Франко. Краткая биография

Глава 8
СВЕТ МОЙ, ЗЕРКАЛЬЦЕ, СКАЖИ…
Апрель 1945 — апрель 1956

На учредительной конференции Организации Объединенных Наций, проходившей в Сан-Франциско с 25 апреля по 26 июня 1945 года, Мексика, по инициативе испанских республиканцев в изгнании, внесла резолюцию, согласно которой любое государство, созданное при помощи вооруженных сил стран, воевавших против Объединенных Наций, не может быть членом этой организации. Данная резолюция могла относиться только к Испании. Откровенно уязвленный, Франко разразился интервью журналисту из британского агентства Юнайтед Пресс. В нем он с невольной искренностью и вполне уместной двуличностью потребовал, чтобы корреспондент «объявил всему миру, что фаланга не имеет политической власти в Испании», однако каудильо забыл упомянуть, что и никто другой, кроме него, не имеет ее. Заявив, что изгнал из фаланги тех ее членов, которые пытались «идентифицировать Испанию с Германией и Италией», он отослал своих критиков к Королевскому совету, который «должен будет решить проблему престолонаследия».

Для сохранения личной власти Франко был готов ограничить власть фаланги, но вовсе не собирался оттолкнуть от себя сотни тысяч фалангистов, распустив их партию. Тем не менее он решил смягчить некоторые поверхностные фашистские признаки режима, сделав упор на его католическом характере. Контроль над прессой перешел от фаланги к министерству образования, в котором всем заправляла католическая церковь. Арресе был уволен с поста министра-секретаря «Национального движения», и должность эта так и осталась вакантной. Альберто Мартин Артахо, президент «Католического действия» в Испании и видный член могущественной «Католической фракции», стал министром иностранных дел. Впрочем, его надежды использовать свое положение для восстановления монархии очень быстро оказались обмануты. Франко нужен был Мартин Артахо только для одного: убедить многочисленных влиятельных католиков в западных демократиях, а также сам Ватикан, чтобы те принимали режим таким, какой он есть.

Накануне Потсдамской конференции, в начале августа 1945 года, непривычно любезный и сердечный Франко принял нового британского посла, сэра Виктора Маллета, и с радостной улыбкой заверил его, «что отношения между странами улучшатся». Оставив без внимания это фальшивое добродушие, три великие державы, Соединенные Штаты, Великобритания и Советский Союз, настояли на исключении Испании из ООН, однако отказались от прямого «вмешательства во внутренние дела» режима из опасения вызвать новую гражданскую войну. (Возмущенный Сталин тем не менее указал, что режим навязали испанскому народу Гитлер и Муссолини, и потому вряд ли можно было говорить о «внутренних делах».) В своем ежегодном выступлении перед Национальным советом раздраженный Франко дал понять, что он и сам не имел ни малейшего желания находиться в ООН. Поздравив самого себя за дипломатическое мастерство, с которым он сумел удержать страну вне войны, каудильо хвастливо заявил, что «принес Испании порядок, мир и радость, благодаря чему испанцы оказались одним из немногих народов, которые еще способны улыбаться в этой истерзанной Европе». Франко вновь сослался на призрак коммунизма в качестве оправдания своей жесткой внутренней политики. Среди массы самовосхвалений, броских лозунгов и демонстративных выпадов мелькнули несколько поверхностных успокоительных фраз, предназначенных для союзных держав. Была также опубликована так называемая «Хартия испанцев», согласно которой гражданские свободы якобы распространялись на весь народ. Однако профсоюзы и политические партии оказались под запретом.

Конференции в Сан-Франциско и Потсдаме, наряду с избранием нового лейбористского правительства в Великобритании во главе с Клементом Эттли и Эрнестом Бевином в качестве министра иностранных дел, вызвали волну необоснованного оптимизма среди лидеров испанских левых. В надежде, что ожесточенная партизанская война, развернувшаяся на севере и востоке страны, скоро принесет свои плоды, в конце августа они сформировали правительство в изгнании, возглавил которое республиканский интеллектуал Хосе Хираль. Ликующие монархисты, в свою очередь, решили, что реставрация монархии с доном Хуаном на троне стала неизбежной. На деле же все это не слишком беспокоило Франко. Напряженность между капиталистическим и коммунистическим блоком нарастала, а республиканское правительство раздирали внутренние склоки, выливавшиеся в ожесточенные дебаты. Как отметил британский посол, «если сила правительства определяется слабостью оппозиции, то режим Франко был не таким уж слабым, как многие иностранные критики и его противники в изгнании себе это представляли».

Карреро Бланко, всегда стремившийся предугадать, отразить и довести до логического конца мнение хозяина, подтвердил эту точку зрения в своем докладе о будущем режима, в котором, в частности, указывал, что репрессивные меры следует применять, «не опасаясь иностранной критики, ибо лучше уж примерно наказать раз и навсегда, чем оставить зло безнаказанным». Его убеждение, что «возможной для нас формулой являются только порядок, единство и терпение», было полностью оправданно. Режим Франко стал восприниматься в обществе постоянным институтом — кем-то от отчаяния, кем-то с вызовом, кем-то из угодливости. Намерения убрать каудильо оказывались все более редкими и изолированными, а достижение этой цели выглядело маловероятным. Желание бунтовать у противников Франко порядочно поизносилось. Когда 25 августа Кинделан произнес ярко выраженную промонархическую речь, каудильо чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы отстранить его от должности директора Высшего армейского училища и заменить на своего друга Хуана Вигона.

Легкость, с которой Франко отбрасывал свои самые принципиальные убеждения ради политической выгоды, ярко проявилась, когда он уступил британскому давлению и 7 сентября отказался от Танжера, порта в северном Марокко, со словами: «Не велика потеря, раз уж мы все равно не можем защитить его». В тот же день было упразднено фашистское приветствие. Во время празднования девятой годовщины его восхождения к верховной власти Франко разрешил фашистской молодежи фаланги пройти триумфальным маршем, размахивая испанскими флагами. Сам же он решил появиться в «демократическом костюме из соображений политической безопасности», проявляя безудержный цинизм, которым мог бы гордиться и Гитлер. В начале октября каудильо согласился провести референдум и объявить о муниципальных выборах, которые затем бесконечно откладывал. В остальном мире не оставалось места сомнениям, что любое движение с целью сместить Франко вызовет военное восстание в его поддержку. В самой Испании каудильо продолжал колебаться между приятным убеждением, что «в нынешней Испании можно править по воле народа» и обиженным ощущением, что он является рабом этого народа, исполняющим все его прихоти. «Франко, — сурово вещала «Ар-риба», — направляет испанский народ, но в то же время исполняет его приказы». «Каудильо не может, — завершает газета, — ни в чем отказать ему».

Между тем Франко продолжал изливать свою ярость на республиканцев. Гигантский репрессивный аппарат полиции, Гражданской гвардии и армии в 1946 году поглотил сорок пять процентов всего государственного бюджета. Экономически вредный, политически бесполезный и достойный осуждения с точки зрения морали, этот механизм подавления напоминал гитлеровское «окончательное решение» — хотя и в меньшем масштабе — и свидетельствовал об извращенно-мучительном состоянии психики Франко. Врожденная мстительность каудильо усугублялась тем фактом, что тогда не нашлось никого, кто мог бы нейтрализовать его врожденную склонность к самообману или подстегнуть его чувство ответственности. Франко настаивал на том, что инфляция была просто выдумкой «легковерных невежд от экономики», и невозмутимо оставлял без внимания разрушительный эффект, который репрессивные меры оказывали на шатающуюся экономику. В результате страна находилась в нищенском состоянии.

Укрывшись в Эль-Пардо, обозленный на весь мир, так неразумно и несправедливо относившийся к его режиму, он метался от одной крайности к другой. То в отчаянии решал плюнуть на все и уйти, то убеждал себя: «Я не совершу глупости, подобно Примо де Ривере, я не уйду в отставку; отсюда — только на кладбище». На заседаниях правительства от мрачных и бессвязных рассуждений о масонских заговорах и кознях Франко переходил к вдохновенным предсказаниям, как он оживит испанскую киноиндустрию, которая будет снимать его любимые музыкальные фильмы. И чем больше тоски наводили на каудильо мысли о масонах, тем больше он обращался к кинематографу, дабы разогнать их. Его страстью были фильмы об индейцах и ковбоях.

Как это ни парадоксально, любовь Франко к американским фильмам росла одновременно с увеличивавшимся недоверием к иностранцам. Решение США не менять своего посла, срок пребывания которого в Испании истекал в декабре 1945 года, не добавило спокойствия его измученной душе. Приезд нового испанского посла в Лондон совпал с бурными дебатами по Испании в палате общин, завершившимися резким заявлением Эрнеста Бевина: «Мы презираем этот режим». Британское правительство уведомило Франко, что терпению Великобритании «приходит конец». Хотя выглядело маловероятным, что подобные рахитичные жесты окажут нужное впечатление на каудильо — наоборот, они лишний раз укрепляли его в параноидной ксенофобии и еще больше толкали к фаланге.

В начале 1946 года, когда были опубликованы немецкие документы, вскрылись масштабы сотрудничества Франко со странами «оси». Расследование в ООН обнаружило массу случаев укрывательства военных преступников из Германии, Италии и вишистской Франции путем предоставления им испанского гражданства. И пока Великобритания и Соединенные Штаты нервно спорили, что делать с этими разоблачениями, дабы не вызвать военного мятежа или коммунистического восстания в Испании, Франко разъезжал по городам и весям, напоминая народу, как он защитил страну от «дьявольских махинаций» во время гражданской войны. А сейчас, по его словам, он защищал ее от «масонского сверхгосударства» — от которого, как считал каудильо, Вашингтон и Лондон получали приказы, — стремившегося уничтожить Испанию просто «потому, что она несла свет Евангелия в мир, а ее люди были воинами Бога».

Дон Хуан, не слишком убежденный этими аргументами, в феврале 1946 года решил обустроить свою резиденцию в Португалии, а не в Испании, как того требовал Франко, чтобы тем самым придать легитимность своему режиму. Это вызвало сильнейшее раздражение у каудильо и взбодрило монархистов. 13 февраля четыреста пятьдесят восемь высокопоставленных функционеров испанского режима подписали открытое письмо дону Хуану, выражая надежду на скорое восстановление монархии. Взбешенный Франко решил, что «они должны быть раздавлены, как козявки». Однако Давила сумел убедить его, что заключение в тюрьму без суда такой массы людей не улучшит репутацию режима за границей. Франко пришлось удовлетвориться высылкой Кинделана на Канарские острова. А когда дон Хуан отклонил приглашение каудильо посетить Испанию для встречи с ним, разгневанный Франко немедленно порвал с претендентом на престол все отношения.

Бунт монархистов и ухудшение отношений с доном Хуаном, похоже, вновь обострили страхи Франко и его агрессивность. Игнорируя международные просьбы о милосердии, 21 февраля 1946 года он приказал расстрелять командира одного из антифранкистских партизанских отрядов и героя французского Сопротивления, Кристино Гарсиа, и с ним еще девять человек. В ответ на этот бесполезный и провокационный акт мщения Франция закрыла границу с Испанией и порвала с ней отношения. Великобритания и Соединенные Штаты с большой неохотой согласились подписать вместе с Францией беззубую трехстороннюю декларацию в Совете Безопасности 4 марта, однако решительно отмели возможность какого-либо вмешательства «во внутренние дела Испании». Известная речь Черчилля о «железном занавесе» 5 марта подтвердила убеждение каудильо, что западные демократии Сталина боялись больше, чем не любили его, Франко. Через несколько дней в шизофреническом обращении к народу генералиссимус заклеймил международное враждебное окружение, подтвердил решимость спасти Испанию от врагов и заверил западных союзников в добрых намерениях. Чрезвычайно разобиженный повседневными обременительными заботами, связанными со спасением Испании и Европы, каудильо жаловался, что он, «как бессменный часовой… который бодрствует, когда другие спят», заслуживает большего уважения. Забыв на время о своей страсти к охоте, стрельбе и рыбной ловле, Франко ворчливо жаловался на то, что, неся тяжкое бремя главы государства, он не имеет «времени ни на личную жизнь, ни на увлечения», и с гордостью повторял: «Вся моя жизнь — это сплошная работа и глубокие раздумья». Каудильо журил неблагодарных сограждан за то, что они жалуются на свое относительно беззаботное существование и требовал от них (как когда-то его мать) «делать хорошую мину при плохой игре. Чем хуже идут дела, тем веселей должна выглядеть физиономия». Что ж, на какое-то время народу Испании потребуется очень широкая улыбка.

Пока союзники спорили по поводу Франко, «трехсторонняя декларация» вызвала к жизни некоторые политические волнения — их более не будет вплоть до середины пятидесятых годов — в высших эшелонах армии. Они были быстро погашены генералом Варелой, сменившим 12 марта 1946 года генерала Оргаса на посту верховного комиссара Марокко. Во время ежегодного парада в честь победы в гражданской войне, 1 апреля 1946 года, Франко получил поддержку испанской фаланги в виде массовой демонстрации. 6 апреля во дворец Эль-Пардо были доставлены триста тысяч подписей его верноподданных с подтверждением решимости защитить генералиссимуса от «наемных убийц сил зла». Каудильо, сам того не желая, открыл свою измученную душу, когда, задыхаясь от счастья, заявил, что масонский и коммунистический заговоры, сфабрикованные злобными республиканцами и имевшие целью свергнуть его, являются очевидным доказательством, что «мы существуем, мы не умерли, и наш стяг развевается на ветру». Возможно, он боялся, что при отсутствии врагов его и без того слабое осознание собственного Я вовсе улетучится.

Экстравагантные и бездоказательные обвинения польского представителя в Совете Безопасности 17 апреля 1946 года, будто бежавшие нацисты создавали атомную бомбу на территории Испании, не слишком помогли демократической оппозиции Франко. Каудильо ответил суровой двухчасовой диатрибой в кортесах, в которой отрицал, что он — диктатор, и утверждал, что испанский народ еще слишком дик и необуздан для демократии. Заявляя в приступе наивной откровенности, что одно время ему нравилось, когда его считали фашистом-нацистом, поскольку подобные режимы пользовались большим престижем в мире, он признавал, что теперь необходимо «подчеркивать другие, резко отличные черты нашего государства». Злорадно сообщив испанцам, что иностранный остракизм направлен прежде всего против них, а не против него, каудильо назвал помощь, полученную от держав «оси» во время гражданской войны, «каплей в океане». 28 апреля он решительно предупредил испанцев: «Имейте в виду, я вам не Дед Мороз, что приносит подарки, а глава государства».

Когда Совет Безопасности рекомендовал Генеральной Ассамблее ООН, чтобы она призвала всех своих членов порвать отношения с Испанией, надутый каудильо объявил, что «испанскому народу» в высшей степени наплевать на мнение других стран и они не имеют права совать нос в чужие дела. Он подверг уничтожающей критике действительно абсурдные заявления западных политиков, призывавших испанцев «свергнуть Франко, и в то же время заверяя их, что военного вмешательства союзных держав не будет». Отождествляя, по-видимому, политическую изоляцию, в которую он вверг Испанию, с тем, как его в детстве игнорировал, унижал и бил отец, Франко погрузился в написание злобных статей о масонстве, «одной из самых отвратительных тайн современности». Пока он находил утешение в салазаровской Португалии и у симпатизировавшего державам «оси» Хуана Доминго Перона в Аргентине, его сторонники продолжали устраивать впечатляющие массовые манифестации в поддержку вождя. 9 декабря 1946 года, после очередной многолюдной демонстрации фалангистов, Молодежного фронта и ветеранов гражданской войны, ликующий каудильо оптимистично уверял их, что «весь мир лежит у наших ног». А потом он и донья Кармен в течение часа стоя слушали, как проходящие скандировали «Франко! Франко! Франко!».

Эти оркестрованные демонстрации в поддержку каудильо не впечатлили и не убедили Генеральную Ассамблею ООН, которая 12 декабря 1946 года приняла резолюцию, исключающую Испанию из всех организаций ООН, и призвала все страны отозвать послов из Испании. (Тем не менее ни военные, ни экономические санкции не вводились.) И хотя ни в чем не раскаивающийся Франко тут же приказал отчеканить новую монету, на которой был выгравирован его бюст со словами «Милостью Божьей Каудильо», он явно чувствовал себя уязвленным и растерянным. В феврале 1947 года Франко сделал неожиданное, но прочувствованное заявление в «Вашингтон пост»: «Мной никогда не руководило стремление к власти, я не люблю командовать… Если бы я убедился, что в интересах Родины должен отказаться от власти, не сомневайтесь, что я с радостью, без колебаний сделал бы это, ибо власть для меня — долг и самопожертвование». Впав в депрессию после отъезда послов, он с чрезвычайным радушием принимал любого, даже не слишком важного иностранного чиновника. Доктрина Трумэна от 12 марта 1947 года, обещавшая поддержку «свободным народам, которые решали свою судьбу своими силами» в противостоянии экспансии коммунизма, значительно ободрила его. Он подозревал, что понятие «свободные народы» могло трактоваться достаточно широко.

28 марта 1947 года каудильо предпринял попытку умерить беспокойство западных держав по поводу вопроса о наследовании, а также оборвать связи между некоторыми монархистами и республиканцами в изгнании. Карреро Бланко подготовил проект закона, по которому режим Франко получал легальный статус. Каудильо сохранял власть как глава государства и имел право назначить собственного преемника-короля. Эти идеи нашли свое воплощение в Законе о наследовании, согласно которому должен быть проведен референдум, дабы нанести на режим тонкий слой '«демократической» легитимности. Однако надежды Франко на то, что дон Хуан ухватится за эту инициативу, оказались обманутыми, когда претендент на престол выпустил в Португалии «Эшторильский манифест», назвав ее незаконной. Испанская пресса немедленно, не слишком оригинальным образом, объявила дона Хуана марионеткой международного франкмасонства и коммунизма.

Экономическое положение страны тем временем продолжало катастрофически ухудшаться. К маю 1947 года зарплата рабочих упала до половины предвоенного уровня, а цены выросли более чем на двести пятьдесят процентов. Несмотря на репрессии, рабочие организовали серию забастовок по всей Испании. Б Бильбао были отправлены части Гражданской гвардии и Иностранный легион, что не предвещало ничего хорошего, а хозяева предприятий получили приказ увольнять рабочих «без рассуждений». Тех, кто не делал этого, сажали в тюрьму. И хотя правительство басков в изгнании приветствовало забастовки «как самую большую победу, одержанную трудящимися против режима», они просто лишний раз убедили Лондон и Вашингтон, что Франко им необходим как опора, чтобы противостоять подрывной коммунистической деятельности. Парадоксально, но именно жесткая репрессивная политика Франко толкала многих рабочих в ряды коммунистов. Как один американец, живший в то время в Испании, говорил Джералду Бренану: «У них нет ни хлеба, ни масла, естественно, что все они коммунисты. Если бы я был рабочим, тоже стал бы им».

Приезд Эвы Дуарте де Перон (Эвиты) с широко разрекламированным визитом в Испанию в июне 1947 года вновь всколыхнул фашистский энтузиазм Франко, который всегда таился в его душе. 9 июня повсеместно был объявлен нерабочим днем, а также прошла массовая демонстрация франкистов по случаю награждения Эвиты большим крестом Изабеллы Католической. Это высшая награда, которой каудильо мог удостоить женщину. Франко и Эвита выбросили руки в фашистском приветствии перед ликующими толпами фалангистов. Обиженная донья Кармен, в шляпке, которая должна была превзойти по экстравагантности и размеру шляпку Эвиты (поскольку был самый жаркий день года, ей пришлось отказаться от состязания на лучшую норковую шубу), с неодобрительно поджатыми губами взирала на восторженно улыбающегося мужа. Стороны подписали «Протокол Франко — Перон», который предусматривал увеличение аргентинской помощи Испании и поставок зерна в нее.

Референдум по Закону о наследовании прошел сразу после этого публичного возбуждения. В понедельник, 6 июля 1947 года, в разгар продолжающейся кампании, в которой любого голосующего против клеймили как антикатолика, промарксиста и тем самым обвиняли в попытке разрушить Испанию, девяносто три процента испанцев проголосовали «за». Несмотря на внушительное присутствие полиции и военных, запугивание и многочисленные факты фальсификации, нельзя было отрицать, что Франко пользовался значительной народной поддержкой в стране. Чрезвычайно довольный, он присвоил себе суверенное право давать аристократические титулы — право, которым каудильо в полной мере воспользовался, чтобы привязать монархистов к режиму. Предложение титула ставило их в трудную ситуацию. Соглашаясь принять его, они тем самым предавали короля, отказываясь — публично заявляли о своей оппозиции Франко.

Поскольку Великобритания и Соединенные Штаты предпочитали, чтобы каудильо оставался у власти, хотя они и утверждали обратное, усилия поляков и чехословаков, которые пытались убедить Генеральную Ассамблею ООН ввести крупномасштабные экономические санкции против Испании, не увенчались успехом. Захват власти в Чехословакии коммунистами в феврале 1948 года и блокада Берлина с 24 июня еще более упрочили позиции Франко. Он мог поздравить себя с тем, что сумел выжить в самый трудный период международной изоляции. Пожурив американцев за их неправильное отношение к нему в недавнем прошлом, Франко потребовал немедленных репараций и упрямо отказывался сделать хотя бы символический жест по либерализации режима для умиротворения западных держав. Хотя предложение включить Испанию в программу экономического восстановления Европы (план Маршалла) 30 марта 1948 года и было заблокировано Трумэном, Франко мог позволить себе сидеть сложа руки. Указание Советского Союза странам Восточной Европы отвергать любую помощь Запада ускорило раскол послевоенного мира на два непримиримых блока, причем Франко окончательно утвердился в западной сфере. Даже умеренные испанцы начали считать, что для политических перемен момент был не самый подходящий. Подобно своенравному ребенку, в марте 1948 года Франко отправил Лекерику, которому в 1945 году США не дали агреман в качестве посла, в Вашингтон в звании инспектора посольств и дипломатических миссий. Ему больше подошло бы звание «уполномоченного по раздаче взяток и франкистской пропаганде».

Несмотря на продолжающуюся сдержанность Великобритании к режиму Франко, в особенности в вопросе о Гибралтаре, американцы склонялись к скорейшей нормализации отношений с Испанией. Убежденные в том, что любая попытка свергнуть диктатора пошла бы на пользу левым, а не монархистам, они предлагали каудильо попытаться расколоть оппозицию, восстановив связи с популярным в народе доном Хуаном. Франко уже однажды проявил смешанное отношение к монархии, когда показал брату Николасу две фотографии: одну — с трупами Муссолини и Кларетты Петтаччи, другую — на которой Альфонс XIII сходит на берег в Марселе на первом этапе изгнания. При этом Франко произнес: «Если дела пойдут плохо, я кончу, как Муссолини, потому что буду защищаться до последней капли крови. Я не сбегу, как Альфонс XIII». Явно проводя параллель между бегством короля, бросившим Испанию, и позорным бегством отца, бросившим семью, Франко фарисейски заявил своим критикам, что он никогда не бросит испанскую «семью» из-за «ошибочного впечатления, будто народ его не любит».

В конце концов была достигнута договоренность о встрече Франко с доном Хуаном на борту яхты «Азор» 25 августа 1948 года. Франко пошел по проторенной дорожке в переговорах с претендентом на престол — которого он продолжал называть просто дон Хуан, — шарахаясь от надежды, что тот признает его заслуги и будет уважать, к злобной решимости удерживать конкурента в стороне от власти любой ценой. Во время встречи Франко ткал сложный эмоциональный и политический ковер. Поначалу он слегка поплакал, затем долго и пространно разглагольствовал, как под его долгосрочным руководством Испания станет самой богатой страной в Европе. Франко объяснил, почему он вынужден держать власть в своих руках: из-за отсутствия народных требований — которые каудильо сам же и подавил — ни в пользу монархии, ни в пользу Республики. При этом он наивно похвастался, что если бы захотел, то за пару недель мог бы организовать всеобщую поддержку дона Хуана. Обозвав своих генералов «идиотами» и «законченными кретинами», каудильо заявил: «Я не позволяю министрам спорить со мной. Я отдаю им приказы, а они подчиняются», заверив претендента, что «любого из них можно купить». Затем Франко самым оскорбительным образом предположил, что монарху недостанет твердости, чтобы управлять этим стадом.

Однако постепенно начали проясняться истинные намерения Франко. Он хотел, чтобы сын дона Хуана, десятилетний Хуан Карлос, завершил свое образование в Испании под его личным руководством. В политическом отношении эта договоренность придавала временную легитимность роли Франко как регента, а также давала возможность осуществлять реальное влияние на своего преемника и (во всяком случае, он на это надеялся) примирила бы монархистов с его режимом. В эмоциональном плане такой вариант позволил бы ему исполнить свою главную эдипову фантазию: он использовал принца, чтобы лишить трона его отца, дона Хуана, законного короля, — который, подобно дону Николасу, отличался либерализмом и свободомыслием. Несмотря на очевидное недовольство, дон Хуан признал, что единственная надежда для реставрации монархии состояла в том, чтобы согласиться с каудильо. Скоро он горько пожалеет об этой договоренности.

Отправка принца в Испанию 9 ноября 1948 года стала чрезвычайно важным общественным событием. Его приезд положил конец спорам между монархистами и социалистами, примирил с режимом его консервативных критиков и предоставил столь нужное западным демократиям свидетельство того, что в Испании происходит хоть какая-то либерализация. Еще раньше щедротами старательного Лекерики в Вашингтоне было создано мощное происпанское лобби, организовавшее несколько громких американских визитов в Испанию. Прибытие американской военной комиссии 30 сентября 1948 года совпало с празднованием «Дня Каудильо» и стало большим подарком для испанской прессы, которая подала это посещение как американскую поддержку режима Франко.

Переполненный чувством собственного величия, генералиссимус той осенью ураганом пронесся по Андалусии, повсюду произнося громовые диатрибы против коммунистов, грандиозные панегирики собственной мудрости во время Второй мировой войны и безудержные похвалы испанской армии. 12 октября 1948 года на эффектной церемонии ему было присвоено звание Великого Адмирала Кастильского. Вместе со своей семьей он принимал парад военных кораблей Аргентины, Бразилии, Колумбии, Доминиканской Республики и Испании, а затем все собрались в монастыре Ла-Рабида, в котором Христофор Колумб провел последнюю ночь перед знаменитым путешествием. Франко наконец-то смог насладиться блеском военно-морских регалий своего отца и славой брата Рамона, ощущая себя «Колумбом нашего времени». По-видимому, он желал еще раз подчеркнуть ту мысль, что Америка была открыта исключительно усилиями Испании.

А в Европе продолжались усилия, чтобы вовлечь Испанию в сферу влияния Запада. Хотя общественное мнение в Великобритании и Франции менялось не с такой быстротой, как приоритеты их политических лидеров, — обычные люди с трудом привыкали к мысли, что их союзник в войне, Советский Союз, теперь стал врагом, а вот большой приятель Гитлера, Франко, стал другом, — ситуация эволюционировала в пользу каудильо. Приглашение Испании принять участие в Международной комиссии по статистике в ноябре 1948 года так возбудило Франко, что он в какой-то момент забыл о своем презрении к «масонской сверхдержаве» и «безмозглому американскому материализму» и, полный надежд, впрочем несбыточных, предложил США заключить двустороннее экономическое соглашение. В Великобритании известные консерваторы неустанно трудились над тем, чтобы восстановить дипломатические отношения с Испанией, а Черчилль, с привычной легкостью игнорируя факты, с жаром объявил, что поддержка Франко в значительной степени способствовала победе союзных держав.

Пока генералиссимус раздувался от самодовольства, те, кто не принадлежал к испанским сливкам общества, погружались в пучину отчаяния. Дипломатическая и экономическая изоляция страны дорого обошлась ее трудящимся. В то время как верхушка режима Франко получала свои дивиденды, тысячи людей рылись в отбросах или побирались на улицах. Многие испанцы были вынуждены обитать в хижинах из картонных коробок в трущобах, которые, как грибы, появлялись на окраинах городов, и даже перебирались в пещеры на холмах. Джералд Бренан, вернувшийся на юг Испании в конце сороковых годов, с ужасом описывает «детей с иссохшими, морщинистыми лицами», женщин с «исхудалыми, изголодавшимися» детьми на руках и «изможденных, подавленных мужчин, которые молча стояли, опершись на стену и тупо глядя перед собой». Но страшнее всех Бренану показались «ползавшие по улицам калеки без рук и ног». Одна супружеская пара с горечью жаловалась ему, что националисты «хотят уничтожить в нас все человеческое, хотят, чтобы мы превратились в животных. А богачи… в это время только жрут и пьют, разъезжают на машинах и спят с нашими женщинами… Для них законы не существуют». Другие были более снисходительными. Некий врач-фалангист утверждал, что Франко просто святой, ничего не знающий о деятельности жульнического окружения, «которое грабит страну». «Бедняга, — бормотал он, — его всегда окружают телохранители, ему приходится ездить в бронированном автомобиле и видеть Испанию только с трибун и балконов… Его обвиняют несправедливо». Но, как замечает Бренан, при любой диктатуре трудно винить кого-либо другого, кроме самого диктатора.

А Франко прилагал всю свою энергию на подавление критики, вместо того чтобы решать проблемы, созданные его политикой. Серрано Суньер написал зажигательную статью, направленную против «опасной скуки», поразившей Испанию, и критикующую «недальновидных деятелей». Ее опубликовала монархическая газета «АВС». Франко, разгневанный содержанием статьи, в запале пообещал показать автору, что такое настоящая скука, пригрозил закрыть «АВС» на три месяца, «а этого наглеца Серрано сослать на Канарские острова». «А если потребуется расстрелять его, — добавил каудильо, — то он будет расстрелян». Однако сколько бы Франко ни расстреливал людей, ничто не могло скрыть того факта, что без массированной иностранной помощи Испании через полгода грозил полный экономический крах. После значительного сокращения поставок зерна из Аргентины кредит в двадцать пять миллионов долларов, предоставленный Соединенными Штатами, где происпанское лобби разжигало энтузиазм по поводу будущих американских военных баз в Испании, оказался весьма своевременным.

Франко вдруг радостно сообщил странам Запада, что он не готов вступить в НАТО, пока не будут определены «привилегии, гарантии, права и обязанности» Испании, что вызвало отповедь в «Дейли телеграф». Газету удивило «его категорическое, недовольное и грубое НЕТ в ответ на предложение, которое ему никогда не делалось… и его невоспитанный отказ присутствовать на празднике, на который его не приглашали». В отличие от салазаровской Португалии Франко действительно не было предложено вступить в НАТО. Как выразился один британский министр, поставить каудильо оружие равносильно тому, чтобы «вложить ружье в руки закоренелому убийце». Франко ответил на это личное унижение страстным, лицемерным и сердитым обращением к нации 31 марта 1949 года, в котором утверждал, что его нейтралитет был особенно похвален, ибо союзные державы никогда не добивались его поддержки, и потому его симпатии склонялись к странам «оси».

Отказ принять Испанию в НАТО подогрел мрачные настроения Франко и его тревоги по поводу демократических козней и масонских заговоров. Как журналист номер один Испании — титул, который он сам себе присвоил 20 июля 1949 года, — каудильо решил, что настал момент опубликовать на английском языке свои ядовитые антиимпериалистические размышления о масонстве. Понимая, что общественное мнение в Великобритании и Соединенных Штатах уже начинало меняться в пользу Франко, перепуганный Ле-керика стал лихорадочно убеждать его отказаться от этого намерения, поскольку «в некоторых странах еще недостаточно ценителей подлинных и глубоких истин».

Несмотря на его постоянное ощущение несправедливости, в действительности в течение лета 1949 года не случилось ничего, что могло бы серьезно обеспокоить Франко. Партизанская война, которую республиканцы вели против него в горах, начинала истощаться. В это же время Франко твердо отверг попытку дона Хуана лишить его опекунства над Хуаном Карлосом. Успешный взрыв атомной бомбы в Советском Союзе, о котором сообщил Трумэн 23 сентября 1949 года, создание Китайской Народной Республики под руководством Мао Цзэдуна в начале октября 1949 года и разнузданная антикоммунистическая «охота на ведьм», развязанная сенатором Джозефом Маккарти в Соединенных Штатах, изменили международную ситуацию еще больше в пользу Франко. Когда американцы совсем уж разнервничались по поводу «красных под кроватью», государственный департамент США начал считать альянс с Испанией необходимым для сохранения Пиренейского полуострова в качестве антикоммунистического «бастиона в континентальной Европе». Последовал и символический жест — эскадра Восточного Атлантического флота США прибыла с визитом в Эль-Ферроль в сентябре 1949 года и пробыла там пять дней. Франко тут же поспешил в Португалию на встречу с Салазаром, дабы подчеркнуть полезность Пиренейского полуострова для западного альянса.

18 января 1950 года госсекретарь США Дин Ачесон направил широко разрекламированное послание, в котором заявлял, что Соединенные Штаты поддержат включение Испании в международные организации, и ратовал за возвращение в Мадрид иностранных послов. Вместо того чтобы успокоить Франко, этот примирительный жест вызвал у него особенно злобный приступ против недопустимого иностранного вмешательства и новые, нападки на Великобританию под едва скрытым псевдонимом. Он приказал также задержать ряд известных монархистов за преступление, которое в государстве, считающемся монархией, выглядело довольно странно — «заговор с целью реставрации монархии».

24 июня 1950 года нападение Северной Кореи на Южную, которая находилась под контролем Соединенных Штатов, на Западе вызвало к жизни призрак Третьей мировой войны — с коммунизмом в качестве врага. Несмотря на необдуманные, явно несвоевременные и оскорбительные заявления Франко о «социалистическом империализме Лондона», 4 ноября 1954 года Генеральная Ассамблея Организации Объединенных Наций проголосовала за резолюцию, разрешающую возвращение иностранных послов в Мадрид. Франко тут же издевательски потребовал солидную экономическую компенсацию за суровое отношение к его режиму в предыдущие годы. После обращения египтян к Великобритании, дабы та вывела войска из Суэца, каудильо вновь стал добиваться возвращения Гибралтара. А когда 16 ноября Трумэн решил предоставить Испании кредит в шестьдесят два с половиной миллиона долларов для перевооружения армии, чтобы привлечь Франко в антисоветский блок, генералиссимус убедился, как иногда бывает полезно показывать зубы.

Назначение 27 декабря 1950 года нового американского посла вдохновило каудильо на радиовыступление по случаю конца года, которое (по словам Пола Престона) было «набором виртуозных вариаций на тему «Я же вам говорил». Он вызывающе назначил Лекерику, ярого сторонника стран «оси», послом в Соединенных Штатах и предложил Фернандо Мариа де Кастиэлью (бывшего волонтера «голубой дивизии», присягавшего на верность Гитлеру) в качестве посла в Великобритании. Когда это явно неприемлемое предложение было англичанами вежливо отклонено, он назначил послом брата Хосе Антонио Примо де Риверы, Мигеля, распутного бабника и ярого фалангиста, которого Великобритания с большой неохотой приняла.

Склонность Франко действовать по принципу «разделяй и властвуй» с годами не уменьшилась. Так, о новом американском после, Стентоне Гриффитсе, прибывшем в Испанию в первых числах марта, Франко сказал, «что лучшего посла трудно себе представить», в то время как британский посол, сэр Джон Бальфур, прибывший чуть позже, скоро сам себя называл «послом в собачьей конуре». Бальфур считал, что холодное отношение к нему проистекало из того факта, что «большое число влиятельных персон, многие из которых в свое время были сторонниками стран «оси», питали неприязненные чувства к протестантской и демократической Британии». К тому же Стентон Гриффитс быстро завоевал симпатии испанцев, посетив корриду, во время которой обезумевший бык перепрыгнул заграждение и свалился прямо к его ногам. Фотографии этого происшествия обошли все газеты под заголовком «Испанский бык приветствует нового американского посла». Умиленный каудильо вскоре устроит Гриффитсу особенно пышный прием.

Впрочем, британский посол поначалу был тоже встречен с большой помпой. Во время поездки по улицам Мадрида в карете XVIII века, запряженной шестеркой лошадей с плюмажами на головах, его сопровождали «церемониймейстер по встрече послов» с кучерами, форейторами и лакеями на подножке и мавританскими уланами верхом на конях с позолоченными копытами. Из опасения, что антибританские чувства могут обернуться вспышкой насилия, офицер гвардии с саблей наголо сдерживал толпу. Однако Бальфур не отметил «ничего, кроме проявлений симпатии», среди зрителей. Встреченный во дворце «расфуфыренными чиновниками» и исполнением гимна «Боже, храни короля», посол со свитой прошествовал через анфиладу «великолепных комнат» до небольшой приемной, где его ожидал «любезный и обходительный» каудильо в парадной адмиральской форме, скроенной на манер ласточкиного хвоста. Франко оказался, вспоминает Бальфур, «таким маленьким, что, когда он сидел, казалось, его ноги не доставали до пола», а его «манеры напоминали манеры человека, который хочет встретить друга, вернувшегося в раскаянии после несправедливых обвинений». Несмотря на всю помпезность церемонии, Бальфур вынес впечатление, что испанская диктатура была творением «хилых любителей по сравнению со сталинской Россией или нацистской Германией».

Не зная этого ехидного отзыва, Франко еще раз попытался впечатлить дипломатический корпус на свадьбе своей дочери Ненуки и не имевшего особого веса в обществе плейбоя, доктора Кристобаля Мартинеса Бордиу маркиза де Вилья-верде, 10 апреля 1950 года. В качестве ничего не значащего жеста по отношению к миллионам голодающих прессе были даны инструкции не сообщать о потоке частных подарков по этому случаю, а официальным учреждениям и торговым фирмам вообще запретили делать подарки. На свадьбе, проходившей с почетным караулом и военными оркестрами, находились сотни гостей, в том числе дипломатический корпус в полном составе и блистательная коллекция аристократов. Невеста пошатывалась под тяжестью своих драгоценностей, а жених щеголял в наряде рыцаря Гроба Господня с мечом и в шлеме с плюмажем. Дабы не ударить в грязь лицом, сам Франко был в роскошной форме генерал-капитана вооруженных сил. Сопроводив невесту в часовню дворца Эль-Пардо, разволновавшийся каудильо с трудом набрался сил, чтобы занять место рядом с алтарем, предназначенное для главы государства.

Для церемонии был избран услужливый кардинал Пла-и-Даниэль. И он не подвел каудильо, призывая новобрачных следовать примеру «семьи из Назарета» и «образцового христианского очага главы государства». Более склонный идти по стопам второго, чем первого, избранник Ненуки, маркиз де Вильяверде, очень скоро принялся на всю катушку использовать семейную фамилию. В народе его прозвали «маркиз де Vayavida» (Ну и жизнь. — Исп.). Ему не потребовалось много времени, чтобы сколотить себе состояние посредством различных торговых махинаций вроде импорта из Италии мотоциклов «Веспа». Народные юмористы эту марку быстро расшифровали как аббревиатуру: VESPA — Villaverde Entra Sin Pagar Aduana (Вильяверде Ввозит, He Платя Таможенной Пошлины. — Исп.). Молодая чета приобрела огромную недвижимость в пригороде Мадрида и быстро заняла место брата Франко, Николаса, в качестве фаворитов в Эль-Пардо. Но если Франко надеялся, что замужество дочери как-то компенсирует разрыв его родителей или отсутствие романтики в браке с доньей Кармен, то очень быстро каудильо постигло разочарование. Скоро стало ясно, что замужество Ненуки стало точной копией брака его родителей. И с этим сам Франко оказался не в состоянии справиться. Однажды, когда дочь в расстроенных чувствах попыталась пожаловаться отцу на беспутное поведение своего мужа, он молча выслушал ее, а затем холодно приказал убраться с глаз долой. Тем не менее Ненука подарила ему семь внуков, которых «он окружил ласками и заботой, потакая им во всем» (Пол Престон).

Неудержимая жажда наживы семейства зятя еще больше разожгла страсть доньи Кармен к антиквариату и драгоценностям, из-за которой она заслужила прозвище «донья Ожерелье». Уже давно ходили слухи, что мелкие владельцы ювелирных лавок создали неофициальный страховой фонд для возмещения убытков, после ее хищных набегов. Когда, сразу после свадьбы дочери, донья Кармен узнала, что консорциум ювелиров послал усыпанную алмазами диадему для невесты, которая, согласно договоренности, была затем возвращена, она отправила в магазин слугу, чтобы забрать ее. В другой раз, по слухам, супруга каудильо схватила усыпанный рубинами пояс, преподнесенный Франко каким-то прибывшим с визитом арабским шейхом, и долго, с наслаждением ласкала камни, прежде чем отдать его служащему, чтобы тот отнес подарок в хранилище.

В ярком контрасте с жизнью Франко и его окружения остальная Испания продолжала страдать от дальнейшего ухудшения экономического положения. К концу 1950 года рост заработной платы трудящихся составил едва ли половину от роста цен. В результате неэффективного ведения сельского хозяйства Испания была вынуждена импортировать продукты питания, тратя на это постоянно уменьшающиеся валютные резервы, а частые отключения электричества заставляли простаивать фабрики и заводы, что еще больше сокращало заработную плату трудящихся. Среди рабочих назревали волнения. 11 марта 1951 года Франко открыто призвал их быть реалистами и умерить свои требования. Забыв на время собственную убежденность, что он правил страной изобилия, каудильо заявил о своей решимости «вымарать из сознания испанцев их детское заблуждение, что Испания — богатая страна, что она богата полезными ископаемыми». Вполне понятно, что, не слишком расположенные внимать его призывам к умеренности, рабочие в Барселоне открыто взбунтовались, когда гражданский губернатор, вызывавший всеобщую ненависть, по собственному почину поднял цену на трамвайные билеты. Прозвучали призывы объявить всеобщую забастовку 12 марта 1951 года. В волнениях, как повелось, обвинялись коммунистические агитаторы, но в этот раз в забастовке участвовали отдельные фалангисты и члены рабочей католической организации (ХОАК). Несмотря на зловещее прибытие к Барселоне трех тральщиков и появление на улицах города морских пехотинцев, большого кровопролития удалось избежать, поскольку генерал-капитан Барселоны, генерал Хуан Баутиста Санчес, отказался вывести из казарм войска гарнизона для подавления беспорядков. Гражданский губернатор потерял свой пост.

Волна недовольства докатилась до Страны Басков в апреле 1951 года, когда забастовали двести пятьдесят тысяч рабочих промышленных предприятий. И снова к левым присоединились фалангисты и члены ХОАК. Франко немедленно объявил забастовщиков уголовными преступниками, обвинил международные круги в экономических проблемах Испании, а уличные беспорядки отнес на счет заговора британских и французских масонов. А заодно уж он присовокупил несколько жалоб по поводу Гибралтара, возможно, с целью отвлечь внимание общества от домашних проблем. Бальфур, впрочем, полагал, что Франко был действительно убежден, что он просто исполнял наказ королевы Изабеллы Католической — никогда не отчуждать Гибралтар от Испанской Короны. Редкий день не проводились аресты, полицейские облавы и военные трибуналы. Лидеры забастовок, коммунисты и анархо-синдикалисты, получили по пятнадцать — двадцать лет тюремного заключения, было вынесено два смертных приговора, а несколько человек оказались застрелены «при попытке к бегству». Многие заключенные умерли в тюрьме от побоев.

Несмотря на все это, как и предсказывал Франко, ход истории менялся в его пользу. В рамках политики «холодной войны» западным союзникам было очень удобно рассматривать его репрессивные акции как достойный похвалы, решительный отпор коммунизму, а его жесткое трудовое законодательство делало Испанию очень привлекательной для иностранных инвесторов. Неудивительно, что Франко все с большим апломбом игнорировал попытки дона Хуана обсудить восстановление монархии «для всех испанцев». (Возможно, каудильо казалось, что, передав ему своего сына, дон Хуан лишился всякой возможности предъявлять права отцовства и на Хуана Карлоса, и на испанский народ.) Ко всему прочему и президент Трумэн говорил: «Мне не нравится Франко и вряд ли понравится в будущем, но я не позволю, чтобы мои личные чувства возобладали над убеждениями наших военных». А военные были убеждены, что Франко не похож на «типичных европейских и латиноамериканских диктаторов», и предлагали оплачивать переоборудование испанских военно-воздушных баз и портов, чтобы они могли принимать американские тяжелые бомбардировщики и авианосцы. Чрезвычайно довольный самим собой, каудильо потребовал от Запада помощи, достаточной для повышения боеспособности армии, дабы она могла защитить Испанию от Советов, а также для смягчения продовольственного кризиса в стране.

18 июля Франко назначил новый, политически реакционный, но экономически прогрессивный кабинет министров, в котором на первый взгляд усиливалась власть фаланги. Генерал Агустин Муньос Грандес, который командовал «голубой дивизией» в войне против СССР и получил награду из рук Гитлера, стал ответственным за будущие переговоры с американцами в качестве министра обороны. Верный Кар-реро Бланко, которому пришлось решить свои семейные проблемы, дабы не впасть в немилость у пуританки доньи Кармен, был назначен секретарем кабинета министров (на деле главой политического штаба Франко). В правительство возвратился Раймундо Фернандес Куэста на должность министра — генерального секретаря «Движения», а Хосе Антонио Хирон остался на посту министра труда. Ревностный католик, Хоакин Руис Хименес стал министром образования, а другой католик, ветеран «голубой дивизии», Фернандо Ма-риа де Кастиэлья, был отправлен в Рим для ведения переговоров о Конкордате[14] с занимавшим все более враждебную позицию папским престолом.

Когда преграды между Испанией и остальным западным миром начали рушиться, Франко решил, что было бы полезно и предусмотрительно признать недостаточность своих познаний в качестве экономиста и позволить сделать правительству первые пробные шаги в сторону от провалившейся политики автаркии. (Тем не менее, хотя главный идеолог этой политики, Хуан Антонио Санчес, был выведен из кабинета министров, он продолжал оказывать определенное влияние, будучи президентом государственного холдинга ИНИ[15].) А тем временем каудильо продолжал сеять семена тревоги и сомнения у Соединенных Штатов, утверждая, что лейбористская партия в Великобритании немногим отличается от коммунистической, а французы погрязли в бесконечных масонских заговорах. Его поведение лишний раз убеждало британское и французское правительства, что общение американцев с Франко серьезно подрывают целостность позиций западного мира.

В октябре 1951 года, когда консерваторы вновь пришли к власти в Великобритании, довольный Франко, отбросив на время свой гнев против английского империализма, встречал британского эмиссара, графа Бресборо, как давно утраченного друга. В беседе с ним, забыв о своем тесном сотрудничестве с американцами, Франко даже весело посмеялся над непоследовательностью политики США. Очарованный граф заявил, что Франко «…не соответствует устоявшемуся представлению о типичном диктаторе. Он говорит с такой простотой, обходительностью и естественностью тихим, лишенным излишней аффектации голосом», однако Бресборо добавил: «Менталитет диктатора явно проявляется только в его полнейшей убежденности, что любое высказанное им мнение является неоспоримым и окончательным по любому вопросу».

В быту Франко был столь же скользким. Он не всегда соразмерял дистанцию как в политике, так и в личных отношениях. Способный на стихийные проявления теплоты и непосредственности с совершенно незнакомыми иностранными сановниками, каудильо не позволял ни малейшей фамильярности в отношениях с друзьями и близкими соратниками: Макс Борелл, муж Ненуки и Карреро Бланко должны были обращаться к нему не иначе как «ваше превосходительство. Хосе Антонио Хирон, министр труда, фалангист, жаловался, что «Франко чрезвычайно холоден той холодностью, от которой временами замерзает душа». Пакон разочарованно замечал: «Каудильо открыт и общителен лишь с теми, кто превосходит его, либо с льстецами, которые осыпают его подарками и ублажают, но он холоден, как лед, с большинством из нас, ибо мы не льстим ему, мы ведем себя нормально и говорим ему обо всем с лояльной откровенностью, нравится ему это или нет».

Поскольку американцы не торопились что-либо предпринимать в отношениях с Испанией, победа генерала Эйзенхауэра на президентских выборах в 1952 году весьма воодушевила Франко. Он сразу же поспешил подчеркнуть общие интересы, объединяющие не только их страны, но и его самого с президентом США. В основном эта схожесть выражалась в стремлении Франко как можно чаще появляться в генеральской форме, а также в публикации фотографий, на которых каудильо играл в гольф или стоял у мольберта в большой фетровой шляпе и невообразимом полосатом костюме. Каудильо с подобострастием говорит о «прекрасном самопожертвовании Америки в Корее». Он даже предложил послать в помощь Соединенным Штатам дивизию волонтеров под командованием испанских офицеров, но потом был вынужден с раздражением признать, что «формально эту войну вела Организация Объединенных Наций, а она исключила Испанию из своих рядов».

Теперь перед Франко стояла непростая задача убедить себя и всех жителей Испании в том, что западные тираны-империалисты на самом деле были верными друзьями и союзниками. Невзирая на его способность ко всему приноравливаться и гибкость идеологических убеждений, этот деликатный процесс ни к чему не привел из-за обычных отступлений от взятого им курса и политических неудач. Подписание Конкордата с Ватиканом в августе 1953 года оказалось для Франко желанной передышкой в мучительной ситуации. А 21 декабря 1953 года его ждал еще один приятный сюрприз: Пий XII преподнес Франко, по выражению палы, «нашему возлюбленному сыну», главную ватиканскую награду — высший орден Христа.

После того как в конце концов 26 сентября 1953 года был заключен с Соединенными Штатами Пакт об обороне, Франко получил двести двадцать шесть миллионов долларов, предоставленных Америкой для нужд военной промышленности Испании. Общая экономическая помощь свелась к нескольким строительным проектам, которые предположительно имели военное значение. В свою очередь, Франко отказался от нейтралитета и, убежденный в том, что коммунисты были готовы в любую минуту броситься в атаку, весьма опрометчиво разрешил США постройку многочисленных баз рядом с крупными городами. Любую же критику по поводу его тесного общения с американцами Франко старался пресекать на корню, пытаясь представить всю ситуацию как «вторую победу над коммунистами». Однако, несмотря на огромные экономические выгоды для его режима, каудильо очень скоро пожалел о подписанном соглашении. Как он выразился, «самое лучшее, что американцы сделали для нас, было то, что они опустошили мадридские бары и публичные дома, поскольку практически все шлюхи повыскакивали замуж за американских сержантов и солдат». И хотя Франко считал, что договор с США окончательно укрепит его власть, в реальности он ослабил чувство «единения в осаде», которое имело решающую политическую и психологическую роль, как для самого каудильо, так и для его режима.

Вспышка доброжелательности по отношению к Великобритании у генералиссимуса улетучилась еще ранее, как только он узнал, что недавно коронованная Елизавета II собирается в 1954 году нанести визит в Гибралтар. В августе 1953 года его эмоциональная речь, в которой он охарактеризовал Британию как страну, «ослабляющую нашу Родину, создающую проблемы для нашей нации, подрывающую устои правящих кругов, провоцирующую волнения в колониях, а также способствующую революционным настроениям среди масонов и левых интернационалистов», была негативно встречена и в Лондоне, и в Вашингтоне. Так же, впрочем, как и принятое им в начале следующего года решение разрешить фалангистам — по обычаю, снабженным булыжниками, которые предусмотрительно доставляли в грузовиках — провести демонстрацию перед зданием английского посольства в Мадриде.

Спорадически вмешиваясь, только во вред делу, в сферу международных отношений, Франко решил, что вполне может позволить себе расслабиться — к чему, собственно, он всегда имел большую склонность. Когда каудильо не охотился, не стрелял и не рыбачил в обществе Макса Воррелла, он проводил время за игрой в гольф, смотрел бесконечные вестерны в личном кинотеатре в Эль-Пардо или же отправлялся в свое большое поместье Вальдефуентес. Франко также посвящал много времени живописи, совершенствуя свою скорее напыщенную, нежели профессиональную манеру письма. Однако подлинной страстью каудильо стал склеп в Долине павших («еще одна женщина» в его жизни). Завершенный в 1954 году, этот вздымающийся к небу монумент отражал представления Франко о своем месте в истории. И хотя националисты решили, что испанская архитектура, очищенная от модернистских тенденций, возьмет за основу «самую сущность блистательного века Испанской империи, создавшей государства в Америке, и глубокий и совершенный символ: Эскориал», вся концепция Долины павших больше напоминала египетскую пирамиду. Только крест весил сто восемьдесят одну тысячу шестьсот двадцать тонн и уходил вверх на сто пятьдесят метров. А в ширину он достигал сорока шести метров. Этим огромным памятником самому себе Франко, без всякого сомнения, надеялся не только компенсировать собственные физические и сексуальные недостатки, а также обессмертить себя, но и оставить после своего ухода из жизни грозное и вечное напоминание республиканцам, что они были разгромлены и уничтожены не кем-нибудь, а полубогом. Слова Альберта Шпеера о том, что страсть Гитлера к огромным и устрашающим зданиям являлась «отражением тирании», можно справедливо отнести и к генералу Франко.

Мания величия каудильо мешала его отношениям с доном Хуаном. Когда в 1954 году Хуан Карлос закончил свое обучение с частными преподавателями и получил среднее образование, соображения Франко о его следующих шагах никак не совпадали с представлениями по этому поводу дона Хуана. Тот хотел, чтобы его сын поступил в университет в Лувене. А Франко настаивал, чтобы принц пошел учиться в военную, морскую и воздушную академии, затем какое-то время посвятил бы изучению социологии и инженерного искусства в Мадридском университете, а уж потом приступил бы к серьезным занятиям в области управления под «личным присмотром каудильо». Ледяное письмо генералиссимуса не оставило у дона Хуана никаких сомнений в том, что любое вмешательство с его стороны в процесс обучения сына не оставит ни малейшей надежды на «установление монархии в нашей стране».

Однако, несмотря на то что дон Хуан чувствовал себя совершенно беспомощным перед каудильо, многие его сторонники так не считали. Франко ничего не мог поделать с бурными всплесками народных симпатий к бурбонской монархии. Осенью 1954 года испанцы из всех слоев общества тысячами стекались в Португалию на торжества по случаю совершеннолетия дочери дона Хуана, инфанты Марии дель Пилар. Однако еще большую тревогу у каудильо вызывало появление так называемой «Третьей силы», которую создали военные — верные сторонники Франко — в союзе с приверженцами короля и членами Opus Dei, влиятельной группой, состоящей из светских католиков. Эта организация стремилась к восстановлению традиционной монархии во главе с доном Хуаном, хотя и в рамках «Движения». Несмотря на то что Франко убрал из Верховного Совета научных исследований Рафаэля Кальво Сереру, который сам себя назначил идеологом «Третьей силы», ее призывы, глубоко проникшие в сознание людей, появились вновь во время муниципальных выборов, состоявшихся 21 ноября 1954 года в Мадриде. По мнению их устроителей, эти выборы, проводившиеся впервые после гражданской войны, абсолютно правдиво отражали волю народа, ибо треть муниципальных советников «избиралась» «отцами семейств» и замужними женщинами старше тридцати лет. Блас Перес, министр внутренних дел, использовал свое отнюдь не незначительное влияние для того, чтобы обеспечить победу фалангистам, в результате чего кандидаты, выдвинутые монархистами, оказались жертвами настоящей кампании по их запугиванию, развернутой фалангистскими головорезами. Тем не менее монархисты утверждали, что им удалось получить шестьдесят процентов реальных голосов. Когда они пожаловались Франко на то, каким образом результаты голосования преподносились в прессе, каудильо казался ошеломленным. Настоящим же кошмаром для него стало заявление генерала Хуана Вигона, который сообщил ему, что основная часть Мадридского гарнизона проголосовала за восстановление монархии. Франко же, вместо того чтобы сделать для себя соответствующие выводы о все более распространяющихся монархических настроениях в обществе, сделал жесткий выговор дону Хуану, возмущаясь поведением его сторонников.

Когда 9 декабря у каудильо родился первый внук, названный Франсиско Франко, генералиссимус получил возможность убрать дона Хуана с политической арены и основать собственную династию. Отец ребенка, Кристобаль Мартинес Бордиу, который, по понятным причинам, проявлял живейший интерес к этому вопросу, пытался всячески убедить Франко нарушить испанские традиции и изменить фамилии отца и матери. Однако, несмотря на то что каудильо и был какое-то время вроде бы увлечен этой идеей, по-настоящему он никогда не думал о ней. Одно назначение наследника уже влекло за собой риск общественной обструкции, а по отношению к безжалостному зятю генералиссимус испытывал особое недоверие. Совершенно очевидно, что для Франко было намного спокойнее иметь в качестве преемника своего «суррогатного» сына, Хуана Карлоса, чьи претензии на трон, как надеялся каудильо, будут направлены против собственного отца, а не против него самого, чем провоцировать опасные амбиции внутри семьи. Кроме того, Франко хватался за любую возможность соблюсти видимость законности, опять же чтобы не подвергать риску свое политическое положение. Тем не менее каудильо считал необходимым нарушить преемственность Бурбонов в престолонаследии. Он предпочитал посадить на трон Хуана Карлоса, а не его отца, дона Хуана, который, являясь законным наследником, сделал бы положение Франко политически уязвимым, а его режим незаконным и временным отклонением в истории, вместо того чтобы оказаться частью прославленного пути от средневековых королей до монархии XX века. И поэтому каудильо активно использовал страх людей перед очередной гражданской войной, которую могло вызвать возвращение дона Хуана в качестве главы государства с его разговорами о выборах и желанием стать «королем всех испанцев».

Однако, стремясь изменить политику монархистской оппозиции, Франко все-таки соглашается провести с легитимным наследником встречу, которая состоялась 29 декабря 1954 года в поместье Лас-Кабесас в Эстремадуре. Дон Хуан, источая любезность и уверенность в себе, старался убедить Франко в том, что его режим лишь выиграет благодаря социальной справедливости, независимой прессе, непредвзятому суду, свободным профсоюзам и различным по политической окраске легальным партиям. Ответ каудильо, по обыкновению, отличался пространностью и отсутствием какой-либо ясности. Однако, изначально стремясь получить одобрение со стороны дона Хуана, Франко намекнул ему, что в будущем он вполне мог бы поделить функции главы государства и главы правительства. Но затем признался — в порыве наивной откровенности — что такое положение дел его бы не слишком устроило, поскольку, как выразился генерал, «если я останусь главой государства, общественное мнение будет винить меня за все плохое, а все хорошее будет ставиться в заслугу главе правительства».

В конце концов из туманных разглагольствований Франко стал вырисовываться истинный смысл его слов: если дон Хуан не согласится, чтобы принц обучался под надзором каудильо, тот будет рассматривать его отказ как отречение от престола. В результате был достигнут негласный компромисс, по которому Франко получал возможность обучать Хуана Карлоса по своему усмотрению, но дон Хуан сохранял свои права на трон. Когда оба политика договорились о том, чтобы выделить двух надежных людей, которые бы поддерживали между ними связь в этой деликатной ситуации, Франко, вечно подозревавший всех без исключения, был поражен, что таких людей у дона Хуана оказалось великое множество. В результате встречи в Лас-Кабесасе было выпущено официальное совместное коммюнике, в котором безоговорочно признавались права Бурбонов на престол.

В январе 1955 года Хуан Карлос вернулся в Мадрид, где под руководством строгих учителей-военных начал готовиться к вступительным экзаменам в военную академию Сарагосы. В то время как все эти события чуть поубавили пыл у монархической оппозиции, присутствие молодого принца в Мадриде вызвало недовольство среди представителей правящей верхушки, выступающих против восстановления монархии. Что касается самого Франко, который не уставал подчеркивать свое право на выбор преемника, гарантировавшего дальнейшее существование режима, то он был очень рад видеть рядом с собой Хуана Карлоса. Бедному юноше пришлось выслушивать бесконечные лекции о том, что общение с аристократией опасно и что нужно быть ближе к простым людям, которые «морально здоровее и менее эгоистичны» (это убеждение генерала сильно отличалось от взглядов, которые он исповедовал сразу после гражданской войны). Кроме того, из них выходили настоящие патриоты в отличие от испорченного высшего общества. Активное участие Франко в образовании принца принесло свои плоды. Когда осенью 1955 года Хуан Карлос приступил к учебе в военной академии в Сарагосе, он вдруг обнаружил, что упорное нежелание каудильо возвращать на престол законного наследника — его отца — разделяли многие офицеры, которые были готовы защитить свои взгляды с помощью очередного военного путча.

К этому времени Франко, озабоченный проблемой преемника, свел свое участие в работе правительства к встречам консулов и послов во дворце Эль-Пардо. Но каждую пятницу он неизменно возглавлял бесконечные заседания, поражавшие министров невозможностью сходить на обед или отлучиться по естественной нужде иногда на протяжении девяти часов. Однако Франко не забывал и о своих увлечениях. Стремясь всеми силами сохранить связь с каудильо, целая свора придворных лизоблюдов следовала за ним по пятам во всех его долгих охотничьих походах, надеясь получить политические дивиденды. Они обращались с ним как с избалованным ребенком, отчаянно работая локтями в надежде первыми предложить генералиссимусу вкусную закуску, выразить восхищение его охотничьими подвигами и заверить, что среди присутствующих самое большое количество трофеев принадлежит ему.

В 1954 году ситуация в Марокко потребовала от каудильо пристального внимания к этой заморской территории. Испанский верховный комиссар, после настоятельных рекомендаций Франко, проявил совершенно не типичный для него интерес к «развитию марокканского народа», начав активно помогать марокканским националистам во французской зоне, снабжая их оружием и деньгами. Об испанской части Марокко генералиссимус беспокоился гораздо меньше, полагая, что она будет готова ставить вопрос о предоставлении независимости лишь лет через двадцать пять. В августе 1955 года, когда Франция, находясь под сильным давлением во Вьетнаме и Алжире, отменила военное положение в своей зоне Марокко и вернула на трон султана, Франко не смог оценить всей важности этого события для испанского сектора. Игнорируя настойчивые советы некоторых близких ему политиков развернуть широкомасштабную деятельность по привлечению инвестиций в социальные программы в Марокко, генералиссимус отделывался лишь общими обещаниями о будущей независимости государства. А когда, как и предсказывали его советники, там начались националистические выступления, они были жестоко подавлены. С принятием декларации о независимости французского Марокко 2 марта 1956 года в испанской зоне начался повсеместный бунт. 15 марта Франко был вынужден объявить, что Испания отказывается от своего протектората. Понимая, хоть и с большим опозданием, что на этот раз без серьезной лести и реверансов (в сторону властей Марокко) не обойтись, Франко решил устроить особенно щедрый прием султану Мухаммеду V, который 4 апреля прибыл в Испанию с визитом. Однако, несмотря на личный «роллс-ройс» каудильо, королевский эскорт из эффектно наряженных всадников, марокканской гвардии, и ликующей толпы встречавших его испанцев, это не смягчило холодность высокомерного султана. После встречи, прошедшей в крайне напряженной и неловкой обстановке, уязвленный Франко был вынужден признать, что марокканцы отнюдь не боготворили испанского каудильо, а его «глубокое понимание психологии мусульман» оказалось на поверку весьма поверхностным. Декларацию о независимости испанского сектора Марокко подписали 7 апреля 1956 года. Испания потеряла практически все свои колонии в Африке, сохранив лишь несколько изолированных сторожевых постов — Мелилью, Сеуту и территорию Ифни. Это был конец имперским мечтам Франко, которые он лелеял, еще будучи кадетом.

Усилия, потребовавшиеся каудильо, чтобы хоть как-то примириться с развалом империи и нереализованными внутренними амбициями, довели Франко до крайности. Потеря Марокко бросила вызов целостности его личности и представлению о себе как об отце нации. Это поражение разом уничтожило едва ли не главную идеологическую составляющую его режима, заключавшуюся в неистребимом желании отомстить за позорную потерю Кубы в 1898 году, а блестящие победы, одержанные «африканцами» в не столь давнем прошлом, потеряли свое величие и всякий смысл. Впоследствии Франко пришлось расстаться с любимым отрядом марокканских охранников — самым наглядным символом его королевских амбиций, а также террора, на котором держался весь режим каудильо. И таким образом, представление генералиссимуса о себе как о современном Сиде, ведущем свой народ к триумфу империализма, превратилось в бессмысленную фантазию. Будучи человеком прагматичным и гибким, Франко, проанализировав это символичное поражение, впал в глубокую депрессию. Он больше не мог ни притворяться, ни лгать даже самому себе, что потеря Марокко не касалась его лично. И хотя на публике Франко выглядел спокойным и невозмутимым, это страшное унижение вызвало первые симптомы неизлечимой болезни: застывший взгляд, дрожь в руках, эмоциональную и умственную прострацию, которые позже превратятся в болезнь Паркинсона. Озабоченный состоянием Франко, Пакон стал замечать, что во время семейных обедов каудильо часто сидел в полном молчании и, уставившись в пустоту, рассеянно жевал зубочистки.

Пока потрясенный Франко, пребывая в депрессии, предавался воспоминаниям и размышлениям о прошлом, испанское общество двигалось совершенно в другом направлении. Небольшой поток туристов, который к 1960 году превратился в настоящую лавину, неумолимо открывал для испанцев безбрежные границы политической и сексуальной свободы. Эмиграция испанских рабочих на север, в Западную Европу, в поисках работы, появление транснациональных компаний, влияние, оказываемое новыми источниками информации, такими как кино, газеты и особенно телевидение, — все это постепенно стало разрушать международную изоляцию Испании и эмбарго на новости, наложенное на страну еще с 1939 года. Еще в 1951 году в угоду переменам, происходящим в обществе, министерство образования (контролируемое католической церковью) передало цензуру в ведение новоиспеченного министерства информации и туризма, но она по-прежнему оставалась такой же жесткой, как и прежде. А осознав всю мощь влияния и эффективности телевидения в качестве источника пропаганды, режим поместил телевещание в еще более жесткие рамки, чем кино и театр. Однако, невзирая на постоянный контроль, телевидение стало настоящим окном в мир.

Казалось, ничто не могло остановить испанцев от общения с иностранцами, чьи взгляды на демократию и коммунизм существенно отличались от взглядов каудильо. Морально задавленные, убежденные своим лидером, что их ненавидят, потому что (как сказал один испанец Джералду Бренану) они «не такие, как другие народы, а просто плохие, очень плохие люди», жители страны стали постепенно догадываться, что западная демократия ополчилась вовсе не на них, а непосредственно на сам режим. Испанцы возликовали, поняв, что «изоляции пришел конец, и после стольких лет позора это казалось для них настоящим чудом». С другой стороны, как выразился некий убежденный националист в беседе с Джералдом Бренаном, «между нами говоря, мы все дискредитировали Испанию… Нет практически ни одной семьи, которая не смотрела бы покорно на то, как их близких убивают, подобно безропотной скотине». К сожалению, пройдет еще несколько десятилетий, прежде чем испанцы смогут избавиться от мифа, вдалбливаемого им на протяжении сорока лет пропагандой Франко, что они являются природным злом и заслуживают наказания.

Неудивительно, что в обществе, зажатом в жесткие политические и культурные тиски, из всех социальных слоев первыми стали проявлять возмущение студенты. По иронии судьбы именно молодые фалангисты, недовольные системой образования, построенной исключительно на принципах католической церкви, уже к середине сороковых годов открыто выказывали свое недовольство. Теперь же взбунтовались и студенты-либералы, хотя они выросли в семьях, стоявших на стороне победителей во время гражданской войны. Однако уже то, что их обязывали вступать в ряды Студенческого объединения фалангистов (СЕУ), заставило их начать открытые выступления против режима. Молодежь Испании, относящаяся без особого трепета как к устрашающим речам Франко, так и к традиционным религиозным ценностям, в отличие от их запуганных родителей понимала, что политический выбор не обязательно должен был ограничиваться «Франко или коммунизмом». Однако если так считал каудильо, то из двух вариантов испанская молодежь, скорее, предпочла бы последний. Истерия, с которой газеты писали о коммунизме («причине всех бед»), привела к тому, что — как это случилось в начале гражданской войны — параноидные предсказания журналистов превратились в сбывающиеся пророчества. Теперь многие студенты решили примкнуть к крайним левым, среди которых коммунистическая партия стала центром объединения недовольных политическим режимом в стране.

Огромная пропасть между простыми испанскими рабочими, каждый день борющимися за кусок хлеба, и придворными Франко, коррумпированными и расточительными, также оказалась неприемлемой для молодых рабочих, не участвовавших в гражданской войне и не пострадавших от последующих репрессий. Они стали организовывать тайные профсоюзы или революционные кружки. Даже солдаты-фалангисты начали испытывать беспокойство по поводу постоянной отсрочки их «революции» и все большего уподобления Франко «королям-идиотам». В результате каудильо был вынужден выразить свое отношение к сложившейся ситуации в ежегодном обращении по радио, состоявшемся 31 декабря 1955 года. В своей типичной манере — игнорируя критику и избегая какой-либо ответственности — Франко возложил всю вину за напряженную ситуацию на благодушие, охватившее испанское общество благодаря его успешному руководству страной, и на иностранцев, которые легко этим воспользовались в своих интересах. Он обвинял либеральных интеллигентов в том, что, «несмотря на внешний блеск и шарм, от них так и разит масонством, из-за которого произошли все беды в нашей истории». Его речь стала страшным разочарованием практически для всех жителей Испании. Новоприбывший посол Великобритании, сэр Иво Маллет, заметил, что испанцы воспринимали каудильо как «абсолютного циника, желавшего только одного: удержать власть в своих руках до тех пор, пока он жив, и совершенно равнодушного к тому, что может произойти после его смерти».

В начале января 1956 года в Мадриде студенты-демонстранты прогрессивных университетов столкнулись с солдатами-фалангистами и гвардейцами Франко, возвращавшимися с торжеств, посвященных памяти фалангиста, убитого во времена Второй республики. Пока студенты бросали камни в полицию и скандировали «Нет СЕУ! Свободу профсоюзам!», толпа солдат хлынула вдоль улиц и, избивая на ходу демонстрантов, ворвалась в здание университета, круша все на своем пути. В наступившей неразберихе прозвучал выстрел, и студент-фалангист упал на землю с простреленной головой. Хотя он и выжил, в то время многие опасались, что разъяренные члены партии, охваченные жаждой мести, захотят нанести ответный удар. Поэтому военный комендант Мадрида вместе с министром обороны, генералом Муньосом Грандесом, и наставником принца Хуана Карлоса, генералом Мартинесом Кампосом, бросились к Франко с уверениями, что действия его гвардии по-настоящему ужаснули их. С ростом паники на улицах Мадрида Франко, по своему обыкновению, предпочел исчезнуть в горах, поохотиться. Вернувшись, раздраженный каудильо, подчиняясь настойчивым советам, был вынужден провести перестановку внутри кабинета. В результате своих постов лишились двое: Руис Хименес, которого Франко считал виновным в студенческих волнениях, и Фернандес Куэста — министр-секретарь «Движения». Первого генерал заменил консервативным фалангистом Хесусом Рубио Гарсиа-Мина, который придерживался обнадеживающего мнения, что «студенты должны учиться», а второго — опасно амбициозным Арресе.

По мере того как современная жизнь становилась все более сложной и запутанной, в правительстве оставалось все меньше тем, по которым не возникали бы бурные споры. Когда 3 марта 1956 года кабинет министров собрался на очередное совещание, он немедленно разделился на два враждующих лагеря. С одной стороны, Хосе Антонио Хирон, поддерживаемый Арресе, выступал за значительные инвестиции в социальные сферы; с другой стороны, Мануэль Арбуруа, министр финансов, настаивал на экономии средств. В результате оцепенение, в котором пребывал травмированный каудильо, вылилось в краткосрочный триумф Хирона, обернувшийся полнейшим экономическим крахом, так как он не сумел предвидеть, что значительное увеличение выплат немедленно скажется на ценах, инфляции и безработице. Франко, пришедший в полнейшее замешательство от противоречивых выступлений, как своих сторонников, так и противников, оставил министров одних ссориться между собой, а сам, чтобы хоть как-то утешиться, сосредоточился на проблеме престолонаследия.

Его позиция по отношению к этому вопросу более-менее прояснилась, когда 29 марта 1956 года его протеже Хуан Карлос, играя с пистолетом, случайно выстрелил в своего любимого младшего брата. По случайному совпадению этот пистолет ему дал не кто иной, как Франко. Альфонсо умер сразу. Через двое суток опустошенный Хуан Карлос вновь надел военную форму. Можно только догадываться, какие чувства испытывал тогда каудильо. Возможно, он восхитился выдержкой принца, или, вполне вероятно, этот несчастный случай заставил вспомнить Франко о его собственных сложных отношениях с младшим братом, Рамоном, которого он не раз грозился пристрелить. В любом случае происшедшее несчастье, судя по всему, лишь укрепило каудильо в намерении сделать Хуана Карлоса своим преемником.

Несмотря на то что политическая система, в которой Франко надеялся запутать молодого принца, оставалась по-прежнему крайне реакционной, никакие предпринимаемые усилия политиков не могли скрыть того факта, что жесткие политические границы, установленные националистами, начали основательно разрушаться. Прежние столпы франкизма, такие как Хйль Роблес, Руис Хименес и поэт-фалангист Дионисио Ридруэхо (в прошлом имевший высокое звание в «голубой дивизии»), признавались, что «по прошествии стольких лет многие из нас, победителей, стали ощущать себя побежденными». Во всех слоях испанского общества появлялось все больше оппозиционных центров. Франко теперь не мог притворяться, что война идет между силами добра и зла, между Испанией и остальным миром или же между националистами и республиканцами; в реальности конфликт существовал между различными сторонами внутри самого режима. По словам Джералда Бренана, даже по «разочарованным и циничным» высокопоставленным фалангистам, которые «до войны были никем, а после нее превратились в крупных латифундистов», стало заметно, что они испытывают «угрызения совести» и «в современной Испании предпочитают занимать оборонительную позицию». В то время как некоторые сторонники Франко пытались скрыть свой позор, полностью отдавшись возрожденному идеологическому пылу, другие восставали против самого режима. Радикальные священники, убежденные в том, что церковь, поправ христианские заповеди, отвратила от себя преданных католиков, которыми был богат простой народ, присоединились к революционному движению рабочих, выступающих за социальные и политические реформы. В апреле 1956 года после очередной волны студенческих забастовок племянник Федерико Гарсии Лорки, убитого националистами, и племянник Кальво Сотело, убитого республиканцами, стояли плечом к плечу на скамье подсудимых — оба заклятые враги Франко.

По мере того как каудильо старел и все больше уставал от политики, психологическое соотношение между различными сторонами его личности — мстительным активным политиком, ленивым циником и нерешительным лидером — изменилось. Современная жизнь, оказавшаяся слишком сложной для того, чтобы разделить ее на традиционные категории добра и зла, заставила Франко впасть в глубокий политический ступор. Пропасть между ним и реальным миром становилась все глубже, и ему приходилось отражать удары политических и социальных сил, которые он уже не понимал и не контролировал.