Франко. Краткая биография

Глава 5
ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ РАЗДВОЕННОСТЬ, ФИЗИЧЕСКОЕ УНИЧТОЖЕНИЕ, ПОЛИТИЧЕСКОЕ ОБЪЕДИНЕНИЕ
Март 1937 — март 1939

23 марта 1937 года Франко вызвал Молу в Саламанку, чтобы обсудить детали операции по штурму Бильбао. Главным образом это были предложения, которые представили начальник генерального штаба Молы, полковник Хуан Вигон Суэродиас, и генерал Уго Шперрле, командир легиона «Кондор». Договорились, что во время штурма «гражданское население не будет приниматься во внимание». Поддержку с воздуха мощной армии Молы обеспечат легион «Кондор» и части итальянского корпуса волонтеров, которые успешно влились в испанские войска сразу после того, как Роатта и Фалделла в апреле были заменены генералом Этторе Бастико и полковником Гастоне Гамбарой. Хотя легион «Кондор» подчинялся непосредственно Франко, того настолько впечатлили уважительные манеры Шперрле, что он решил позволить немецкому генералу установить непосредственную связь с Молой и Вигоном. Между штабом наземных сил Молы и легионом «Кондор» будет поддерживаться постоянная оперативная координация.

Мола начал наступление 31 марта. Поскольку он был убежден, что вся Испания находится под сильным воздействием «отравленной красной заразой» промышленности Каталонии и Басконии, то решил полностью разрушить ее, а заодно уничтожить, сколько удастся, строптивых рабочих-бунтарей. Генерал засыпал измученное местное население листовками и радиопередачами, угрожая «стереть Бискайю с лица земли, начиная с предприятий, производящих военное оборудование». Эти угрозы ввели в полное замешательство немцев, которые по наивности предполагали, что главной целью операции был захват промышленных объектов, чтобы использовать их для нужд страны. Пораженный начальник генерального штаба легиона «Кондор» Вольфрам фон Рихтгофен выразился, возможно, не лучшим образом, учитывая будущую политику «выжженной земли» Гитлера: «Никогда не слышал большей глупости».

Уверенность Франко и Молы, что через три недели весь север Испании будет лежать у их ног, оказалась абсолютно необоснованной: они серьезно недооценили боевой настрой басков, которые нанесли серьезные потери наступающим войскам. Немцы, стремившиеся показать свое военное преимущество перед итальянцами, старались координировать удары на земле и в воздухе, но были глубоко разочарованы медлительностью армии националистов. Тем не менее со временем страх перед артобстрелами и бомбардировками с воздуха, а также хаос, вызванный внутренними распрями в стане республиканцев, начали подтачивать волю басков к сопротивлению.

Вернувшись в Саламанку в первые дни наступления, Франко, шарахаясь из одной крайности в другую под гнетом растущего эмоционального напряжения, попытался задавить внутренний страх перед возможным военным крахом все более помпезной и кричащей демонстрацией своей власти. Судорожные попытки каудильо оправдать медленное и неуверенное продвижение националистов перед итальянским послом Канталупо демонстрируют скорее его собственное состояние ума, чем состояние военных дел. Находясь в невротическом диалоге с самим собой, Франко уверяет изумленного представителя дуче, что, руководствуясь заботой о благе Родины, он «не должен… разрушать города, пашни и промышленные предприятия». И потому каудильо «не спешит». Тем самым он неожиданно выдал свою скрытую от чужих глаз программу, признав, что готов замедлить военную операцию, ибо главным является «искупление и умиротворение», и пусть «это принесет мне меньше славы, но принесет больше мира стране». В нервной попытке оправдать эту войну на уничтожение против басков-католиков он заявил, что «Франко не воюет в Испании, но просто осуществляет освобождение Испании». Его путаная проповедь, предназначенная прежде всего самому себе, завершилась утверждением, что «в конечном счете я должен не завоевывать, а освобождать, а это означает также искупать вину». К несчастью для басков, идея искупления у генералиссимуса родилась из ненависти и разрушения, а не из христианской любви и милосердия: каудильо знал, что они никогда не смогут простить его. И потому он должен был убить их.

Как это уже много раз случалось, душевные метания Франко парадоксальным образом содействовали достижению определенной политической цели. Ему так или иначе было необходимо притормозить стремление итальянцев к быстрой победе — чтобы выиграть время для упрочения собственной власти после войны. И потому он решил «завоевывать Испанию город за городом, деревню за деревней, станцию за станцией» и не «укорачивать войну ни на один день». Похожие мысли Франко высказывал и ранее, когда открыто признал: «Для меня может быть даже опасно войти в Мадрид при помощи сложной военной операции. Я не возьму Мадрид ни часом раньше, чем это необходимо: сначала я должен убедиться, что смогу установить новый режим».

Во время встречи с Канталупо Франко обнаружил глубокое ощущение вины и панический страх перед наказанием. Возможно, эти чувства возникли или обострились оттого, что он напал на истовых католиков: ведь и его мать была католичкой, и, вероятно, он просто боялся понести заслуженное наказание свыше. Его старания убедить самого себя и окружающих, что, имея на своей стороне Господа и папу римского, он в принципе не может быть в чем-либо виноват, в Басконии оказались подвержены сильнейшему испытанию.

И если, как в нашем случае, Франко отождествлял Родину (или, как он обычно говорил, Родину-Мать) с собственной матерью, его желание физически слиться с ней и в то же время уничтожить ее никогда не проявлялось более очевидно. Гитлер, по всей видимости, путал германскую нацию с пораженным раком телом своей матери, а себя самого — с хирургом, который должен «прижигать на живой плоти язвы», и каудильо рассуждал схожим образом. Многие из его сторонников также поддались этой сильно отдающей инцестом фантазии. Хименес Кабальеро (проповедовавший националистические идеи) сравнил Франко с «фаллосом, пронзающим Испанию», который «глубоко проник во внутренности Испании… до такой степени, что сейчас невозможно понять, то ли Испания — это Франко или Франко — это сама Испания». В 1938 году Кабальеро написал: «Мы видели, как он [Франко] склонился над картой Испании и делал операцию на живом теле Испании с тщанием и трагедией хирурга, который оперирует свою собственную дочь, свою собственную мать, свою любимую супругу». И трогательно продолжал: «Мы сами видели, как слезы Франко капали на тело этой матери… каковой является Испания, а по рукам его текла кровь и боль этого святого тела, бьющегося в судорогах». Последствия той хирургической операции оказались опустошительными.

Было ясно, что немцы хотят получить свою долю от этой хирургии. Установив блокаду с моря, легион «Кондор» обрушил град бомб на город Дуранго, стоящий на шоссе между Бильбао и фронтом. 24 апреля безжалостные бомбардировки и артиллерийские обстрелы вынудили басков начать беспорядочное отступление. Поддерживавшие постоянную связь полковник Вольфрам фон Рихтгофен и Вигон договорились загнать в котел отходящие части басков между Герникой и Маркиной. Они пунктуально информировали Франко об этой операции. Рихтгофен предпринял целую серию воздушных налетов на отступающие силы басков, кульминацией которых стала массированная бомбардировка Герники. С притоком беженцев и крестьян в рыночный день население городка достигло порядка десяти тысяч человек. 26 апреля с 16.40 до 19.45 маленький беззащитный городок оказался практически стерт с лица земли. Тысяча шестьсот сорок пять человек были убиты и около тысячи ранены. Полное разрушение древней столицы басков позднее увековечил в своей картине Пикассо.

После взрыва международного возмущения Франко в очень агрессивной форме дал путаные и противоречивые объяснения происшедшего. Ни одно из них не совпадало с рассказами местных жителей и иностранных журналистов, прибывших вскоре после бомбардировки. Поначалу он дал строгое указание своей пресс-службе полностью отрицать, что бомбардировка вообще имела место, а также утверждать, что немецкие самолеты не участвуют в боевых действиях в Испании. Затем, все же признав, что Герника была разрушена, каудильо заявил: «Красные воспользовались [немецкой и итальянской] бомбардировкой, чтобы поджечь город». В конце концов признав и то, что немцы уничтожили Гернику, Франко дал понять, что это произошло без его ведома. Но его решительное одобрение всех боевых операций Шперрле и Рихтгофена, отказ предпринять детальное расследование варварской акции и тот факт, что он не настаивал на отзыве в Берлин немецких командиров, как обязательно бы поступил в случае их самовольных действий, доказывает соучастие каудильо в этом преступлении.

После того как Герника была превращена в груду развалин, а репутация Франко оказалась окончательно подорвана в глазах мировой общественности, он обратил внимание на сохранение своих политических позиций в Испании. Хотя именно в политическом отношении националисты выглядели более монолитно, чем республиканцы, ситуация в лагере каудильо была не слишком ясной. Оптимистические предположения Франко и его брата Николаса, что по прошествии времени и после военной победы, которая на этом этапе отнюдь не казалась гарантированной, власть генералиссимуса будет укреплена, начинали выглядеть несколько наивными. Пока Николас, правда кое-как, контролировал международные связи националистов, но юг страны оставался практически исключительной вотчиной Кейпо де Льяно, а также поползли слухи, что Мола стремится возглавить правительство, оставив Франко только руководство военными действиями. Стало достоянием общественности и политическое соперничество между основными партиями — фалангой, «Испанским обновлением», карлистами и СЭДА. И хотя все они принимали участие в военном заговоре, каждая из них имела собственные, ярко выраженные интересы и свои виды на характер будущего государства. Монархисты жаждали восстановления военной монархии, подобной той, что существовала при режиме Примо де Риверы. Карлисты мечтали о теократическом государстве под руководством их собственного претендента на трон. Фалангисты склонялись к испанскому эквиваленту Третьего рейха. С учетом того, что в армию националистов вливалась масса новобранцев из различных, зачастую антагонистически настроенных политических групп и верность Франко вряд ли являлась их главным приоритетом, необходимо было что-то делать для усиления личных позиций каудильо.

И тогда среди его сторонников возникла идея объединить различные политические силы в лагере националистов в единую партию фашистского толка с Франко в качестве авторитарного лидера. Очевидно, что лишить политического влияния различные партии, объединив их в монолитную структуру под руководством каудильо, и не вызвать при этом волнений среди их сторонников, было весьма трудной задачей. Но, обладающий качествами хамелеона, Франсиско Франко с помощью острого ума и юридических познаний Серрано Суньера сумел провести в жизнь эту весьма сложную политическую комбинацию.

«Своевременная» смерть или уход с политической сцены лидеров основных партий уже способствовали началу создания националистической коалиции. Кальво Сотело, влиятельный монархистский политик, был убит за пять дней до начала восстания. Хосе Антонио Примо де Ривера, харизматичный лидер фаланги, казнен Республикой 20 ноября 1936 года. Все более прохладным становилось отношение испанских националистов к Хилю Роблесу, лидеру СЭДА, которому ставили в вину его тактику законного завоевания власти до начала вооруженного восстания. Для Франко он был абсолютно неприемлем, поскольку когда-то являлся его непосредственным начальником. Так как каудильо уже нанес удар карлистам, изгнав их лидера Мануэля Фаля Конде, самую большую политическую угрозу его планам представляла фаланга.

После смерти ее вождя фаланга раскололась на две группы: тех, кто поддерживал нового лидера, назначенного партией, Мануэля Эдилью, и тех, кто последовал за группой легитимистов, главным образом друзей и сторонников Хосе Антонио, которую возглавляли Агустин Аснар и Санчо Давила. Но неосторожная фраза Эдильи, что он предпочел бы «раскаявшихся марксистов» «хитроумным правым, развращенным политикой и касикизмом», не добавило ему популярности. А его хвастливое заявление перед итальянцами и немцами, что фаланга будет терпеть Франко в качестве главы государства, только пока идет война, быстро дошло до ушей каудильо. Трудно было сказать про генералиссимуса нечто более для него обидное, ведь дискредитировался образ Франко как всемогущего правителя.

В результате Серрано Суньер и Франко легко переиграли наивного Эдилью, безвольного и умеренного графа де Ро-десно, нового лидера карлистов, и многочисленных пользующихся известностью монархистов, убеждая каждого из них, что тот будет на первых ролях в единой партии, если только поддержит каудильо. После предварительных переговоров с различными представителями лагеря националистов Франко отошел от непосредственных контактов, предоставив каждому из этих политических лидеров нервно строить догадки насчет их собственного будущего. Он продолжал участвовать во всех политических событиях, но охотно позволил Серрано Суньеру быть главным архитектором единой партии, а затем и франкистского государства, использовав своего родственника в качестве громоотвода для соперников и недовольных. И тот, понимая, что личная власть Франко должна опираться на официальную государственную структуру, подпитываемую политической поддержкой народа, немедленно взялся за дело. Заодно он попытался обучить обладающего политическим инстинктом, но не слишком изобретательного в интригах каудильо тонкому искусству политики. На самом же деле крестьянская скрытность и элементы психопатии в характере Франко гораздо больше соответствовали менталитету националистов, чем интеллектуальная изощренность Серрано Суньера, зачастую внушавшего как личное, так и политическое недоверие многим сторонникам генералиссимуса.

Но на текущий момент Франко сознавал, что для упрочения власти ему необходим этот деятель с хорошо подвешенным языком, и каудильо обращался к нему за поддержкой и советами. Впрочем, вскоре возобладает его личная подозрительность к Серрано Суньеру. Относясь чрезвычайно ревниво к его высокому происхождению, приятной внешности и светским манерам, Франко готов был отставить своего родственника в сторону, как только тот перестанет быть полезным в политическом отношении. Однако здесь ему приходилось действовать с осторожностью. Жена каудильо, донья Кармен, была очень счастлива, когда ее привлекательный зять оказался в фаворитах у мужа, заменив в этом качестве бездарного Николаса.

Между тем разгорелась настоящая война между двумя группами фалангистов. Обе стороны вооружили своих сторонников, пытаясь захватить главенство в партии, что предоставило штабу Франко превосходный предлог для вооруженного вмешательства и передачи всей полноты власти генералиссимусу. Все началось 16 апреля в Саламанке, когда легитимисты, возглавляемые Аснаром, отстранили Эдилью от руководства партией. В отместку тот отправил группу своих людей с целью захватить штаб партии и арестовать самого Аснара и его сторонников. В последовавшей затем перестрелке были убиты два фалангиста. 18 апреля Эдилью избрали главой фаланги, и он счел себя победителем, но его ликование оказалось недолгим. Когда Эдилья бросился к Франко, чтобы сообщить каудильо радостную новость, тот вытолкал его на балкон, где триумфально объявил о слиянии фаланги и партии карлистов перед весьма своевременно собравшейся толпой и микрофонами многочисленных радиостанций. Сжав лидера фаланги в горячем объятии, он создал у всех присутствующих впечатление, что Эдилья передает руководство своей партией Франко.

19 апреля политический триумф каудильо был освящен официальным декретом об объединении, согласно которому фаланга, карлисты, СЭДА и «Испанское обновление» сливались в одну партию с непомерно длинным названием — «Испанская фаланга традиционалистов и хунт национал-синдикалистского наступления». Очень скоро эта партия стала именоваться попроще — «Движение» (позднее «Национальное движение»), а иногда — «фаланга». Франко стал ее единым лидером. Армейские офицеры ясно заявили, что все политические партии теперь подпадают под контроль военных, а «Движение» находится под полной властью генералиссимуса. Местным отделениям как фаланги, так и карлистов было Приказано «ориентировать свою текущую пропаганду на интеграцию «Движения» и на прославление каудильо». Став генералиссимусом, то есть верховным главнокомандующим всеми вооруженными силами, главой государства, главой правительства и национальным лидером вновь созданной единой партии фаланги, Франко получил власть, сравнимую со статусом Гитлера и намного превышающую полномочия Муссолини.

Слишком поздно осознав смысл всего происшедшего, Эдилья отказался от предложенной ему утешительной премии в виде членства в исполнительном комитете новой партии, политической хунте, и попытался мобилизовать свои быстро уменьшающиеся силы, чтобы выступить против каудильо. Франко среагировал немедленно. 27 апреля по его приказу Эдилью арестовали, судили за целую серию разнообразных преступлений и приговорили к смерти. А когда верный сторонник фаланги Дионисио Ридруэхо пришел к каудильо, чтобы возразить против смертной казни, Франко удивился: «Неужели они арестовали Эдилью? Мне еще не доложили об этом… Несомненно, они нашли что-нибудь криминальное против него». Являлось ли это чисто политической уловкой или же Франко действительно сумел убедить самого себя, что отправление правосудия принадлежало благородной и непогрешимой военной власти, на которую он не мог напрямую воздействовать, но такая позиция была очень удобной. Как-то во время войны его друг детства, Алонсо Вега, спросил Франко, что случилось с одним их общим приятелем, и каудильо коротко ответил: «Его расстреляли националисты», словно он не имел к ним никакого отношения. За Эдилью хлопотала и Пилар Примо де Ривера (сестра Хосе Антонио), умоляя донью Кармен вступиться за него перед своим мужем, но тот с каменным выражением лица заявил жене, что «решил пресекать на корню любые действия, направленные против него или его правительства, расстреливая всех виновных». И только когда брат Николас заметил, что в политическом отношении было бы вредно «сделать мученика из ничтожества», Франко согласился, чтобы смертную казнь заменили на тюремное заключение. Проведя в камере четыре года, Эдилья так и не был осужден за вменяемые ему преступления вплоть до мая 1947 года.

Суровая реакция Франко на непокорность Эдильи эффективно покончила с любым сопротивлением его плану — стать абсолютным правителем в зоне, контролируемой националистами. Хотя яростные идеологические споры продолжались, нижние чины, уставшие от бесконечных дрязг и соперничества между различными политическими группами, приветствовали объединение. Даже карлисты, получившие большие налоговые льготы в Наварре, скорее готовы были смириться с неизбежным, чем ввязываться в открытый вооруженный конфликт или потерять полученные привилегии.

Вскоре после объединения сформировался чрезмерный, продажный и дорогостоящий двор, ядро которого составила разросшаяся и хорошо оплачиваемая бюрократия. Франко мастерски разыгрывал свою партию, разжигая ревность между основными группами, входящими в «Движение», и позволяя им нейтрализовать друг друга в попытках выйти на первые роли. Инстинктивное осознание своих недостатков и собственная неуемная жадность помогали ему адекватно использовать чужие слабости, в частности корыстолюбие политических конкурентов. Подобно крестному отцу мафии, он покупал потенциальных соперников, предлагая им должности, милости или оказывая услуги — все, что требовалось, чтобы обеспечить их лояльность — и вплетая тем самым этих людей в ткань своего режима. Для самых твердокаменных фалангистов не потребовалось слишком много времени, чтобы понять — сотрудничество с Франко приносит значительные дивиденды.

Каудильо перенес собственный военный опыт в Африке на националистическую Испанию, где он утвердился в качестве авторитарной патерналистской фигуры, а различные группы стали частью своего рода братства, в рамках которого они спорили и состязались между собой. Любые лица, решившиеся бросить вызов отеческой власти Франко, тут же рисковали вызвать гнев других членов «братства». Слабые личности, осознавая относительную безопасность и надежность предлагаемой каудильо структуры, охотно подчинялись ее законам и с удовольствием подписывались под неясными и путаными фантазиями своего лидера. Другие же просто делали вид, что во всем согласны с каудильо, цинично признавая получаемые от этого выгоды. Раздавая милости и карая, Франко сумел полностью обезопасить себя, поддерживая соперничающие группировки в состоянии постоянной напряженности, когда они были готовы в любой момент вцепиться друг другу в глотку.

Подобно фашистам в Германии, националистическая Испания предоставила массе самых обычных, ординарных людей законную возможность для в общем-то криминального поведения. Франко дал будоражащий выход ранее подавляемым импульсам и инстинктам, он, по сути, отменил индивидуальную мораль — как предполагалось, ради «блага» его «команды», а тех, у кого и ранее отсутствовали этические нормы, освободил от страха перед наказанием. Убийства, пытки, насилие и грабеж стали нормальным явлением и даже поощрялись, если они совершались во имя высшей, идеализированной «власти». Франко также как бы открыл клапан для выплеска ненависти к женщинам и страха перед ними — чувства, которые ярко проявились у него самого в Африке. То, что соратники каудильо испытывали постоянный страх перед властными, политизированными представительницами враждебного им лагеря, стало ясно из отравленной националистической прессы, которая заклеймила социалистку Маргариту Нелькен, поскольку она «не женщина, а отвратительная помесь, образчик гермафродита» и потаскуха, использующая «свою женскую часть для предоставления платных любовных утех». Лидера коммунистов Долорес Ибаррури, Пасионарию, которая воплощала все, чего эти люди боялись и ненавидели, обвинили в том, что она — «бывшая монашенка, ставшая знаменитой после того, как однажды на улице набросилась на несчастного монаха и зубами прокусила ему яремную вену». Франко, конечно, возмущался, ознакомившись в 1938 году с таким сообщением: «Если вы поедете в Астурию, то встретите там пятнадцати- и шестнадцатилетних, а то и более юных девочек, изнасилованных и беременных. Вы найдете там массу примеров различных надругательств, множество девочек, которые были реквизированы для того или иного русского офицера, и бессчетное количество других доказательств варварства». Но на самом деле в националистической Испании насилие над женщинами и девочками считалось не только приемлемым, но и являлось составной частью франкистского режима. По словам Артура Кестлера, генерал Кейпо де Льяно «описывал сцены насилия с непристойным удовольствием, что само по себе было косвенным подстрекательством к повторению подобных сцен». Как выяснится уже в мирное время, эта ненависть к женщинам и эта «сексуальная психопатология» не ограничатся только годами войны.

И, как уже много раз было, невротические страхи Франко принесли ему значительные политические дивиденды. Призывая своих сторонников терроризировать и искоренять левых, он закладывал основы режима, которому впоследствии никто не сможет всерьез угрожать. Именно поэтому Франко отверг целый ряд международных мирных инициатив и продолжал бороться за безусловную сдачу республиканцев. Единственным среди националистов человеком, обладавшим значительной властью, который еще мог представлять какую-то угрозу положению Франко, оставался Мола. Каудильо не мог без жгучей ревности относиться к тому факту, что Мола сыграл ключевую роль в подготовке восстания, к которому сам Франко изначально относился прохладно, боясь бесславного поражения. Оба лидера не всегда сходились в оценке военной ситуации, но резко отличало их совсем другое. Известный своим почти маниакальным аскетизмом, Мола был в ужасе от разбухших сетей коррупции, в которые Франко, завладев абсолютной властью, завлекал подчиненных. С этой точки зрения симпатии генерала могли привлечь республиканцы, которые устанавливали парламентское правление, а не авторитарный режим. Трудно сказать, как повел бы себя далее Мола, но 3 июня 1937 года его самолет разбился на пути из Памплоны в Виторию, причем все находившиеся на борту погибли. Чтобы сообщить каудильо ужасную новость, послали страшно нервничавшего начальника главного штаба военно-морского флота. Когда после долгих колебаний и околичностей он все же выговорил, что Мола погиб, Франко весьма холодно ответил: «Только и всего. А то я уже боялся, вы мне скажете, что потоплен крейсер «Канариас». Когда гроб с телом Молы спускали по трапу самолета у штаба дивизии, генералиссимус, к тому времени ставший довольно тучным, вскинул руку в фашистском приветствии. В этот момент его форма лопнула под мышкой, что вызвало приглушенные смешки в свите каудильо. Сам же он, наоборот, не выказал никаких эмоций во время похорон. И хотя вскоре открыли памятник Моле, Франко очень хотел, чтобы память о нем похоронили вместе с телом. Личные бумаги Молы немедленно изъяли, а его ведущая роль в восстании и военных действиях была умело смягчена, так, чтобы удовлетворить ненасытную потребность Франко во всем ощущать свое превосходство. Его усилия не помешали Гитлеру годы спустя заявить: «Подлинной трагедией для Испании оказалась смерть Молы; это был настоящий мозг, настоящий лидер». И хотя устранение еще одного соперника только утвердило веру Франко в собственное бессмертие, он отнюдь не был расположен оставлять что-либо на волю случая. С этого времени он перестает летать на фронт на самолете, повсюду разъезжая на автомобиле.

Почувствовав себя гораздо уверенней в политическом и психологическом плане после кончины Молы, Франко стал проявлять значительно больший интерес к войне. Он лично обсудил тактику дальнейших боевых действий с полковником Барросо, своим начальником генерального штаба, и генералом Кинделаном. 11 июня северная армия, теперь уже под командованием не вышедшего ростом, но зато преданного ему генерала Фиделя Давилы, возобновила свой марш на Бильбао, прорвав оборону города 12 июня. Деморализованные баски, напуганные бомбардировками Дуранго и Герники и убежденные в том, что республиканское правительство забыло про них, в своем большинстве бежали из города, оставив нетронутыми предприятия тяжелой промышленности. Стремясь избежать еще одной гневной международной реакции, Франко отдал приказ, чтобы в город вошла пока только небольшая часть войск. 13 июня он выступил по радио с обращением к жителям Бильбао, которые все еще продолжали оказывать сопротивление: «То, что вы называли железным кольцом, было прорвано нашими войсками. Ничто не может остановить победное, все сметающее на своем пути наступление националистической армии. С минуты на минуту Бильбао окажется под нашим огнем и всякое сопротивление будет бесполезным. Если вы хотите избежать разрушения остальной Бискайи и военных действий в столице, сложите оружие». Он также объявил баскам, что «вам нечего бояться, если вы не совершили ничего серьезного». Но эти слова не слишком успокоили республиканцев, которые очень хорошо знали, что сам факт принадлежности к противной стороне считался достаточным основанием для расстрела. И действительно, обещание Франко: «Если вы намерены сдаться, воспользуйтесь еще оставшимися у вас мгновениями» — оказалось банальной ложью. Националисты вошли в Бильбао 19 июня, практически не встретив никакого сопротивления. Несмотря на то что они сдались без боя, поддавшись заверениям каудильо, тысячи басков были казнены или брошены в тюрьмы.

«Восторженные приветствия» Гитлеру, где Франко благодарил его за оказанную помощь, и письмо, в котором каудильо хвалил генерала Шперрле за «эффективные и прекрасные» действия немецкой авиации, безошибочно указывают на отношение генералиссимуса к событиям в Гернике. Но его угодливые излияния резко контрастировали с уничтожающими донесениями в Берлин генерала Вильгельма Фаупеля о затянувшихся военных действиях.

То, что смерть Молы, а также насмешки немцев, могли вызвать у Франко ощущение беспокойства и одновременно чувство собственного всесилия, явственно проявилось в его автобиографическом киносценарии «Мы». В эпизоде, не вошедшем в фильм, близкий друг Хосе и его зять Луис, сражающийся на фронте в Бильбао, теряет присутствие духа, когда республиканцам удается потопить крейсер. Призыв некоего офицера: «Мы должны верить в победу. Сегодня утром к нам приезжал генералиссимус, и он был совершенно спокоен» — не возымел должного эффекта. И в то время как бравый старый вояка (очень уж смахивающий на «убеленного сединами ветерана» из марокканского дневника Франко) хочет вступить в армию, поскольку у него убили двух сыновей, Луис дезертирует и возвращается к жене и семье. Возмущенная Исабель обзывает его предателем и выгоняет из дома. По замыслу Франко, Луис (который, по-видимому, воплощает его второе Я, страдающее комплексом вины), затем погибает, когда пытается перейти линию фронта, возвращаясь в Бильбао. А в это время Хосе героически ведет батальон на штурм города. Утешая рыдающую сестру, Хосе советует ей помнить лишь о героизме Луиса, а не о его «предательстве».

После падения Бильбао, по-видимому, стремясь заглушить собственные «предательские» тревоги и «пораженческие» настроения, Франко перевел свою штаб-квартиру из Саламанки в аристократический дворец Мугиро в Бургосе, где он собирался отпраздновать победу. Война против католиков в Басконии еще больше убедила Франко в необходимости добиться официального признания папы римского. Он жаждал получить личное одобрение папой своих действий не только по невротическим причинам. Расположение Ватикана было необходимо каудильо для легализации его политической власти и воздействия на католическую общественность в демократических странах, чтобы уменьшить международную враждебность к его режиму, вспыхнувшую после бомбардировки Герники. Кардинал Гома помог Франко и Ватикану разрешить очень неприятную проблему — гибель тысяч баскских католиков: их он заклеймил как коммунистов и язычников. В организованном кардиналом коллективном обращении «К епископам всего мира», опубликованном 1 июля 1937 года, военный мятеж признавался законным, а также полностью отметалось обвинение националистов в фашизме. Хотя два епископа и отказались подписать его из боязни спровоцировать репрессии против католиков на республиканской территории, оно оказало огромную услугу Франко. Тем не менее продолжающиеся колебания Ватикана в вопросе о полном признании режима каудильо и твердая позиция Рима, желавшего сохранить за собой право назначать епископов, вызывали раздражение у «блудного сына». Явно не собираясь делать разницу между самим собой и королями-во-ителями из славного прошлого Испании, — а возможно, в мыслях путая папу со своим прижимистым отцом, — Франко упрямо требовал, чтобы за ним признавались те королевские привилегии, которые были источником стольких конфликтов между монархом и церковью в прошлом.

А тем временем, к великому огорчению Кинделана, силы националистов потеряли три недели на перегруппировку, прежде чем продолжить наступление на Сантандер через Бискайю. В 1941 году он писал: «Противник был разбит, но не было предпринято его преследование; успех не был развит, и отступление врага не завершилось его полным разгромом». Эта передышка позволила Рохо предпринять неожиданное наступление у селения Брунете, в двадцати пяти километрах к западу от Мадрида. Взбешенный Франко со словами: «Они же обрушили мадридский фронт» тут же бросил к столице две бригады вместе с легионом «Кондор» и итальянской авиацией под общим командованием Варелы. В невыносимую жару и полнейшей неразберихе на мадридском фронте, когда обе стороны регулярно бомбардировали и обстреливали собственные части, националисты постепенно оттеснили республиканцев на исходные позиции. По мере отступления противника настроение у Франко поднималось. Во время этого сражения, одного из самых кровопролитных за всю войну, республиканцы потеряли свыше двадцати тысяч бойцов из своих лучших частей. Абсолютно безразличный к разрушениям и человеческим потерям, приободрившийся генералиссимус с головой погрузился в решение каждодневных вопросов в своем временном штабе неподалеку от Мадрида.

18 июля обескураженный Асанья говорил: «Никакая политика не может основываться на решимости полностью уничтожить противника». А ликующий, бесчувственный Франко, не страдавший подобными комплексами, превозносил свои победы над «бандой убийц», «преступниками и ворами». В разгар бойни на мадридском фронте он нашел время, чтобы вернуться в Саламанку и отпраздновать первую годовщину своего «Движения». Окончательно уверившись, что Всевышний, История и Справедливость на его стороне, каудильо похвалялся тем, что спас от анархии «имперскую Испанию, которая была матерью наций и диктовала законы всему миру». Когда 25 июля кровавое сражение в пригородах Мадрида наконец прекратилось, как раз в день святого Иакова, Сантьяго, покровителя Испании, генералиссимус, восприняв это как знак свыше о признании его личных заслуг, заявил: «Апостол даровал мне победу в день своего праздника».

Вместо того чтобы преследовать республиканцев до самого Мадрида, Франко принял поразительное решение: он вернул наваррские бригады на север, чтобы возобновить наступление на Сантандер. То ли он не хотел, чтобы столица пала до того, как баски будут полностью разгромлены, то ли необходимость штурмовать сердце Родины вызывала у него глубоко затаенные тревоги, но этим решением он без нужды затянул войну. 14 августа войска генерала Давилы двинулись на запад, в направлении Сантандера. Опасаясь еще одной бойни, Муссолини стал поспешно убеждать Франко: если впервые за время войны удастся договориться о сдаче защитников города без боя, это стало бы крупной пропагандистской победой в католическом мире. Поверив обещанию Николаса Франко, что капитулировавшие политические и военные лидеры будут вывезены в безопасное место, 23 августа баски сдались итальянцам в городке Сантонья, между Бильбао и Сантандером. Опьяненные победой итальянцы маршировали по улицам Сантандера с гигантскими портретами Муссолини в руках. Согласно договоренности, баскских политических деятелей погрузили на два британских торговых судна, которые должны были вывезти их в безопасное место под охраной итальянцев. Это оказалось больше, чем мог стерпеть каудильо. Глубоко оскорбленный триумфальным поведением итальянцев, в ужасе от одной мысли, что его враги могут избежать кары, мстительный Франко немедленно приказал заблокировать порт и потребовал от итальянцев выдачи баскских беженцев. Опасаясь наихудшего, итальянцы упирались в течение четырех дней, но затем все же неохотно уступили, получив заверения, что условия сдачи будут соблюдены. Франко же немедленно организовал военные трибуналы, которые вынесли сотни смертных приговоров, игнорировав жалобы итальянцев, которых он скомпрометировал своим бесчестным поведением.

Разгром басков Франко посчитал большой военной победой, но идеологическая ненависть к врагу лишила его политического благоразумия. Подобно тому, как безудержное стремление Гитлера к мести на Boctqhhom фронте превратило потенциальных сторонников нацизма в его неумолимых противников и способствовало поражению во Второй мировой войне, так и Франко шел на поводу у собственной беспредельной жестокости. Веди он себя иначе, мог бы привлечь на сторону националистов баскских католиков, которые в основном были консервативны, и таким образом нейтрализовать многих противников своего режима. К тому же генералиссимус, который проявлял столько красноречия, восхваляя отвагу в бою, и с презрением относившийся к численному или техническому превосходству противника, ни разу за те же достоинства не отдал должное ни одному республиканцу. В результате он не только не привлек тысячи мужественных басков на свою сторону, но и сделал их самыми злейшими и бескомпромиссными врагами его диктатуры в последующие годы.

24 августа, пока Сантандер еще держался, центр военных действий сместился на запад, когда республиканцы предприняли еще одно отвлекающее наступление в Бельчите, намереваясь взять в кольцо Сарагосу. Хотя Франко и послал туда несколько дополнительных частей с мадридского фронта, его удалось убедить не поддаваться на отвлекающий маневр Рохо и отложить намеченный бросок на Астурию. Это был первый и единственный раз за всю гражданскую войну, когда, уступив давлению своих военных советников, он стерпел продвижение республиканцев по территории националистов. И хотя это решение было полностью оправданно с военной точки зрения, оно шло вразрез с чисто эмоциональными приоритетами Франко. С тех пор он решительно отказывался от какой-либо уступки территории, чего бы это ни стоило националистам.

Военный план франкистов осуществлялся довольно легко. Беспрепятственно продвигаясь к северу, уже 2 сентября националисты были готовы начать наступление на Астурию сразу с трех сторон. Блокированные с моря, подвергавшиеся постоянным воздушным бомбардировкам и комбинированным обстрелам с применением новейшей немецкой техники, обороняющиеся республиканцы окончательно пали духом. Хихон и Авилес пали 21 октября. Тем самым Республика потеряла угледобывающую промышленность и северную армию. Националисты теперь получили возможность объединить железорудное производство Басконии с угольными шахтами Астурии. Поскольку все порты северной Испании находились в руках Франко, флот националистов мог сконцентрироваться на Средиземном море, единственном морском пути для поставок продовольствия и оружия. А у армии националистов оказались развязаны руки для действий в центре и на юге страны. Постыдный переезд неудачливого республиканского правительства из Валенсии в Барселону якобы в целях лучшей мобилизации каталонских ресурсов для военных нужд — и в то же время чтобы находиться поближе к французской границе на случай поражения — еще больше способствовал укреплению морального настроя националистов.

После этих военных успехов Франко вновь обратил внимание на упрочение своей власти на территории, контролируемой националистами. Была запущена гигантская пропагандистская машина, чтобы изобразить Франко как последнего короля-воина нашего времени. Оставляя без внимания коррупцию, аморальность и прочие деструктивные составляющие режима, не говоря уже об очевидной неполноценности самого героического вождя, эта кампания сумела убедить Франко и многих других в том, что он возглавлял высоконравственный и суровый крестовый поход против орд безбожников. Непрекращающаяся пропаганда не только способствовала промыванию мозгов испанцев, но и помогала генералиссимусу находить утешение в массовых проявлениях безудержной лести именно в те моменты, когда его собственное Я проявляло признаки слабости. Поставленная на поток дезинформация позволяла постоянно интерпретировать окружающую реальность и очевидные факты так, чтобы удовлетворить личные фантазии каудильо и подавить его страхи, а также соответствовать политическим представлениям националистов. Причем эти представления вскоре полностью смешались с эмоциональными приоритетами генералиссимуса. Таким образом, политические структуры режима Франко отражали внутреннее функционирование его психики.

Устав новой фаланги, составленный Серрано Суньером и подписанный Франко 4 августа 1937 года, предоставлял каудильо абсолютную власть. Высший орган этой объединенной партии — Национальный совет, учрежденный на хорошо срежиссированной церемонии 19 октября 1937 года, — стал главным местом для выражения различных устремлений нескольких групп, входивших в националистическую коалицию. Члены его исполнительного органа, Политической хунты, должны были назначаться самим каудильо. Как, несомненно, и задумывал Франко, кадровый состав и идеологический спектр Национального совета делали его неспособным к выражению потенциального недовольства. Недостаток политической остроты заменялся традиционной помпезностью и хорошо вознаграждавшимися синекурами для его членов.

Франко, сам старательно изображавший из себя средневекового короля, постепенно отказывался от мысли посадить на испанский престол какого-либо другого монарха, например Альфонса XIII или дона Хуана. Хотя он и обеспечил себе постоянную поддержку монархистов, пообещав им реставрацию, с каждым днем это становилось для него все менее желательным. Явно забыв свой прежний гнев на офицеров за то, что они не поддержали свергнутого короля в 1931 году, 4 декабря 1937 года Франко направил письмо Альфонсу XIII, где упрекал его за «компромисс с либеральной и конституционной Испанией», которой тот в свое время правил, что делало короля абсолютно неприемлемым для «новой Испании». Каудильо высокомерно указал ему готовить своего наследника для «цели, которую мы предчувствуем, но которая, однако, столь далека, что пока трудно о ней судить конкретно». Пройдет несколько десятилетий, пока она наконец прояснится.

Почувствовав еще большую силу после того, как бросил открытый вызов королевской власти, генералиссимус занял более неуступчивую позицию и по отношению к своим фашистским друзьям. Ободренный военными успехами на севере, но обозленный помощью итальянцев баскским беженцам, каудильо написал «неприятное письмо» Муссолини, потребовав немедленной замены генерала Бастико. На смену ему прибыл генерал Марио Берти. С Берлином у каудильо в октябре 1937 года также возникли трения. Они обострялись на протяжении уже некоторого времени, так как Франко обиделся на Гитлера за его посягательства на испанские полезные ископаемые. Франко требования фюрера платить за оказываемую помощь считал оскорбительными, ибо каудильо вел войну, которая шла на пользу фашизму. Раздраженный Франко, в нарушение условий заключенного с немцами в июле 1937 года соглашения о привилегированных торговых отношениях для расплаты за помощь националистам, объявил все ранее выданные иностранным компаниям документы на право собственности на шахты или на право их разработки аннулированными. Очень скоро он пожалел о содеянном и нервно попытался убедить нового посла Германии, барона Эберхарда фон Шторера, что этот жест не был направлен против немцев. Тем не менее в ноябре 1937 года каудильо отдал распоряжение националистической прессе поумерить пыл в кампании против Великобритании и ее «продажной демократии». Немцы были поражены. И хотя этот ход Франко — скорее результат личной пикировки со странами «оси», чем проявление симпатии к Великобритании, он принес некоторые дипломатические дивиденды. 16 декабря Великобритания объявила о своем признании Франко де-факто, назначив сэра Роберта Ходсона своим представителем в националистической Испании.

Бросив вызов королю и фюреру и укрепив личное политическое положение, Франко вновь обратился к военным делам. Обретя уверенность, он опять — вопреки советам своих офицеров, которые предлагали наступать на Валенсию или прочесать Каталонию, — решил идти на столицу. Став на некоторое время менее уступчивым к союзникам из стран «оси», генералиссимус решил добиться успеха там, где провалились итальянцы девять месяцев назад — на гвадалахарском фронте. В свою очередь, республиканское правительство торопило генерала Рохо, требуя, чтобы тот опередил Франко, нанеся отвлекающий удар по Теруэлю, столице одной из арагонских провинций. Что он и сделал 15 декабря, причем довольно успешно. Застав врасплох противника, республиканцы, впервые за всю войну, вошли в столицу провинции, находившейся под властью националистов, окружив их гарнизон.

Итальянские и немецкие советники, а также члены его генерального штаба настоятельно советовали Франко не отклоняться от ранее разработанного плана, но тот факт, что военный губернатор националистов оказался в окружении, был слишком сильным раздражителем для генералиссимуса. 20 декабря он бросил на Теруэль целый корпус под командованием Варелы. Республиканцы отчаянно дрались за каждую улицу. Националистам, пока не подошли подкрепления с мадридского фронта, пришлось использовать ручные гранаты и огнеметы. Сражение проходило в разгар суровой зимы, когда температура падала до двадцати градусов ниже нуля. С обеих сторон солдаты гибли от обморожения. 8 января 1938 года окруженный гарнизон националистов сдался республиканцам. В приступе безудержной ярости Франко назвал военного губернатора гнусным предателем и объявил его единственным виновником поражения. На деле же в очередной раз стали очевидными ошибки каудильо как командующего: он не использовал тактические преимущества под Мадридом, с поразительной, хотя и свойственной ему расточительностью отнесся к потерям собственных войск и, как обычно, во всем обвинил своих подчиненных. Подобно Гитлеру, Франко не умел отступать, когда это было необходимо, и использовал лучшие воинские части не в том месте и не в то время.

18 января прибыли подкрепления под командованием Аранды вместе с марокканским корпусом Ягуэ. С переменным успехом ожесточенное сражение продолжалось до 7 февраля, когда националисты в конце концов прорвали оборону противника, вернув Теруэль и захватив большую территорию, порядка пятнадцати тысяч пленных и тонны ценного военного снаряжения. Не обращая внимания на собственные потери и не отметив мужество оборонявшихся, генералиссимус проявил неприличное ликование по поводу того, что в результате этого кровопролитного сражения были физически истреблены лучшие части республиканской армии. И хотя, как пишет Норман Диксон, «отсутствие гуманности способствует военной некомпетентности», к счастью для Франко, этот его недостаток постоянно компенсировался помощью держав «оси» и политикой «невмешательства». Республиканцы не имели возможности восстановить свои разбитые войска, пока французская граница оставалась закрытой. Это поражение стало поворотным пунктом в войне.

Победа под Теруэлем вызвала у Франко новый приступ мании величия. Несмотря на взволнованные послания дуче, в которых тот требовал начать крупномасштабное, окончательное наступление на Республику, угрожая в противном случае отозвать итальянские части, каудильо не сразу и с большой неохотой решился связаться с Римом. Он послал Муссолини не слишком вразумительное письмо, в котором вроде бы соглашался с требованием дуче, вместе с тем давая понять, что прекращение помощи могло быть расценено как проявление трусости с итальянской стороны, а в завершение нагло предлагал эту помощь, наоборот, увеличить. И хотя Чиано жаловался: «Мы проливаем нашу кровь за Испанию, чего они еще хотят?» — это путаное, непоследовательное послание заставило растерянного Муссолини согласиться, чтобы корпус итальянских волонтеров был использован «в славном, решающем сражении».

Иногда не соглашаясь с Гитлером и Муссолини по не слишком принципиальным вопросам, Франко всегда стремился продемонстрировать им фашистский характер своего режима. Когда 30 января 1938 года каудильо сформировал первый кабинет министров с участием штатских, он заявил, что это правительство будет вести Испанию по тоталитарному пути, уничтожив классовую борьбу, политические партии и выборную практику либеральных демократий. В качестве министра внутренних дел Серрано Суньер полностью контролировал комитет по делам прессы и пропаганды, в компетенцию которого теперь входило и радио. Закон о прессе от 1938 года (действовавший до 1966 года) ставил средства массовой информации «на службу государству». Все печатные публикации, визуальные материалы и радиопередачи до выпуска в свет должны были проходить предварительную цензуру. Немецкие журналисты от этого освобождались.

Из генералов в состав кабинета вошли только достаточно старые или достаточно лояльные к Франко военные: Кейпо де Льяно не подходил ни под одну из этих категорий. Генерал Франсиско Гомес Хордана стал министром иностранных дел, а генерал Фидель Давила — министром обороны. Новый министр общественного порядка, престарелый генерал Севериано Мартинес Анидо, усилил чистки от левых на захваченной территории. Остальные назначения отражали попытку установить равновесие между соперничающими в движении националистов силами. Монархисты, карлисты, фалангисты, все они вознаграждались больше за верность Франко, чем за знания или опыт в какой-либо области. Не доверяя никому, каудильо умудрился внушить каждому из них, что именно он является его любимчиком. Ветеран-фалангист, Раймундо Фернандес Куэста, стал генеральным секретарем «Движения», а затем министром сельского хозяйства. Серрано Суньер убедил Франко (который неохотно согласился) не назначать своего брата Николаса, совершенно погрязшего в коррупции, министром промышленности и торговли под тем предлогом, что было бы «слишком много семейственности». Вместо этого генералиссимус отправил Николаса послом в Лиссабон, где тот станет полезным посредником между Франко и доном Хуаном де Бурбоном.

На следующий день после объявления состава нового правительства Франко начал принимать иностранных дипломатов в Саламанке. Ожидая встретить некоего патологического безумца, многие из них были поражены обходительными манерами каудильо. Его умение казаться полной противоположностью тому, каким он был на самом деле, вполне может являться следствием психогенного реактивного состояния, когда человек — даже не вполне осознанно — выдает себя за другого. Так или иначе, но это срабатывало. Во французской прессе произвел фурор взгляд каудильо, «незабываемый, присущий только выдающимся личностям, тревожный и трепетный, исполненный мягкости, завлекающий и таинственный. Просто чудо душевной теплоты и энергии… Но самое восхитительное во Франко — это его чистота». Подобно тому, как французский посол называл Гитлера «человеком уравновешенным, многоопытным и мудрым», так и британский представитель, сэр Роберт Ходсон, был тронут скромностью генералиссимуса. Отмечая «мягкий голос» каудильо и манеру говорить, утонченную, хотя и быструю, он признался, что больше всего во Франко его привлекали неотразимые глаза, «карие с желтизной, умные, живые, выражающие неизъяснимую доброту». (Как указывает Эрих Фромм, не всегда можно «заметить разницу в выражении взгляда человека очень набожного, почти святого, и человека крайне самовлюбленного, иногда полубезумного».)

Отношения с Ходсоном стали настолько теплыми, что, как бы забыв о профашистских идеях, высказанных им буквально накануне, Франко заявил, что его новый кабинет министров будет действовать «в гармонии с английскими идеалами». Это, впрочем, не помешало ему тут же подтвердить свою решимость крепить отношения Испании с «теми, кто был ее другом в дни испытаний, когда над ней нависла коммунистическая угроза»: с ее союзниками, державами «оси». «Хартия труда» каудильо, несколько расплывчатая «конституция», основой которой послужила итальянская Carta del Lavoro, вполне отвечала этой цели. Задуманная как подачка фаланге, она должна была представлять собой нечто среднее между «либеральным капитализмом» и «марксистским материализмом», выражая расплывчатые революционные идеи — так, испанцам будут гарантированы «Родина, хлеб и справедливость». В сороковые годы Франко со всей очевидностью продемонстрировал, что ни в малейшей степени не чувствует себя обязанным придерживаться этих идеалов, особенно насчет «хлеба и справедливости».

А на военном фронте крах республиканцев под Теруэлем открывал прямую дорогу для полной победы националистов. 9 марта 1938 года Франко предпринял массированное наступление в соответствии с планами, составленными генералом Хуаном Вигоном. Фронтом шириной в двести шестьдесят километров войска двинулись на восток, в направлении долины реки Эбро, совершая вылазки в северный Арагон, к Пиренеям, а на юге — в направлении Валенсии. Силы националистов почти не встречали сопротивления измотанных и деморализованных частей республиканцев, которые, недооценив масштаб наступления Франко, не захотели отвлекать войска от Мадрида. Под общим командованием генерала Давилы двести тысяч солдат, включая марокканский армейский корпус Ягуэ и корпус итальянских добровольцев под командованием генерала Марио Берти, при поддержке легиона «Кондор», обладавшего колоссальной огневой мощью, прорвали слабо оборудованную, растянутую линию обороны республиканцев. И хотя каудильо основательно расстроился, когда 6 марта был потоплен крейсер «Балеа-рес», быстрое и успешное наступление националистов скоро вернуло ему присутствие духа.

Вот только инструкции, получаемые из Италии и Берлина, периодически вызывали у каудильо приступы дурного настроения и вносили путаницу в военные планы. Приказ Муссолини итальянским летчикам подвергнуть массированным бомбардировкам жилые районы Барселоны раздраженный Франко отменил, поскольку не желал лишаться удовольствия самому отдать подобный приказ. Кроме того, дуче вторгся в сферу его суверенных прав, чего каудильо потерпеть не мог. 10 марта неудержимый Ягуэ занял руины Бельчите. 23 марта он форсировал Эбро вблизи городка Кинто, наваррская армия под командованием Сольчаги достигла Пиренеев, а итало-испанские части прочесали юг Арагона. В начале апреля каталонский город Лерида сдался Ягуэ. Казалось, что националисты вот-вот уничтожат остатки республиканской армии и займут всю Каталонию.

Однако Франко, обеспокоенный тем, что его полная победа в Каталонии может побудить французов вступить в войну на стороне республиканцев, решил, к удивлению своих советников, повернуть войска на юг и начать наступление на Валенсию. Его медлительность в ведении военных действий вызвала уже привычный взрыв насмешек в Италии. Как позднее писал Винсенте Рохо, «приложив гораздо меньше усилий и затратив гораздо меньше времени, он мог уже в мае 1938 года добиться успеха, которого достиг лишь в феврале 1939 года». Ягуэ, измотанный и взбешенный бесполезным маневром, а также недовольный репрессиями каудильо, разразился пространной тирадой по поводу манеры Франко воевать. Мало того, он высказался о необходимости залечить раны, по достоинству оценил мужество республиканцев и в довершение всего потребовал помиловать Эдилью и его последователей. Кому другому это стоило бы строжайшего наказания, но поскольку речь шла о героическом лидере африканской армии, верном соратнике, помогавшем Франко прийти к власти, и офицере, на поддержку которого он всегда мог рассчитывать, каудильо обошелся без крайних мер. Посчитав его выходку временным затмением, вызванным чрезмерным напряжением и усталостью от войны, а не политическими амбициями, Франко отозвал Ягуэ в Саламанку на время, достаточное, чтобы «перевоспитать» его, а затем вновь поставил во главе марокканского армейского корпуса.

Тем временем войска Франко продвигались вниз по долине реки Эбро, отрезав Каталонию от остальной Республики и выйдя к морю у Виньяроса, к северу от Кастельона, в Страстную Пятницу, 15 апреля 1938 года. Пресса националистов с ликованием объявила, что «меч Франко расколол на две части Испанию, еще остававшуюся в руках красных». Генералиссимус, предвкушая скорую победу и полагая, что после нее итальянцы и немцы потребуют свою долю, забросил удочку на предмет возможности вывода их войск. Однако его эйфория оказалась недолговечной. Франция ненадолго открыла границу, и новые поставки оружия и боеприпасов вдохнули ощутимый заряд энергии в республиканскую армию. Предпринятое националистами наступление на Валенсию с целью расширить выход к Средиземноморью встретило ожесточенное сопротивление и позорно захлебнулось. Муссолини пришлось направить в июне — июле солидные подкрепления в Испанию, а Франко был вынужден восстановить права Германии на шахты в Испании, чтобы обеспечить непрерывные поставки немецкой помощи.

Наступление на Валенсию оказалось для националистов мероприятием медленным и дорогостоящим. Тогда Франко распорядился, чтобы немцы и итальянцы подвергли жестоким бомбардировкам прибрежные города и торговые корабли Республики в этой зоне. В результате были потоплены несколько английских судов. Немцы, опасаясь реакции Великобритании, попытались убедить Франко, чтобы тот приказал прекратить налеты, а итальянцы, широко открыв глаза, принялись энергично утверждать, что они к этим налетам не имели никакого отношения. Франко, однако, отменил бомбардировки только тогда, когда поползли слухи о возможной отставке английского премьера Чемберлена. Он не хотел, чтобы место Чемберлена занял убежденный антифашист Антони Иден, который подал в отставку с поста министра иностранных дел в знак протеста против политики умиротворения фашистских держав, проводимой консервативным правительством Великобритании.

Передышка оказалась слишком короткой для Республики. 13 июня новое французское правительство закрыло границу с Испанией, в то время как Чемберлен, готовый пойти на все, чтобы успокоить державы «оси», с удовольствием согласился с Франко, утверждавшим, что он ведет христианскую войну против «антихриста». 18 июля, во время празднования второй годовщины начала военного мятежа, правительство националистов воздало почести в пространном послании «тому, кто Божественным промыслом, возложив на себя высшую ответственность перед народом и перед Историей, исполнился вдохновения, мужества и силы, чтобы поднять истинную Испанию против врагов Родины, и с тех пор лично ведет с непревзойденным искусством одну из самых тяжелых войн в Истории».

На не слишком своевременной церемонии факельные шествия фалангистов смешались с пышностью средневековой коронации. Франко был утвержден в «качестве генерал-капитана армии и флота, главы государства, генералиссимуса сухопутных войск, военно-морских и воздушных сил и национального главы Испанской фаланги». Ранг генерал-капитана ранее оставался привилегией королей Испании. Таким образом, Франко осуществил две свои мечты — получить королевское звание и право носить форму адмирала флота, привилегию, которой он с тех пор пользовался при любой возможности. (Если Франсиско Франко надеялся, что это произведет впечатление на его отца, то он глубоко заблуждался.)

Пока шли все эти победные празднества, части республиканской армии произвели перегруппировку сил, и в ночь с 24 на 25 июля, застав Ягуэ врасплох, сумели захватить плацдарм за рекой Эбро. Спустя неделю они продвинулись на сорок километров, но застряли под Гандесой. К ужасу генерального штаба, вместо того чтобы организовать наступление на других, более важных и относительно слабо обороняемых фронтах включая барселонский, генералиссимус приказал ответить массированной, дорого обошедшейся контратакой в районе Эбро. Муссолини, который никак не мог этого понять, раздраженно протестовал против «неумелого ведения военных действий», заявив: «Я предсказываю поражение Франко. Этот человек либо не умеет, либо не хочет воевать». Решение каудильо вызвало также ожесточенные разногласия между ним и его генералами и даже вылилось в открытый конфликт — в первый и единственный раз. Пакон свидетельствует, что советники Франко буквально стонали от досады, а сам он вопил, что генералы не исполняют его приказания.

28 августа Франко получил известие, что его младший брат Рамон пропал без вести — предположительно погиб, — вылетев на бомбардировку морских доков в Валенсии. Невозмутимо заметив, что это честь для брата — «отдать жизнь за Родину», Франко распорядился устроить Рамону пышные похороны на Мальорке, однако сам на них не приехал. Его представлял Николас. Смерть Рамона обросла самыми невероятными версиями. Говорили, что его самолет был испорчен либо неким обиженным коллегой националистом, либо масонами. Сестра Рамона Пилар больше склонялась именно к последней версии на том основании, что брат писал книгу, где раскрывал деятельность некоей масонской организации, к верхушке которой он, по ее мнению, принадлежал. Решение Франсиско Франко немедленно опечатать квартиру Рамона после его смерти, как считала Пилар, подтверждает это. Впрочем, по ее словам, рукописи там к тому времени уже не было. Республиканцы же утверждали, что Рамон пытался перелететь на самолете на их сторону, чтобы участвовать в борьбе против националистов, но его сбил итальянский истребитель. Какова бы ни была истинная причина гибели Рамона, вполне возможно, что Франсиско Франко его смерть могла показаться вполне подходящим завершением их соперничества, продолжавшегося на протяжении всей жизни. По мнению Мелани Клейн, детское желание гибели родителей и братьев со смертью кого-нибудь из них пропадает. Такая смерть может вызвать прилив победных настроений, повышенного страха перед наказанием и развить тенденцию к агрессивности, маниакальному стремлению подчинять всех себе. Поскольку все это и так проявлялось на протяжении всей предыдущей жизни Франко, смерть Рамона не предвещала испанцам ничего хорошего.

Когда в конце сентября Гитлер оккупировал Чехословакию, каудильо вынужден был признать, что дело испанских националистов для фюрера не является главным приоритетом во внешней политике. Это событие одновременно увеличило слабые надежды премьер-министра республиканцев Хуана Негрина на то, что западные демократии в конце концов поймут, что в борьбе против фашизма их место на стороне его правительства. В случае изоляции националистической Испании западными демократиями была бы значительно облегчена доставка помощи республиканцам, а всем надеждам на победу Франко пришел бы конец.

Но каудильо, как обычно, помог раскол в собственной психике, оказавшийся очень полезным в его дипломатических маневрах в Европе. После Мюнхена Франко поспешил похвалить Чемберлена за «блистательные усилия для сохранения мира в Европе», а Гитлера — за удачное решение «проблемы судетских немцев». Англичанам Франко говорил, что, хотя его симпатии целиком и полностью находились на их стороне, он вынужден занимать строго нейтральный подход в вопросе о всеобщей войне, и тут же сообщал немцам о своем намерении присоединиться к ним сразу, как только покончит с республиканцами. Его ловкому дипломатическому дриблингу очень помогал Чемберлен — не самая подходящая персона для переговоров с европейскими диктаторами. Детские переживания английского премьера во многом походили на те, что пережили они. В шестилетнем возрасте Невилл Чемберлен потерял мать, его воспитывал властный отец, который больше любил старшего сына. Незрелый, чрезвычайно чувствительный, замкнутый, легко впадающий в депрессию, он, по словам Нормана Диксона, «ни в малейшей степени не обладал качествами, необходимыми, чтобы противостоять нацистам». Как и каудильо, Чемберлен, отчаянно жаждавший добиться признания и одобрения Гитлера, сумел убедить себя, что фюрер — человек, в высшей степени достойный доверия, и проникся к нему особой симпатией. Принятое им 29 сентября решение отдать Гитлеру Чехословакию и тем самым, по словам Уинстона Черчилля, «добиться поражения без войны» не только сделало большую европейскую бойню неизбежной, но и оказалось последним гвоздем, вколоченным в гроб Республики. На пораженческую акцию Чемберлена Гитлер откликнулся репликой: «Трусы! Они уступают всем нашим требованиям!» — а Франко развернул яростную антиамериканскую кампанию и предоставил дополнительные концессии Германии в горнорудных разработках как в Испании, так и в Марокко.

Изматывающее сражение на Эбро продолжалось с середины жаркого лета до поздней осени. Открыв дамбы на пиренейских притоках Эбро, националисты сумели отрезать силы противника от источников подкреплений и поставок боеприпасов. Несмотря на это, республиканцы не желали отступать и буквально зарылись в землю, чтобы укрыться от артобстрелов и воздушных налетов. 30 ноября 1938 года каудильо предпринял массированное наступление, в котором участвовали тридцать тысяч свежих бойцов, вооруженных новейшей немецкой техникой. И только теперь, после четырех месяцев тяжелых боев, националистам удалось вернуть территории, которые республиканцы в июле сумели захватить за неделю. И хотя генералы, подсчитав потери, пришли в ужас, Франко это не взволновало. Еще меньше его волновали огромные потери со стороны республиканцев. Можно считать фрейдистским сдвигом то, что он отвергал амнистию или любые переговоры по сохранению жизни пленным, поскольку «преступники и их жертвы не могут жить бок о бок». Но возможно, каудильо опасался, что, если сохранить пленным республиканцам жизнь, то они все равно потом покарают его за множество совершенных преступлений. И хотя Франко согласился обменять сотню англичан, захваченных националистами, на столько же итальянцев, сдавшихся республиканцам, его отношение к остальным пленникам было отмечено особой жестокостью. Глава английской комиссии по наблюдению за процессом обмена доносил, что Франко «хуже красных, и мне не удалось добиться прекращения расстрелов несчастных пленных». Отъезд Интернациональных бригад 29 октября 1938 года после волнующей прощальной церемонии, во время которой харизматический лидер республиканцев Долорес Ибаррури, Пасионария, выразила им благодарность за «образец героической солидарности демократов всего мира», укрепил ощущение неизбежности поражения. Однако разбитые республиканцы продолжали сражаться, не имея другого выбора: они не строили иллюзий насчет того, что их ожидало в случае победы Франко.

А его победа становилась все более осязаемой, но генералиссимус вновь проявил медлительность. Пока на линии фронта, проходившей по Каталонии, накапливалась внушительная армия, он избегал принимать серьезные решения. Вместо этого Франко отправился в Ла-Корунью, чтобы вступить во владение огромным имением, купленным на деньги, собранные городскими властями по подписке. Население было вынуждено доказывать свою лояльность посредством откупа. Гражданский губернатор города в качестве вознаграждения получил дополнительно несколько чрезвычайно доходных должностей. Гораздо менее великодушным Франко оказался по отношению к собственной племяннице с больным ребенком, освобожденным из тюрьмы, где они провели два года за родственные узы с генералиссимусом. Племянница на крыльях счастья понеслась в Бургос к своим возлюбленным дядюшке и тетушке и была поражена и уязвлена — те встретили ее крайне холодно, по-видимому, сочтя бедную родственницу инфицированной республиканской заразой.

Каудильо никак не мог решить — возобновить ли ему наступление на Мадрид, попытаться захватить Валенсию или нанести смертельный удар Республике в Каталонии. Тогда 23 декабря итальянский генерал Гастоне Гамбара надавил на Франко, чтобы тот остановился на последнем варианте. Стремясь самостоятельно добиться полной победы в Каталонии, итальянцы, как стало привычным, первыми начали наступление. Испанским частям Франко приказал продвигаться осмотрительно, чтобы не спровоцировать французов на помощь Республике. В ответ на бросок итальянцев французы действительно приоткрыли границу, но после воинственного заявления Муссолини, что он без колебаний начнет войну с Францией на испанской территории, поставки помощи республиканцам практически прекратились.

Находясь под впечатлением демонстрации силы со стороны дуче и исполненный презрения к Франции, 31 декабря Франко в беседе с Аснаром открыто проявил свою затаенную гигантоманию. В очередной раз подчеркнув личные симпатии к воинственным режимам в Европе, а не к хилым демократиям, он дал волю экспансионистским фантазиям. Словно забыв о своих деликатных политических переговорах с Великобританией, генералиссимус прямо заявил, что победа в гражданской войне будет всего лишь первым шагом к восстановлению имперской мощи испанского государства, а «любые попытки обречь Испанию на роль рабыни в Средиземноморье только вынудят меня вступить в войну». Установив воображаемые связи с империалистическими державами «оси», он заверил, что новые величественные амбиции Испании будут опираться на «мощную индустриальную базу». По вопросам внутренней политики Франко также высказал несколько знаменательных суждений, временами демонстрируя свою уникальную способность совмещать самые противоречивые точки зрения: «Наше правосудие не может быть более взвешенным и благородным, поскольку оно служит защите высших интересов Родины. И никакое посредничество не может его сделать более добрым и милосердным». И далее: «Нельзя, не приняв меры предосторожности, вернуть в общество… вредные, развращенные элементы, политически и нравственно отравленные, поскольку… это будет представлять опасность для окружающих. Как я понимаю, в настоящее время в Испании существуют два типа преступников — тех, кто не поддается исправлению в рамках обычного образа жизни, и тех, кто способен на искреннее раскаяние, готов искупить свою вину и адаптироваться к патриотической жизни общества». Причем он убежден, что в обоих случаях для окончательного исправления требуется высокий уровень суровости. И тут же Франко добавляет: «Я не стремлюсь только победить, но жажду убедить».

По описанию английского студента Питера Кемпа, который в конце ноября 1938 года видел каудильо, тот выглядел так: «Приземистый пухлый человечек, казавшийся еще меньше благодаря широкой алой ленте и висячим золотым генеральским кисточкам», он «говорил едва слышным голосом в течение получаса, практически без перерыва».

26 января 1939 года войска националистов вошли в Барселону. И в то время как Луис Болин, ужасаясь «количеству мусора, который красные оставляли после себя в каждом занятом городе», набирал команду помощников, чтобы очистить от пыли и грязи отель «Риц», полмиллиона беженцев устремились на север, в направлении Франции. К 10 февраля Каталония была занята полностью. Услужливый сюрреалист Хименес Кабальеро оставил превосходный образчик франкистского мышления, когда самым гнусным образом заверил каталонцев, что националисты любят их «с такой же страстью, как мужчина любит женщину». А страсть, как известно, может довести и до смертоубийства, подобные преступления так и называют — «совершенные в порыве страсти». И подобно тому, как «ревнивый муж наказывает неверную жену», националисты решили сурово наказать Каталонию, прежде чем вернуть ее в матримониальное «лоно» Испании.

Республиканское правительство бежало на север, сначала в Жерону, затем в Фигерас, вблизи французской границы. Президент Республики, Мануэль Асанья, отправился в изгнание б февраля. Тремя днями позже за ним последовали Негрин и генерал Рохо. Диего Мартинес Баррио, назначенный преемником Негрина, так и не вернулся в Испанию. Командовать оставшимися республиканскими частями стал генерал Миаха. И хотя тридцать процентов испанской территории еще находилось под властью Республики, военное сопротивление уже было невозможным. Слабые надежды на урегулирование путем переговоров оказались развеяны, когда по Закону об ответственности, которому Франко придал обратную силу действия с октября 1934 года, его противники объявлялись виновными в поддержке «незаконной» Республики, принадлежности к левым политическим партиям или масонским ложам и даже в проявлении «преступной пассивности». Таким образом, под статьи этого закона подпадали все без исключения граждане Республики. Франко действовал в том же духе, что и тоталитарные режимы в нацистской Германии и в фашистской Италии. Он стремился запугать и ликвидировать любую группу граждан, не принявшую идеологию и политическую практику националистов. И это будет продолжаться много позже после окончания войны.

Признание режима Франко Великобританией и Францией поставило под сомнение легитимность республиканского правительства и развязало ожесточенное сражение внутри его. В результате республиканцы оказались расколоты. Коммунисты собирались сражаться с националистами до конца, другие же члены правительства хотели добиться мирного соглашения с Франко, чтобы прекратить бессмысленную бойню. Когда резко антикоммунистическая Хунта национальной обороны, созданная полковником Касадо, сумела убедить генерала Миаху взять ее сторону и произвести аресты коммунистов в Мадриде, в столице завязался яростный бой между самими республиканцами. Эта гражданская война среди гражданской войны сделала то, чего не смог добиться Франко, — она покончила с политическим господством коммунистов и, по сути, подготовила Мадрид к сдаче. Однако надежды Касадо на то, что его попытки «спасти Испанию от коммунизма» будут способствовать заключению с Франко мира, оказались обманутыми. Генералиссимус просто пренебрег соглашательской Хунтой. Как выразился Серрано Суньер, после столь обильного кровопролития мир не мог быть достигнут ценой компромисса.

Деморализованные республиканские войска стали разбегаться по морским портам, сдаваться или расходиться по домам. Небольшая их часть укрылась в горах, откуда повела ожесточенную партизанскую борьбу. 26 марта было предпринято общее наступление националистов на практически брошенную республиканцами территорию, завершившееся вступлением в «притихший, призрачный Мадрид», «дурно пахнувший и грязный», как ехидно выразился Луис Болин. В качестве обязательной предосторожности был отдан приказ сделать прививки против тифа всем офицерам, которые вступали на территорию красных, кишащую заразными болезнями. Как писал в своем дневнике Чиано, итальянский министр иностранных дел: «Мадрид пал, а вместе с ним пали все остальные города красной Испании… Война закончилась. Это была еще одна великолепная победа для фашизма, возможно, самая важная до сих пор».

Двойственное отношение Франко к захвату сердца Испании, родного дома его отца, центра законного республиканского правительства и резиденции законного короля Испании проявилось со всей очевидностью. Он серьезно заболел. Прикованный к постели тяжелой формой гриппа с высокой температурой, каудильо мог только слушать сообщения о том, как республиканцы без боя один за другим сдавали города. К 31 марта вся Испания находилась в руках националистов. Франко после каждой победы слал телеграммы Альфонсу XIII, чего не сделал после взятия Мадрида. Возмущенный король воспринял это как ясное указание на то, что реставрация монархии не была приоритетом для генералиссимуса. Он с горечью вспоминал: «Я выбрал Франко, когда он был никем. Он меня обманывал и предавал на каждом шагу. Его поведение подтверждает правоту испанской поговорки: не следует доверять никому, кто родом из Галисии». Зато папа направил Франко послание, в котором благодарил его за «католическую победу» Испании.

Военный триумф националистов вызвал массовое бегство напуганных республиканцев в сторону французской границы, где, как они предполагали, их встретят с распростертыми объятиями. Вместо этого они вдруг открыли для себя — по словам одного немецкого комиссара-коммуниста, — что «грязное шоссе, по которому они шагали, было не только границей между двумя странами, но и пропастью между двумя мирами». Их не только не называли героями, но и относились к ним как к бродягам. У них отбирали все личные вещи и полуразбитые винтовки и выбрасывали в канавы с негашеной известью. Тот же комиссар рассказывал: «Никогда больше я не видел таких глаз, полных бессильной ярости, как у тех испанцев».

В самой Испании дела шли все хуже и хуже. Долорес Ибаррури в отчаянии писала: «Мы до хрипоты кричали и бились в двери стран, называвших себя демократическими, объясняя им, что значила наша борьба, но нас не слушали». Европейским державам скоро придется дорого заплатить за невнимание к ее устрашающему предупреждению: «И не забывайте, пусть никто не забудет, что… борьба с фашистской агрессией не кончается в Испании. Сегодня это мы; но, если будет позволено разгромить испанский народ, на очереди будете вы, вся Европа».

Полковник Франко после успешной высадки десанта в Аль-Усемасе. Марокко, июнь 1925 г.

Начальник генерального штаба генерал Франко на военных маневрах. 1935 г