Франко. Краткая биография

Глава 3
УГОВОРЫ И КОЛЕБАНИЯ
На пути к восстанию: 1931–1936

Хотя муниципальные выборы 12 апреля 1931 года и завершились полным провалом для монархистов, в провинции латифундисты-касики оставались неоспоримыми хозяевами. Временное правительство страны, состав которого был определен в августе сан-себастьянским пактом, возглавил Нисето Алькала Самора, латифундист и консервативный католик, который в прошлом являлся министром при короле; однако преобладали в правительстве социалисты, а также умеренные и левые республиканцы, приверженцы решительных реформ.

Франко в полной растерянности следил за ситуацией из Сарагосы. Он с горечью обвинял Беренгера, Санхурхо и Гражданскую гвардию в том, что они не сумели защитить монархию от «республиканцев, франкмасонов, сепаратистов и социалистов». Тем не менее он выполнил указание нового правительства поднять республиканский флаг над академией и с явной неохотой отдал приказ кадетам «беспрекословно нести службу и поддерживать дисциплину, принося в жертву свои мысли и идеалы ради блага и спокойствия Родины». Резонное мнение Франко и многих других офицеров, что защита монархии армией в декабре 1931 года являлась вполне законной, вошло в противоречие с основным идеологическим постулатом новой республики, по которому режим 1923–1930 годов считался нелегитимным, а его поддержка была объявлена неконституционной. Понятно, что Франко затаил обиду на власть, поскольку вероломные офицеры, организовавшие заговор против диктатора, в том числе генералы Гонсало Кейпо де Льяно, Эдуардо Лопес Очоа и Мигель Кабанельяс, получили в награду престижные должности, в то время как законопослушные и компетентные военные, которые просто исполняли приказы, подвергались несправедливым гонениям. Однако в отличие от многих Франко не был готов поставить под удар карьеру и социальный статус — все то, за что он столько боролся со времен Военной академии в Толедо, — выступая с необдуманными заявлениями.

Но ни врожденный прагматизм, ни ставшая привычной осторожность в публичном поведении будущего каудильо не могли скрыть личную враждебность, возникшую между ним и Мануэлем Асаньей, новым блестящим военным министром. Хотя эти одинокие фигуры находились на противоположных концах социального и политического спектра, их обоих отличали надменность и колоссальное самомнение. Но Асанья смотрел с надеждой на будущее испанского народа, а Франко все больше погружался в придуманное им самим прошлое. Асанью вдохновляли возвышенные, хотя и не слишком реалистичные, мечты о прекрасной республиканской утопии, в то время как директор Военной академии, который к подобным идеям относился с лютой ненавистью, полагал, что Асанья руководствовался в своих действиях личной неприязнью к нему. Решимость Асаньи искоренить милитаризм в Испании, который он называл «дребезжащим и расхлябанным препятствием на пути рациональной государственной политики», ставила крест на всем, что было близко и дорого самому Франко и большинству «африканцев».

Но в конечном счете главным для Франко в политике Асаньи оказалось другое. 14 октября 1931 года Асанья стал главой правительства, а в 1936 году и президентом страны, и Франко, видя в нем «отца Республики», будет ждать от руководителя государства признания и уважения, которого, по мнению Франсиско, он заслуживал. Однако Асанья, столь же тесно идентифицировавший себя с Республикой, сколь Франко — с Родиной, этого не сделал. Асанья оказался недостаточно гибким и расчетливым, чтобы привлечь на свою сторону жадного до похвал генерала, опираясь на его сильно развитое чувство долга и врожденное нежелание идти против власти. В результате он создал себе непримиримого личного врага вместо верного правительству офицера. С Франко обращались как с упрямым ребенком. Он был лишен всего, чего добился на военном поприще, лояльность генерала не была учтена, а безответственного Рамона встретили как героя, когда он вернулся из изгнания в 1931 году, и новая власть назначила его генеральным директором воздушного флота. Асанья, устремив свой взор в светлое будущее и оставляя без внимания обидчивость военных, вскоре создаст себе массу врагов. В конечном счете результатом его военных реформ окажется отставка от половины до двух третей офицерского корпуса.

Поначалу негативное отношение Франко к Республике уравновешивалось стремлением добиться в ней достойного положения. Он всегда был готов поступиться убеждениями ради карьеры. Однако когда его не назначили, как предполагалось, верховным комиссаром Марокко, Франко начал испытывать личную враждебность к режиму. К его вящему недовольству, этот пост отдали генералу Санхурхо, которого, как считал Франко, таким образом вознаградили за отказ использовать Гражданскую гвардию для спасения монархии. И хотя Франко лицемерно заявил в письме правой газете «АВС», что он все равно отказался бы от данной должности, поскольку ее принятие являлось бы предательством по отношению к монархии, совершенно очевидно, что он был очень обижен и раздражен. Высокий пост осчастливил бы Франко при любом режиме.

К личной обиде добавилось политическое негодование, когда 17 апреля Асанья арестовал генералов Дамасо Беренгера и Эмилио Молу и отдал их под суд за якобы совершенные ими преступления в Африке и за их роль в судебном процессе и казни Галана и Гарсиа Эрнандеса. Этот его шаг, ставший постоянной темой жарких общественных споров, в которых вина за разгром при Аннуале приписывалась то вмешательству королевской власти, то некомпетентности армейского руководства, то слабости правительства, испугал многих военных. Однако если выдвинутое 2 апреля Асаньей требование, согласно которому армейские офицеры должны были дать обещание «служить Республике верой и правдой, подчиняться ее законам и защищать ее с оружием в руках», стало для некоторых убежденных монархистов настоящей жизненной дилеммой, то Франко это не слишком затронуло. В нем победил прагматизм. В то время как генерал Кинделан, ярый приверженец монархии, предпочел отправиться в изгнание, чем жить при Республике, Франко и ряд его сотоварищей из правых, в их числе Луис Оргас, Мануэль Годед, Хоакин Фанхуль и Эмилио Мола, подчинились директиве Асаньи. Но для многих из них такой шаг оказался мучительным. Позже Фанхуль говорил, насколько болезненным было «это унижение ради Отечества». Франко, пытаясь сохранить лицо и оправдать свое решение присягнуть на верность Республике, ханжески разглагольствовал: «Тем из нас, кто решил остаться, придется тяжело… Но я думаю, что, оставшись, мы сможем гораздо больше сделать для предотвращения того, чего ни вы, ни я не хотите, чтобы произошло, нежели, собрав чемоданы, просто разъехаться по домам».

Не прошло и трех дней, как особо впечатлительным правым был нанесен еще один удар, когда Асанья издал новый закон о сокращении раздутого офицерского корпуса. Согласно данному юридическому акту, известному как «Закон Асаньи», офицерам, которых сочтут излишними, предлагалось уйти в отставку с полной выплатой пенсионного пособия. В нем также говорилось, что не подчинившиеся этому закону в течение тридцати дней лишатся своих пособий без всякой компенсации. Новая попытка реорганизации армии вызвала яростные нападки со стороны правых в адрес правительства, которое превращало доблестных офицеров в бедных безработных или изгнанников только потому, что они не поддерживали Республику.

Взбешенный всем происходящим, 1 мая Франко навестил Беренгера в его камере в мадридской тюрьме. Он осуждал Беренгера за нежелание поддержать монархию, а главное, за то, что бывший глава правительства не сдержал данное в 1930 году обещание произвести Франко в генерал-майоры, однако будущий диктатор согласился выступать в роли его защитника на суде. Но Асанья под предлогом, что Франко служил не в том округе, где шел суд, не допустил этого, чем нанес ему новое оскорбление. Вызывали раздражение Франко и дальнейшие действия республиканской власти. Так, Асанья заменил восемь исторически сложившихся военных округов на «естественные территории» под командованием генерал-майоров, не имевших юридической власти над гражданским населением, и вновь ввел систему продвижения по службе, основанную только на выслуге лет.

Даже политическая гибкость Франко дошла до предела, когда в июле 1931 года Асанья решил закрыть Военную академию в Сарагосе. Хотя этот шаг и являлся частью общего плана модернизации армии, Франко был уверен, что данное решение продиктовано завистью к его впечатляющему послужному списку и просто личной неприязнью. Санхурхо высокомерно отклонил эмоциональную просьбу уволенного генерала походатайствовать за него перед Асаньей, заявив, что Франко ведет себя «как ребенок, у которого отобрали игрушку». Будущий каудильо никогда не простит этого им обоим.

И тем не менее Франко переполняли противоречивые чувства: испытывая к Республике злобу и ярость, он в то же время отчаянно пытался найти в ней свое место. 14 июля, перед тем как собрать чемоданы и отправиться на жительство в загородный дом жены в Овьедо, Франко произнес перед кадетами в Сарагосе пламенную прощальную речь. Он говорил о том, как трудно выполнять приказы, если «все внутри восстает против них, поскольку ты знаешь, что высшая власть совершает ошибку и творит произвол» — и это очень похоже на горькие воспоминания о собственном детстве. Его речь изобиловала гневными обличениями офицеров-«разрушителей», предавших монархию и получивших в награду посты в правительстве Асаньи. Возможно, эти события вновь всколыхнули глубоко скрываемую ненависть Франко к братьям, ходившим в любимчиках у его безответственного отца, тогда как он сам был предан матери.

Какими бы мотивами ни руководствовался Франко, Асанья воспринял его выступление всерьез. В своем дневнике он отметил, что «неосторожные выпады Франко против высших чинов» могли бы послужить основанием для «его немедленной отставки, если бы он все равно сегодня не должен был освободить занимаемый пост». 23 июля Франко узнал, что его безупречный послужной список оказался серьезно подпорчен официальным выговором, требующим от него «сдержанного поведения и соблюдения элементарных правил дисциплины». Хотя Франко и направил министру обороны «сожаления по поводу ошибочного истолкования мыслей, высказанных в его речи», и выразил готовность в соответствующих обстоятельствах поднимать республиканский флаг, а также исполнять республиканский гимн, продемонстрировав таким образом верность режиму, выговор так и остался в силе. Этот случай, наряду с восьмимесячным изгнанием в полуотставку (хотя и с сохранением восьмидесяти процентов жалованья), вызвал у Франко ощущение глубокой несправедливости, которое к 1936 году превратилось в жгучее желание мести.

Озлобление Франко было подогрето целой серией поджогов церквей, совершенных анархистами. Они выступали против тесного союза церкви с коррумпированной системой касикизма. Хотя впоследствии Франко и использует эти поджоги как подтверждение своих слов, мол, Родина-Мать (его мать) подвергается постоянному насилию со стороны Республики, вполне вероятно, что в первую очередь генерала разъярили слухи о младшем брате, который якобы снабжал анархистов авиационным горючим. Безусловно, ликование Рамона по поводу «выступления людей, которые захотели освободиться от клерикального обскурантизма», пришлось ему не по вкусу. В киносценарии Франко на Исабель де Андраде — такую же ярую католичку, как и донья Пилар, — в мае 1931 года напали молодые поджигатели церквей, когда она пыталась увещевать их. Республиканские охранники все видели, но предпочли остаться в стороне. Когда в конце концов старший сын Педро соизволил навестить умирающую мать, ему сообщили, что она вряд ли переживет «шок и позор», которым республиканский режим подвергал ее Родину. И только если в стране установятся «мир и спокойствие», она сможет выжить. Однако политические взгляды сбившегося с пути Педро и сама Республика никак ле способствовали выздоровлению Исабель, в результате «в один из осенних вечеров Господь послал ей утешение, о котором она так часто молилась: не видеть, как погибнет ее Родина». Спустя тридцать лет Франко будет по-прежнему с яростью говорить о сожженных храмах, утверждая, что поджоги выражали самую суть ненавистной им Республики. По иронии судьбы, горько обвиняя Республику в уничтожении Родины, именно сам Франко, развернув в 1936 году против своей страны настоящие военные действия, на деле погубил ее.

Вынужденный отпуск в Овьедо предоставил генералу массу свободного времени, для того чтобы копить свою ненависть к Асанье и вообще ко всему миру. Даже то небольшое удовлетворение, которое он мог бы получить от изгнания младшего брата из правительства из-за его участия в тайных заговорах анархистов против Республики, сошло на нет, когда масонские друзья спасли Рамона от очередного приговора и обеспечили ему в парламенте место депутата от Барселоны. Тот факт, что именно масоны, между прочим, трижды отвергавшие прошения Франко о принятии в свои ряды, помогали опальному Рамону, еще больше укореняло генерала в мысли, что с ним поступают несправедливо. Ненависть Франко к масонам и брату становилась все сильнее, постепенно сливаясь с навязчивой идеей о других врагах — коммунистах. В то время как озлобленная неудачами мужа донья Кармен источала яд в адрес Республики, он с жадностью поглощал антикоммунистическую пропаганду, маниакально распространяемую «Международной Антантой» наряду с ежедневными репортажами в правой прессе, обвиняющей новый режим в эскалации насилия и антиклерикализме.

В то лето участившиеся вспышки насилия и забастовки, организованные анархо-синдикалистами НКТ в Барселоне и Севилье, усилили в армии ощущение анархии и кризиса. Поползли слухи о надвигающемся перевороте. Под домашний арест были посажены генералы Эмилио Баррера и Луис Оргас, как и большинство подобных лидеров. Позже Оргаса выслали на Канарские острова. Уверенный в том, что Франко был «единственным человеком, которого стоило опасаться», Асанья велел установить за ним слежку. Враждебность между ними вспыхнула с новой силой на встрече, состоявшейся 20 августа 1931 года, когда Асанья в достаточно покровительственной манере предупредил Франко, чтобы тот не очень полагался на своих друзей и почитателей. Его осторожное замечание, что он был бы рад воспользоваться услугами генерала, заставило раздраженного Франко резко отреагировать: «И для того, чтобы воспользоваться моими услугами… ко мне приставили полицейскую машину, чтобы следить за мной!» Тем не менее Франко торжественно заявил о своей верности и в то же время признал, что монархисты, враги Республики, поддерживали с ним отношения. Позже Асанья говорил о Франко, что тот пытался «казаться честным, но выглядело это лицемерием». Однако слежку он все-таки снял.

Отношение Франко к Республике не улучшилось, когда 26 августа послабления парламентской Комиссии по ответственности распространились на лиц, причастных к перевороту 1923 года и к диктаторскому режиму, а также на членов военного трибунала в Хаке. Хотя Асанья и пытался успокоить армию, освободив Молу и аннулировав ордер на арест Беренгера, его усилия оказались напрасными на фоне провокационного решения Комиссии арестовать нескольких пожилых генералов, сотрудничавших с диктатурой. Несмотря на то что в результате против них не было предпринято практически никаких действий, это решение стало гибельным для правящего режима. Яростный спор по поводу новой конституции, произошедший между серединой августа и концом года, окончательно восстановил Франко и остальных офицеров против Республики. Выражая мнение большинства правых, Хименес Кабальеро, испанский сюрреалист и один из отцов-основателей испанского фашизма, с горечью говорил о том, что Республика «разрушила саму основу нашего существования… Католическая Испания потеряла своего Бога. Монархия — короля. Аристократы — титулы. А солдаты — мечи».

Когда в декабре Комиссия по ответственности вызвала Франко в качестве свидетеля, он выступил с речью, в которой осторожно маскировал свою политическую позицию заверениями в уважении к парламенту и принятым им законам. Тем не менее он ясно дал понять, что, не являясь военной организацией, Комиссия не имела права принимать решения о трибунале в Хаке. В то время как Рамон и ему подобные считали Галана и Гарсиа Эрнандеса «мучениками за свободу», Франко и его армейские товарищи упорно настаивали, что оба этих человека совершили военное преступление, за которое и понесли справедливое наказание.

Несмотря на молчаливое неприятие режима, Франко в то время был еще далек от мысли присоединиться к открытому восстанию против Республики. Его личная враждебность к ней в какой-то мере оказалась смягчена в феврале 1932 года, когда его назначили командиром XV Галисийской пехотной бригады и военным губернатором Ла-Коруньи. Пакон сопровождал генерала в качестве адъютанта — должность, которую он будет занимать в течение многих лет. Большую роль в этом назначении сыграло потепление в отношениях между Асаньей и Франко, благодаря которому последний не подпал под действие изданного месяцем позже указа, предписывающего офицерам, остававшимся более шести месяцев без должности, подать рапорт об отставке. Однако если Асанья и надеялся заслужить благодарность Франко, то его ждало разочарование. Несмотря на полученный пост и очевидную радость, которую Франко испытал, вернувшись на первые страницы льстивых местных газет, превозносивших «Caudillo dei Tercio»[10], он по-прежнему не доверял Асанье. Мстительный, непреклонный Франко не умел прощать своих обидчиков.

Пока новый военный губернатор обживался в Ла-Корунье, политическая температура быстро поднималась. Правые развязали истерическую кампанию против правительственных мер, призванных облегчить проведение аграрной реформы, а также активно поливали грязью законопроект о предоставлении автономии Каталонии, который с большим трудом пробивался в кортесах. Многие правые деятели, в частности армейские офицеры, утверждали, что любая утрата «испанской» территории — будь то результат катастрофы 1898 года, политические уступки в Марокко или региональная автономия — является не только покушением на Родину, но даже, по словам Хименеса Кабальеро, «потерей потенции» и «кастрацией» как самой Испании, так и всех живущих в ней. Тем самым в решимости Республики предоставить автономию Каталонии усматривалось моральное оскорбление, равносильное разрешению на «развод с Испанией». Однако не только Родина оказывалась под угрозой со стороны Республики, но также и святость брака, и мужское население вообще. Правые пришли в ужас, когда по новому республиканскому закону о разводе «уже не только мужчины уходили от женщин, но и женщины могли уходить от мужей». Новое законодательство, вероятно, морально травмировало генерала Франко, поскольку облегчало возможность развода между его родителями, который, впрочем, так и не произошел.

Тем временем огромная пропасть между правыми и левыми все возрастала. Склонность Гражданской гвардии жестоко подавлять недовольство и волнения обнищавших земледельцев в сельских областях только увеличивала этот раскол. 31 декабря 1931 года мирная демонстрация и забастовка обедневших рабочих в маленьком городке Кастильбланко в Эстремадуре вызвала жестокую реакцию. Гражданская гвардия открыла огонь, убив одного и ранив двух мужчин. Десятилетиями угнетавшиеся местные жители в этот раз набросились на гвардейцев с ножами и камнями, забив их до смерти. Правая пресса накинулась на Асанью и правительство социалистов, обвиняя их в подстрекательстве к подобным действиям.

Командующий Гражданской гвардией генерал Санхурхо прибыл в Кастильбланко. Там он обвинил рабочий класс в непатриотичности, сравнив убийство гвардейцев со зверствами мавританских племен, совершенными против испанских солдат, и возложив ответственность за этот инцидент на Маргариту Нелькен, депутата крайне левого крыла социалистов от Бадахоса. В течение недели Гражданская гвардия осуществляла акцию мести. В результате ряда инцидентов на юге страны восемь человек были убиты и множество ранено. 5 января 1932 года гвардейцы расстреляли мирный митинг в поселке Арнедо на севере Испании, убив четырех женщин, ребенка и рабочего, а также ранив тридцать случайных прохожих. Тогда Асанья решился на замену Санхурхо генералом Мигелем Кабанельясом, несмотря на ожидаемую гневную реакцию правых. И действительно, те немедленно возвели Санхурхо в ранг героя, многие офицеры выступили с протестом против его отставки, но Франко этого не сделал.

Алехандро Леррус, основатель радикальной партии, «простолюдин с вечно вымазанными землей руками» (Пол Престон), который, по-видимому, убедил Санхурхо не защищать короля в 1931 году, сейчас подбивал его отстранить от власти левую коалицию республиканцев и социалистов. Санхурхо, который уже высказывался в том духе, что генерал Франко «вряд ли тянет на Наполеона, но, учитывая, на что похожи остальные…», понимал: поддержка военным губернатором Ла-Коруньи возможного мятежа была бы очень кстати.

А Франко тем временем вел довольно легкомысленный образ жизни. Многочисленные светские обязанности и увлечение прогулками под парусом оставляли ему мало времени для каких-то серьезных дел и тем более — для военного мятежа. По выходным он посещал мать, по-видимому, возобновил тесные отношения с «тетушкой Хильдой» и полностью отдался своей страсти к рыбной ловле. Именно тогда он завел себе одного-единственного друга из гражданских, Макса Боррелла, предпринимателя, который прежде жил в Латинской Америке, где был похищен и зверским образом кастрирован. Он стал постоянным спутником Франко на охоте и рыбалке после войны и оставался близким другом вплоть до своей последней болезни. И весьма знаменательно, что Франко, покинув раздираемое войной Марокко, был вынужден удовлетворять свои сексуальные потребности и агрессивные импульсы, убивая зверей на охоте, избрал себе в сотоварищи человека, который подвергся насильственной кастрации.

Несмотря на видимое отсутствие интереса Франко к планам готовящегося путча, мятежные офицеры очень хотели знать, какую позицию он займет. Как всегда, Франко попытался уйти от окончательного решения. Сначала он намекнул Санхурхо, что не прочь принять участие в путче, а затем гневно отрицал это. Его колебания были вызваны и боязнью выступать против власти, и личной неприязнью к Санхурхо, и озабоченностью недостаточной подготовкой к перевороту, неудачный исход которого, как он опасался, «откроет двери коммунистам». Его нерешительность тем не менее была истолкована как поддержка мятежа, и когда Франко приехал в Мадрид, чтобы выбрать себе нового коня, то вдруг узнал, что здесь ходят слухи о его участии в будущем путче. И хотя генерал резко заявил заговорщикам, что, если они «продолжат распространять подобную клевету», он будет вынужден «принять энергичные меры», обеспокоенное правительство решило установить за ним постоянную полицейскую слежку. Агентов полиции, по словам Пакона, временами «выводила из себя» неспособность Франко положить конец досужим полуночным разговорам и отправиться спать.

В день мятежа Санхурхо, 10 августа 1932 года, Франко, вернувшийся в Ла-Корунью, должен был уйти в отпуск. Однако командующий военным округом генерал Вера попросил Франко отложить отпуск и заменить его, Веру, во время официального визита адмирала испанского флота, флагманский корабль которого бросил якорь в порту Ла-Коруньи. И в тот момент, когда сторонники Санхурхо выступили против правительства, Франко принимал официальные почести и слушал орудийный салют из пятнадцати залпов на борту флагмана военно-морского флота. Когда на следующий день после попытки переворота взбешенный Асанья связался с генералом Верой, чтобы выяснить местонахождение Франко, он почувствовал огромное облегчение, узнав, что тот «мирно исполнял обязанности на своем посту». Если бы Франко ушел в отпуск в намеченное время, Асанья, вероятно, пребывал бы в значительно менее радужном настроении.

Как и предсказывал Франко, попытка мятежа Санхурхо оказалась беспорядочной, неорганизованной авантюрой, но послужила хорошим уроком. В дальнейшем правые больше не будут спешить с переворотом без соответствующей подготовки и поддержки полиции и Гражданской гвардии. Многие старшие офицеры считали, что отказ Франко участвовать в мятеже стал решающим фактором его провала. Убедившись в своей правоте, генерал сообщил Мильяну Астраю, что выступит против Республики только в случае, если правительство попытается распустить армию или Гражданскую гвардию, а также «если ясно увидит, что пробил час коммунизма». А Пакону Франко заявил, что «никогда не верил в успех мятежа, поскольку в нем не участвовала значительная часть марокканской армии». В результате, благодаря своей хитроумной, двусмысленной и неопределенной позиции во время путча, он остался в хороших отношениях с обеими сторонами политического спектра. Генерал сохранил доверие правых, убедив их, что, считая преждевременным военное выступление, он с уважением относится к взглядам его участников. Но Франко не дискредитировал себя и перед правительством, оставшись на своем посту. Правда, разгневанный Санхурхо опровергал доводы «маленького Франко», назвав его «лукавым хитрецом, который всегда думает только о своей выгоде».

На следующий день после провала переворота был создан комитет заговорщиков для лучшей подготовки будущего антиправительственного выступления. Нравственная законность военного восстания активно пропагандировалась газетой «Аксьон эспаньола», которую Франко выписывал с выхода ее первого номера в декабре 1931 года. Заговорщики собирали средства для приобретения оружия, провоцировали политическую нестабильность и создавали «подрывные ячейки» в войсках под тайным руководством подполковника Валентина Галарсы, который был замешан в неудавшемся перевороте. Асанья сохранял сильные подозрения насчет «чрезвычайно умного» и опасного Галарсы, которого он считал «скользким и… явно находившимся по ту сторону», но следствие не нашло против него компрометирующих фактов. И Асанье ничего не оставалось делать, кроме как уволить его со службы. Галарса же использовал вынужденное безделье для того, чтобы обеспечить будущему восстанию поддержку самых влиятельных генералов, включая своего друга Франко, во многом столь похожего на него.

Впрочем, пока военный губернатор Ла-Коруньи вел себя лояльно по отношению к власти. Он отказался примкнуть к подпольной монархистской организации Испанский военный союз, которая поддерживала тесные связи с Галарсой, и холодно отверг просьбу Санхурхо представлять его на суде, заявив: «Я полагаю справедливым, что, подняв и провалив мятеж, вы заслужили свое право на смерть». Совершенно очевидно, что раздражал Франко не столько сам путч, сколько его неудача. И к тому же он не мог простить Санхурхо неприятные для Франко высказывания. Асанья был менее мстительным. Его нежелание последовать совету президента Мексики: «Расстрелять Санхурхо, дабы избежать большого кровопролития и сохранить Республику» — окажется роковым. После небольшого пребывания в тюрьме Санхурхо бежал в Португалию, потом он станет одной из ключевых фигур в мятеже 1936 года.

Надежды Асаньи на то, что «лояльность» Франко во время попытки переворота свидетельствует об изменении в их отношениях в лучшую сторону, скоро будут вдребезги разбиты. В начале 1933 года Франко вдруг обнаружит, что в результате пересмотра Асаньей очередности присвоения званий в армии он с первого номера в списке бригадных генералов стал двадцать четвертым из тридцати шести. Реакция Франко была бурной. Пройдет много лет, а он все еще будет возмущаться тем, что Республика «украла» у него законное воинское звание. Опасаясь мстительного генерала, Асанья решил, что было бы разумной предосторожностью сплавить его на Балеарские острова в качестве командующего военным округом, убив тем самым двух зайцев: с одной стороны, ублажить Франко высокой должностью, с другой, как он надеялся, «лишить его всяческих соблазнов». Хотя Франко поспешил заявить своим правым друзьям, что не примет этот в высшей степени престижный пост, устоять он не смог. Все же генерал попытался убедить себя, что поддержал собственное реноме, нанеся чрезвычайно холодный и оскорбительно поздний обязательный прощальный визит Асанье 1 марта.

Вскоре после провалившегося путча законы об автономии Каталонии и об аграрной реформе были проведены в кортесах. Они вызвали особенно яростную реакцию правых, которым удалось в 1933 году практически парализовать деятельность правительства Асаньи целенаправленной обструкционистской кампанией. Когда 11 января силы правопорядка расстреляли двадцать четыре анархо-синдикалиста в местечке Касас-Вьехас в провинции Кадис, правые мягко перешли от восторга от этой репрессивной акции к самой циничной демагогии по ее поводу. В прессе и парламенте была развязана клеветническая кампания, обвиняющая правительство в зверской расправе и клеймящая его политику как жестокую и несправедливую. Этот инцидент, который еще раз подчеркнул неспособность кабинета Асаньи решить аграрную проблему, вызвал охлаждение его отношений с социалистами. Убедившись, что единственной возможностью для проведения в жизнь реформ является образование собственного правительства, социалисты решили выйти из коалиции, которая привела их к власти на выборах в 1931 году. В результате лидер радикальной партии Леррус был призван сформировать чисто республиканский кабинет министров 12 сентября 1933 года. Он предложил Франко пост военного министра, но тот отклонил предложение, поскольку подозревал Лерруса в тайных связях с Рамоном, а главное — был уверен, что этот кабинет долго не продержится. И он оказался прав. Президент Алькала Самора был вынужден назначить всеобщие выборы на ноябрь 1933 года.

Раскол в рядах левых и отсутствие воздержавшихся анархистов привели к тому, что правые одержали победу на выборах. И хотя сильная авторитарная католическая партия, Испанская конфедерация автономных правых (СЭДА), за которую голосовал Франко, была представлена крупнейшей фракцией в кортесах, президент Алькала Самора, не доверяя ее лидеру Хосе Мариа Хилю Роблесу, предложил ненасытному Леррусу вновь возглавить правительство. Зависящие от голосов «автономных правых», все более продажные радикалы повели жесткую социальную политику, на которой настаивали состоятельные сторонники СЭДА. Политическая ситуация быстро поляризовалась. В то время как правительство урезало зарплаты, увольняло членов профсоюзов, выселяло из квартир должников и увеличивало квартирную и арендную плату, лидеры социалистов ударились во все более зажигательную революционную риторику в несбыточной надежде, что обеспокоенные правые умерят свой пыл, а президент назначит новые выборы. На деле же это вызвало лишь очередные репрессии правительства и убедило армейское командование, что только мощный авторитарный ответ сможет сдержать социалистическую анархию.

Тем временем Франко думал совсем о другом. В конце 1933 года он перевез свою семью в Мадрид, где собирался вылечиться от болей, которыми мучился после ранения. Он также решил разыскать отца. Возможно, Франко встревожило его намерение развестись с доньей Пилар. А может, за неимением короля, диктатора или президента, которые должны были восхищаться его достижениями, он хотел дать дону Николасу еще один шанс. Так или иначе, но, став генералом, он, похоже, столь же мало впечатлил отца, как и будучи ребенком. Ханжеские увещевания Франсиско типа: «Брось этот образ жизни и вернись к семье. Давай забудем прошлое» и его предупреждение: «Если не сделаешь этого, то потеряешь сына» — пришлись не по вкусу вспыльчивому дону Николасу. Франсиско поклялся — как потом оказалось, напрасно, — что он слова больше не скажет отцу.

В январе 1934 года крупное восстание анархистов в Арагоне вызвало еще большую тревогу у правых. Для его подавления армейским частям, подкрепленным танками, потребовалось четыре дня. В результате последовал ряд отставок в правительстве. 23 января 1934 года военным министром стал Диего Идальго. Когда Франко посетил его с визитом вежливости, тот уделил бывшему «африканцу» повышенное внимание. Вскоре после этого министр произвел его из бригадного генерала в генерал-майоры. Франко, которому исполнилось сорок два года, считал, что это было самое меньшее, что могла сделать Республика после унижений, которые он претерпел от нее. Когда Идальго прибыл с визитом на Балеарские острова, его шокировал отказ Франко освободить хотя бы одного заключенного, как обычно делалось в таких случаях. Генерал объяснил, что единственный имеющийся в наличии заключенный — офицер, который дал пощечину солдату, а это, мол, наихудшее преступление из всех возможных. Франко, видимо, забыл о своем указании избивать и расстреливать собственных солдат в Африке за малейший проступок, зато привел в трепет своими благородными доводами министра, и тот предложил ему участвовать в качестве советника в предстоящих военных маневрах.

28 февраля 1934 года в возрасте шестидесяти шести лет мать Франко заболела воспалением легких и скончалась как раз перед посадкой на пароход, чтобы отправиться в паломничество в Рим. Ее смерть, несомненно, оказала огромное психологическое воздействие на Франко, но он не выказывал внешних признаков печали. Поселившись с семьей в большой квартире в Мадриде, генерал с головой погрузился в круговерть светской жизни, поддерживая отношения с важными правыми политиками, аристократами и членами высшего общества Овьедо, когда те приезжали в столицу. Стараясь избегать политических и военных дел, он отвлекался от грустных воспоминаний об ушедшей матери походами в кино, а также помогая донье Кармен прочесывать местный «блошиный рынок» в поисках антиквариата.

В последний раз Франко встретился с отцом, когда вся семья собралась для чтения завещания. Дон Николас приехал с опозданием, неряшливо одетый. На протяжении всей процедуры он отказывался снять шляпу. Полный решимости вновь завладеть семейным домом в Эль-Ферроле, агрессивно настроенный, дон Николас с трудом заставил себя поговорить с каждым из своих детей. Не испугавшись неприличных манер отца, Франко вполне дружелюбно попытался представить его свояку, Серрано Суньеру, который присутствовал на оглашении завещания в качестве адвоката. К ужасу Франко и немалому изумлению Серрано Суньера, дон Николас, едва взглянув в сторону последнего, отказался протянуть ему руку и небрежно бросил: «Тоже мне адвокат! Больше смахивает на афериста!» Последовавшее затем вызывающее решение дона Николаса провести лето в семейном доме на Калье-де-Мария вместе с Агустиной и их «приемной дочерью» вызвало у шокированных соседей массу сплетен, от которых наверняка донья Пилар не раз перевернулась в гробу. Дон Николас обычно отвечал на них грубыми жестами и первыми пришедшими на ум непристойностями. Вскоре он оформил гражданский брак с Агустиной в соответствии с новым республиканским законодательством. О взглядах Франко на данную ситуацию можно судить по его декрету, изданному в 1938 году, согласно которому были признаны незаконными все браки, заключенные в период Республики. Этим актом личной мести вполне объясняется ярко выраженная агрессивность дона Николаса, постоянно им проявлявшаяся по отношению к каудильо. Он никогда больше не увидит Франсиско.

Несмотря на внешнюю беззаботность Франко, утрата матери и трудная встреча с отцом оживили в его памяти воспоминания о тяжелом детстве. Его новый параноидальный приступ по поводу коммунизма случился именно в тот период. 16 мая 1934 года он написал письмо секретарю «Международной Антанты против Третьего Интернационала», в котором выражал похвалу за «большую работу, которую вы осуществляете для защиты всех народов от коммунизма». И хотя ранее Республика в течение трех лет оплачивала его подписку на данный журнал, теперь Франко, не желая ничего оставлять на волю случая, решил лично подписаться на это злобное антикоммунистическое издание, которое поддерживало его убежденность в том, что он и Родина подверглись нападению злобных марксистских сил. Такие вот мрачные и абсолютно иррациональные опасения и страхи перед «красными» отчасти объясняют мстительность его дальнейшего поведения и жестокие расправы, которые Франко учинял сначала над «большевистскими» шахтерами в Астурии, затем над республиканцами во время гражданской войны и в конце концов над рабочим классом после победы в этой войне.

К сожалению, воздействие окружающей реальности усилило невротические взгляды Франко на жизнь, в которой левые рассматривали все сделанное правыми как свидетельство их фашистских амбиций, а правые считали любую инициативу левых равносильной коммунистическому мятежу. И пока правительство радикалов под оппортунистическим руководством Лерруса и при активной закулисной деятельности Хиля Роблеса скатывалось вправо, отчаявшиеся социалисты начали считать революционное восстание единственной возможностью для сохранения Республики. Ситуация резко поляризовалась весной и летом 1934 года, когда радикальный министр внутренних дел Рафаэль Салазар Алонсо спровоцировал несколько социалистических профсоюзов на ряд самоубийственных забастовок. Сознавая, что левые считают СЭДА профашистской организацией и не потерпят участия ее представителей в правительстве, в сентябре 1934 года Хиль Роблес лишил его молчаливой поддержки своей партии, вынудив тем самым Лерруса сформировать новый кабинет, в который вошли три министра от СЭДА. Как он и предсказывал, это спровоцировало левых на объявление 4 октября всеобщей революционной стачки, которая сопровождалась недолговременным объявлением независимости Каталонии. Хотя большая часть забастовок была немедленно подавлена, одна из них, наиболее решительная и лучше подготовленная, которую организовали ВСТ (Всеобщий союз трудящихся), НКТ (Национальная конфедерация труда) и едва оперившаяся Коммунистическая партия, прошла среди шахтеров Астурии. В результате гражданского губернатора там заменили военным командующим, а также ввели чрезвычайное положение.

За несколько недель до этого, как было условлено, Франко вернулся в столицу, чтобы вместе с военным министром Диего Идальго принять участие в маневрах. Они проходили под командованием генерала Эдуардо Лопеса Очоа в провинции Леон, которая по своим природным условиям была весьма похожа на Астурию. Было ли решение Идальго пригласить Франко чисто случайным или являлось заранее обдуманным ходом, чтобы обеспечить его приезд в Мадрид и использовать при подавлении ожидаемых революционных волнений, присутствие будущего каудильо окажет решающее воздействие на исход предстоящих событий.

Президент Алькала Самора назначил Лопеса Очоа командовать войсковой операцией против шахтеров в явной надежде, что репутация этого генерала как верного республиканца и франкмасона поможет тому обойтись без кровопролития. Требование Идальго и министров от СЭДА заменить его на Франко было отклонено, однако военный министр все равно поручил Франко командование всеми репрессивными операциями в Астурии и Каталонии, так сказать, на неформальной основе. Введение военного положения дало Франко исключительные полномочия в этом районе, даже в ущерб власти Идальго. Это не только предоставило генералу своевременный выход клокочущих в нем ненависти и агрессии, вызванными смертью матери, но также дало ему почувствовать отравляющий вкус беспрецедентной военно-политической власти.

В то время в Испании было еще очень мало коммунистов, однако с помощью параноидальной «Международной Антанты» Франко быстро убедился, что акция шахтеров была «преднамеренно подготовлена агентами Москвы», а социалисты, выполняя «технические инструкции коммунистов», хотели установить диктатуру. Убедив самого себя, что, представлявшие опасность для Родины левые испанцы были вовсе не испанцами, Франко смог действовать так же жестоко против своих соотечественников, как он это делал в Африке против мавров. Описывая конфликт в Астурии как войну против «социализма, коммунизма и всех прочих «измов», которые напали на цивилизацию с целью заменить ее варварством», Франко использует колониальную риторику в обращении к народу Испании. В действительности, как очень скоро выяснилось, Франко был склонен не столько защищать цивилизацию от варварства, сколько использовать варварские методы, чтобы превратить ни во что требования шахтеров обращаться с ними как с человеческими существами.

Опасаясь колебаний и сомнений со стороны некоторых более либеральных офицеров, Франко постарался, чтобы операцию проводили его единомышленники. Он послал туда мавританских наемников, поскольку знал, что они без колебаний будут стрелять в испанских рабочих. Командование африканскими частями принял на себя Хуан Ягуэ, «африканец», учившийся вместе с Франко в Толедо. Кузен Франсиско и друг детства, майор Рикардо де ла Пуэнте Баамонде, был заменен на посту командира военно-воздушной базы в Леоне, поскольку подозревали, что он отдал приказ пилотам не открывать огонь против забастовщиков в Овьедо. Как и в Марокко, сам Франко смог дистанцироваться от реального насилия — и от своих садистских импульсов, — руководя гигантской операцией из телеграфного центра военного министерства в Мадриде с помощью Пакона и двух морских офицеров. Франко без колебаний отдал приказ подвергнуть бомбардировкам рабочие районы в шахтерских городах, а армии — стрелять в шахтеров без разбору. Во время обедов в министерстве генерал оживленно болтал с Паконом и Идальго, обсуждая новости, которые потоком шли с фронта военных действий. Однако когда министр разрешил ему говорить о чем угодно, «о женщинах, театре, литературе, но только не о революционном движении», он тут же замолк.

Мнение Франко, что без помощи «африканцев» армия, расквартированная в самой Испании «неукомплектованными и ослабленными частями и не имеющая достаточной боевой подготовки, не сможет восстановить закон и порядок», сражаясь против практически безоружных революционеров, отражает скорее его собственный настрой, чем реальное положение вещей. Его убежденность, что подавление гражданского населения в Испании ничем не отличается от войны в Марокко, за исключением разве что некоторого «налета романтики реконкисты», разделялась отнюдь не всеми военными. Однажды несколько генералов и офицеров министерства с раздражением заявили Пакону, что «его генерал окончательно свихнулся», вызвав войска из Африки. И тем не менее тактика военного террора, подобная той, что с успехом применялась Франко в Марокко и предвосхищала ту, что будет использоваться в гражданской войне, оказалась в высшей степени эффективной. Огромное число погибших среди женщин и детей и зверства, совершенные марокканскими частями Ягуэ, полностью деморализовали восставших рабочих.

Однако Франко решил, что дело нельзя считать законченным, пока все участники антиправительственных выступлений не будут арестованы и наказаны. Он выбрал своего однокашника по Толедо, свирепого майора Лисардо Доваля, заняться этим нудным и кровавым делом. Карательные акции майора, не обставленные излишними юридическими премудростями, немедленно вызвали бурные международные протесты. Однако в самой Испании правая пресса превозносила Франко как «человека, спасшего Испанию от анархии и большевизма». А вот военного министра она обходила молчанием. Позднее он с горечью жаловался, что «все те, кто… оценивал столь похвальную и эффективную деятельность этого генерала, не нашли ни единого доброго слова для генерала, который назначил его… А ведь если бы я его не назначил, — продолжал чрезвычайно обиженный Идальго, — ваш генерал Франко, со всеми своими военными познаниями и достойными восхищения качествами, следил бы за событиями в Астурии по газетам с далеких Балеарских островов».

Правая пресса ликовала, однако раны 1934 года были слишком глубоки, и ничего не делалось, чтобы залечить их. С большой неохотой Леррус и Хиль Роблес, опасаясь, что, в случае вынесения смертных приговоров революционерам в Астурии и офицерам, защищавшим эфемерную Каталонскую республику, президент Алькала Самора отправит их в отставку, высказались за милосердие по отношению к восставшим, однако дали понять, что они не против военного переворота. Франко, наоборот, не желал немедленного переворота, но, подобно другим военным, считал, что, если «бунтовщики» останутся без «примерного наказания, это будет означать попрание законных прав военных». В действительности именно его мстительность по отношению к восставшим и спровоцировала то, чего он больше всего опасался: волну симпатий к коммунизму. Мало того, разбитые и напуганные жестокими репрессиями левые решили никогда больше не допускать раскола — ни в революционных действиях, ни на выборах. Как умеренные, так и крайне левые в избирательной кампании 1936 года дружно пойдут за Народным фронтом.

Восстание в Астурии разожгло экстремизм правых и породило большую обеспокоенность у среднего и высшего класса общества. Робкие и неискренние попытки СЭДА для предотвращения социальной революции провести весьма ограниченную аграрную реформу неоднократно блокировались крайне правыми. А тем временем тысячи политических заключенных оставались в тюрьмах, автономия Каталонии была отменена, а против Асаньи правые развязали яростную кампанию, в результате которой его незаконно арестовали и бросили в тюрьму. (Он никогда не простит президенту Алькале Саморе, что тот не предотвратил этого.) Находясь в заключении, Асанья стал символическим героем разгромленных левых. Франко же, награжденный большим крестом «За боевые заслуги», стал любимцем правых. Когда в феврале 1935 года страшно подозрительный президент Алькала Самора отклонил ходатайство Лерруса о назначении Франко на пост верховного комиссара Марокко, похоже, что генерал и не был особенно огорчен отказом. Точно так же Франко оставался невозмутимым, когда его главного покровителя Идальго на посту военного министра сменил премьер-министр Леррус, который совмещал обе должности с ноября 1934 по апрель 1935 года.

Но не все военные были столь флегматичны. Хорхе Вигон вкупе с полковником Валентином Галарсой решили, что настал момент предпринять еще одну попытку переворота под руководством Санхурхо, однако они не поленились узнать мнение Франко. И, когда тот заявил, что еще «не настало время действовать», этого оказалось достаточно, чтобы переубедить их. Сам факт, что столь высокопоставленные офицеры сейчас интересовались позицией Франко, чего они не делали в 1932 году, показывает, до какой степени события в Астурии подняли престиж генерала в глазах правых кругов в армии. Но, удовлетворив свою жажду крови и власти и став фаворитом правительства, Франко в тот момент не имел серьезных мотивов, чтобы замышлять государственный переворот против Республики. Однако были и другие офицеры и политики из правых, настроенные весьма решительно и готовые пойти на самые радикальные меры для «завоевания государства». К таким деятелям, получавшим поддержку от Муссолини деньгами и оружием, принадлежали карлисты, группа экстремистски настроенных диссидентов-монархистов, фашистская Испанская фаланга под руководством Хосе Антонио Примо де Риверы и влиятельные богатые «альфонсисты», которые поддерживали Альфонса XIII, а ранее генерала Примо де Риверу. «Альфонсистов» возглавлял харизматичный Хосе Кальво Сотело, который вернулся после майской амнистии 1934 года, предоставленной всем подвергнувшимся чистке во время «кампании по ответственности» в 1931 году.

6 мая 1935 года пятеро членов СЭДА, в том числе и сам Хиль Роблес, получивший портфель военного министра, сформировали новый правительственный кабинет, который опять возглавил Леррус. Идя наперекор пожеланиям президента Алькалы Саморы, который предупреждал, что «молодые генералы жаждут стать фашистскими каудильо», они позвали Франко в Мадрид и предложили ему пост начальника генерального штаба. Нескольких генералов вызволили из опалы. Годед стал генеральным инспектором и главой военно-воздушных сил, Фанхуль был назначен заместителем военного министра, Эмилио Молу сделали командующим гарнизоном в Мелилье, африканского приятеля Франко, Хосе Энрике Варелу, отличившегося во время попытки переворота Санхурхо, произвели в генералы.

То, что вооруженное восстание на этом этапе не входило в планы Франко, находит свое подтверждение в нескольких неопубликованных заметках, написанных Хилем Роблесом в 1970 году. Новый военный министр описывает начальника генерального штаба как человека сдержанного, осторожного и осмотрительного, старающегося избежать принятия любых военных решений, которые могли бы спровоцировать президента Республики или вызвать ненужные «политические баталии в кортесах». Так, будучи ребенком, Франко старался избегать столкновений с отцом. Алькала Самора, который с горечью жаловался на то, что Годед «выжил из ума, а Фанхуль — просто злобный ублюдок, который постоянно преследует офицеров-республиканцев, налагая на них взыскания за малейшую провинность» и одновременно продвигая сторонников монархии или диктатуры, считал Франко «самым профессиональным и лояльным военным».

Генерал между тем жаждал использовать свое новое и влиятельное положение, чтобы «скорректировать реформы Асаньи и вернуть военным ту внутреннюю удовлетворенность, которой они лишились с установлением Республики». По его предложению в армии ввели систему продвижения по службе и присвоения званий за заслуги, а не просто за выслугу лет, а также осуществили перевооружение, чтобы противостоять будущим беспорядкам, спровоцированным левыми. По словам Хиля Роблеса (который в семидесятые годы отнюдь не был большим почитателем каудильо), Франко был готов проводить долгие часы в беседах с ним, поскольку «понимал, что политика, которую я проводил, была в интересах армии и страны».

Франко также страстно желал, чтобы эта политика оказалась и в интересах семьи. Он попросил Хиля Роблеса, чтобы тот назначил его старшего брата Николаса, морского инженера, государственным представителем в морской компании, которой военное министерство собиралось дать крупные заказы. Зная о темных делишках Николаса в мире кораблестроения, военный министр тактично отказал генералу, однако все равно его братцу досталась, как полагают, не без помощи Франко, высокая должность генерального директора рыболовной флотилии торгового флота Испании. К младшему брату Франке был не столь добр. Когда Леррус назначил Рамона военно-воздушным атташе в Вашингтоне, это, похоже, вызвало раздражение Франсиско. И, хотя в отношениях с Хилем Роблесом он старательно избегал всего личного, генерал не смог удержаться от гневных высказываний по поводу «нарушений дисциплины и политического экстремизма» Рамона.

Младший брат оказался не единственной проблемой Франко. Сразу после своего освобождения из тюрьмы Асанья пронесся по стране с пламенными речами перед огромными толпами. Его выступления способствовали созданию Народного фронта. По сути, это было возрождение республиканско-социалистической коалиции 1931 года с добавлением крошечной Коммунистической партии Испании. Чрезвычайно обеспокоенный таким развитием событий, Франко через Валентина Галарсу летом 1935 года решил завязать отношения с Испанским военным союзом. С тех пор генерала постоянно информировали о всех планах вооруженного восстания военных и, по крайней мере он так утверждал, использовали его влияние, дабы предотвратить «преждевременный путч в духе военных переворотов девятнадцатого века».

На протяжении последнего периода времени последовательно сменявшиеся правительства радикалов оказались замешаны в крупных финансовых скандалах, в результате чего президент Алькала Самора снял Лерруса с поста премьер-министра и назначил на его место аскетичного консерватора Хоакина Чапаприэту. 9 декабря Хиль Роблес спровоцировал отставку нового премьер-министра в надежде, что ему самому будет поручено формирование кабинета. Однако президент Алькала Самора, заподозривший лидера СЭДА в стремлении продлить сроки службы антиреспубликански настроенных офицеров и передать контроль над Гражданской гвардией и полицией от министерства внутренних дел военному министерству, решил 11 декабря провести новые выборы. Испугавшись, что это может быть началом конца политической власти СЭДА, Хиль Роблес стал энергично призывать недовольных генералов устроить путч, дабы предотвратить роспуск кортесов. Генералы Фанхуль и Варела склонялись к этой мысли, но Франко и другие его единомышленники считали, что без поддержки Гражданской гвардии и полиции переворот может потерпеть неудачу. В результате 12 декабря было создано Временное правительство, которое возглавил Мануэль Портела Вальядарес. Портела, близкий друг Алькалы Саморы, оперативно заменил Хиля Роблеса на посту военного министра на генерала Николаса Молеро. В трогательной прощальной речи Франко заявил, что «армия никогда не имела лучшего руководства, чем за этот период», а сам он был вполне доволен тем, что остался начальником генерального штаба.

Создание этого несколько более либерального правительства вызвало к жизни целую серию планов мятежа. Пока Кальво Сотело призывал Франко, Годеда и Фанхуля немедленно совершить переворот, Хосе Антонио Примо де Ривера передал совершенно безрассудное предложение начать мятеж приятелю Франко, простодушному и недалекому полковнику Хосе Москардо, военному губернатору Толедо. Согласно его рекомендациям, фалангисты и кадеты военной академии в Толедо должны были, по примеру марша на Рим Муссолини, организовать марш на Мадрид в качестве первого шага к полномасштабному фалангистскому мятежу. Это предложение пришлось не по душе генералу Франко. На первый взгляд, его возмущало то, что простые штатские использовали «самых выдающихся офицеров» для собственных политических целей. Но скорее всего его сдержанное отношение к инициативе аристократичного и обладавшего определенной харизмой сына последнего диктатора вызывалось и духом соперничества, и идеологическими разногласиями с ним. Однако, как всегда, личная неприязнь и политический прагматизм у Франко шли рука об руку. Он вполне резонно полагал, что преждевременный мятеж обречен на провал и на тот момент просто не нужен. А если бы все же переворот произошел, Франко надеялся не допустить, чтобы этот успех считался заслугой Хосе Антонио.

Несмотря на всю осторожность Франко, слухи о том, что он замешан в планах переворота, продолжали носиться по коридорам власти. И тогда генерал твердо заверил Портеле: «Я не приму участия ни в каких акциях против власти, пока нет угрозы коммунизма в Испании». Впрочем, победа Народного фронта вполне могла быть приравнена к коммунистической революции.

Назначенные на февраль 1936 года выборы прошли в атмосфере взаимного недоверия и ожесточенной полемики в прессе и по радио. СЭДА развернула активную пропагандистскую кампанию, повсюду заявляя, что речь идет о жизни и смерти, о выживании или полном уничтожении нации. Народный фронт в гораздо менее драматической форме говорил об угрозе фашизма и необходимости амнистировать политических заключенных. Во время этих бурных выборов Франко пытался, хотя и оставаясь в стороне, поддерживать связи с монархистскими заговорщиками и зарождающимися фашистскими группировками, в которые входили молодежное движение Хиля Роблеса, «Молодежь народного действия» и фаланга.

После поездки в Великобританию в качестве испанского представителя на похоронах короля Георга V Франко вернулся в Испанию 5 февраля и с большой неохотой согласился на встречу с Хосе Антонио Примо де Риверой, который настаивал на немедленном восстании. Испытывая недоверие и антипатию, которые вызывал в нем глава фаланги, Франко отвечал со свойственной ему уклончивостью, не обещая ничего определенного. Антипатия была взаимной. После безрезультатной встречи недовольный Хосе Антонио заметил: «Мой отец, при всех его недостатках, был совсем не таким. В нем хотя бы присутствовали человечность, решительность и благородство. Но эти людишки…»

Двойственное отношение Франко к возможному военному перевороту отчасти изменилось, когда 16 февраля Народный фронт одержал победу на выборах с небольшим перевесом, но получив при этом огромное количество мест в кортесах. Для Франко ликующие толпы, заполнившие улицы, означали победу коммунизма и анархии в Испании. Для генерального директора Гражданской гвардии генерала Себастьяна Посаса — старого «африканца», который, по-видимому, в порядке исключения остался верным Республике — это было «законным выражением радости республиканцев». Франко пытался убедить премьер-министра Портелу, чтобы тот оставался у власти и вывел на улицу войска или же передал бы Гражданскую гвардию и ударные части полиции под его личное командование, пока не подойдут армейские части для восстановления порядка. Однако все было напрасно. Тем не менее, уступая его яростному напору, военный министр Николас Молеро сумел убедить осаждаемого со всех сторон президента созвать правительство для обсуждения вопроса о введении чрезвычайного положения. Портела согласился объявить его на восемь дней. Президент издал декрет, по которому Портела получал полномочия для отмены конституционных гарантий и введения чрезвычайного положения, когда тот сочтет это необходимым.

Через несколько минут после объявления решения правительства Франко предпринял абсолютно незаконный шаг, попытавшись ввести чрезвычайное положение без санкции Портелы и Посаса. Это было в первый раз в жизни, когда он пошел против закона. Но отнюдь не последний. Возможно, ему очень захотелось снова ощутить вкус неограниченной власти, который Франко почувствовал во время подавления восстания в Астурии. А может, он убедил себя, что армия имела моральное право идти на любые шаги, чтобы аннулировать результаты выборов. В любом случае его незаконные действия не получили поддержки ни со стороны Гражданской гвардии, ни полиции, которые отказались выступить без непосредственных приказов Посаса. Инициатива Франко завершилась ничем. Во время этого кризиса он находился ближе, чем когда-либо, от вооруженного восстания. Генерал разрывался между убежденностью, что армия имеет данное Всевышним право вмешиваться в гражданские дела, и врожденным нежеланием бросать вызов высшей власти, а также нервирующим страхом перед провалом. Испуганный тем, как близко он подошел к краю пропасти, Франко поспешил заверить Портелу, что не замешан в каком-либо военном заговоре, поскольку «армия… не обладает моральным единством, необходимым для предприятия такого масштаба». Косвенным образом он давал понять, что был бы счастлив предоставить армию в полное распоряжение премьер-министра, если тот пожелает прибегнуть к «неограниченным средствам государства» для аннулирования результатов выборов. Портела этого не сделал.

По мере того как приближался момент передачи власти Народному фронту, возникала масса новых безумных планов военного восстания. 17 февраля генерал Годед в Мадриде предпринял попытку вывести войска на улицы, однако Посас приказал Гражданской гвардии окружить все казармы. 18 февраля Хосе Кальво Сотело посетил Портелу с целью убедить его, чтобы тот использовал Франко, мадридский гарнизон и Гражданскую гвардию для наведения порядка. Однако это предложение, как и схожие с ним обращения к премьеру Хиля Роблеса и Франко, приняты не были. Временное правительство подало в отставку утром 19 февраля. В тот же вечер власть была передана воспрянувшему духом Асанье. Его трогательное обращение к нации — «пробил час, когда испанцы перестали расстреливать друг друга», — не нашло отголоска у обиженных генералов. Незамедлительное смещение Франко с должности начальника генерального штаба еще больше усилило его личную ненависть к Асанье и способствовало превращению сомнений и страхов перед вооруженным восстанием в пламенное желание уничтожить Народный фронт любой ценой.

Новое правительство сразу же рассредоточило неблагонадежных офицеров по разным уголкам страны. Годеда назначили генерал-капитаном Балеарских островов, Молу сделали военным губернатором Памплоны, а Франко, несмотря на его горячие заверения, что «в Мадриде он более полезен армии и нужен для сохранения спокойствия в Испании», отправили на Канарские острова в должности командующего военным округом. И хотя это был важный пост, он воспринял новое назначение как ссылку. Во время прощального визита у президента Алькалы Саморы генерал пообещал: «Что бы ни случилось, там, где буду я, не будет коммунизма».

Озлобление Франко против Республики еще более усилилось, когда Народный фронт отдал приказ армии не предпринимать никаких действий по предотвращению поджогов церквей и монастырей, которыми занимались мелкие группы анархистов-антиклерикалов. «Столь недостойные приказы, — заявил он, — не должен выполнять ни один офицер нашей армии». Для Франко нападения левых, которых он идентифицировал со своим отцом, на католическую церковь, которую он отождествлял с самим собой и со своей матерью, были просто-напросто борьбой добра против зла. Генерал не сумел понять размах, глубину и всесторонность поддержки левыми Народного фронта. Все они казались ему членами некоего антиклерикального большевистско-жидо-масонского заговора и являлись воплощением зла. Впрочем, отвращение и неприятие было взаимным. Во время его отъезда на Канарские острова обозленная толпа освистала в порту «астурийского мясника».

По прибытии на Канары Франко быстро задавил любую деятельность левых на островах, а затем стал вести привольную жизнь. Его, как всегда, сопровождал Пакон, который рассказывал, что Франко не пропускал ни одной партии в гольф и регулярно посещал Морской клуб, чтобы поболтать с друзьями. Он даже начал учить английский язык. Вместе с доньей Кармен они принимали участие во всех светских мероприятиях на островах. Однако Франко все же чувствовал себя отверженным и испытывал жгучую ненависть к Народному фронту. Раздраженный постоянным надзором над своей деятельностью со стороны губернатора, он неоднократно резко и полемично высказывался насчет Республики. Его неумеренный энтузиазм по отношению к Италии, возглавляемой Муссолини, и высказывания о «новой, молодой, сильной власти, утверждающейся в Средиземном море, которое до сих пор было чем-то вроде британского озера», привели в восторг итальянского консула и возмутили английского. На приеме, устроенном в честь адмирала флота и его штаба, Франко произнес прочувствованный тост «за величие Испании и ее военно-морской флот». По ходу события все громче раздавались крики: «Да здравствует Испания!», «Вместе с нашим генералом — на континент!», «Спасем Испанию от анархии!». Даже были попытки поднять дородного довольного генерала на плечи молодых морских офицеров. Гражданские власти пришли в неописуемый ужас.

Обеспокоенность левых политическими устремлениями Франко отнюдь не уменьшилась, когда Серрано Суньер включил его в список для согласования — причем незаконно — в качестве кандидата от правых сил на повторные выборы в провинции Куэнка, где результаты предыдущих выборов были аннулированы из-за фальсификации голосов. Хосе Антонио Примо де Ривера, который томился в заключении за свою антиреспубликанскую деятельность, также выдвинулся здесь кандидатом в надежде, что победа в Куэнке принесет ему свободу. Раздраженный неожиданным размножением кандидатов от правых и справедливо полагая, что это негативно отразится на его собственных шансах на успех в выборах, Хосе Антонио гневно потребовал, чтобы имя Франко было немедленно вычеркнуто. Серрано Суньер в полном замешательстве отправился на Канары, чтобы лично разъяснить ситуацию весьма щепетильному генералу Франко.

И хотя в конечном счете ни один из них не смог участвовать в выборах, поскольку, согласно регламенту, быть избранными имели право только уроженцы этой провинции, Франко в тот момент пришлось уступить дорогу своему «закадычному» сопернику, с которым ему придется конкурировать на протяжении всей жизни. Взбешенный высокомерным отношением к нему Хосе Антонио и наверняка обеспокоенный тем, что игры в политику могут нанести ущерб его авторитету и доверию среди военных, Франко принялся объяснять причины этого провала самому себе и окружающим. Его объяснения, жалобные и пронизанные обидой, каждый раз все более походили на оправдания мальчика, не сделавшего домашнее задание, перед рассерженным отцом. В 1937 году Франко безоговорочно утверждал, что сам «публично отверг» предложение правых выдвинуть его кандидатуру, поскольку был занят организацией «обороны Испании», и что он никогда не позволил бы себе запятнать свою репутацию, участвуя в демократических институтах власти. В 1940 году он терпеливо разъяснял, будто отошел в сторону из опасения, что его кандидатура вызвала бы «искаженные толкования». Одно время Франко даже утверждал, что его фамилия была потеряна, поскольку список «сгорел» во время какого-то несчастного случая. В конце концов генерал сделал крутой поворот и снова вернулся к самому впечатляющему объяснению — он снял свою кандидатуру, «потому что предпочел исполнять воинский долг, считая, что таким образом будет лучше служить национальным интересам». Каждый раз Франко замысловатым образом переписывает эту историю заново, пытаясь объяснить собственную неудачу то с точки зрения обиженного ребенка, то сердитого отца, то мудрого политика или благородного воина, пекущегося о благе отечества. И всю оставшуюся жизнь он будет уходить и возвращаться к этим столь разным ролям.

Несмотря на все более разнузданную критику Республики, Франко до сих пор мучительно боялся связать свою судьбу с военным переворотом, который замышляли недоброжелательно относящиеся к нему генералы, все без исключения считавшие, что возглавлять его должен находящийся в изгнании генерал Санхурхо. Не имевшие представления о терзаниях Франко, левые, по словам Индалесио Прието, были убеждены, что именно этот генерал «благодаря своей молодости, своим способностям, массе дружеских связей в армии является тем человеком, который может с наибольшей вероятностью» возглавить мятеж. Независимо от того, дошло или нет до ушей Франко это мнение, все более возрастающий страх левых, что Республика фактически обречена, несомненно, способствовал разжиганию его амбиций. После вынесения 7 апреля вотума недоверия президенту Алькале Саморе за то, что он дважды превысил конституционные полномочия, распустив кортесы до истечения срока своего мандата, президентом стал Асанья. Однако, несмотря на обнадеживающую убежденность Асаньи, что он будет «управлять по закону и справедливости. И тот, кто преступит закон, теряет право на справедливость», продолжающиеся поджоги церквей и нападения на правых погрузили его в «черное отчаяние», из которого он уже больше не выйдет.

Безработица увеличивалась одновременно с растущими ожиданиями сельских и городских трудящихся. Упорное нежелание лидера социалистов Ларго Кабальеро разрешить членам своей партии участвовать в республиканском правительстве в неоправдавшейся надежде, что это либо вызовет его падение, либо спровоцирует попытку фашистского переворота, которая затем будет подавлена революционным подъемом народных масс, подорвало силы кабинета министров и кредит доверия к нему. В результате такой политики наивного обструкционизма вместо динамичного социалиста Индалесио Прието премьер-министром был назначен больной туберкулезом Касарес Кирога. Несмотря на настойчивые слухи о неминуемом перевороте, недужный и слабовольный премьер оставил всех потенциальных заговорщиков на властных постах.

По мере того как Испания, шарахаясь из стороны в сторону, шла к гражданской войне, растущая истерия с обеих сторон политического спектра способствовала эскалации нестабильности и насилия. Со стороны правых нагнетали напряженность пламенные выступления в парламенте Хиля Роблеса и Кальво Сотело, крикливая пресса и террористические акции фалангистских эскадронов. Со стороны левых Ларго Кабальеро — «испанский Ленин» — на волне популизма произносил яростные и неосторожные речи о надвигающейся революции перед ликующими толпами трудящихся. Первомайские демонстрации, приветствия вскинутой рукой, сжатой в кулак, и едкие нападки на Прието убедили средний класс, что единственной силой, способной спасти Испанию от атеистической коммунистической революции, была армия. Богатые латифундисты, напуганные новым и решительным духом радикализма, появившимся у боязливых и услужливых до сих пор крестьян, открыто поощряли заговоры правых против Республики.

Среди оппозиционных военных было большое число старших офицеров всех родов войск, а также полувоенные формирования карлистов и фаланги. Пока еще они не могли рассчитывать на Франко. Хотя Галарса постоянно держал его в курсе планов, которые строил генерал Мола, участие Франко в подготовке мятежа на тот момент было минимальным. Именно генерал Мола, а не Франко заявил со своей базы в Памплоне в апреле 1936 года, что «акция будет в высшей степени насильственной, чтобы как можно скорее уничтожить мощного и хорошо организованного врага». Именно Мола пообещал, что «будут посажены в тюрьму все руководители политических партий, обществ и профсоюзов, не принадлежащих к нашему движению, причем все они будут подвергнуты примерному наказанию, дабы задушить бунтарские выступления и забастовки». А Франко в то время с горечью жаловался Пакону, что «Оргас торопит меня, требуя поднимать восстание как можно скорее, и уверяет, что успех обеспечен», ведь сам генерал был убежден, и не без оснований, что «предприятие предстоит в высшей степени трудное и кровавое». Конечно же, его тревожило, что восстание могло закончиться провалом. «Ты должен понять, — говорил он с беспокойством Пакону, — что на нашей стороне только армия, что выступление Гражданской гвардии находится под большим вопросом, а среди генералов, начальников и офицеров многие останутся на стороне конституционной власти, одни — потому, что им так удобнее, другие — по идейным убеждениям». И кроме того, восстать против правительства Асаньи, фигуры ненавистной, но обладавшей законной — отеческой — властью, было для комплексующего Франко делом психологически нелегким. Измученный сомнениями, генерал никак не мог решиться ступить на политически заминированную почву. Его власть и статус все еще полностью зависели от правительства. Когда оно уйдет, кто станет главой? Кто вновь подтвердит его властные полномочия? В случае успеха переворота главой государства станет Санхурхо, а Мола будет играть при нем решающую роль. Харизматичные и популярные Хосе Антонио Примо де Ривера и Кальво Сотело станут главными политическими фигурами. А какая ниша найдется для него? Хотя, когда Франко спросили, на какое вознаграждение он надеется, если присоединится к восстанию, тот скромно попросил пост верховного комиссара Марокко. Но разве этого было достаточно, чтобы пожертвовать всем, что он уже имел? Хотя Франко и презирал неуправляемую «чернь», к мятежникам он также не питал симпатий, да и не доверял никому из них. К тому же, как сказал ему Оргас: «Никто не должен забывать… что военный, восставший против законной власти, уже не может повернуть назад или сдаться. В любом случае он будет расстрелян без малейшего снисхождения».

Но не все военные оказались столь боязливы. Некоторые офицеры, бывшие в фаворе у Республики, отвернулись от нее после триумфа Народного фронта и согласились участвовать в восстании. Среди них — генералы Мигель Кабанельяс, Фанхуль, Годед и Кейпо де Льяно. Пока неутомимый Ягуэ готовил марокканские гарнизоны к восстанию, было условлено, что мятежные африканские части должны дождаться прибытия «авторитетного генерала» прежде, чем выступить открыто.

Видимо, устав терзаться жуткой дилеммой, Франко решился на нечто конкретное. Он направил нервное и довольно путаное письмо премьер-министру, в котором пытался определить свою позицию, избавившись от присущей ему двойственности. Генерал старательно разъяснял, что недовольство в армии не являлось актом неверности Республике, но было следствием ее морального долга сохранять общественный порядок и благополучие Родины. В письме проскальзывала мысль, что если он получит полномочия для наведения порядка в народе, как это было в Астурии, то поддержит Республику, а необходимость переворота отпадет сама собой. Тот факт, что Касарес даже не узнает о существовании письма, обернется самыми ужасными последствиями.

А тем временем африканские коллеги Франко, выведенные из себя осторожностью «отважного героя», издевательски прозвали генерала «мисс Канары-1936», а Ягуэ ругал последними словами «его мелочную осмотрительность и нежелание подвергаться малейшему риску». Но, хотя Санхурхо громогласно заявил, что «Франко не сделает ничего, что могло бы его скомпрометировать, а будет держаться в тени, потому что он игрок и шулер», и сам Санхурхо, и Мола зависели от Франко, являвшегося своего рода «светофором военной политики», который должен дать зеленый свет для сомневающихся офицеров. Когда Франко стал зондировать настроение армейских коллег, то выяснилось, что, как он и опасался, одни были вполне восприимчивы к идее переворота, другие демонстрировали непоколебимую верность Республике. И это отнюдь не помогло генералу принять окончательное решение.

Потерявший терпение Мола решил в конце концов обеспечить участие Франко в заговоре. Он арендовал в Англии самолет, укомплектовав его пилотом и «британскими туристами». Этот самолет должен был прибыть на Канары 11 июля, чтобы доставить Франко в Марокко, где он возглавит руководство восстанием. В это же время Франко, одержимый воспоминаниями о провалившемся путче 1932 года, лихорадочно бросался из одной крайности в другую. 12 июля он уведомил Молу, что не присоединится к восстанию, а затем, спустя два дня, гарантировал свое участие. Конец его всем осточертевшей нерешительности положило убийство Каль-во Сотело 13 июля, совершенное в отместку за смерть некоего офицера, сторонника левых, от руки фалангиста. Этот ответ на провокационную экстремистскую кампанию против прореспубликанских офицеров убедил многих военных в том, что армия должна вмешаться для спасения Родины от тотальной анархии. То был сигнал судьбы, которого ждал Франко. Он выступил с гневным заявлением, где, в частности, говорилось: «Еще один мученик отдал жизнь за Родину. Больше ждать нельзя». Кроме того, благодаря этой случайности со сцены был убран один из его самых важных политических соперников. Сознавая, что убийство Кальво Сотело дает военным необходимый повод для восстания, Прието отчаянно просил Касареса, чтобы тот разрешил вооружить рабочих, пока не произошел переворот. Премьер на такой шаг не пошел.

А тем временем британский пилот арендованного Молой самолета, капитан Уильям Бебб, с нетерпением ожидал инструкций от неизвестного гонца, который должен прибыть на остров Гран-Канария. Франко ночь на 13 июля провел в Тенерифе, сражаясь со своими внутренними демонами. На следующее утро он приказал наконец Пакону достать пропуск для жены и дочери, чтобы они вылетели с Канарских островов в Гавр 19 июля, на следующий день после начала предполагаемого восстания. По словам его преподавателя английского языка, это решение «заставило Франко постареть на десять лет… Он как будто утратил свой железный самоконтроль и неизменное спокойствие». Преодолев наконец серьезный психологический барьер, который не позволял ему присоединиться к мятежникам, генерал занялся теперь практической стороной дела. Как ему добраться до острова Гран-Канария из казармы в Санта-Крус-де-Тенерифе, а затем прилететь в Марокко к началу восстания 18 июля? Он не мог покинуть остров без специального разрешения военного министра, которое, с учетом всех обстоятельств, вряд ли ему будет дано. Эта проблема была разрешена странным и чрезвычайно подозрительным образом, когда военный комендант острова Гран-Канария умудрился пустить себе пулю в живот как раз 16 июля. Эта столь своевременная кончина дала Франко необходимый повод. Теперь его семья и целая группа высокопоставленных офицеров могли прибыть в Лас-Пальмас 17 июля, чтобы присутствовать на похоронах коменданта.

Хотя по плану выступления мятежников должны были начаться одновременно по всей стране 18 июля, в Марокко они произошли вечером 17 июля, поскольку возникла угроза, что заговорщики могут быть арестованы. Пока Франко спал, восстали гарнизоны в Мелилье, Тетуане и Сеуте. Об успешном начале генералу сообщили в четыре часа утра. Это вызвало у Франко прилив адреналина и заставило его наконец почувствовать себя самим собой. Он шлет приветственное послание другим заговорщикам: «Слава африканской армии! Испания превыше всего… Верю в нашу победу. Да здравствует Испания, сохранившая честь! Генерал Франко». Это триумфальное послание не только поставило его во главу восстания, но и подвигло многих офицеров присоединиться к мятежникам. Он немедленно объявил чрезвычайное положение на Канарах и выпустил воззвание, которое должно было быть передано по радио в Лас-Пальмасе. В тексте имелась приписка от руки: «Да будут прокляты те, кто вместо того, чтобы выполнять свой долг, предает Испанию! Генерал Франко». Он благополучно забыл уточнить, какую власть следовало поддерживать, избегая упоминать и Республику, и монархию, заявляя только, что армия спасает Родину от хаоса и анархии, а переворот стал необходим из-за вакуума власти в Мадриде. По его словам, правительство не сумело ни защитить границы Испании, ни дать достойный отпор «иностранным радиостанциям, которые проповедуют разрушение и раздел нашей земли». Парадоксально, но Франко обещал объявить «беспощадную войну эксплуататорам от политики и обманщикам честных трудящихся». Эти обвинения вполне могли прозвучать и в его адрес.

Пока Франко был занят тем, что на всех углах с большой помпой оглашал причины, по которым он должен узурпировать власть законно учрежденной Республики, сам генерал вместе с группой бунтовщиков неожиданно оказался в довольно опасной ситуации, поскольку местный глава Гражданской гвардии еще не определился, поддерживать ли ему мятежников. Пакону даже пришлось применить артиллерию, чтобы помешать группе воинственно настроенных рабочих присоединиться к отряду Гражданской гвардии. Когда между двумя противоборствующими сторонами завязалась перестрелка, Франко передал командование Оргасу, послал жену Кармен и дочь Ненуку в порт дожидаться посадки на пароход в Гавр, а сам отправился в аэропорт, где его ждал самолет. Поездка оказалась весьма рискованной. Поскольку все шоссе были заняты сторонниками Народного фронта, ему пришлось плыть вокруг острова на морском буксире. В конце концов самолет Франко поднялся в воздух 18 июля в 14.05. Как и о многих эпизодах его жизни, об этом полете ходила целая серия самых невероятных и романтических рассказов. Генералу приписывали множество нарядов, в которые он якобы переоделся, — от темно-серого костюма дипломата до арабского балахона, к последнему одеянию один вдохновенный писатель добавил тюрбан. Утверждение Пакона, что на них были белые летние костюмы, а военную форму они якобы выкинули в окно, кажется маловероятным хотя бы потому, что оба офицера оказались именно в военной форме по прибытии в Африку. Также имелось много версий насчет того, где и когда генерал сбрил свои знаменитые усы: единственную жертву, как ехидно заметил Кейпо де Льяно, которую Франко принес во имя Испании.

Впрочем, каким бы ни был их наряд, тяжелое, напряженное путешествие с одной краткой остановкой для дозаправки в Агадире и ночь, проведенная в Касабланке из-за неполадки в посадочных огнях, подействовали словно электрошок на осторожного генерала. Проведя почти без сна несколько суток, Франко, как только они пересекли африканскую границу, вновь обрел вид решительного героя, победителя мавров. Поскольку точно не было известно, кто командует в Тетуане, самолет сначала сделал несколько кругов над аэродромом, пока Франко, разглядев старого однополчанина-«африканца», не закричал: «Можем садиться, я видел нашего рыжего!» После приземления он оказался в окружении старых товарищей и легионеров, которые засыпали его вышибающими слезу похвалами. Передавая генералу командование, растроганный Ягуэ, забыв свои презрительные высказывания в его адрес, заявил: «Ты, Франко, который столько раз водил нас к победе, веди нас снова в бой за честь Испании!» — а сам будущий каудильо расплакался. Взволнованный такой встречей, Франко немедленно увеличил жалованье легионерам на одну песету в день. Однако он твердо стоял ногами на земле. Отдавая себе отчет в острой нехватке самолетов и другого современного вооружения у восставших, он отправляет Луиса Болина, корреспондента «АВС», который арендовал самолет в Лондоне, и Бебба в Лиссабон с отчетом для Санхурхо, а затем в Рим просить срочной помощи для мятежников у Муссолини.

По возвращении в Африку Франко не имел нужды отчитываться ни перед гражданской, ни перед военной властью. Своевременный уход со сцены Кальво Сотело открыл перед ним такие горизонты в политике, о которых прежде можно было только мечтать. Головокружительная скорость, с какой другие соперники устранялись с его пути, утвердила генерала в убеждении, что ему помогает Божественное провидение. С того момента, как он решился разделить участь восставших, Франко не будет брать в расчет возможность серьезной оппозиции ни со стороны своих сторонников, ни противников, ни даже внутри самого себя. Его бодрый клич «Испания спасена!» и требование «слепо верить, никогда не сомневаться, быть энергичным и решительным, потому что этого требует Родина», звучат как предупреждением сомневающейся части его Я, так и посланием надежды для повстанцев. Это было победным завершением диалога, который он вел с самим собой на протяжении весны 1936 года, а может, и всей жизни. В сценарии фильма «Мы» Франко проецирует свою двойственность по отношению к восстанию на Луиса Эчеверрию, лучшего друга Хосе и мужа Исабелиты. Когда Луис выражает сомнение насчет восстания, Хосе, главный герой, твердо заявляет: «Мы должны идти дорогой чести. И если мы не можем найти ее, значит, должны делать то, что более всего причиняет нам боль, с уверенностью в правильности такого пути. Именно в этом я вижу наш долг». Является ли сие, как отмечает Губерн в своем анализе сценария, колебаниями мазохистского Я, самоистязанием или нет, эти чувства отражают суть измученного разума Франко. Гитлер написал по поводу Второй мировой войны: «Я глубоко убежден, что эта борьба ни на йоту не отличается от той битвы, которую я когда-то начал вести внутри себя самого». Его слова вполне можно отнести и к Франко, и к гражданской войне в Испании.