Франко. Краткая биография

Глава 7
ФРАНКО НА ПРОДАЖУ
Каудильо и Вторая мировая война: январь 1941 — декабрь 1945

Хотя решимость Франко вступить в войну то уменьшалась, то возрастала в зависимости от успехов Германии, его запросы только увеличивались. Отнюдь не уверенный, что немцы одержат окончательную победу, он тем не менее просил у них материальную помощь и претендовал на значительные территориальные приобретения. Участие Испании в войне каудильо ставил в зависимость от того, смогут ли державы «оси» запереть Гибралтарский пролив и Суэцкий канал. После успехов немцев в Югославии, Греции и северной Африке милитаристский дух Франко взыграл, но известие об уничтожении англичанами в Бенгази в январе 1941 года итальянских сил, имевших шестикратный перевес над противником, заставило его в очередной раз заколебаться. Гитлеру, считавшему «своим долгом прийти на помощь итальянскому другу и союзнику», пришлось пересмотреть все военные планы на Балканах. Похоже, именно тогда у него зародилась мысль, что в конечном счете помощь Франко будет ему необходима. Берлин указал Мадриду «по-товарищески откровенно», что теперь, когда война уже почти выиграна, «наступил исторический момент для Испании», но генералиссимус дал задний ход. Когда же выведенные из себя немцы резко заявили, что «без фюрера и дуче не было бы ни националистической Испании, ни каудильо», возмущенный Франко гордо ответил: «Испания намеревается вступить в войну и не нуждается в подарках». И тем не менее на все более жесткие требования Берлина — дать «ясные «да» или «нет» о готовности немедленно вступить в войну» — от каудильо приходили абсолютно «неудовлетворительные» сообщения.

Немцы, несмотря на глубокое убеждение Муссолини, что «это будет совершенно бесполезное мероприятие, без которого лучше обойтись», попросили его все же попытаться получить определенный ответ от Франко. Была организована их встреча в Бордигере, на севере Италии, в первых числах февраля 1941 года. Как и предсказывал дуче, встреча оказалась безрезультатной. Франко превозносил его до небес как «истинно латинского гения», итальянцы же отзывались о каудильо как о «болтуне, не умеющим выражать свои мысли, теряющемся в мелких, незначительных деталях и путающемся в пространных рассуждениях о военных материях». Муссолини знал об отчаянном экономическом положении Испании и потому сообщил немцам: самое большее, на что можно было надеяться, это удержать Франко на стороне «оси». Понимая, что его значимость быстро падает, каудильо на обратном пути в Испанию задержался в Монпелье, где попытался запугать французов и потребовал от них территориальных уступок в Марокко.

Учитывая характер дипломатических переговоров между тремя фашистскими лидерами, нет ничего удивительного, что отношения между ними были далекими от гармонии. По словам биографа Чиано, дискуссии направлял «небольшой круг жуликов, психопатов и шутов», а губили их «мелочная ревность, личное тщеславие и чванство и желание набрать побольше очков в этой игре». Не было недостатка и в злобных сплетнях и слухах, подрывавших взаимоотношения сторон. Привыкшему к неумеренной лести Франко вряд ли могли понравиться презрительные отзывы немцев о нем в конце 1940 и начале 1941 годов. Обозленный Гитлер презирал его за «нрав не суверена, а вассала», и вообще считал каудильо «чванливым и напыщенным паяцем», а Геббельс называл его «тупым сержантом», «хвастливым болтуном», «тщеславным ослом, пускающим пыль в глаза», и «надутым индюком… занявшим чужой трон». (Тот факт, что Гитлер и в своем бункере повторил сказанное им слово в слово, подтверждает, что поносить каудильо было для немецкого верховного командования обычным делом.)

Один немецкий дипломат вспоминал, что взрывы ярости Гитлера по поводу Франко «эхом разносились по всем службам и кабинетам партии». Слухи об этих высказываниях, несомненно, доходили до Мадрида. Франко, который, похоже, идеализировал фюрера, видя в нем некую патерналистскую фигуру — подобно тому, как сам Гитлер относился к Муссолини, — в своих оценках коллег-вождей оказался более осмотрительным. В отличие от вспыльчивого фюрера он был слишком сдержан и высокомерен, чтобы опускаться до низменных сплетен со своим окружением. Трудно также представить, чтобы Франко, избегавший открытого противостояния даже с самым незначительным из своих подчиненных, отважился вызвать гнев Гитлера публичной критикой его действий. Однако недовольство каудильо проявлялось в неуступчивости во время переговоров и в настойчивом утверждении собственной значимости.

Это все больше раздражало фюрера. В конце концов он отправил письмо Муссолини, в котором с философским смирением пришел к выводу, что «суть многословных речей и письменных объяснений [Франко] состоит в том, что Испания не хочет вступать в войну и, скорее всего, так и не сделает этого». И хотя Гитлер называл сие «достойным сожаления фактом», его желание втянуть Испанию в войну уступало полнейшему нежеланию хоть в чем-то зависеть от Франко в военном отношении. И даже в последние дни в бункере Гитлер недвусмысленно заявил, что, несмотря на стремление каудильо попасть «в клуб победителей», вступление Испании в войну ни на какой стадии не считалось необходимым или желательным, а «обеспечив нейтралитет Иберийского полуострова», Франко оказал единственную услугу, которую только и мог оказать. В любом случае в 1941 году Гитлер был больше озабочен тем, как помочь Италии выкарабкаться из завершившейся полным провалом авантюры на Балканах, а также приготовлениями к весеннему наступлению на восток и к войне с Советским Союзом, чем переговорами с Франко. Немецкий посол получил указания «проявлять холодную сдержанность в вопросе об участии Испании в войне».

В результате возлюбленная Родина Франко погрязла в голоде и нищете, сам он был вынужден принимать продовольственную помощь от союзных демократических держав и к тому же оказался ненужным на войне в Европе. Теперь каудильо замкнулся в своей эмоциональной крепости. Даже немецкий посол фон Шторер отметил, что «одинокий, не уверенный в себе Франко с большим трудом отваживается принимать какие-либо решения… С каждым днем он видит все меньше людей, не позволяет даже старым друзьям давать ему советы». Смерть Альфонса XIII, наступившая 6 марта 1941 года, не принесла успокоения каудильо. Несмотря на энергичные попытки режима подавить спонтанные проявления народной скорби, кончина короля вызвала вспышку монархистских симпатий. По всему Мадриду дома были увешаны черными полотнищами в знак траура. Когда Франко переставал доводить себя до неистовства по поводу «масонских заговоров», его маниакальные подозрения переключались на элегантного, пользовавшегося успехом у женщин и популярностью в народе свояка. Многословные разглагольствования каудильо раздражали не только немцев. Жена постоянно прерывала его бесконечные политические рассуждения и с восторженной почтительностью спрашивала мнение Рамона Серрано Суньера. А за ужином частенько звучали ее команды, вроде такой: «Да замолчи же ты и послушай, что скажет Рамон». Все это было не по душе мнительному каудильо. А вопрос, заданный как-то его пятнадцатилетней дочерью: «Кто здесь командует, папа или дядя Рамон?» — еще больше усугубил ситуацию.

Хотя Франко, по-видимому, еще нужен был Серрано Суньер для достижения желанного признания отца и брата, а также требовались его познания в политике, он с большой подозрительностью относился к растущим амбициям свояка, со жгучей ревностью относясь к его подвигам на дипломатической стезе. Особенно бередил душу Франко тот факт, что итальянцы, относившиеся к нему с пренебрежением, были просто очарованы интеллектом и остроумием Серрано Суньера. И даже британский посол, сэр Сэмюэл Хоур, отметил бросающуюся в глаза разницу между каудильо, «с заторможенной реакцией и медлительными движениями», и его свояком, «скорым в словах и делах». Манеру говорить Серрано Суньера хорошо иллюстрирует его фраза, обращенная к итальянскому послу: «Генералиссимус — человек простой. Хорошо еще, что он не слишком много общается с Гитлером». С другой стороны, в ноябре 1941 года Чиано, итальянский министр иностранных дел, говорил Муссолини, что «Серрано Суньер еще не нашел соответствующего языка, на котором следует говорить с немцами… Иногда он выражается так грубо, что собеседник просто едва не падает со стула». А Геббельс вообще считал его «пятым колесом в телеге».

Публикация книги одним из приспешников Серрано Суньера, в которой прямо говорилось, что только он мог вдохнуть жизнь в наследие Хосе Антонио Примо де Риверы, оказалась последней каплей, переполнившей чашу терпения генералиссимуса. Игнорируя рекомендацию свояка, который предложил ему сформировать более сильный кабинет из одних фалангистов, 5 мая 1941 года Франко назначил министром внутренних дел ярого антифалангиста, полковника Валентина Галарсу (того самого, что сыграл важную роль в восстании 1936 года). На посту заместителя секретаря президента его заменил невзрачный и услужливый тридцатишестилетний морской офицер, капитан Луис Карреро Бланко. Резко отличавшийся во всем от Серрано Суньера, Карреро Бланко со временем станет правой рукой Франко. В качестве подачки монархистам Кинделан был назначен генерал-губернатором Каталонии, а его предшественник, Оргас, стал верховным комиссаром Марокко.

Галарса немедленно предпринял шаги по ограничению властных возможностей фаланги вообще и Серрано Суньера в частности. Сняв двух его ставленников с ответственных постов, Валентин Галарса начал постепенно выводить прессу из-под контроля фаланги, что вызвало отставку нескольких высокопоставленных фалангистов, включая самого Суньера, которые, впрочем, полагали, что их скоро попросят вернуться. Отлично сознавая, что подавшие в отставку функционеры руководствовались в первую очередь личными амбициями, а не преданностью партии или самому Серрано Суньеру, Франко с легкостью купил их, предложив важные посты. Среди этих деятелей были Хосе Луис де Арресе (известный своей двуличностью) и вновь назначенный министр труда Хосе Антонио Хирон де Веласко. Когда Серрано Суньер сообразил, что все его «друзья» потихоньку обзавелись высокими должностями, он забрал заявление об отставке с поста министра иностранных дел. И хотя на тот момент он еще был нужен Франко в качестве противовеса генералам-монархистам, его политическая карьера стала клониться к закату.

Трения между каудильо и его свояком отражали конфликт на более широком уровне между военными и фалангой, который в конечном счете вырвался наружу. И, когда в результате столкновений между членами партии и полицией в Леоне несколько человек погибли, фалангистская пресса обвинила в происшедшем британские происки. Франко, похоже, был больше озабочен тем, что новый министр внутренних дел использовал свое влияние на прессу для публикации пламенного панегирика генералу Оргасу по случаю его отъезда в Марокко, а не для освещения взрыва политического насилия в стране. В результате немцам очень скоро удалось убедить Франко, чтобы тот вернул фаланге контроль над средствами массовой информации и пропагандой. Орган такого контроля теперь стали называть «вице-секретариатом народной культуры», чтобы придать ему как бы общегражданский (а не партийный) статус, но тут же последовавшая в прессе вспышка прогерманской лихорадки показала — на самом деле мало что изменилось. Лозунг фалангистов «Единая, великая, свободная Испания!» звучал особенно фальшиво в раздробленной, расколотой на победителей и побежденных стране, подвергавшейся жесточайшим политическим ограничениям и свирепой цензуре, характерных для тоталитарных государств.

Учитывая, что вся жизнь Франко была перемешана с его собственной фантазией, где он исполнял самые разнообразные, постоянно меняющиеся роли, нет ничего странного, что каудильо буквально очаровал кинематограф, и в то же время он чувствовал некоторое опасение перед силой его воздействия. На протяжении сороковых годов испанская кино-компания «Сифеса» заботилась о том, чтобы ее фильмы были проникнуты догматическими идеями католической морали и борьбой за чистоту испанской нации. Отвечая требованиям режима, имевшего в основе военные корни, эта компания развернула настоящую войну с сексом. Кинематографической цензурой занимались люди, умы которых были, по-видимому, заполнены грязными помыслами. Появление на экране глубокого декольте, части бедра или бикини немедленно вырезалось. Объятия и поцелуи сводились до минимума.

Цензоры разных ведомств, жаждавшие получить похвалу вождя, старались превзойти друг друга, дабы продемонстрировать свою идеологическую или сексуальную чистоту. Так, представители церкви запрещали фильмы, уже получившие разрешение на выпуск в прокат, а военные конфисковали прошедшие контроль материалы. Стремящаяся превзойти фалангу и военных в борьбе за нравственность и мораль, церковь заняла особенно жесткую позицию. Если, несмотря на все ее запреты, какой-нибудь подозрительный фильм проскальзывал на экраны, активисты-клерикалы вывешивали плакат перед кинотеатром, предупреждая зрителей, что «тот, кто посмотрит сегодняшнюю программу, совершит смертный грех». Игнорировавшие данное предупреждение подвергались атаке благочестивых дам из «Католического действия», которые поджидали таких людей у входа в кинотеатр и вещали: «Прочтите «Отче наш» за душу этого грешника», пока остальные, преклонив колени, возносили молитвы Господу.

Несмотря на вводимые им ограничения, режиму все же был необходим кинематограф, чтобы отвлечь мысли испанцев от ужасающей действительности повседневного существования. А поскольку едва ли не каждый момент их жизни был зарегламентирован до тошноты, нет ничего странного в том, что испанцы — включая самого Франко — стали страстными поклонниками кинематографа. В результате возникла парадоксальная ситуация: возрос приток иностранных фильмов, в особенности из Голливуда, самым серьезным образом подрывавших ксенофобию, которую каудильо стремился навязать испанскому народу. Своего рода метафорой режима стало то, что в конце сороковых годов в Мадриде, где было относительно мало церквей, насчитывалось семьдесят пять кинотеатров.

Поскольку державы «оси» заставляли его чувствовать себя этаким упрямым мальчиком, к тому же страдавшим завистливой ревностью по отношению к Серрано Суньеру, Франко, дабы самоутвердиться, решил сделать свой фильм. Именно тогда он погрузился в написание автобиографического сценария художественного фильма, которому, в качестве реверанса в сторону Гитлера, дал название, по-испански звучащее и как «Раса». Возможно, было не простым совпадением, что каудильо написал эту «эдипову историю» незадолго до того, как набраться смелости для устранения свояка с политической сцены. «Мы», незамысловатая история человека с социальными амбициями, разбавленная благородной риторикой о славном прошлом Испании, позволяет составить полное представление о политических и психологических приоритетах Франко того времени. По-видимому, желая превзойти элегантного свояка, Франко помещает собственную семью в высшие слои общества. И хотя светски воспитанный Педро имеет коллективного прототипа — как уже говорилось в главе 1 — в лице братьев Франсиско Франко, в этом адвокате и женолюбе можно также увидеть и черты Серрано Суньера. Стремясь создать образ сильного человека, настоящего мужчины, на роль собственного прототипа (Хосе) Франко выбрал популярного актера романтического плана Альфредо Майо. Когда фильм был сделан, каудильо многократно смотрел его и всегда плакал при этом.

В то время Франко оказался не оригинален в стремлении перенести личную и политическую дилемму в мир политики и кино. По словам Марши Киндер, историка кино, во времена франкизма испанский кинематограф был особенно склонен использовать «эдиповы конфликты в семье… чтобы говорить о политических делах и исторических событиях». Фильм «Мы» принес Франко как психологические, так и политические дивиденды. Каудильо использовал его для того, чтобы сделать упор на официальной версии гражданской войны в Испании, преподнеся ее как святой крестовый поход и сместив акцент с «отцеубийственной на братоубийственную войну», и одновременно прикрыть свойственные режиму идеологические противоречия.

В фильмах того времени можно было найти не только отражение психопатологии самого Франко. Пропагандистская машина режима произвела целую серию фильмов о марокканской войне, в которых прославлялись деяния героев, на которых держалась националистическая идея. «Харка»(«Нагка»), фильм о юном офицере, прибывшим на службу в Африку сразу по окончании академии (явно основан на истории самого генералиссимуса), является особенно показательным в этом отношении. По мнению критика Питера Эванса, этот романтический образ «невольно выдает боязнь утраты мужского начала посредством пренебрежительного опошления женских образов» и подчеркивает «скрытую, подавляемую гомосексуальность… по-видимому, естественным образом возникающую из идеологии, которая маргинализирует женщину и одновременно празднует торжествующую независимость героического мужского начала».

Придуманное Франко решение проблем собственного детства и своей социальной неполноценности не слишком, впрочем, способствовало преодолению трудностей экономического положения Испании. Зато, когда 22 июня 1941 года немцы напали на Советский Союз, благополучно разрешилась другая неудобная для Франко ситуация — вынужденная поддержка германо-советского пакта моментально превратилась в бурный поток антикоммунистического энтузиазма. Взволнованный каудильо выразил «удовлетворение началом борьбы против большевистской России». К ужасу старых, заслуженных генералов, по наущению Серрано Суньера он предложил направить на советско-германский фронт части добровольцев-фалангистов, чтобы сражаться «против общего врага независимо от полного и окончательного вступления Испании в войну на стороне держав «оси», которое произойдет в соответствующий момент». Выступление же Серрано Суньера, в котором он заявил, что «история и будущее Испании требуют разрушения России», спровоцировало такой взрыв ненависти у фалангистов, что они забросали британское посольство камнями, которые предусмотрительные власти подвезли на грузовиках. (Когда Серрано Суньер связался с осажденным послом, сэром Сэмюэлом Хоуром, и спросил его, не надо ли прислать подкрепление полиции, чтобы навести порядок, тот парировал: «Нет, не надо, достаточно просто прогнать несколько студентов!») Каудильо очень повезло, что Сталин не ответил объявлением войны на прибытие в Россию «голубой дивизии» (нагруженной религиозными литографиями и медальками с изображением Успения Богородицы). Ведь, несмотря на все милитаристские жесты Франко и его провокационное решение превратить статус Испании из «невоюющей страны» в «состояние моральной войны», его режим был не способен вести серьезные боевые действия. И пока Серрано Суньер терпеливо объяснял немцам, что Испания не сможет выжить в блокаде, которую союзные державы немедленно организуют, если она вступит в войну, Франко весело отмел британские возражения по поводу отправки «голубой дивизии» с помощью хитроумного аргумента — мол, идут две войны: одна, абсолютно лишенная смысла, между немцами и англичанами, в которой он не участвует, и другая, решающая, против коммунизма, в которой у него был личный интерес.

Каудильо скоро утомился от этого деликатного политического балансирования. 17 июля 1941 года, во время празднования пятой годовщины начала гражданской войны в Испании, наряженный в летнюю белую форму, в регалиях национального главы фаланги, он разразился обращением в стиле фюрера к членам партии, изобиловавшим крикливыми лозунгами и агрессивными выпадами. Пока пораженный Серрано Суньер бормотал: «У нас что здесь, коррида?» — торжествующий, на грани истерики, Франко связывал судьбу Испании непосредственно с судьбой победоносной Германии. Подобострастно перечислив военные победы нацистов, он обрушился с яростными нападками на Советский Союз и с едким презрением отозвался о «плутократических демократиях». Это поразительное отсутствие политической осмотрительности привело в ужас Вигона и других высших генералов. Как заметил британский посол, «более провокационное выступление трудно себе представить». Даже Серрано Суньер посоветовал каудильо оставить подобные выпады для подчиненных, на которых можно было бы свалить вину в случае резко враждебной реакции из-за рубежа. Совершив серьезный политический промах, Франко уехал поохотиться на горных козлов, возложив на других, в том числе на брата Николаса, неблагодарную миссию: убедить представителей западных демократий, чтобы те не делали далеко идущих выводов из выступления, предназначенного для внутреннего потребления. Тем не менее Франко нажил себе врагов в лице британского министра иностранных дел Антони Идена и государственного секретаря Соединенных Штатов, который заявил, что «единственной альтернативой для них остается прекратить дальнейшие поставки Испании продуктов питания и медикаментов».

В результате помощь Великобритании и Соединенных Штатов сократилась до минимума, а жестокая нехватка топлива и металлов поставила испанскую промышленность на грань катастрофы. 1 августа генерал Оргас — который со всей серьезностью рассматривал возможность военного мятежа против Франко — резко потребовал, чтобы каудильо воздерживался от заявлений на международные темы без предварительной консультации с ним и другими высшими генералами, а также призвал к немедленной отставке Серрано Суньера. И хотя Франко и сам был не прочь избавиться от свояка, он не мог позволить, чтобы военные указывали ему, что делать. Раздраженные генералы начали налаживать отношения с гражданскими монархистами и готовить политические тылы для эвакуации на случай немецкого вторжения в Испанию.

Франко, разрывавшийся между двумя противоборствующими сторонами, той, на победу которой он возлагал надежды, и той, победы которой боялся, сумел-таки обидеть и тех, и других: Запретив немцам дозаправку в Лас-Пальмасе, каудильо затем предупредил американцев, что введение «экономических санкций» может вынудить Испанию вступить в войну, и тут же категорически отказался от предложенных ими кредитов и сырья в обмен на нейтралитет. Возбудив тем самым сильнейшие подозрения в обоих лагерях насчет его истинных стратегических намерений, Франко принялся за неблагодарную задачу по укреплению собственной власти в стране. На голодный, задавленный народ обрушилась волна запугивающей пропаганды, утверждавшей, что, если режим Франко падет, вместе с ним рухнет Испания вне зависимости от того, кто победит в мировой войне. А затем генералиссимус использовал услужливого Арресе, чтобы тот очистил фалангу от любых оппозиционных элементов и привел ее в полное повиновение.

К моменту встречи держав Антикоминтерновского пакта в Берлине в ноябре 1941 года стало ясно, что Гитлер испытывал серьезные трудности на восточном фронте. Хотя нападение японцев на Перл-Харбор 7 декабря и подняло дух сторонников «оси», неожиданные победы англичан в северной Африке вновь поставили под сомнение их надежды. Франко продолжал оставаться сторонним наблюдателем, когда 11 декабря 1941 года Гитлер объявил войну Соединенным Штатам и тем самым «окончательно и бесповоротно разрушил всякую надежду выиграть войну с Советским Союзом». Похоже было, что Гитлер, признав невозможность победить в этой войне, решил устроить из поражения «грандиозную катастрофу, достойную его исторического величия» (Роберт Уэйт).

Генерал Кинделан, по-видимому, счел данный момент подходящим, чтобы огласить свои жалобы по поводу неэффективности продажной бюрократии фаланги и вредных последствий для армии постоянного ее участия в жестоких преследованиях республиканского населения. Затем он потребовал, чтобы Франко порвал все связи с фалангой и разделил посты главы государства и главы правительства. Во время публичного выступления в Барселоне он страстно заявил, что восстановление монархии — единственный способ для достижения «примирения и солидарности среди испанцев». Не знал он, что Франко ни в грош не ставил подобные устремления.

В начале 1942 года, сообразив, что сейчас самое время напомнить о сокрушительной победе Франко в гражданской войне, подобострастный Арресе организовал особенно раболепную встречу для каудильо во время его поездки по Каталонии. Праздновали третью годовщину падения Барселоны. Франко приветствовали артиллерийским салютом, многолюдными манифестациями, было выпущено три тысячи голубей и проведен воздушный парад (смеем надеяться, что не одновременно). Это в высшей степени показательное мероприятие в концентрированной форме демонстрирует крайнее лицемерие националистов и невольно отражает беспокойную двойственность их лидера. Голуби были не столько символом мира, сколько воплощали побежденных республиканцев, разгромленных атаками с воздуха военной машиной националистов. И все же в речах Франко, пятьдесят тысяч экземпляров которых распространили среди огромной массы фалангистов, приветствовавших его по возвращении в Мадрид, содержались намеки, что некоторое моральное оздоровление страны уже могло иметь место. Всегда готовый ассоциироваться с сильными, мужественными образами, каудильо заявил, что анархистское насилие в прошлом было «мужским проявлением испанизма: своеобразным бунтом против деградирующего отечества», однако дал ясно понять: под его твердым руководством ничего подобного больше не требуется. Он призвал армейских офицеров и фалангистов «оставить мелочные обиды» и консолидироваться вокруг него «с единым командованием, единой дисциплиной и единым повиновением». На самом деле Франко был доволен, что соперничающие группировки боролись друг с другом, но не собирался терпеть, чтобы они бросали вызов ему.

Крах англичан в Сингапуре 14 февраля 1942 года вызвал в окружении каудильо массу восторженных предсказаний неминуемой победы держав «оси». В то же время закрытие испанского нефтеперерабатывающего завода в Тенерифе из-за нехватки топлива вынудило Франко согласиться с тем, чтобы в дальнейшем все поставки нефти из США тщательно обеспечивались самими американцами. Штаты подозревали, что испанцы переправляют их топливо в Германию, несмотря на ее морскую блокаду. 13 февраля на встрече с Салазаром каудильо попытался помочь державам «оси» и приложил все силы, чтобы отравить отношения между португальским диктатором и Великобританией. Однако, несмотря на все его благородные усилия, немцы недоверчиво воспринимали заверения каудильо типа «если бы путь в Берлин был открыт, то не одна дивизия испанских добровольцев, а миллион отправились бы туда на помощь».

24 февраля 1942 года Франко узнал о смерти отца, которому было тогда восемьдесят четыре года. Напряженные отношения между ними так и не улучшились после смерти доньи Пилар. Застрявший в Эль-Ферроле на протяжении всей гражданской войны, дон Николас был в ужасе от жестокости, с которой националисты расправлялись с людьми, которых он знал. Племянница Франко Пилар (дочь его сестры), постоянно навещавшая деда в его мадридском доме, рассказывала, что после гражданской войны он стал ярым антифранкистом и питал сильнейшее отвращение к Гитлеру. По словам жены Пакона, Пилар де ла Роча, дон Николас «всячески поносил Франко в барах, которые регулярно посещал. Он говорил, что его сын и так-то не отличался большим умом, а после войны стал и того хуже. Он поносил Франко прямо на улицах, и его даже неоднократно задерживала полиция». Однажды дон Николас заявил своим друзьям: «Мой сын считает себя государственным деятелем и крупным политиком, поскольку так ему говорят лизоблюды, но ведь это же просто курам на смех». Как-то он сказал также: «Что мой сын знает о франкмасонах? Это общество известных и порядочных людей, гораздо умнее его и сильнее духом. Он мечет громы и молнии против них, обвиняя во всех смертных грехах. Может, тем самым он пытается скрыть собственные грехи?»

Такое поведение дона Николаса не слишком способствовало улучшению отношений между ним и его сыном Франсиско. В отличие от своего брата Николаса или семьи своей сестры Франсиско Франко отказался навещать отца даже во время его последней, мучительной болезни. Правда, он все же попросил брата Николаса послать к отцу священника для исповедания. Но дон Николас, который никогда не желал иметь ничего общего с церковью, прогнал его. Тогда к нему отправили падре Хосе Мариа Буларта, чтобы тот уговорил отца не заключать с Агустиной брака in articulo mortis[13]. Падре, которому был оказан прием, весьма далекий от сердечного, вспоминал, что «отец Франко оказался в высшей степени неприятным человеком с ужасным характером. Он попытался вышвырнуть меня из дома». После смерти отца мстительный Франко приказал Пакону забрать его тело. Когда по настоянию Агустины судья запретил это, были посланы гражданские гвардейцы, которые силой вырвали тело дона Николаса из рук бившейся в истерике Агустины. Франко, жаждавший спасти хоть что-нибудь из своих фантазий в духе фильма «Мы», устроил ему похороны с воинскими почестями, достойными героя, но сам он так и не смог заставить себя присутствовать на них. Однако Агустине и ее дочери каудильо из вредности не позволил участвовать в церемонии. По словам Салома, как только дон Николас умер, личные вещи Агустины были вынесены из дома в Эль-Ферроле.

Психиатр Энрике Гонсалес Дуро считает знаменательным тот факт, что после смерти отца Франко страстно желал заполучить его адмиральский жезл. Однако жезл был отдан Николасу благодаря настойчивости его сестры Пилар. Та напомнила, что «Пако — не морской офицер, и вообще Николас — старший в семье». Племянник Франко, Николас Франко де Побиль, вспоминал позднее: «У моего дяди была навязчивая идея — забрать у моего отца жезл. Такой жезл вручался морским офицерам при повышении в звании. Мой отец унаследовал также саблю, но, как ни странно, она дядю не интересовала». Дуро делает вывод, что «генералиссимус не смог унаследовать жезл-фаллос и тем самым символически навсегда остался лишенным мужского достоинства».

В надежде обрести потенцию иным путем Франко возобновил попытки ассоциироваться с другими, более «мужественными», фашистскими державами. Разразившись неописуемыми восторгами по поводу нападения японцев на Перл-Харбор, Франко подтвердил решимость Испании встать рядом с Германией в ее борьбе против коммунизма. Его свояк был более осмотрительным. Понимая, что вступление Соединенных Штатов в войну не сулило ничего хорошего для держав «оси», Серрано Суньер дал неожиданно энергичные заверения американцам, что его страна останется нейтральной, хотя и с небольшой оговоркой — мол, вряд ли будет разумным, «если Испания начнет портить отношения с Германией именно на этом этапе истории человечества». Через американское и британское посольства в Мадриде стала проводиться в жизнь политика, предоставлявшая Великобритании и США исключительное право на приобретение в Испании вольфрама и других металлов, которые до того составляли значительную часть военных поставок в Германию.

Франко обратил гнев и жажду мести, вызванные смертью отца, на внутреннего противника. Так, в середине апреля он неожиданно оперативно разобрался с назревавшим недовольством военных, отправив в отставку генерала-монархиста Эспиносу де лос Монтероса, которого он, наряду с Кинделаном и Оргасом, подозревал в подготовке антифранкистского переворота. Формальным предлогом послужило зажигательное выступление генерала, обличавшее «вероломство и непомерные амбиции» Серрано Суньера. Но чтобы Серрано не обольщался на свой счет, Франко тут же уволил его политического секретаря, вменив тому в вину гомосексуальные наклонности.

Скрытая напряженность между Франко и его свояком вырвалась наружу, когда на улицах Памплоны, Бургоса и Севильи произошли столкновения между армейскими офицерами и фалангистскими студентами. Военный министр генерал Варела в резкой форме обвинил в тупости и профессиональной непригодности фалангистских чиновников, наносящих ущерб стране, а певец фалангистов, поэт Дионисио Ридруэхо, вернувшийся в конце мая из «голубой дивизии» по причине ранения, выразил Франко свою глубокую удрученность уровнем коррупции режима. Генералиссимус же тем временем думал совсем о другом.

После смерти отца поведение Франко вызвало слухи, что он готов провозгласить себя королем. В конце мая 1942 года каудильо приехал в замок Изабеллы Католической, чьей «тоталитарной и фашистской политикой» он не уставал восхищаться, в Медина-дель-Кампо, чтобы открыть школу подготовки женской секции фаланги. Эта секция идеализировала образ матери каудильо в духе Мадонны, представляла донью Пилар как образец испанской женщины, в то время как ее сына, «спасителя Испании», отделял лишь незначительный шаг до королевского звания, причем с такими правами и полномочиями, которые намного превышают те, что «приобретаются в королевских спальнях».

Но тут генерал-фалангист, командир «голубой дивизии», Агустин Муньос Грандес открыто возложил вину за хаос и разруху в стране на некомпетентность каудильо. А немцы, озабоченные антагонизмом между Франко и военными, требующими отставки Серрано Суньера, подумывали об организации переворота в Испании. Тогда Франко, обеспокоенный тем, что в случае военного мятежа против него нацисты могут поддержать Муньоса Грандеса, немедленно заменил его на генерала Эмилио Эстебана Инфантеса. Муньос Грандес был возвращен в Испанию, где Франко осыпал его милостями и почестями. Подобные политические трюки в исполнении каудильо, по мнению известного каталонца Францеска Камбо, доказали свою высокую эффективность на протяжении многих лет. «Он в совершенстве овладел искусством манипулирования людьми, особенно генералами. То задвинет в тень самого блестящего своего сподвижника, причем никто даже не пикнет. То неизвестно откуда извлекается престижная награда — и вот этот сподвижник- уже вновь, покинув тень, у всех на виду. И все эти партии он разыгрывал так, что общее внимание концентрировалось на одной конкретной персоне, и тем самым исключались какие-либо совместные действия против него самого». Сбитый с толку, Муньос Грандес станет со временем одним из самых верных, хотя и строптивым, сторонников каудильо.

Франко решил, что настало время укрепить режим и утихомирить его критиков. Во время своего ежегодного выступления на Национальном совете 17 июля 1942 года, после привычных жалоб на «напряженные бессонные ночи, порожденные огромной ответственностью, которую ему приходится нести одному», он вдруг с недовольством отозвался о единой франкистской коалиции. То, что каудильо действительно был серьезно озабочен конфликтами, назревавшими внутри режима, выяснилось, когда он озвучил намерение создать некие непредставительные кортесы, в которых могли бы найти выход «контрастность мнений», «публичное проявление различных устремлений», правда, лишь в жестких рамках главной политической линии. К тому же Франко тут же испортил эффект от своего предложения, заявив на высокой ноте: «Мало что останется от либеральной демократической системы», «тоталитарный режим полностью продемонстрировал свое превосходство», и он «единственный, который может спасти страну от разрухи».

Скоро стало ясно, что эта не слишком вразумительная проповедь оказалась не лучшим средством для примирения противостоящих внутри режима групп. В середине августа 1942 года какой-то фалангист бросил бомбу в толпу карлистов, собравшихся у храма Девы Марии Бегонийской неподалеку от Бильбао, для молитвы за членов карлистской милиции, погибших во время войны. Генерал Варела, ярый противник фаланги, сочувствовавший карлистам, возглавлял эту церемонию. При поддержке министра внутренних дел, полковника Валентина Галарсы, он гневно заклеймил инцидент как покушение на свою жизнь и вопиющий выпад фалангистов против армии. Генерал пригрозил отставкой, если Франко не обуздает фалангу. Однако каудильо, предположив с полным на то основанием, что остальные генералы вряд ли взбунтуются, поскольку им было что терять, отправил в отставку Варелу и сместил Галарсу.

Между тем ядовитые нашептывания в духе шекспировского Яго двух советников Франко, Арресе и Карреро Бланко, по-прежнему раздували ревнивую подозрительность генералиссимуса по отношению к Серрано Суньеру. А тот отнюдь не способствовал надежности своего положения, открыто отозвавшись о Франко во время очередного визита в Италию как «о недалеком чиновнике». Даже немцы ощущали беспокойство по поводу «чувств, испытываемых армией и другими кругами общества по отношению к Серрано Суньеру, которые вполне могли характеризоваться просто как ненависть».

Хотя обиженный Франко с горечью жаловался только на то, что свояк «поступает так, как ему вздумается», у него все же накопилось достаточно возмущения, чтобы в конце концов принять весьма ответственное решение. Новость о том, что Серрано Суньер завел роман с женой подполковника Диеса де Риверы, маркиза Льянсоля, с помощью зловредной невестки и большой подруги Франко, Пуры Уэтор, дошла до ушей доньи Кармен и соответственно до кйудильо. Взбешенный тем, что свояк стал вести себя подобно дону Николасу, Франко сместил его с поста министра иностранных дел якобы за допущенные промахи во время кризиса в Бегонье. Когда самоуверенный Серрано Суньер перед отставкой принес Франко на подпись несколько документов, тот по-детски выпалил: «Я бы предпочел, чтобы мне их принес новый министр». Серрано Суньера заменил престарелый генерал, граф Франсиско Гомес Хордана, монархистские взгляды которого смягчили генералов, а его военное образование и маленький рост вполне устраивали каудильо. Симпатизировавший державам «оси» генерал Карлос Асенсио Кабанильяс сменил Варелу на посту военного министра. Фаланга попала под непосредственный контроль Франко, а сам он возглавил политическую хунту.

Уход с политической сцены «порочного и вероломного» Серрано Суньера не слишком успокоил каудильо, который с тех пор постоянно твердил, что его свояк являлся «единственным виновником всех бед Испании». Как всегда, личные эмоциональные импульсы у Франко были неразрывно связаны с его жесткой политической программой. Инстинкт самосохранения помог каудильо разрешить опасный кризис и выйти из него победителем. Он позволил армии взять верх над фалангой на политической арене, но только после того, как избавился от своих наиболее ярых противников среди военных, а партию твердо поставил под собственный контроль.

После отстранения от власти Серрано Суньера, неистового сторонника держав «оси», Франко направил Муссолини умасливающее письмо, в котором подтверждал неизменность внешней политики Испании. Ему не о чем было беспокоиться. Фюрер, пораженный ловкостью, с которой Франко уладил кризис, похвалил его за то, что он покончил с игрой Серрано Суньера, «выдававшего себя за друга стран «оси» и одновременно препятствовавшего Испании присоединиться к коалиции». Теперь, когда армия находилась под твердым контролем Франко, планы Муньоса Грандеса свергнуть его казались немцам «чистой фантазией».

Однако строжайший контроль, которому чиновники официальной студии кинохроники «НО-ДО», созданной в сентябре 1942 года под опекой фаланги, подвергали выпуски местных и зарубежных новостей, отражала продолжавшуюся, пустившую глубокие корни паранойю режима. Сообщения из других государств ограничивались описанием новых причесок из Парижа и забастовок во Франции и Великобритании, но главной темой был антикоммунизм. Женские формы считались особенно опасными и постоянно подвергались экзекуциям. Например, фотографии женщин с декольте или задранным краем юбки убирались или ретушировались. Освещение боксерских поединков было полностью запрещено, по-видимому, из опасения, что обнаженные торсы спортсменов могли вызвать «преждевременное проявление животной сексуальности» у задавленных испанских женщин.

Безудержное восхищение каудильо Гитлером, который, как он пытался уверить американцев, являлся «достойным кабальеро», едва не подверглось серьезному испытанию. В ноябре 1942 года в Гибралтаре, под носом у испанских пушек, союзные державы сконцентрировали многотысячную группировку войск с большим количеством военной техники и снаряжения, готовую к отправке через пролив в северную Африку для проведения операции «Факел», цели которой были окутаны тайной. Первоначально Франко приказал Хордане уведомить Великобританию и США, что вторжение во французскую северную Африку может вызвать вступление Испании в войну на стороне Германии. И вдруг ему пришло в голову, что эти военные приготовления ведутся для вторжения на испанскую территорию. Страхи каудильо не рассеялись и после того, как союзные державы объяснили свою позицию. Если он останется вне конфликта, интересы Испании будут полностью соблюдены и ей даже направят экономическую помощь, но, если Франко позволит немцам пройти через Испанию, они без колебаний предпримут военную акцию против него. Перед лицом возможной политической, а может, и физической кончины разнервничавшийся генералиссимус умчался в горы, где попытался развеять свои тревоги безудержным уничтожением диких животных, поручив взвинченному до предела министру иностранных дел следить за развитием событий. Хордана почувствовал невероятное облегчение, когда сообщения о массированной англо-американской высадке на марокканском и алжирском побережье засвидетельствовали, что союзные державы не собирались вторгаться в Испанию. Однако Франко вернулся в столицу только после того, как получил теплое письмо от Рузвельта с уверениями, что «Испании не стоит бояться Объединенных Наций». На грани истерики от облегчения, каудильо раболепно заверил США и Великобританию в своем искреннем «стремлении избегать всего, что могло бы каким-либо образом нарушить наши отношения».

В том же месяце генерал Кинделан, выражая беспокойство генералов-монархистов, потребовал от каудильо недвусмысленного обещания союзным державам восстановления монархии — с самим Франко в качестве регента — и категорического заявления о нейтралитете Испании в войне. Каудильо пришел в ярость. Прижатый к стенке, с обострившимся после недавнего флирта со смертельной опасностью инстинктом самосохранения, Франко разыграл свою партию хитро и цинично, что помогло ему упрочить личную власть и ввести в заблуждение в равной степени друзей и врагов. Он просидел некоторое время сложа руки, а затем спокойно заменил Кинделана в должности генерал-губернатора Каталонии на генерала-фалангиста Москардо. Каудильо также вновь назначил Ягуэ командующим испанскими силами в Мелилье. Тем самым он убивал сразу двух зайцев: нейтрализовал авансы немцев Ягуэ, которые предпочитали видеть его на месте Франко, и создавал противовес агрессивному монархисту и стороннику союзных держав генералу Оргасу, верховному комиссару Марокко. Американцы, опасаясь, что данное назначение окажется первым шагом к наступлению на Французское Марокко, сохранили на границе значительные силы. Франко использовал это в качестве предлога, чтобы возобновить просьбы о новых немецких поставках оружия и военного снаряжения, дабы Испания могла отразить атаку союзных держав на Испанское Марокко. Однако немцы оставили его просьбы без внимания.

Немецкая оккупация Виши 11 ноября убедила сторонников союзных держав, что вторжение в Испанию стран «оси» неминуемо, а поклонников Гитлера, в частности генералов Асенсио, Хирона и Арресе, что настал момент вступить в войну на стороне Германии. На протяжении всех этих жарких дебатов Франко хранил загадочное молчание. Полный решимости не делать окончательного выбора, он сначала отклонил просьбу Германии использовать Балеарские острова в качестве базы для спасения летчиков, сбитых над морем, а затем попытался улучшить отношения с союзными державами, закрепив создание «иберийского блока» с Португалией 20 декабря 1942 года.

Однако вскоре его чувство равновесия испарилось. Получив поздравления Гитлера, короля Виктора Эммануила III и Муссолини по случаю своего пятидесятилетия, растроганный каудильо направил фюреру телеграмму с «наилучшими пожеланиями победы вашим армиям в славной борьбе за освобождение Европы от большевистского террора». 7 декабря 1942 года он произнес речь в Национальном совете, в которой вновь подтверждал свою веру в то, что «либеральный мир рухнет», а его правительство укрепит связи с «молодым режимом, восставшим против лицемерия и никчемности старых либеральных систем». Затем необычно любезный Франко попытался объяснить свое столь непостоянное поведение изумленному сэру Сэмюэлу Хоуру, используя терминологию все той же изобретенной им теории «двух войн». Было совершенно очевидно, что попытки Франко пустить британскому послу пыль в глаза не слишком его впечатлили, так же, впрочем, как и Муссолини. В январе 1943 года на пятидесятилетие Геббельса дуче послал ему в подарок «меч, выкованный в Мессине». Первоначально этот дар предназначался для Франко, но, как философски отметил Чиано в своем дневнике, «времена изменились».

Еще раз кратковременные помехи в испано-германских отношениях возникли, когда новый посол Германии, Ганс Адольф фон Мольтке, ошибочно сообщил в Берлин, что Франко летал в Лиссабон на встречу с Черчиллем для обсуждения условий вступления Испании в войну на стороне союзных держав. Невозмутимо пережив эти неприятности, каудильо возобновил просьбы к немцам о массовых поставках оружия из-за угрозы англо-американского вторжения на Пиренейский полуостров. В результате в начале февраля 1943 года был подписан секретный протокол с Германией (который так и не вступил в силу).

Вообще-то время для укрепления связей с Берлином было не самое подходящее. Победа Монтгомери над немцами и итальянцами под Эль-Аламейном в октябре 1942 года, последовавшая вскоре высадка союзных держав в северной Африке и разгром немцев под Сталинградом в феврале 1943 года стали поворотным пунктом в войне. И хотя Франко, без сомнения, осознавал положение вещей, ему было чрезвычайно трудно отказаться от своих симпатий к державам «оси». Заверив англичан и американцев, что «Испания не будет даже обсуждать какие-либо военные уступки «оси», он отправил Арресе в Берлин, где его неприкрытое восхищение нацистами так взбесило англофила Хордану, что тот немедленно подал прошение об отставке. Франко не принял его отставку, но и не пожурил Арресе. Вместо этого он позволил обоим деятелям озвучивать его столь разные, противоречащие друг другу подходы к войне, используя Хордану для переговоров с англичанами и американцами, а Арресе — в дискуссиях с представителями «оси».

Но 17 марта 1943 года в выступлении на только что созванных и тщательно отобранных кортесах он вдруг заявил, что было бы благоразумнее прославлять славное прошлое Испании и ее неразрывную связь с католической церковью, а не восторгаться фашизмом. Введенные в заблуждение этим видимым смещением акцентов, двадцать семь депутатов подписали документ, в котором указывалось на необходимость восстановления традиционной испанской католической монархии до окончательного поражения стран «оси», чтобы избежать репрессий союзных держав против Испании за заигрывания Франко с Германией и Италией. Разъяренный каудильо немедленно арестовал зачинщиков данной акции и сместил всех остальных, подписавших этот документ, с их должностей. Полный мрачных тревог и волнений, он заявил, что служба безопасности раскрыла международный масонский заговор, целью которого было вбить клин между ним и армией и навязать либеральную монархию, чтобы дестабилизировать Испанию и способствовать захвату власти коммунистами.

Эти страхи вызвали у Франко приступ фашистского пыла. Своей речью по случаю годовщины начала гражданской войны 17 июля 1943 года он довел до экстаза толпы фалангистов. Выбросив руку в фашистском приветствии, каудильо заклеймил малодушных буржуа и консерваторов, которые не поняли «нашу революцию», и в очередной раз попугал собравшихся угрозой коммунизма, из-за которой необходимо отвергать хаос демократии и сохранять целостность фаланги.

Эти проявления симпатии к странам «оси» оказались крайне несвоевременными. 25 июля 1943 года Муссолини арестовали, его сменил маршал Пьетро Бадольо, что вызвало мощную антифашистскую реакцию в Италии. И хотя Франко, рыдая, сообщил эту новость правительству, втайне, по-видимому, он был чрезвычайно рад падению дуче, о котором Гитлер — в отличие от того, как отзывался о Франко — однажды сказал: «Он равен мне, а в некоторых отношениях, возможно, даже превосходит меня». Может, уж теперь-то каудильо окажется в милости у Гитлера.

Однако этим надеждам не суждено было сбыться. Вскоре нацисты вторглись в северную Италию и поставили Муссолини во главе марионеточного правительства, развязав тем самым кровопролитную гражданскую войну на Апеннинах. В тот период Франко, который явно радовался своему политическому выживанию и все еще верил в мощь Гитлера, мог себе позволить небрежно заявить в беседе с американским послом Карлтоном Хейесом, что Германия достаточно сильна, чтобы продолжать войну и без Италии. В то же время он посетовал на непослушных подчиненных, развернувших в прессе слишком явную пропаганду в пользу держав «оси», однако не смог удержаться, чтобы не добавить: «Демократическая пресса достойна порицания за критику политической системы в Испании». Затем Франко стал распространяться по поводу своей теории нескольких войн. Он пытался объяснить, каким образом Испания могла оставаться нейтральной в войне союзных держав со странами «оси», быть на стороне американцев в их войне против японцев и поддерживать Германию в войне с большевиками. Когда не веривший собственным ушам Хейес указал на дипломатические нестыковки подобной позиции, Франко замкнулся в угрюмом молчании. Не желая расставаться с избранной им ролью борца с большевизмом, но не исключая победы союзных держав, каудильо с большой неохотой дал указание, чтобы пресса, радио и выпуски киноновостей освещали события с большей беспристрастностью.

А тем временем американцы применили в Испании любопытный прием. Они разъезжали по стране в огромных лимузинах, привезенных из Соединенных Штатов. Заокеанские дипломаты рассчитывали произвести впечатление на испанское правительство, показав ему преимущества сотрудничества с богатой страной, способной поставить неограниченное количество нефти. Новенький ярко-красного цвета «бьюик», кабриолет Хейеса, привлекал всеобщее внимание в самых дальних уголках Испании. Американский дипломат Болак впоследствии доказывал, что поставка нескольких «паккардов» испанским министрам решающим образом повлияла на то, что их отношение к США изменилось. Он отмечал: «Даже закоренелому фалангисту трудно было, оставаться антиамериканцем, разъезжая по улицам Мадрида в роскошном лимузине «паккард».

В декабре 1943 года у Франко появился новый повод для беспокойства — его служба безопасности обнаружила, что наследник трона подбивал своих сторонников организовать оппозицию режиму. Чувствуя себя уязвленным и преданным, генералиссимус направил обиженное и путаное послание дону Хуану. В нем он указывает, что его право как каудильо на управление Испанией превосходит право Бурбонов, поскольку опирается на «реальные завоевания», не говоря уж о том, что он, Франко, «спаситель общества». И дабы у дона Хуана не создалось впечатления, что он шутит, генералиссимус поспешил добавить, что власть он взял, повинуясь чувству долга, а восстание 1936 года было не столько монархическим, сколько «испанским и католическим». Франко также дал понять, что попытки короля вернуться в Испанию подрывали тщательную подготовку к реставрации монархии, которую проводил каудильо. Резкая отповедь дона Хуана, заклеймившего «зловещую опасность» того, что вся полнота власти «сконцентрирована в руках одного человека, не имеющего законного статуса, утвержденного законным образом государственными институтами», пришлась не по вкусу Франко. Как, впрочем, не легло ему на душу и наивное, хотя и очень вежливое обращение генерала Оргаса и других членов верховного военного командования. Они тактично напомнили каудильо, что он находится у власти «гораздо дольше предусмотренного срока», и спрашивали, «преисполненные лояльности, уважения и доброжелательности, не настало ли время восстановить монархический режим в Испании». «Преисполненный презрения», Франко быстро и без проблем разобрался с каждым «бунтовщиком» в индивидуальном порядке, большинство из которых затем сняли свои подписи.

Всегда готовый отказаться от самых, казалось бы, твердых убеждений, если они вступали в противоречие с его желанием удержать власть, Франко на заседании кабинета 26 сентября 1943 года согласился отозвать «голубую дивизию» из России, многие члены которой влились в состав эсэсовских частей, и впервые публично объявил о «бдительном нейтралитете» Испании. Однако, опасаясь, что настроенный в пользу союзных держав монархический блок сделает из этого далеко идущие выводы, он тут же наградил медалями и повысил в звании целый ряд офицеров, сторонников «оси», в том числе и Ягуэ. Этот ловкий политический дриблинг не мог, однако, обмануть британского посла, который жаловался, что «с каждым днем становится все труднее выносить явные проявления симпатии Франко к странам «оси» и бесстрастное снисхождение, которое он выказывает по отношению к союзникам». Требования американцев более энергично проявлять свой нейтралитет, в том числе прекратить военную и экономическую помощь Германии, натыкались на глухую стену. В этом не было ничего удивительного, поскольку Франко подозревал, что победа союзных держав «означала его собственное уничтожение». А положение в Европе отнюдь не настраивало каудильо на мажорный лад. Когда антигитлеровская коалиция начала наступление одновременно на западе и востоке, поражение Германии стало выглядеть неминуемым.

Эта тревожная перспектива привела к тому, что противоречивые аспекты личности Франко начали активно работать в противоположных направлениях. С одной стороны, он старался убедить фюрера, что «нейтральная Испания, снабжающая Германию вольфрамом и другими стратегическими материалами, представляла для нее большую ценность, чем Испания, ввергнутая в войну». С другой стороны, каудильо пытался уверить союзные державы, что «Испания оказала им серьезную услугу, не вступив в войну». Это мнение отнюдь не разделяли в Вашингтоне. Государственный секретарь США счел весьма необычным, когда «страна считает, что она оказывает большую услугу соседям уже тем, что не нападает на них». Под давлением Хоура и Хейеса Франко неохотно согласился предпринять шаги, полностью отвечающие нейтралитету Испании, объявив об эмбарго на экспорт вольфрама в Германию. А когда он не выполнил этого, с 29 января 1944 года был введен запрет на поставки нефти в Испанию.

Хотя неправильно информированный Франко хвастливо заверил испанцев, что такое решение на них мало отразится, поскольку в стране скоро будет налажено производство синтетического бензина, эмбарго обернулось экономическим крахом. В результате даже парад победы 1 апреля 1944 года прошел без танков и бронемашин, и обескураженный Франко вновь пошел на переговоры с союзными державами. 2 мая 1944 года между Испанией, с одной стороны, и США и Великобританией — с другой был заключен договор, по которому поставки нефти в Испанию возобновлялись при условии, что испанский экспорт вольфрама в Германию сократится, немецкое консульство в Танжере закроется, остатки испанских частей будут выведены из Советского Союза, а немецких шпионов Франко вышлет из страны. И хотя в первую очередь именно из-за его неуступчивости разразился экономический и социальный хаос, крикливый каудильо попытался убедить и испанцев и себя самого, что это соглашение было его дипломатической победой. Сочтя готовность союзных держав вести с ним переговоры признаком их слабости, он начал лелеять надежду, что они в конечном счете смирятся с его режимом после крушения фашизма. Эта надежда нашла некоторое подтверждение 24 мая 1944 года. Уинстон Черчилль, желая нейтрализовать Франко во время предстоящей высадки в Нормандии, а также, как он позднее объяснял Рузвельту, чтобы Пиренейский полуостров не оказался враждебным британцам после победы союзников, лицемерно похвалил Франко за его «решимость удержать Испанию вне войны».

Уже заглядывая в послевоенный мир, 17 июля каудильо произнес речь в Национальном совете, в которой подчеркнул свою роль умиротворителя Европы и особо выделил достижения в здравоохранении и образовании в Испании. Он утверждал, что «стихийные» взрывы народного энтузиазма и тот факт, что его режим прочно опирается на евангелические ценности, придает стране высшую форму демократии. Объявив о сокращении сроков наказания некоторым политическим заключенным, Франко сделал упор на решающую роль фаланги, члены которой, подобно Хосе в фильме «Мы», являясь «полумонахами, полусолдатами», выковали уникальный третий путь, нечто среднее между фашизмом и демократией. Повторив свою теорию «двух войн», он предложил всем объединиться в борьбе против коммунизма, если, конечно, это не отразится на его режиме.

Но он тут же сам заложил мину под свою миротворческую тактику, заменив проанглийского министра иностранных дел Хордану, скончавшегося 3 августа, на Хосе Феликса Лекерику, которого Серрано Суньер считал «человеком гестапо». Сам Лекерика как-то обмолвился, что «после моей работы на немцев в Виши… я обречен на уход с международной сцены, как только Гитлер потерпит поражение». Британский посол «ожидал, что Франко каким-либо заметным образом отметит кончину своего министра иностранных дел. Но тот с привычным самодовольством счел это событие не имевшим особого значения». «Диктаторы, — завершил он свою мысль, — обладают иммунитетом от горестей и печалей, которые трогают простых смертных, а также от правил и обязательств, соблюдаемых в мире обыкновенных людей». Вряд ли это был самый подходящий момент, чтобы включать в состав кабинета министров, симпатизирующих странам «оси». 24 августа Париж освободила от немцев организация «Сражающаяся Франция», в которой республиканцы в изгнании играли важнейшую роль. Известия о том, что по улицам Парижа с ревом катили танки с развевающимися флагами Испанской Республики со знакомыми названиями «Гвадалахара» и «Теруэль», породили разговоры о вторжении в Испанию больших групп вооруженных республиканцев.

В то время как Красная Армия гнала к Берлину беспорядочно отступающие немецкие войска, Франко цеплялся за мысль, что это отступление было лишь трюком, призванным усыпить союзные державы, чтобы затем использовать мощное секретное оружие. Однако даже каудильо начал понимать, что дела шли вовсе не так, как он ожидал. И тогда Франко поведал американскому послу об огромном облегчении, которое он испытал, узнав об успехах союзных войск во Франции. Вместе с тем генералиссимус выразил озабоченность, что после поражения Германии ничто не сможет помешать установлению советского господства в Европе. Его попыткам возглавить антикоммунистический крестовый поход помог вполне объяснимый, но несвоевременный приток в страну испанских республиканцев-коммунистов. Как отмечал в то время британский посол, «появление нескольких сотен испанских авантюристов дало Франко возможность выступить защитником Испании от красного вторжения и послужило предлогом для ареста и казни большого числа его политических противников». Возвращение республиканцев не только стимулировало антикоммунистический пыл Франко, но и помогло занять бездействующую армию в партизанской войне на границе с Францией. Оно также вызвало страхи и ненависть времен гражданской войны, достаточные, чтобы привлечь на свою сторону промонархически настроенных военных. В результате — что хуже всего — изменилась и позиция Черчилля, все больше поддававшегося антикоммунистическим настроениям. Он всерьез отнесся к утверждениям Франко, что деятельность каудильо в пользу стран «оси» ограничивалась «несколькими незначительными эпизодами».

В интервью информационному агентству Юнайтед Пресс 7 ноября 1944 года генералиссимус заявил, что строгие католические принципы придают его режиму «органичную демократию» и «дух справедливости». В духе своей обычной риторики он дал понять, что демократические выборы состоятся, как только испанский народ перерастет «эгоизм и анархию». Намекнув на скорое восстановление монархии, он высказал мнение, что обладает «уравновешенным и беспристрастным пониманием того, что является справедливым, а что — нет», поэтому его участие в послевоенных мирных переговорах совершенно необходимо.

Близкая к истерике лесть, с которой это интервью было встречено в испанской прессе, не нашла отголоска в Европе. В Лондоне представитель правительства заявил в палате общин, что нет никаких оснований для того, чтобы «какая-либо страна, которая не внесла позитивного вклада в военные усилия Объединенных Наций, была представлена на мирной конференции». Тогда Франко через испанского посла в Лондоне направил Черчиллю послание, в котором предлагал создать англо-испанский антибольшевистский альянс, чтобы помочь Германии устоять перед Советским Союзом. И хотя британский премьер-министр опасался, что подбадривание оппозиции Франко было равносильно «разжиганию [коммунистической] революции в Испании», министр иностранных дел Антони Иден убедил его отправить жесткий ответ каудильо. В этом послании Черчилль — несколько неожиданно, принимая во внимание его дальнейшее поведение — категорически развеял все надежды Франко на то, что «правительство Его Величества будет готово рассматривать создание какого-либо бжжд держав, основанного на враждебности к нашему русскому союзнику или на предполагаемой необходимости обороны от него». Разобиженному Франко пришлось удовлетвориться попытками посеять раздор между союзными державами, осыпая знаками внимания недавно назначенного нового американского посла Нормана Армура и держась с надменной холодностью с Виктором Маллетом, заменившим сэра Сэмюэла Хоура на посту посла Великобритании.

В ночь на 23 декабря 1944 года, широким жестом бросая вызов всем и вся, Франко устроил праздник, достойный королевской семьи, по случаю совершеннолетия своей дочери Не-нуки. Цель этого дорогостоящего мероприятия выглядела достаточно ясной — Франко никому не уступит дороги. Старая аристократия бойкотировала это событие, не был приглашен и дипломатический корпус, за исключением американского посла. В тот вечер каудильо, подобно крестному отцу мафии, со свойственной ему жестокостью дал ответ на слухи, будто союзные государства собирались заменить его правительством во главе с консервативным республиканцем Мигелем Маурой. Пока гости танцевали на роскошном балу, тайная полиция врывалась в дома крупных деятелей режима, известных своими связями с Маурой или Хилем Роблесом.

Поэтому не так уж удивительно, с учетом всех обстоятельств, что Франко ни в малейшей степени не чувствовал себя обязанным выполнять решения Ялтинской конференции, прошедшей с 4 по И февраля 1945 года, о проведении демократических выборов в освобожденных странах. «Тучный, надутый и самодовольный, не отягощенный угрызениями за свое прошлое, не сомневающийся в собственном будущем, уверенный как в своей необходимости, так и в собственной мудрости» (Сэмюэл Хоур), он мог себе позволить наплевательское отношение ко всему. Его вновь обретенная самоуверенность еще больше усилилась, когда 19 марта 1945 года дон Хуан погубил последние шансы на скорую реставрацию монархии, опубликовав раньше времени «Лозаннский манифест», в котором он разоблачал тоталитарные аспекты режима и призывал каудильо уступить дорогу умеренной, демократической и конституционной монархии. Дон Хуан рассчитывал на поддержку Кинделана и других высокопоставленных монархистов, однако без англо-американской поддержки он полностью зависел от готовности Франко удовлетворить эти требования, что было весьма и весьма маловероятно. Каудильо написал Кинделану: «Пока я жив, я никогда не стану королевой-матерью», а к претенденту на трон отправили делегацию с заявлением, что церковь, армия и основная масса монархистов оставались лояльными Франко.

Тем не менее отношение каудильо к реставрации монархии было весьма противоречивым. Хотя он не желал делить власть с потенциально мстительным королем, ему все же следовало сохранять актуальными монархические надежды в качестве противовеса амбициям фаланги. Столь же двойственны были эмоции каудильо. Его отношение к дону Хуану являло собой мучительное и противоречивое отношение Франко к властным фигурам. Дон Хуан, как претендент на трон, был для него своего рода архетипом отца, восхищения и одобрения которого он добивался. Но, будучи сыном Альфонса XIII, дон Хуан являлся уже братом-соперником, желавшим вытеснить самого Франко. Именно по этой причине, хотя каудильо и не мог отказаться от идеи реставрации, лично дон Хуан был для него абсолютно неприемлемой фигурой в качестве короля Испании. Выступления Франко на тему реставрации перед генералами-монархистами, бессвязные, многословные, зачастую приводившие слушателей в оцепенение и всегда фарисейские, обычно сбивали с толку и аудиторию, и его самого в отношении основной, скрытой, мотивации. Неустойчивое, изменчивое эмоциональное состояние помогало каудильо убеждать монархистов в своей полной приверженности идее реставрации, а фалангистов — в том, что он сделает все возможное, дабы предотвратить ее.

1 апреля 1945 года празднование победы в гражданской войне разбередило старые раны Франко. Он вновь публично подтвердил свою противоречивую роль гаранта мира и борца против коммунистических «воров и убийц». Затем генералиссимус попытался растворить проблему, поставленную доном Хуаном и его сторонниками, приняв «монархическую форму правления» и учредив Королевский совет, который должен будет назначить преемника-монарха Франко. Однако себе он обеспечил право оставаться главой государства до своей смерти или собственного решения отказаться от власти.

Почувствовав себя более уверенно, каудильо сделал несколько примирительных жестов в сторону союзных держав, освободив от цензуры зарубежную прессу и объявив об отмене смертной казни за преступления, совершенные в период гражданской войны. Тем не менее ни эти его шаги, ни кончина в Соединенных Штатах президента Рузвельта 12 апреля 1945 года и вступление во власть Гарри Трумэна не принесли ожидаемого улучшения в отношениях союзных держав с Испанией.

В то же время, несмотря на ошеломляющие разоблачения ужасов нацистского господства в Европе, пресса фалангистов продолжала вдохновенно превозносить политику Гитлера. Энтузиазм самого Франко по отношению к Германии ничуть не уменьшился даже после того, как стало известно о жутком воплощении в жизнь «окончательного решения» еврейского вопроса, которое в начале 1944 года распространилось на всю оккупированную Европу и привело к уничтожению шести миллионов еврейских мужчин, женщин и детей. И хотя все якобы вершилось под завесой секретности, то, что творили нацисты с евреями, ни для кого не было тайной. В 1939 году Гитлер открыто предсказывал новую войну, результатом которой будет «уничтожение еврейской расы в Европе». Летом 1941 года Гиммлер сообщил коменданту Освенцима, что Гитлер «отдал приказ осуществить окончательное решение еврейского вопроса, а мы, войска СС, должны выполнить этот приказ». 6 октября 1943 года Гиммлер заявил партийным бонзам: «К концу года еврейский вопрос будет решен во всех оккупированных странах. Останется лишь небольшое количество евреев, которым удалось ускользнуть из сети». Был или нет Франко в курсе всех деталей этой преступной политики? Испанские дипломаты в Германии, конечно же, достаточно подробно информировали его обо всем, что там происходило. И хотя он пускал еврейских беженцев в Испанию во время Второй мировой войны, проведение политики антисемитизма с целью добиться расположения Гитлера убедительно доказывает, что каудильо не только имел полную картину происходящего, но и — несмотря на свое еврейское происхождение (а может, именно поэтому) — в какой-то степени одобрял действия фюрера. Вообще многие аспекты политики Гитлера очень напоминают отношение Франко к республиканцам. Еще в 1945 году расстрелы в Испании происходили ежедневно, а сам каудильо признавал, что в тюрьмах содержались по меньшей мере двадцать шесть тысяч политических заключенных.

Поэтому не столь уж удивительна позиция Франко, до последнего момента лелеявшего надежду, что Гитлеру удастся превратить поражение в победу. Муссолини питал меньше иллюзий. В то время как части союзных держав теснили немцев в северной Италии, а Красная Армия вынуждала вермахт отступать к Берлину, дуче винил фюрера, «этого самонадеянного деспота», во всем происходившем. А Гитлер винил в неминуемом поражении всех и вся, кроме себя самого. Но, хотя в феврале 1945 года он с горечью жаловался, что «наш итальянский союзник повсюду был для нас источником проблем», и полагал, что «лучше бы итальянцы оставались в стороне от войны», самого Муссолини он критиковал крайне неохотно. А немецкий народ, по Гитлеру, оказался сам «недостойным» его. «Германия, — говорил он, — предала меня и потому должна быть уничтожена». Фюрер укрылся в бункере, где Геббельс успокаивал его чтением «Истории Фридриха Великого», обещая, что все в последний момент образуется. Гитлер был настолько одержим мыслью о чудесном спасении своего режима, что сумел убедить в этом и своих поклонников, в том числе Франко и фалангу. Даже умеренно рациональный Альберт Шпеер признавал позднее, что «курьезным образом эта уверенность [будто Германия выиграет войну] существовала отдельно, наряду с пониманием неизбежности поражения».

И потому ближайшие события оказались для Франко тяжелым ударом. 28 апреля его непогрешимый герой и союзник Муссолини был казнен коммунистическими повстанцами, когда пытался бежать из Италии. Тела дуче и его любовницы Кларетты Петтаччи повесили на площади в Милане на посмешище толпы. 30 апреля 1945 года Адольф Гитлер и Ева Браун приняли таблетки цианистого калия, а затем, для верности, он пустил себе пулю в голову. Дабы избежать судьбы Муссолини, фюрер приказал сжечь их тела после смерти.

Франко представил самоубийство Гитлера как благородное самопожертвование ради всей Европы — фюрер ушел из жизни, чтобы не применять секретное оружие. Смерть Гитлера и окончание войны в Европе были встречены в Испании панегириками в адрес собственного диктатора — «Каудильо мира» и «Победы Франко». Генералиссимус не разрывал отношений с нацистской Германией вплоть до 8 мая 1945 года, дня ее капитуляции.

Хотя взятие Берлина Красной Армией и смерть Муссолини и Гитлера прозвучали похоронным звоном по многим грезам Франко и до основания поколебали его веру в непобедимость тоталитаризма, он явил народу полную невозмутимость, словно и не тронула каудильо гибель двух его великих героев. Похоже, их смерть даже усилила всепобеждающую веру Франко в собственные неуязвимость и мессианство. В конечном счете он будет смеяться последним. В отличие от Гитлера и Муссолини его государственной машине было отпущено четыре десятилетия, чтобы переписать собственную историю и создать миф о каудильо как об отце современной Испании. Генералиссимус умрет естественной смертью в возрасте восьмидесяти трех лет.

Сотворение мифа началось с момента окончания Второй мировой войны. 17 сентября 1945 года каудильо заявил: «Не только мы возвышаем голос, призывая к духовности, голоса самых известных и влиятельных людей всего мира призывают к возврату к духовности, которая среди царящего вокруг хаоса и тьмы может быть обретена лишь в свете заветов Господа». И все же, хотя Франко отлично сознавал, что для спасения своей власти ему следовало дистанцироваться от фашистского прошлого и сделать акцент на приверженность к религии, его дипломатические шаги не отличались последовательностью. Как глубоко укоренившийся комплекс неполноценности постоянно проглядывал сквозь манию величия, так и эмоциональная приверженность фашизму генералиссимуса вступала в противоречие с прагматичными попытками сделать акцент на различия между его режимом и державами «оси». Резкие шараханья Франко вызывали всеобщую растерянность и уныние. Каудильо то пытался убедить союзные державы, что его режим — единственный в своем роде, не совсем демократический, но зато очень католический, и уверял, что он является основным бастионом в Европе против коммунизма, то взрывался злобой против проклятых иностранцев, считавших себя вправе указывать ему, генералиссимусу, как он должен себя вести.

За его декларациями чувствовалась полная сумятица. Когда союзные государства клеймили фалангу как фашистскую организацию, для Франко они «играли… роль европейской администрации в какой-нибудь африканской колонии». Каудильо никак не мог взять в голову, почему имперские державы, которые столь долго угнетали народы чужих стран, возражали, когда он поступал точно так же с врагами своей Родины. В любом случае убежденный в том, что «уступками ничего не добьешься, они будут лишь сочтены проявлением слабости», Франко упорно отказывался упразднить откровенно фашистскую фалангу. Кроме всего прочего, фалангисты были нужны ему для организации взрывов народного ликования и поддержки, а также для того, чтобы в нужный момент обвинять во всех бедах правительственных министров и обуздывать амбиции монархистов.

Его уверенность в том, что альянс между западными капиталистическими демократиями и Советским Союзом скоро развалится, зиждилась на вполне рациональной основе. Однако расхождение между враждебной риторикой союзных держав и их прагматичной решимостью не создавать политической нестабильности в Испании будет по-прежнему разжигать как паранойю Франко, так и его маниакальную веру в свою политическую неуязвимость. Находясь в полной изоляции в Европе, он ведет себя как деспотичный глава семьи, подвергая безжалостным репрессиям и угнетению испанский народ, а затем требуя, чтобы ему еще и выражали за это признательность. Франко проникся убежденностью, что власть была ему навязана взбалмошным, недисциплинированным и неблагодарным народом, благородной верой в то, что он принял ее из врожденного чувства долга, а также угнетающей тревогой, что враги постоянно строят козни, чтобы вырвать эту власть из его рук. Естественно, что поведение каудильо не отличалось последовательностью и предсказуемостью.

Тем не менее, хотя сам Франко и вверг Испанию в бедствия гражданской войны, а затем привел страну к экономическому и социальному краху из-за своей приверженности фашизму, именно с каудильо большая часть населения связывала надежды на выход государства из глубочайшего кризиса. Это происходило и из-за охватившего испанский народ отчаяния, и из-за успешного оболванивания его пропагандистской машиной, переписывавшей как прошлое, так и настоящее. Но в конечном счете из-за того, что каудильо просто не оставил им альтернативы.