибо «оно обойдется дороже, чем того стоит». Хотя фюрер и сам не был лишен духа стяжательства, он с горечью жаловался: «Общаясь с испанцами, чувствуешь себя так, словно имеешь дело с евреем, который хочет заработать на самом святом, что есть у человека». А немецкий посол в ответ на заверения каудильо, что «его отношение к Германии — не сиюминутная прихоть, а непреходящая реальность», раздраженно заметил: «Испания не может ожидать, что ценой наших побед мы ей на блюдечке преподнесем новую колониальную империю и ничего не получим взамен». Тем не менее акции Франко как руководителя Испании в глазах немецких политиков стали расти, поскольку оппозиция вступлению в войну в испанской армии усиливалась, а между монархистами-англофилами и фалангистами, сторонниками «оси», вспыхнули столкновения. Каудильо же, в полной мере осознав, что немцы не хотят платить вперед и его экспансионистские устремления не находят у них должного понимания, англичанам, однако, намекнул, что ему были обещаны «экономическая стабильность, Гибралтар и Французское Марокко» в обмен на испанское участие в войне.

На протяжении всего этого времени происходили безжалостные казни республиканцев, которых вытаскивали из переполненных тюрем. Легкость и беспечность, с которой Франко подписывал смертные приговоры, обнаружились, когда в октябре — ноябре 1940 года был казнен ряд высокопоставленных республиканцев, в том числе и каталонский президент Луис Компанис, арестованный гестапо во Франции и выданный каудильо. Это вызвало всплеск возмущения за рубежом и создало определенные трудности для режима. Однако не в политических интересах западных демократий было обращать внимание на эти преступления. Но ни замечание Черчилля в адрес испанских политиков — «мы не являемся препятствием для их марокканских амбиций, пока они сохраняют нейтралитет в войне», — ни американское предложение массивных поставок зерна в обмен на испанский нейтралитет не смогли повлиять на профашистскую позицию Франко. 16 октября 1940 года он уволил двух министров, не поддерживавших внешнеполитическую линию каудильо, в том числе и Бейгбедера, любовница которого, красавица англичанка Розалинда Пауэлл Фокс, убедила его отказаться от своего германофильства. С тех пор он с ехидством называл Франко не иначе как «карлик из Эль-Пардо». Министром торговли и промышленности был назначен фалангист Деметрио Карсельер Сегура, а Серрано Суньер стал министром иностранных дел, сохранив за собой портфель министра внутренних дел. Хотя номинально возглавлял кабинет Франко, решением повседневных вопросов все больше занимался именно Серрано Суньер. Довольный Муссолини написал Гитлеру, что в Испании «враждебные странам «оси» тенденции были устранены или, по меньшей мере, нейтрализованы», а широко освещавшийся в прессе визит Генриха Гиммлера еще раз укрепил впечатление, что Испания находилась на грани вступления в войну.

Гитлер, вопреки желанию своих советников, захотел сам выяснить, нельзя ли все-таки втянуть Испанию во всемирную бойню, не принося в жертву собственные амбиции. Была подготовлена встреча двух деятелей. Франко, наконец, лично противостоял Гитлеру на знаменитой встрече в Андае 23 октября 1940 года. Поезд каудильо прибыл на станцию с опозданием на восемь минут, выгрузив, по выражению адмирала Канариса, «не героя, а какого-то недомерка». Не сумев найти подходящий тон в беседе с фюрером, разнервничавшийся Франко то рассыпался в подобострастных комплиментах, то вдруг проявлял непреодолимое упрямство. Поскольку оба они являлись личностями исключительно самовлюбленными, им не стоило встречаться лицом к лицу. Уже тот факт, что каждый из них был уверен, что он — избранник Божий, осуществляющий Его промысел на Земле, а то и является воплощением самого Мессии, делал маловероятным достижение между ними взаимоприемлемого компромисса. А поскольку собственное Я тесно идентифицировалось у Гитлера с Третьим рейхом, а у Франко — с Родиной, то они сталкивались практически по каждому пункту переговоров.

Да и в принципе трудно было представить, чтобы Гитлер сделал какие-либо имперские уступки испанцам сразу после немецких военных успехов. Не слишком приветствовал он и самонадеянные претензии Франко на равный статус, в то время как Испания терпела полный экономический крах. Убежденность каудильо, что в отношении Марокко «Франция должна сделать определенные уступки», натолкнулась на решимость фюрера не подвергать опасности свои отношения с правительством Виши. Опрометчивое решение Франко прочитать Гитлеру лекцию об исторических и моральных правах Испании на Марокко «монотонным голосом, напоминающим муэдзина, призывающего верующих к намазу», пришлось не по вкусу Гитлеру, который вообще не имел ни привычки, ни склонности выслушивать чьи-либо нудные рассуждения. Под отупляющим напором Франко фюрер не сумел хотя бы просто-напросто соврать, на словах согласившись с правами каудильо на Французское Марокко. Но, возможно, даже конфиденциально он не хотел выдавать такого рода авансы «латинским» болтунам, поскольку, как считал Гитлер, «рано или поздно французы все равно узнают об этом». По-видимому, не вполне отдавая себе отчет о смысле собственных слов, Франко бестактно заверил Гитлера, что Испания может захватить Гибралтар в любой момент, а вот Великобритания, если она будет завоевана, все равно станет продолжать войну из Канады с помощью Соединенных Штатов. Вскочив на ноги, взбешенный Гитлер заорал, что он больше не желает продолжать дискуссию. (Позднее фюрер пожалуется Муссолини, что «лучше согласится, чтобы ему вырвали три-четыре зуба, чем снова пережить что-либо подобное».)

Несмотря на безнадежную уверенность Гитлера, что «с этим типом каши не сваришь», в конце концов его удалось убедить продолжать переговоры. После ужина, прошедшего в напряженной обстановке, было решено, что Серрано Суньер и Риббентроп подготовят секретный договор, а Гитлер и Франко поведут дискуссию с глазу на глаз. Перед уходом каудильо выдал последний залп: «Несмотря на все, что я высказал, если наступит день, когда я действительно понадоблюсь Германии, то немедленно приду к ней на помощь без каких-либо требований с моей стороны». Эти слова не были переведены на немецкий, поскольку переводчик счел их просто формулой вежливости. Впечатление, произведенное генералиссимусом на верховное германское командование, стало еще более ярким в момент расставания: когда он прощально помахивал рукой с площадки последнего вагона, поезд сильно тряхнуло, и только энергичное вмешательство генерала Москардо спасло каудильо от падения вниз головой на платформу. Ко всем несчастьям, старый поезд протекал так, что из-за мощного ливня на обратном пути Франко и Серрано Суньер приехали в Сан-Себастьян промокшие до нитки.

Единственное твердое обещание Гитлера касалось Гибралтара. Поминая немцев недобрым словом, Франко и Серрано Суньер почти ночь напролет работали над секретным протоколом, а затем отправили его в Берлин с кучей поправок, которые немцы немедленно вычеркнули. Разобиженный Франко жаловался Серрано Суньеру, что «эти люди просто невыносимы. Они хотят, чтобы мы вступили в войну, не получив ничего взамен», а Гитлер тем временем поносил «иезуитскую свинью», «трусливого Франко» и «неуместный испанский гонор». Серрано Суньер объяснил позднее итальянскому послу, что все проблемы были вызваны тем, что «Франко, обладавший скорее военным, чем политическим менталитетом, оказался недостаточно подготовлен к сложной диалектической игре, которую вели немцы». Несмотря на минорный тон переговоров, последовавшие затем взаимные препирательства и туманность формулировок заключенного все же секретного протокола, в нем содержалось-таки официальное обязательство Испании вступить в войну на стороне «оси» в сроки, «совместно согласованные тремя державами». Однако в ноябре 1940 года немцы, проанализировав ситуацию в Испании, сделали вывод, что положение «стало значительно более критическим» и эта страна «может стать для нас тяжелой ношей». Как заключил Геббельс: «Фюрер не слишком высокого мнения ни об Испании, ни о самом Франко. Много шума, мало дела».

Возможно, под впечатлением от встречи с фюрером Франко опять увлекся новой, совершенно абсурдной «экономической» идеей. Ярый фалангист, гражданский губернатор Малаги, Хосе Луис Арресе утверждал, что проблема голода может быть решена одним махом, если кормить народ бутербродами с мясом дельфина, причем хлеб делать из рыбной муки. Эти невероятные, чтобы не сказать несъедобные, рекомендации так потрясли Франко, что подобострастный, но амбициозный Арресе быстро взлетел в политической иерархии. На деле Испания, как и предполагали немцы, еще длительное время останется «в жутком, почти анархичном беспорядке». Говоря о голоде в Испании, Дэвид Экклс — британский экономист, присланный на помощь Хоуру, чтобы обеспечить нейтралитет Франко — описывает мужчин, женщин и «детей, которые рылись на улицах в ящиках с мусором и отбросами». Экклс был убежден, что «испанцы выставлены на продажу, а наша задача состоит в том, чтобы аукционист присудил этот лот нам». И он решил, что для Великобритании настал подходящий момент предложить Испании экономическую помощь под гарантию ее нейтралитета. Страдая от немецкой непреклонности и сознавая, что его режим может пострадать, если Испания не получит дополнительно зерна от американцев, даже Франко понял, что настало время договариваться с союзными демократическими державами. Заверив американского посла, что он не подписывал никакого трехстороннего соглашения с державами «оси», Франко сумрачно намекнул: единственное, что мешает ему публично заявить о нейтралитете, это страх перед Германией, «стоящей на границе и готовой к прыжку». Может, Франко просто вел свою политическую игру. Может, сразу после встречи в Андае его отношение к великому герою несколько изменилось. Обладая схожим с фюрером типом мышления, он понимал, сколь мало можно доверять Гитлеру — кто знает, какие у него планы? И действительно, Геринг много позже будет утверждать: было большой ошибкой Гитлера то, что он так и не решился оккупировать Испанию. Но, какими бы соображениями ни руководствовался Франко, он поспешил успокоить немцев — мол, все его переговоры с союзными державами были «туманными и ни к чему не обязывающими», а слухи о том, что Испания обещала нейтралитет в обмен на американские поставки продуктов питания, — просто выдумки.

Не самое умное решение Муссолини развязать 28 октября военную кампанию в Греции (что привело к восстанию в Югославии и британской экспедиции) вынудило Гитлера, стиснув зубы, изменить свои планы и выручить дуче, а также убедило фюрера, что Испания как военный союзник ему еще может понадобиться. Однако постоянно преследовавший каудильо страх перед неудачей, наряду с присущим ему патологическим нежеланием вступать в какой бы то ни было клуб, вызвали у него приступ особо упрямого и непредсказуемого поведения. 7 декабря адмирал Канарис официально предложил Испании вступить в войну и разрешить германскому армейскому корпусу с артиллерией пересечь ее территорию, чтобы напасть на Гибралтар. Но каудильо, видимо сам того не желая, раскрыл свои карты, заявив, что его страна «вступит в войну только тогда, когда Великобритания будет готова капитулировать». Потом он отрицал, будто говорил что-либо подобное, и нервно ссылался на ухудшение дел в продовольственной сфере как на основную причину отказа немцам. Так или иначе, предложение Гитлера передать Гибралтар по окончании войны (до этого Гибралтар был ему нужен в качестве немецкой базы) оказалось недостаточным, чтобы соблазнить Франко. В 1945 году, находясь в своем бункере, Гитлер все еще утверждал, что «с нашими десантниками [и] с согласия Франко» он мог бы легко захватить Гибралтар. Но в тот момент испанское верховное командование решило, что Испания не предпримет никаких шагов против Гибралтара, пока Великобритания держит под своим контролем Суэц. И пока немцы разбирались в «уклончивых и неопределенных» ответах Франко и его «многочисленных рассуждениях по поводу деталей и второстепенных аспектов» проблемы, пыл с обеих сторон угас.