С Франко невозможно говорить о политике, ибо он тут же начинает подозревать, что ему… готовят замену.
Диктатура одного человека превратилась в диктатуру восемнадцати министров.
По мере того как различные группировки внутри режима яростно боролись, проталкивая свои идеи, сам Франко, похоже, утрачивал инстинкт, помогавший ему удерживать политическое равновесие. Каудильо жадно ухватился за проект Основного закона, представленный велеречивым и умеющим убеждать Арресе. Реализация проекта должна была вдохнуть новые силы в режим благодаря «тоталитаризации» общества в нацистском стиле. Изложенное фалангистским министром и звучащее чрезвычайно соблазнительно для Франко стремление раздавить коммунизм и либерализм «огнем и мечом» в какой-то степени заслонило от него корыстные планы на будущее самого министра. Они, однако, вызвали значительное беспокойство у других членов правящей верхушки.
Пребывая в счастливом неведении в преддверии неминуемого скандала среди франкистской элиты, весной 1956 года довольный каудильо отправился в турне по Андалусии, выступая с речами о «суперфалангизме и агрессии» перед исступленно приветствовавшими его толпами членов партии. Но церковь была напугана планами Арресе, в которых фашизм вновь зазвучал во весь голос. Даже преданный Карреро Бланко нерешительно заявил, что «в настоящее время Испании необходима традиционная монархия». Франко охотно признал, что Арресе уподобился «несущемуся во весь опор скакуну, которого следовало бы попридержать», однако не выказал желания сделать это в своем выступлении в Национальном совете «Движения» 17 июля 1956 года. Потеряв понятие о времени благодаря обманчивой риторике Арресе, запутавшийся Франко вдруг принялся восхвалять фашистскую Италию и нацистскую Германию, а также едко критиковать демократическую систему, которую, по его мнению, «навязали» Германии и Италии завистливые западные союзники, чтобы подорвать их экономику. Министр иностранных дел Альберто Мартин Артахо быстренько изъял эти антидемократические рассуждения из опубликованного текста.
Но не только анахроничный фашистский пыл Франко вызывал тревогу. Как Пакона, так и генерала Антонио Барросо (который заменил Пакона на посту главы «Военного дома» летом 1956 года) беспокоила растущая апатия каудильо по отношению к работе и неудержимая расточительность его семьи. Пакона, уязвленного еще и тем, что он не получил должного признания при уходе в отставку после сорока лет верной службы, особенно раздражали «подвиги» на стезе стяжательства амбициозной доньи Кармен. Однако Франко был больше склонен предаваться неумеренной страсти к охоте, чем заниматься политическими склоками внутри режима. И все же его попыткам избежать выяснения отношений в разругавшемся кабинете министров скоро пришел конец. Это произошло в сентябре 1956 года. Министры резко раскололись в вопросе о Суэцком канале, когда полковник Насер, близкий Франко по духу человек, пытался отобрать у Великобритании господство над каналом в качестве первого шага к объединению арабов от Марокко до Ирака. На особенно бурно проходившем заседании правительства Арресе потребовал сделать антибританский жест, заявив о солидарности националистов с полковником Насером, в то время как Мартин Артахо с горячностью доказывал, что Испания не должна расходиться во взглядах со своим американским союзником в этом вопросе. Франко встал на сторону последнего, хотя втайне он уже поставлял оружие Насеру, что в дальнейшем серьезно осложнит попытки Испании вступить в НАТО. Впрочем, Арресе скоро вновь завоевал расположение Франко, организовав впечатляющее празднование фалангистами двадцатой годовщины его инаугурации в качестве главы государства 29 сентября. А вот Мартин Артахо неосмотрительно отсутствовал на этом событии.
Надежды на реставрацию Бурбонов монархисты стали связывать с Хуаном Баутистой Санчесом, генерал-губернатором Барселоны. Когда в Барселоне была объявлена забастовка транспортников, слухи о том, что Баутиста Санчес активно поддерживал забастовщиков в качестве первого шага для осуществления переворота, обдали холодом душу Франко. Однако таинственная судьба все еще хранила каудильо. 29 января 1957 года Баутиста Санчес умер от сердечного приступа. И когда это вызвало настойчивые слухи, что он был просто убит, непроницаемый каудильо только и сказал: «Смерть оказалась милостива к нему… предотвратив скандальное предательство, которое он едва не совершил».
Тем не менее Франко понял, что следует предпринять меры предосторожности. В феврале 1957 года каудильо произвел смену кабинета, в котором Арресе, ворчавший, что «Испания вновь попала в руки солдат и священников», был переведен в министерство жилищного строительства, дабы он «слегка остыл». Друг детства Франко, генерал Камило Алонсо Вега, стал министром внутренних дел, а Муньос Грандес получил символический пост генерал-губернатора, который прежде сохранял за собой сам каудильо. Преданный генерал Барросо был назначен министром сухопутных сил, чтобы нейтрализовать аппетиты монархистов, рвавшихся к высоким постам в армии. В качестве небольшого подарка твердолобым фалангистам на посту министра иностранных дел Альберто Мартина Артахо сменил Фернандо Мариа де Кас-тиэлья.
Самой важной кадровой особенностью нового кабинета стало включение в него так называемых технократов: Мариано Наварро Рубио на должность министра финансов и Альберто Ульястреса Кальво — на пост министра торговли. Молодой свежеиспеченный адвокат Лауреано Лопес Родо, влиятельный член могущественной светской католической организации Opus Dei, принявший три классических обета послушания, бедности и воздержания, стал заместителем Карреро Бланко. И теперь именно эти люди стали определять политическую стратегию режима.
Однако Франко был не способен добиться равновесия ни в конфликте и сумбуре, раздиравших новый кабинет, ни примирить хаос и противоречия, опустошавшие его собственную душу. Он то рвался вперед, то делал шаг назад, пытаясь найти золотую середину между удобной, но провальной в экономическом отношении идеологией тридцатых годов и эмоционально раздражающей, но политически прагматичной приверженностью экономической модернизации. Стараясь быть выдержанным и вежливым со своими экономическими советниками, каудильо иногда забывался настолько, что клеймил политику собственного кабинета как иностранную, достойную лишь франкмасонов и коммунистов.
Несмотря на всю решимость технократов сдержать резкий рост расходов и галопирующую инфляцию, спровоцированные Хироном, а также незамедлительно добиться большей степени свободы во внешней торговле, экономика продолжала бесконтрольное, все более быстрое падение. И это вызвало волну гораздо более решительных забастовок. Хотя именно политика репрессий и экономической автаркии Франко, его отказ в свое время от иностранной помощи в обмен на нейтралитет, а также склоки и раскол в правительстве поставили Испанию на колени, он немедленно объявил забастовки результатом происков левых и козней зарубежных агитаторов. Сделать же более сложный экономический анализ он предоставил своим министрам.
То, что Франко терял интерес к политике, проявилось самым пугающим образом во время кризиса в Марокко в ноябре 1957 года. Каудильо крайне неохотно реагировал на многочисленные донесения об антииспанской деятельности в Ифни, одном из немногих оставшихся у его страны пограничных аванпостов на атлантическом побережье в северной Африке. Когда все это завершилось вторжением марокканских партизан, он поспешно отдал приказ о переброске испанских частей в Африку по воздуху, на устаревших немецких самолетах. Но поскольку возмущенные генералы без колебаний указали ему, что эта акция запоздала, Франко пришлось с позором пойти на вынужденное мирное соглашение в июне 1958 года. Это оказалось последним гвоздем, вбитым в гроб, в котором упокоились его великие имперские грезы. Травмированный каудильо едва смог собраться с силами, чтобы осудить новую волну забастовок на угольных шахтах в Астурии и Каталонии, упрямо виня во всем иностранных агитаторов и леность рабочих.
Эти симптомы политического упадка все же не заставили его сконцентрироваться на мысли о преемнике. Гитлер в минуту искреннего самоанализа пожаловался: если отказаться от власти, «на меня тут же перестанут обращать внимание. Все побегут за моим преемником». Вот и Франко очень не хотел назначать своего наследника. Он отлично понимал, что люди обхаживали его ради власти, а не из дружеских чувств. Каудильо был очень обеспокоен тем, что, стоит ему назначить преемника, самого Франко тут же попытаются убрать. Проницательный Лопес Родо должен был действовать крайне осторожно, когда под руководством Карреро Бланко он сформулировал набросок проекта Закона о наследовании, который Франко обнародовал в кортесах 17 мая 1958 года. Включенный в «Органический Закон государства», Декларацию основных принципов «Движения», он создавал законодательные рамки для восстановления католической монархии с Франко в качестве главы государства, которому помогает премьер-министр (вновь созданный пост). В законе нет упоминания о фаланге, но он задуман таким образом, чтобы обеспечить выживание обрисованного в общих чертах «Национального движения» и сохранить франкизм после смерти каудильо. 6 июня 1958 года начальником генерального штаба назначили очень больного Муньоса Грандеса, который должен был стать регентом в случае, если Франко умрет до завершения конституционного процесса. Напуганный всеми этими дискуссиями на темы его неминуемой смерти, каудильо отправился на рыбалку в Астурию, где полностью отдался ловле лосося и форели, что, как он заявил Пакону, «для него лучший отдых от всех трудов и забот».
Однако все его успехи на рыбалке и охоте не могли затушевать тот факт, что крах испанской экономики, взлетевшая до небес инфляция и растущее недовольство рабочего класса оказывали значительное давление на режим. К тому же восшествие на престол в Ватикане либерального папы Иоанна XXIII серьезно затронуло профранкистскую позицию церкви. Как всегда, каудильо во всем винил дона Хуана. В своем особенно бессвязном обращении к народу в конце года Франко сложный экономический анализ, представленный его министрами, щедро разбавил раздраженными диатрибами против «легкомыслия, отсутствия предусмотрительности, расхлябанности, неуклюжести и слепоты бурбонской монархии». Распалившись, он заявил даже, что любой, кто выступает против его режима, страдает «личным эгоизмом и дебильностью». В эту категорию попадало все большее число людей, причем многие прежние сторонники режима начинали выражать беспокойство о будущем страны. Недовольные монархисты вступали в «Испанский союз», чтобы поддержать «народную» монархию, а не монархию, навязанную диктатурой. А триста тридцать девять баскских священников направили письмо испанским епископам, в котором подвергались критике «отсутствие свободы мнений и ассоциаций, методы, используемые полицией, государственный контроль, доктрина о непогрешимости Вождя, слепой конформизм и система официальных профсоюзов». Это был сокрушительный обвинительный акт режиму. Даже церковные иерархи начинали понимать, что, возможно, им следовало бы предусмотрительно дистанцироваться от первоначальной позиции рупора деспотичной диктатуры еще до смерти Франко.
Поскольку экономика продолжала головокружительное, неконтролируемое падение, технократам стало очевидно, что только вмешательство Международного валютного фонда может предотвратить окончательное банкротство государства. Это было весьма неприятной перспективой для страдающего ксенофобией Франко. 6 марта 1959 года правительство приняло долгосрочную программу экономической стабилизации, которая в перспективе «должна дать животворный импульс рынку Испании». Франко впоследствии припишет себе все заслуги, когда по прошествии времени эта программа даст свои плоды и сотворит «экономическое чудо». Однако его единственной заслугой было то, что он переложил бремя ответственности на технократов, а сам отправился на рыбалку. В полной растерянности от в высшей степени сложной современной экономики, к которой оказались неприменимы упрощенческие понятия «плохого» и «хорошего», запуганный своими советниками-интеллектуалами из Opus Dei и смертельно уставший от занятия, именуемого «управлением государством», Франко предпочел отстраниться от каждодневного политического процесса.
Поначалу эффект от воплощения плана стабилизации оказался сокрушительным для трудящихся. Девальвация песеты и значительное сокращение государственных расходов как следствие повлекли за собой замораживание заработной платы, рост безработицы, нехватку основных товаров широкого потребления и вынужденное закрытие мелких предприятий. В апреле 1959 года Франко вновь обрел утраченную было веру в себя во время официального открытия Долины павших — где он хотел быть похороненным сам, «когда придет время», — совпавшего с празднованием двадцатой годовщины окончания гражданской войны. Тысячи рабочих были доставлены на автобусах, чтобы они могли присоединиться к руководящим политикам, военным и церковникам на массовой церемонии в базилике. Франко облачился в форму генерал-губернатора, а на донье Кармен была черная мантилья с высоким гребешком. Они направились к особым тронам под королевским балдахином рядом с главным алтарем — тем самым тронам, которые Франко так не хотел разделять с монархом. Раньше это было исключительной прерогативой королей, даже Альфонс XIII пользовался ею в чрезвычайно редких случаях. Сей вызывающий жест, по словам американского дипломата Болака, вызвал заметное раздражение у представителей аристократии, слышались «недовольные перешептывания и судорожные вздохи разочарования». Напомнив о победе в гражданской войне, вызвавшей глубокий раскол в обществе, визгливый Франко в издевательском тоне говорил о побежденных, которым пришлось «глотать пыль поражения», превозносил героизм «наших павших». Его не слишком деликатное решение выкопать останки сотен националистов для перезахоронения в Долине павших не нашло сочувственного понимания у безутешных семей погибших.
Поскольку воспоминания о победной войне пошли на убыль, так же, впрочем, как и поддержка папы римского, Франко ухватился за визит президента Эйзенхауэра, чтобы придать видимость легитимности своей власти. 21 декабря 1959 года президент прибыл в Испанию для обсуждения практических деталей организации американских военных баз. Явное недовольство Эйзенхауэра многократными проявлениями назойливого униженного восторга поутихло, когда выяснилось, что он и Франко являются заядлыми охотниками на птиц. Позднее президент признал, что в этом отношении каудильо был «непревзойденным мастером». Перед отлетом в Соединенные Штаты Эйзенхауэр сердечно обнял Франко. Визит президента вызвал у каудильо приступ маниакального проамериканизма, который, как сухо заметила его сестра, наверняка заставил Гитлера и Муссолини перевернуться в могилах. Сам Эйзенхауэр был приятно удивлен «скромными манерами» Франко и тем, что в «его поведении и обращении не было признаков, которые незнакомого посетителя могли бы навести на мысль, что он находится в присутствии диктатора». В результате президент сделал вывод, что каудильо вполне мог бы победить на свободных выборах, если бы решил провести их. (Несмотря на уверенность Франко, что народ его любит, он не имел ни малейшего желания подвергнуть эту мысль проверке.) Трепетное восхищение Франко американцами скоро резко пошло на убыль. В своем выступлении в конце года он обрушился с яростными нападками на франкмасонство и демократию в том виде, как она практиковалась в Соединенных Штатах и Западной Европе, сопровождаемыми хвастливыми заявлениями о неуязвимости его режима. Тем не менее каудильо никогда еще не выглядел столь слабым физически. В прессе замалчивалась эта информация, но упорные слухи об ухудшении здоровья Франко ничто не могло сдержать.
Несмотря на недомогание, каудильо продолжал возглавлять все более бурные заседания кабинета (или «скорбные пятницы», как называл их Наварро Рубио), на которых Алонсо Вега разорялся по поводу активных выступлений трудящихся, а Арресе ругался с Наварро. И когда последний в запале пригрозил подать в отставку, если Франко его не поддержит, каудильо— который никогда не ставил личную преданность выше политической выгоды — радостно принял ее 17 марта 1960 года. Спустя два месяца генералиссимус, не раздумывая, принес в жертву еще одного протеже на алтарь собственного выживания. Как-то майским воскресеньем в Каталонии Луис Галинсога, директор влиятельной каталонской газеты «Вангуардиа» с 1939 года, вскочил со своего места в церкви и яростно обрушился на священника, который воспользовался новым регламентом, принятым правительством, и стал читать проповедь на каталанском языке. Когда стало известно, что в пылу разгоревшегося спора разволновавшийся директор заявил, что «каталонцы — просто говнюки», обиженные читатели объявили газете бойкот. Поскольку публичная обида на вспышку Галинсоги переросла затем в нападки на сам режим, Франко без колебаний выставил на улицу именно опешившего директора, который не без оснований полагал, что он был «голосом своего хозяина». Последовавший затем личный приезд каудильо не смог успокоить каталонцев.
Галинсога оказался не единственным, кто не уловил новые веяния, носившиеся в воздухе. Многие структуры режима с трудом адаптировались к все более широкому жизненному спектру — от репрессивной политической идеологии до социальных изменений, связанных с экономической модернизацией. Появление в Испании «Сеат-600», маленького семейного автомобиля, холодильников, стиральных машин и, что самое важное, телевизоров меняло жизнь людей. С расцветом туризма на побережьях Коста-Бравы, Мальорки и Торремолиноса времена, когда приходилось спускаться к воде в одежде под бдительным оком Гражданской гвардии, не допускавшей «непристойной обнаженности», быстро уходили в прошлое. Молодые парни носились на ревущих мотоциклах, а на пляжах можно было увидеть девушек в бикини. (При всем этом, как писал Джон Хупер, еще в 1959 году «по правилам христианского приличия» испанские епископы считали недопустимым, чтобы влюбленные парочки разгуливали по улицам под ручку.)
Однако для большинства испанцев эти изменения отнюдь не стали свершившейся мечтой. Жизнь за пределами роскошных туристических зон оставалась столь же суровой, что и прежде. Несмотря на решимость вновь навязать «традиционные испанские ценности», Франко сам возглавлял болезненный процесс модернизации, в результате которого толпы сельских жителей ринулись в город в поисках лучшей доли, а традиционная деревенская жизнь подверглась интенсивной эрозии. За десять лет село потеряло почти половину рабочей силы, привлеченной соблазнительными витринами городского процветания. Рабочие-мигранты скапливались в спальных районах на окраинах городов, в которых с каждым днем все больше ощущалась нехватка рабочих мест. Тем не менее огромный приток трудящихся из сельской местности в города оказал сильнейшее воздействие на культурные и социальные изменения во всей стране. Создавалось сложное, плюралистическое общество, которое со временем подорвет авторитарный характер самого режима. Таким образом экономическое чудо, от которого зависело существование режима, посеяло семена его разрушения.
То, что Франко перестал чувствовать пульс народных настроений, было продемонстрировано в конце мая 1960 года. Тогда он запретил выездной и домашний четвертьфинальные матчи по футболу впервые проводившегося розыгрыша Кубка Европы между командами Испании и Советского Союза, опасаясь демонстраций в поддержку коммунистов. Это сугубо идеологическое решение, принятое в тот момент, когда мадридский «Реал» и национальная сборная Испании находились в зените славы, пришлось очень не по вкусу испанским болельщикам. Вынужденный признать, что «спортивные эмоции контролировать трудно», Франко в дальнейшем стал использовать футбол, чтобы отвлекать народ от политических и социальных проблем. Он оказался и сам восприимчив к этой тактике, с головой отдаваясь футболу по телевизору.
19 декабря 1960 года Наварро Рубио обнародовал свой «План экономической стабилизации» для проведения либерализации испанской экономики, подготовленный совместно со Всемирным банком. Прибытие миссии Всемирного банка и воцарение Джона Кеннеди в Белом доме всерьез взволновали каудильо, который за успокоением обратился к Карреро Бланко. Постоянная тень своего хозяина, Карреро Бланко 23 февраля 1961 года представил доклад, где утверждалось, что в мире по-прежнему доминируют три интернационала — коммунистический, социалистический и масонский, причем все они полны решимости уничтожить режим Франко. Этот зловещий «анализ» вполне удовлетворил параноидную мнительность каудильо. Но в докладе ни слова не говорилось о том, что подлинный враг находился в самой Испании. Недовольство трудящихся существующим режимом вырывалось сквозь прорехи в репрессивной машине. Даже самые твердолобые фалангисты иногда прерывали выступления каудильо критическими замечаниями, хотя это и грозило им суровыми сроками тюремного заключения. Во время турне по Андалусии весной 1961 года обычно почтительный Алонсо Вега со злорадством сообщил Франко, что приветствовавшим его фалангистам, по-видимому, платили за это. После одной из необычных для него поездок по нищим трущобным поселениям в окрестностях Севильи каудильо был так потрясен, что обратился к богатым андалусийцам с призывом раскошелиться и выправить положение. Конечно же, ему и в голову не пришло взять на себя ответственность за эту ситуацию.
Однако озабоченность Франко социальным неравенством и дешевый популизм скоро сошли на нет. Во время празднования в 1961 году двадцать пятой годовщины вооруженного восстания он выступал с нескончаемыми восхвалениями своего режима и злобными диатрибами против побежденных в гражданской войне. Такого рода речи не слишком способствовали преодолению растущего раскола в испанском обществе.
В конце 1961 года верхушка режима была не на шутку встревожена, когда постаревший каудильо серьезно поранил левую руку на охоте. Поскольку вопрос о преемнике так и остался нерешенным, будущее приспешников Франко вырисовывалось весьма туманно. Даже каудильо, замкнувшийся в неприступном молчании, начал понимать, что было бы предусмотрительно назначить заранее регента-франкиста, который бы контролировал установление авторитарной монархии. Но, как он, вероятно, полагал, все подходящие для подобной задачи кандидатуры — Муньос Грандес, Алонсо Вега и Карреро Бланко — вряд ли переживут его самого.
Каудильо без особых колебаний принял совет Карреро Бланко назначить перспективного и расторопного Лопеса Родо главой комиссариата по осуществлению «Плана стабилизации», центральным планирующим органом, созданным по рекомендации советников из Всемирного банка. Способность Франко к раздвоенному восприятию действительности позволила ему сделать это назначение, вызвавшее переполох в его правительстве, и в то же время хранить глубокие сомнения насчет экономической политики западных демократий. Он с негодованием отверг предложение своих министров подать прошение о вступлении Испании в Европейское экономическое сообщество (ЕЭС), которое как он сам, так и Карреро Бланко считали «вотчиной масонов, либералов и социал-демократов». На деле же ЕЭС четко дало понять, что, хотя оно и готово выработать некую форму экономического соглашения с Испанией, ни о каких официальных политических связях не могло быть и речи, пока в стране не произойдут значительные конституционные перемены.
Не только ЕЭС проявляло озабоченность. 12 февраля 1962 года католическая газета «Экклесиа» твердо заявила, что «роскошь и расточительность имущих классов являются вызовом тем, у кого нет самого необходимого для достойного человеческого существования, и создают предпосылки для тяжелой болезни общества». В апреле и мае священники поддержали забастовки, которые быстро докатились от астурийских шахт и сталелитейных заводов в Басконии до Каталонии и Мадрида. Напуганный потоком посланий с выражением солидарности забастовщикам от трудящихся других европейских стран и растерявшийся от того, что многие священники поддержали волнения, Франко обвинил их в подрыве «апостолической веры», а также в том, что они «открывают дорогу коммунизму». Затем, забеспокоившись, как бы эти вспышки недовольства не сыграли на руку монархистам, разнервничавшийся каудильо дал указание замалчивать информацию о бракосочетании Хуана Карлоса с принцессой Софией, прошедшем в Греции 14 мая 1962 года, и настоял на том, чтобы свадебные фотографии не публиковались в прессе. Его усилия оказались напрасными. Как отмечал в то время британский посол, «свадьба принесла испанской королевской семье наибольшую популярность с момента прихода Франко к власти». Свыше пяти тысяч испанцев отправились в Грецию, чтобы выразить поддержку дону Хуану и Бурбонской династии.
Тем не менее попытки Франко посеять семена раздора между доном Хуаном и Хуаном Карлосом начали приносить свои плоды. Против ясно выраженной воли дона Хуана новобрачные решили переехать в Мадрид. Каудильо, требовавший, чтобы его супруге воздавали королевские почести, энергично рекомендовал высокородной чете вести самый обычный образ жизни и стать доступнее для простых людей. И хотя дон Хуан уверял британского посла, что Франко никогда не говорил, будто «Хуан Карлос взойдет на трон вместо своего отца», а кроме того, принц — «слишком хороший сын, чтобы желать этого», он не мог не чувствовать озабоченности насчет собственного будущего.
И озабочен был не один дон Хуан. В начале июня 1962 года большое число испанских делегатов, участвовавших в IV Конгрессе Европейского движения в Мюнхене, включая католиков, монархистов, демократов в изгнании и различных религиозных деятелей, подписали умеренную декларацию с требованием ненасильственной эволюции в Испании. Каудильо немедленно потребовал арестовать их или выслать из страны, а Ариасу Сальгадо, министру информации, приказал развернуть в прессе дискредитирующую делегатов кампанию. Завершилось все это очередной ожесточенной атакой на дона Хуана. Бестактное заявление каудильо, изобличавшее «негодяев, которые в заговоре с красными подают жалкие жалобы в зарубежные ассамблеи», не слишком помогло в деликатных переговорах с Европейским сообществом и не умиротворило оппозицию.
Обвинив во всем Ариаса Сальгадо, Франко согласился на перетряску кабинета. 10 июля в него вошло несколько новых «прогрессивных» технократов. Ариаса Сальгадо на посту министра информации заменил умный и целеустремленный — Мануэль Фрага Ирибарне, задачей которого было сохранять цензуру в быстро развивающемся обществе. Молодой и динамичный Грегорио Лопес Браво, еще один убежденный член Opus Dei, пополнил команду в качестве министра промышленности. Солис сохранил за собой пост министра «Национального движения», что позволяло умиротворить фалангистов, а генерал Муньос Грандес был назначен вице-премьером Совета министров (хотя основная часть ответственности за деятельность кабинета вновь легла на плечи набиравшего все большую силу Карреро Бланко). Чтобы Франко не растерялся от обилия новых лиц, Алонсо Вегу оставили министром внутренних дел.
Чем больше отдалялся от дел каудильо, тем сильнее нервничали его приспешники, чувство личной ответственности у которых было не слишком развито. Как и сам диктатор, они боялись мести побежденных, ругались и дрались друг с другом за внимание вождя, стремясь любой ценой сохранить свое положение после его смерти. Эти группировки уже больше не подразделялись на четкие франкистские категории (фалангисты, монархисты и католики). Они распадались и формировались в новые группы с завышенными, зачастую взаимоисключающими претензиями на будущее. Технократы-«продолжатели» выступали за постепенный переход к франкистской монархии с Хуаном Карлосом в рамках процветающей экономики и эффективной администрации. «Модернизаторы» вроде Фраги были убеждены, что только радикальные политические реформы могут сдержать растущее социальное недовольство. Консерваторы (известные также как «бункер») выступали за немедленный возврат к франкизму жесткого толка.
Хотя различные фракции в правительстве нередко высказывали полярные точки зрения, постаревший, растерянный Франко был готов согласиться с любым членом кабинета по любому вопросу. Возможно, его сбивало с толку, что министры, в особенности Карреро Бланко, занимали то прогрессивную, то реакционную позицию в зависимости от обсуждаемой проблемы. Так или иначе, но новое правительство считалось в обществе динамичным и современным. Фрага прилагал немало усилий, чтобы создать в прессе более мягкий и тонкий образ каудильо, ему в этом вторили и спичрайтеры. В конце своего радиовыступления 30 декабря 1962 года Франко отошел от привычной для него обличительной манеры. Зачитав вслух анализ испанского «экономического чуда», он признал, что, несмотря на быстрый рост производства, резко обострилась социальная напряженность, стало необходимым обеспечить минимальную зарплату.
Однако скоро стало ясно, что режим не способен преодолеть все более растущий разрыв между требованиями свободы культуры (испанцы впервые увидели на экране женщину в бикини лишь в 1962 году) и требованиями политических репрессий, которые иногда исходили из одного и того же сектора общества. Эти внутренние противоречия были ярко проиллюстрированы, когда какой-то каталонский анархист взял в заложники испанского вице-консула в Милане. Архиепископ Миланский и будущий папа Павел VI, кардинал Джованни Баттиста Монтини обратился к Франко с просьбой вынести террористу милосердный приговор. Тогда возмущенные фалангисты волной прокатились по улицам, потрясая плакатами с полуголыми женщинами и скандируя: «Лоллобриджида — да! Монтини — нет!»
Растущие политические ожидания и социальная неустроенность вызвали очередную вспышку забастовок и волнений, режим ответил на них с характерной для него жестокостью. В конце 1962 года коммунист Хулиан Гримау был арестован, подвергнут пыткам и так жестоко избит, что проводившие допрос мучители решили выбросить его в окно с высокого этажа, дабы скрыть раны и следы пыток. Каким-то чудом он выжил, после чего предстал перед военным трибуналом по обвинению в «военном мятеже» (широко толковавшийся термин, под который подпадал любой, кто во время гражданской войны сражался на стороне республиканцев). Появившись на суде с многочисленными травмами черепа, рук и ног, Хулиан Гримау гордо заявил: «Я был коммунистом, остаюсь коммунистом и умру коммунистом». Он оказался всего лишь одним из сотен членов оппозиции, осужденных военным трибуналом в начале 1963 года.
Хотя в интересах самого режима было проявить великодушие, мстительность Франко затуманила его способность к здравой политической оценке. Ни осуждение мировых лидеров и церковных сановников, ни горячие просьбы Кастиэльи проявить милосердие не тронули его. Телеграмма Никиты Хрущева, в которой утверждалось, что «никакими государственными интересами нельзя оправдать то, что человека судят по законам военного времени через двадцать пять лет после окончания войны», устранила последние сомнения, если они у диктатора еще оставались. Гримау был казнен 20 апреля 1963 года. Это вызвало на Западе волну отвращения к Франко. Однако каудильо был не одинок в своей бессмысленной жестокости. Циничная готовность Фраги представить Гримау как «отвратительного убийцу» и полное отсутствие проявлений гуманности у других членов кабинета показали, до какой степени даже министров-«модернизаторов» сделали бесчувственными годы насилия. С большим трудом правительство наконец признало, что политические дела должны рассматриваться гражданскими судами, а не военными трибуналами, но Франко уже закусил удила. Не прошло и четырех месяцев после казни Гримау, как два анархиста были приговорены к смерти варварским способом — через удушение при помощи гарроты. Все это серьезно подорвало доверие Запада к режиму именно тогда, когда его дальнейшее существование зависело от того, станет ли он частью капиталистического мира.
У Франко было достаточно трудностей и с католической церковью. Модель справедливого мира папы Иоанна XXIII, в которой делался упор на право объединения в организации, свободу вероисповедания и перераспределение материальных ценностей, имела мало общего с франкистской Испанией. Либеральные идеалы Второго Ватиканского Собора серьезно подрывали основную заповедь каудильо, гласящую, что он, который посвятил свою жизнь борьбе с ордами безбожников, является посланцем Бога на земле. Франко то приходил к параноидному убеждению, что коммунисты просочились в церковь, то успокаивал себя мыслью, что решения Собора не направлены против него лично. В ноябре 1965 года, комментируя критику диктаторов, прозвучавшую на Втором Ватиканском Соборе, он беспечно заявил своему кабинету: «Ко мне это не относится, но может вызвать проблемы в некоторых странах Латинской Америки». Испанские священники начинали иметь на сей счет совсем другое мнение.
Несмотря на все более громкую критику, исходившую от значительного числа священников, грандиозные празднества в честь «двадцати пяти лет мира» в 1964 году, организованные Фрагой, были открыты торжественным молебном. В средствах массовой информации превозносился дух эпохи Франко, и завершились торжества показом льстивого фильма о достижениях каудильо, где он изображался великодушным отцом народа, который героически спас Испанию от тирании нацизма и кошмара коммунизма. Привычный к лести, Франко лишь снисходительно заметил, что в фильме «слишком много парадов». Тем не менее он конфиденциально сообщил, что собирается отпраздновать и следующие двадцать пять лет.
Торжества были омрачены волнениями в промышленной Астурии. Алонсо Вега ратовал за суровые меры, но Кастиэлья и Фрага убеждали Франко, что в сложившихся обстоятельствах более приемлема умеренность. И все же большое число шахтеров были уволены, арестованы и отправлены в тюрьмы. С другой стороны, арест одного коммуниста, который оказался сыном министра авиации, вызвал проблеск человечности у каудильо, который, вспомнив «шалости» своего брата Рамона, с грустью заметил, что такое могло случиться и в самых достойных семьях. Он не уволил министра.
То, что постаревший Франко начал смягчаться, отчетливо проявилось в 1964 году, когда в финале чемпионата Европы по футболу, который должен был проводиться в Мадриде, оказались команды Испании и Советского Союза. Мало того, что каудильо не запретил матч, он решил сам присутствовать на игре. Министры отнеслись к этой идее сдержанно, опасаясь, что каудильо откажется вручить кубок, если победит сборная СССР. А вот сто двадцать тысяч болельщиков восторженно приветствовали его на стадионе, скандируя хором: «Франко! Франко! Франко!» К счастью для режима, Испания победила со счетом 2:1. Гордый тренер команды посвятил эту победу «генералиссимусу Франко, который почтил нас своим присутствием и вдохновил игроков на победу».
С учетом всех обстоятельств нет ничего удивительного в том, что главным, хотя и замалчиваемым, источником беспокойства для испанцев было здоровье их лидера. Как известно, для всех народов мира характерен миф о неуязвимости вождей. Особенно распространен он был в Испании, где уже давно говорилось о нечеловеческой физической выносливости каудильо, что давало ему исключительное право на руководство страной. Подобно детям, которые отказываются замечать немощь своих родителей, многие сторонники Франко охотно соглашались с этим мифом. Однако становилось все более трудно скрывать, что каудильо страдал болезнью Паркинсона, неврологическим расстройством, которое вполне могло быть обострено усердием в выписке лекарств, характерным для врачей диктаторов. Вызывающая тревогу тенденция неожиданно застывать на месте, нетвердый шаг и отсутствующее выражение лица с открытым ртом означали для идеологов режима, что появления Франко на публике должны стать более редкими и недолгими. Считалось, что испанцы предпочитали видеть фотографии убеленного сединами каудильо, приветствующего великих тореадоров, в особенности мужественного, мускулистого и чрезвычайно популярного Кордобеса, чем слушать его гневные диатрибы по поводу событий прошлого. Пресса жадно хваталась за охотничьи подвиги Франко, свидетельствующие о его хорошей физической форме, в то время как любое упоминание в прессе о его немощи грозило журналистам увольнением. Ходила масса анекдотов о бессмертии каудильо. В одном из них ему дарили очень редкую разновидность черепахи, которая могла прожить сто пятьдесят лет, однако вождь отказывался принять подарок, заявив, что будет очень жалеть, когда она умрет.
Несмотря на все претензии на бессмертие, обеспокоенные министры Франко, в том числе и его старый друг Камило Алонсо Вега, настойчиво пытались убедить каудильо назначить преемника. В конце концов Карреро Бланко взял дело в свои руки, заявив на одном из заседаний кабинета, что студенческие волнения и оппозиция интеллигенции — следствие неопределенности в вопросе о наследовании. Кабинет полностью согласился с ним, заставив Франко неохотно выдавить из себя: «Я обещал сделать это, и я сделаю это». Однако серьезная болезнь Муньоса Грандеса, исключившая его из числа возможных преемников Франко, стала для каудильо поводом отложить решение назревшего вопроса.
В июле 1965 года Карреро Бланко убедил Франко произвести перестановки в правительстве. Вроде бы это делалось для поддержания равновесия в кабинете министров, однако в результате основная политическая власть оказалась в руках Карреро Бланко и Лопеса Родо. И хотя Франко продолжал председательствовать на заседаниях правительства, отсутствие у него интереса к этой работе было очевидным. Все более раздражаясь многословными выступлениями своих министров, он как-то ехидно заметил, что перед Алонсо Вегой следует поставить песочные часы. Когда Лопес Родо пожаловался, что пресса «Движения», направляемая Солисом, обругала экономическую политику правительства, Франко выразил возмущение, но ничего не предпринял. Иногда ему самому хотелось обругать эту политику.
13 августа 1965 года упирающегося Франко уговорили отказаться от очередной поездки на охоту и рыбалку, чтобы присутствовать на заседании правительства, где должен был рассматриваться новый Закон о прессе, представленный Фрагой для либерализации цензуры. Хотя Франко всегда являлся ярым противником свободы прессы, в этот раз он вновь оказался на стороне реформистов, противостоящих представителям «твердой линии». Было ли это плодом минутного настроя типа «все, что угодно, ради спокойной жизни», снисходительного отношения к влиянию прессы, которую Франко давно уже не читал, или же он просто осознал, что на деле ничего не изменится, но в конечном счете утомленный каудильо дал согласие на то, чтобы новый закон рассматривался в кортесах в феврале 1966 года. Закон о прессе Фраги отменял предварительную цензуру и руководящие директивы прессе, и сразу же поток исков к издателям и писателям по поводу неприемлемых публикаций вызвал большие перегрузки в гражданских судах. Эта слабая попытка модернизации мало способствовала уменьшению трений в правительстве. Когда Карреро Бланко стал обвинять Фрагу в насаждении публичной аморальности, раздраженный Франко устало воскликнул: «Я уже по горло сыт этой прессой, которая начинает день с вопроса: а чего бы ей сегодня покритиковать?» Он все меньше был склонен заниматься делами. Даже Муньос Грандес жаловался, что «генералиссимус теперь частенько забывает позвонить мне. Сам он в плохой форме и заставляет слишком много работать других».
13 июня 1966 года Франко передал Карреро Бланко окончательный проект «Органического Закона государства», а сам отправился в утомительную поездку по Каталонии. По возвращении из нее он, казалось, больше интересовался предстоящим летним отдыхом, а не обсуждением новой «конституции». И потому правительство прямо внесло ее в кортесы без каких-либо дискуссий. 22 декабря 1966 года каудильо, в темных очках, слабым, едва слышным голосом представил кортесам проект «конституции». Пожаловавшись, что он не мог позволить себе «ни замены, ни отдыха, и даже, наоборот, вынужден сжигать себя, пока не завершит начатое дело», генералиссимус с трудом перечислил главные вехи своего славного правления, достигшего кульминации «в недостижимом темпе совершенствования и прогресса». Вместо политических партий он предложил «легитимное противопоставление мнений» (хотя мнения, которые Франко готов был рассматривать, могли расходиться лишь в очень узком диапазоне). Государство объявлялось монархическим (правда, без упоминания каких-либо имен). Предусматривалось назначение премьер-министра в случае, если этого потребует состояние здоровья Франко.
Кортесы приняли предложенный проект и представили его на одобрение испанскому народу. Фрага организовал широкую кампанию в средствах массовой информации, представив голос «за» как вознаграждение каудильо за его честное и многолетнее служение испанскому народу, а голос «нет» как пособничество Москве. Подобно отцу, взывающему к неблагодарным детям в поисках понимания и признания, Франко сам обратился к испанскому народу со строгой и укоризненной речью. Он напомнил ему: «Моими поступками никогда не руководило стремление к власти. С ранней юности на мои плечи была возложена ответственность, превышавшая мои силы, годы и положение. Я бы тоже хотел наслаждаться жизнью, подобно множеству простых испанцев, но служение Родине отнимало у меня каждый час и заняло всю жизнь. Вот уже тридцать лет я правлю кораблем государства, оберегая страну от штормов и бурь современного мира. Но, несмотря ни на что, я остаюсь здесь, на моем посту, сохраняя идеалы моей юности и отдавая вам все свои силы без остатка. И разве я попрошу слишком много, если, в свою очередь, обращусь к вам за поддержкой законов, которые только для вашего блага и для блага всей страны выносятся на референдум?»
14 декабря 1966 года восемьдесят восемь процентов зарегистрированных избирателей приняли участие в референдуме по «Органическому Закону», из которых менее двух процентов сказали «нет». Одни сказали «да», отдавая дань прошлому и из почтения к своему вождю, другие — в силу растущего благосостояния, а некоторые надеялись, что это будет способствовать переходу от диктатуры к монархии. Во многом результат был достигнут с помощью запугивания, а также подтасовки и фальсификации (в некоторых местах количество сказавших «да» составило сто двадцать процентов от общего числа избирателей), но в целом подавляющая победа Франко сомнению не подлежала. Взволнованный каудильо поблагодарил испанцев «за воистину подлинное благородство, с которым вы согласились выразить свободно и от всего сердца вашу поддержку и ваше доверие».
На деле же Франко гораздо больше хотелось играть с внуками да заполнять билеты спортивной лотереи, чем заниматься государственными делами, в особенности теми, в которых затрагивались мрачные перспективы его неминуемой кончины. В мае 1967 года он выиграл миллион песет, эквивалент нынешних ста тысяч фунтов стерлингов, по лотерейному билету, в котором он подписался просто «Франсиско Франко, Эль-Пардо, Мадрид». В отличие от некоторых своих министров он с трудом, но собрался с силами, чтобы занять воинственную позицию по поводу ответа ООН, не поддержавшую запрос Испании о Гибралтаре. Словно забыв, что всю жизнь утверждал обратное, в этот раз он заявил: «Не следует полагать, что мы добьемся чего-либо силой». Единственной серьезной мерой могло быть закрытие границы с Гибралтаром.
Муньос Грандес, который еще в феврале жаловался Фраге, что «ему ужасно надоело спорить с Франко», в конце концов 21 июля был снят с поста вице-премьера Совета министров. Через два месяца его пост занял Карреро Бланко. Франко остался председателем Совета министров. Когда новые кортесы собрались на свое первое заседание 17 ноября 1967 года, Франко постарался быстренько напомнить всем, кто в доме хозяин: только каудильо мог утверждать законы. Отказавшись назначить премьер-министра и заявив, что не собирается болеть, он, как всегда, уперся в вопросе о назначении преемника, который мог бы, по его мнению, стать центром притяжения оппозиции. Когда 30 января 1968 года королева Виктория Эухения (вдова Альфонса XIII и мать дона Хуана) приехала в Испанию вместе с сыном, чтобы отметить рождение первенца Хуана Карлоса, Фелипе, мелочный каудильо даже не удосужился встретить их в аэропорту. И когда во время крестин раздраженная королева сухо бросила ему: «Ладно, Франко, перед вами все три Бурбона. Решайте!» — он так и не ответил. Как, впрочем, к вящему неудовольствию своего нервного и раздражительного кабинета, не назначил и премьер-министра.
Весной Франко вышел из политического ступора ровно на столько времени, чтобы упрочить враждебность Ватикана, отказавшись вернуть предоставленное каудильо в свое время Римом символическое право назначать епископов. Еще раз Франко пришлось проявить активность, когда истек срок соглашения с Соединенными Штатами о военных базах. Вопрос о его продлении вызвал большие разногласия и споры в правительстве. После долгих, нудных дебатов и препирательств режим был вынужден согласиться на годичное продление срока в обмен на сильно урезанную экономическую помощь.
6 декабря 1968 года (что подтвердилось и 5 января 1969 года) был потерян хваленый железный контроль Франко над его мочевым пузырем, когда он вынужденно удалился в туалет во время заседания правительства. Министры, которые сами частенько по той же причине покидали совещание, расценили это беспрецедентное событие как тревожный признак ухудшения здоровья каудильо. Вскоре после этой драмы Хуан Карлос решил заявить о своей безграничной приверженности идее учреждения (а не реставрации) монархии, а также подтвердил свою верность лично Франко и «Движению». О его мотивах можно было только догадываться.
Возможно, он опасался, что, если немедленно не объявит о своих претензиях на престол, бурбонская монархия может и не сыграть существенной роли как во франкистской, так и в пост-франкистской Испании. Ведь каудильо никогда не потерпит возвращения на трон его отца. Однако для дона Хуана это лекарство было слишком горьким, чтобы не морщась его проглотить. В апреле, после смерти Виктории Эухении, у дона Хуана состоялся тяжелый разговор с сыном. Он пытался убедить Хуана Карлоса отказаться от трона, когда Франко его предложит.
Но очень скоро рост студенческих волнений задвинул вопрос о преемнике в долгий ящик. Хотя в июне 1966 года Франко торжественно заявил о своей вере «в замечательную, благородную и честную молодежь» и утверждал, что «нам нужен только диалог», его энтузиазм резко уменьшился, когда недовольство студентов в очередной раз переросло в открытый бунт. 24 января 1969 года режим объявил о введении «чрезвычайного положения», несмотря на убеждение Лопеса Родо и Фраги, что это равносильно «стрельбе из пушек по воробьям». Сторонники жестких мер Карреро Бланко и Алонсо Вега с энтузиазмом поддержали решение каудильо. Но они быстро изменили свое мнение, когда стало очевидным, что Солис и его приспешники воспользовались кризисом, чтобы помешать Франко назначить преемником Хуана Карлоса, сторону которого Карреро и Алонсо занимали. После особенно бурного выяснения отношений среди министров измученный Франко согласился отменить «чрезвычайное положение» и официально объявить о своей поддержке Хуана Карлоса. Правда, он предусмотрительно решил пока не сообщать об этом самому принцу, поскольку тот собирался съездить в гости к отцу. Как пояснил каудильо, «мне пришлось бы просить Хуана Карлоса дать честное слово не раскрывать секрета, а если бы отец спросил его, то ему пришлось бы солгать». И действительно, дон Хуан будет просто потрясен, когда узнает о «предательстве» (по его мнению) сына.
Франко сообщил кабинету о своем решении 21 июля 1969 года и, несмотря на сопротивление некоторых твердолобых фалангистов, противников Хуана Карлоса, на следующий день вынес это решение на рассмотрение кортесов. Хуан Карлос поклялся в верности идеалам «Движения» в полной уверенности, что это не помешает осуществлению демократических преобразований когда-нибудь в будущем. Хотя Хуан Карлос и отправил письмо отцу, уверяя его в «сыновней преданности и любви» и объясняя, что принес «самую большую жертву в жизни», чтобы гарантировать возвращение монархии и обеспечить «много лет мира», его отец пришел в бешенство. Он немедленно дистанцировался от монархии, столь тесно связанной с диктатурой. Тем самым Франко сумел вбить клин в отношения между доном Хуаном и его сыном. Стремясь подчеркнуть, что период, во время которого он находился у власти, был не «диктатурой, отделявшей две эпохи», а «подлинным исправлением истории», Франко отказался сделать Хуана Карлоса принцем Астурийским. Этот титул обычно давали наследнику престола. Хуан Карлос вынужден был согласиться с Франко в том, что непрерывность и легитимность династии Бурбонов были нарушены. В результате Франко смог связать будущее монархии со своим собственным политическим наследием.
После того как видимость преемственности была обеспечена, казалось, все пойдет хорошо. На деле получилось по-другому. Решение вопроса о преемственности послужило сигналом к тому, что правление Франко близится к концу. Конкурирующие группировки во властных структурах пустились во все тяжкие, чтобы укрепить свои позиции в пост-франкистской эпохе. И хотя каудильо в политическом отношении являлся приверженцем идеи Карреро Бланко и Лопеса Родо о постепенном переходе к монархии, он был невротически склонен прислушиваться к истерическим предостережениям Солиса и других сторонников жесткого курса, которые, словно мухи, роились вокруг доньи Кармен во дворце Эль-Пардо. В эту группу входили муж Ненуки, Кристобаль Мартинес Бордиу, давние франкисты вроде Хирона и несколько реакционных генералов старой закалки.
В 1969 году Солис, который неустанно искал компромат с целью дискредитировать технократов из Opus Dei и подорвать их политическое влияние, напал на дело компании «Матеса». Она производила в Памплоне текстильное оборудование и была одним из флагманов светлого будущего, обещанного технократами. Постоянные голословные утверждения о массовых злоупотреблениях в латиноамериканских филиалах «Матесы» вылились в злобную кампанию в фалангисгской прессе, клеймившей «национальный позор». Но Франко, которого больше раздражала разгульная свобода прессы, чем любые обвинения в коррупции, отказался даже говорить на эту тему. (Когда Солис и другие фалангисты бросились к каудильо с обвинениями против технократов, он, как утверждает молва, резко оборвал их: «Что вы имеете против Opus Dei? Ведь они-то действительно работают, а вы только трахаетесь». 1 октября 1971 года он с недовольным видом простил большую часть обвиняемых, проходивших по делу «Матесы».) Карреро Бланко, напуганный газетной кампанией, согласно которой в Испании царили «политический застой, экономическая монополия и социальная несправедливость», решил, что в этом виноваты Фрага как министр информации и Солис как министр-секретарь «Движения», и тут же отправил их в отставку.
Затем он убедил Франко, чтобы тот произвел перестановку в правительстве. Это и произошло 29 октября 1969 года. Элегантный щеголь Грегорио Лопес Браво заменил Кастиэлыо в качестве министра иностранных дел, а Торквато Фернандес Миранда (член Opus Dei и советник Хуана Карлоса) заменил Солиса на посту министра — генерального секретаря «Движения». Камил о Алонсо Веге было позволено уйти на пенсию с должности министра внутренних дел. Перетряска кабинета выглядела как победа технократов. Но поскольку поддержка, которую Франко и Карреро Бланко оказывали «продолжателям», неоднократно подрывалась их эмоциональной привязанностью к «бункеру», перед новым Советом министров открывалась типично шизофреническая перспектива. Только что сформированное правительство ответило жесткими мерами на шахтерскую стачку в Астурии и на конфликты, возникшие на верфях, в строительной промышленности и мадридском метро. Жестокие действия полиции, тайные карательные акции, проводимые полуфашистскими эскадронами террористов, связанных с секретными службами Карреро Бланко, и применение оружия Гражданской гвардией против манифестантов привели к целой серии смертей среди ни в чем не повинных прохожих. Однако революционная организация баскских сепаратистов «Euskadi ta Askatasuna» (ЭТА) намеревалась бросить режиму гораздо более серьезный вызов.
Баскские экстремисты затронули особенно чувствительную невротическую струну в душе каудильо. Его безжалостное отношение к баскским католикам уже проявилось в Гернике. И еще раз было продемонстрировано 18 сентября 1970 года во время чемпионата мира по «баскской пелоте», испанскому варианту сквоша. К ужасу международной прессы, каудильо бесстрастно смотрел, как человек, который командовал единственной военной частью в Гернике в день, когда она подверглась бомбардировке, прямо перед ним с криком «Да здравствует Баскония!» поджег себя. В результате правым экстремистам из армии не стоило большого труда убедить Франко возбудить в высшей степени несвоевременный и вредный судебный процесс над шестнадцатью баскскими заключенными, включая двух священников.
В это же время в Испанию пожаловали высокопоставленные лица: президент Никсон, надеявшийся встретить не менее роскошный прием, чем тот, что был оказан Эйзенхауэру в 1959 году, и Генри Киссинджер. Они прибыли для обсуждения судьбы американских баз в Испании. Президенту не к чему было придраться во время церемонии встречи, но престарелый Франко и измученный Киссинджер заснули во время переговоров, предоставив Никсону обмениваться мнениями с Лопесом Браво.
Американский визит не слишком способствовал снижению трений внутри Испании или смягчению мстительности каудильо. Как только в декабре в Бургосе начался суд над боевиками ЭТА, международная пресса и умеренные министры стали просить Франко проявить сдержанность. Даже брат Николас лихорадочно уговаривал его не подписывать смертных приговоров. «Это не в твоих интересах. Я говорю тебе это, потому что люблю тебя. Ты — добрый христианин и впоследствии пожалеешь о содеянном». Весь мир с ужасом следил за судебным процессом, где стали достоянием гласности факты пыток, которым подвергались баски в заключении. Левые возмущались уже самим фактом судебного преследования, а правые — тем, что давно не назначались примерные наказания. Суд завершился вынесением трем боевикам ЭТА по два смертных приговора каждому. Казалось, что за какие-то четверть часа Испания вернулась на тридцать лет назад.
После пылких выступлений Лопеса Родо, Карреро Бланко и других министров, которые считали, что подобные приговоры равносильны политическому самоубийству, Франко крайне неохотно заменил смертные приговоры на тридцатилетнее тюремное заключение. Несмотря на его радиовыступление 31 декабря 1970 года, выдержанное в миролюбивых тонах, судилище в Бургосе оказалось настоящей катастрофой для режима. Зато оно, как никогда сплотило оппозицию. Церковь обратилась к народу с просьбой простить ее за то, что в годы гражданской войны она не сумела стать «истинным посланником 12* примирения» и тем самым раз и навсегда лишила Франко репутации «крестоносца», которую он себе годами создавал.
Следя с некоторой нервозностью за развитием событий, президент Никсон все больше приходил к убеждению, что только восхождение на трон Хуана Карлоса еще до смерти Франко может воспрепятствовать «хаотичному или анархистскому развитию ситуации». Он отправил генерала Вернона Уолтерса с секретной миссией — узнать от самого Франко его планы на будущее. В феврале 1971 года Уолтерс встретился со «старым и слабым» каудильо и Лопесом Браво. После короткой беседы сильно подряхлевший Франко поручил передать президенту, что «порядок и стабильность в Испании гарантированы своевременными и необходимыми мерами, которые я принимаю». На Вернона Уолтерса произвело глубокое впечатление то, «с каким спокойствием и без лишних эмоций Франко говорил на тему» своей смерти. Уолтерс прозондировал мнение нескольких своих друзей из испанских вооруженных сил. Все они не считали, что Франко возведет Хуана Карлоса на трон до своей смерти, однако полагали — он назначит премьер-министра. Так или иначе, любые проблемы, заверили высокомерно Уолтерса, будут «с легкостью решены вооруженными силами». Их уверенность, однако, выглядела абсолютно лишенной основания.
Между тем Франко утрачивал тот инстинкт, благодаря которому удерживал равновесие внутри режима, а его собственное семейство стало испытывать серьезные трудности. Брат Николас оказался замешанным в крупном скандале, связанном с хищением четырех миллионов литров оливкового масла. Во время судебного расследования шесть человек погибли при таинственных обстоятельствах.
18 марта 1972 года мания величия доньи Кармен еще более возросла благодаря женитьбе чрезвычайно амбициозного Альфонсо де Бурбон-Дампьера (сына дона Хайме, брата дона Хуана) на старшей внучке Франко, Марии дель Кармен Мартинес Бордиу. После роскошной церемонии, на которой в числе немногих иностранных гостей присутствовала Имельда Маркос, донья Кармен потребовала, чтобы к ее внучке обращались не иначе как «ваше высочество», а когда та входила в комнату, все должны были приседать в книксене. Этот союз давал возможность продолжить королевскую династию в рамках семьи Франко, что привело в величайшее возбуждение донью Кармен и еще больше распалило амбиции противников Хуана Карлоса. Но каудильо подобная идея не слишком привлекала. Ему совсем не хотелось, чтобы муж его внучки, на которого он имел очень небольшое влияние (или даже вообще никакого), влиял на будущее самого Франко. Несмотря на назойливые требования Альфонсо, чтобы ему был дан титул, сравнимый с титулом Хуана Карлоса, каудильо не стал в этом содействовать новому родственнику.
4 декабря 1972 года Франко исполнилось восемьдесят лет. Испания, которой он правил, выходила из-под его контроля. Когда в январе 1973 года испанские епископы опубликовали пространную декларацию, в которой официально подтверждалась их приверженность политическому нейтралитету, независимость от государства и уважение политического плюрализма, последние остатки симбиоза церкви с властью каудильо были разбиты вдребезги. Действия церкви выглядели вполне естественными, ведь режим, от которого она пыталась дистанцироваться, имел вызывающее сходство с тем, который Ватикан поддерживал в сороковые годы, чем себя и скомпрометировал.
В апреле 1973 года полиция застрелила забастовщика в пригороде Барселоны. 1 мая член крайне левой маоистской организации ФРАП во время демонстрации заколол полицейского кинжалом. Правые офицеры и фалангисты, ветераны войны, взывали о мести. Франко, однако, отнесся к этому философски. По его мнению, ФРАП — «собака, которая лает… На деле же это ничтожное меньшинство, которое лишний раз подтверждает нашу жизнеспособность и способность к сопротивлению нашей Родины». Эта беспечность могла указывать на то, что он утрачивает контакт с реальностью или же по-прежнему ощущает необходимость во внешнем враге, чтобы вернуть осознание самого себя. В любом случае его реакция не слишком успокоила ни правых, ни левых.
Напуганный растущим влиянием крайне правых, Томас Гарикано Гоньи, заменивший Алонсо Вегу в качестве министра внутренних дел, 2 мая подал в отставку. При виде быстрой эскалации баскского экстремизма Франко наконец убедил упиравшегося семидесятилетнего Карреро Бланко стать председателем Совета министров на пять лет и сформировать новое правительство. Пост заместителя занял Торквато Фернандес Миранда. Настояв лишь на включении в правительство сторонника жесткой линии Карлоса Ариаса Наварро, бывшего прокурором во время репрессий в Малаге в 1937 году и любимчика его жены, утомленный и равнодушный Франко просто принял все предложения по составу «похоронного кабинета». Если согласиться с анализом Хью Ле-тэна, этот триумвират старцев был не в самой лучшей форме, чтобы держать в своих руках бразды правления.
Пока большинство верных сторонников спасались бегством с быстро идущего ко дну корабля, сам Франко метался из стороны в сторону без четкого курса. Неустойчивая амальгама Карреро Бланко, в которой сочетались экономический прогресс, политическая осторожность и идеологический экстремизм, уже достаточно обострила ситуацию в стране. Однако его недальновидное решение устроить 20 декабря 1973 года показательный процесс над десятью лидерами подпольных профсоюзов, так называемых «Рабочих комиссий», обернулось полным крахом. В 9.30 утра, незадолго до начала суда, команда боевиков ЭТА взорвала бомбу под автомобилем, в котором премьер-министр возвращался с утренней мессы. Карреро Бланко был убит на месте. Фернандес Миранда, автоматически ставший исполняющим обязанности премьера, с трудом сумел, с помощью Ариаса Наварро и военного министра, отменить необдуманный приказ генерального директора Гражданской гвардии навести порядок «без каких-либо ограничений в применении огнестрельного оружия». Самым трудным оказалось убедить ультрафалангиста Утреру Молину, министра жилищного строительства, и Хулио Родригеса, министра образования, не присоединяться к ударному взводу, получившему приказ разыскать убийц.
Поначалу казалось, что растерянный и упавший духом Франко не сможет ответить на этот политический и личный кризис. Его отношения с Карреро Бланко были не только официальными — можно сказать, очень близкими. С течением лет Франко потерял многих друзей, но впервые проявил на людях свои эмоции после тяжелой утраты. С трудом произнеся что-то вроде «всякое бывает в этой жизни», он появился на заседании правительства опустошенный, измученный, с покрасневшими глазами, и несколько раз начинал безудержно рыдать. Потеряв сон и аппетит, каудильо надолго закрылся в рабочем кабинете. Весь в слезах, он пожаловался одному из своих помощников, что «обрезаны последние узы, еще связывавшие меня с миром», а потом плакал и вздыхал во время одной из месс, которые отслужили в память о Карреро Бланко. Надежды на то, что каудильо выступит по телевидению, чтобы успокоить испанцев, тихо сошли на нет. Лопес Родо заметил, что «Франко без Карреро — это совсем другой Франко», но в действительности он не мог по-настоящему измениться. Коснувшись смерти своего друга в предновогоднем выступлении, каудильо заключил: «Нет худа без добра». Возможно, подсознательно обвиняя Карреро в свалившемся на него одиночестве, он даже начал считать, что сможет найти премьера и получше.
Смерть Карреро Бланко вызвала стремительное повышение политической температуры. Почувствовав растерянность и уязвимость Франко, донья Кармен, по-видимому, возомнив себя леди Макбет, и вся дворцовая камарилья стали энергично проталкивать свои политические планы. Полные решимости убрать Фернандеса Миранду по причине его относительно умеренных взглядов и симпатии по отношению к Хуану Карлосу, они были не слишком воодушевлены скорее эмоциональным, чем политическим выбором Франко, назначившего на пост председателя правительства своего семидесятипятилетнего друга, адмирала Педро Ньето Антунеса. С воплем «Они нас всех поубивают, как Карреро Бланко!» донья Кармен потребовала «жесткого премьера. Это должен быть Ариас [Наварро], и никто другой». Супруг в конце концов уступил, признав, что «Педроло почти так же стар, как и я, и у него те же проблемы с памятью». 28 декабря 1978 года Ариас Наварро, который тоже, правда, был далеко не юношей в свои шестьдесят пять лет, стал премьер-министром.
Новый премьер и его кабинет отражали ту же двойственность, что и предыдущие правительства. Впрочем, с учетом огромных противоречий в психике Франко, ставших присущими самому режиму, иначе и быть не могло. И пока Ариас метался между проявлениями ограниченной терпимости и жесткими репрессиями против рабочих и студенческих волнений, становилось ясно, что требования перемен не могли быть ни амортизированы новыми государственными структурами, ни подавлены прежним репрессивным аппаратом. На протяжении всего 1974 года воинственность трудящихся и терроризм беспрепятственно возрастали.
12 февраля 1974 года Ариас сделал робкое заявление о намерениях. Речь шла о «контролируемой открытости режима», более широком участии народа в политике, конечно же, в самых строгих рамках, и разрешении политических объединений на крайне жестких условиях. Его заявление, что Франко не должен в одиночку нести ответственность за политические нововведения, привело в ужас деятелей «бункера», которые, подобно школьным ябедникам, поспешили донести каудильо, что некоторые министры Ариаса оказались масонами. Франко повел себя с привычной переменчивостью. С одной стороны, он приветствовал назначение фанатичного Хосе Утреры Молины в качестве главы «Движения» и заклеймил «дух 12 февраля». С другой стороны, отверг реакционные требования Ариаса выслать епископа Бильбао за публикацию проповедей, в которых он выступал против подавления «жизнеспособности этнических меньшинств». В то же время, несмотря на бурные протесты Ватикана, ЕЭС и ряда глав государств, он отказался отменить смертные приговоры, вынесенные одному каталонскому анархисту и одному уголовному преступнику, которые и были приведены в исполнение 2 марта 1974 года посредством удушения с помощью гарроты. Это вынудило Европейский парламент заклеймить «неоднократные нарушения испанским правительством основных гражданских прав человека, препятствующие приему Испании в Европейское Сообщество».
Крушение сорокапятилетней диктатуры в Португалии, происшедшее за один день, 25 апреля, повергло в шок камарилью в Эль-Пардо. Их напугало то, что режим, переживший физическую немощь Салазара в 1968 году и его смерть в 1970-м, на восемьдесят втором году жизни продемонстрировал неспособность противостоять экономическим проблемам и активизации вооруженной левой оппозиции — тем же болезням, которые мучили Испанию. Поскольку решающую роль в свержении португальской диктатуры сыграли либерально настроенные военные, члены «бункера» пришли в ярость, когда молодые офицеры испанской армии — члены подпольной организации «Демократический военный союз» (УМД) — опубликовали манифест, призывая «вооруженные силы защитить подлинные интересы всего испанского народа, а не только интересы незначительной группы коррумпированной элиты». Знаменательно, что недоброй памяти секретные службы Карреро Бланко вплоть до лета 1975 года не смогли собрать достаточное количество улик, чтобы арестовать лидеров УМД.
После португальского кризиса Хирон — рупор «бункера» — убедил Антонио Искиердо Феригелу, редактора «Аррибы», печатного органа «Движения», предпринять яростную атаку на Ариаса за то, что он отворил двери подрывной деятельности. Ультрареакционер Блас Пиньяр заявил, что «пробил час вождей и воинов». В то же время правые генералы начали чистку верховного командования от тех офицеров, чьи политические взгляды не совпадали с их собственными. Ариас пригрозил подать в отставку, если чистка будет продолжаться, но и он согласился, что было бы целесообразным снять либерального генерала Диеса Алегриа с поста начальника генерального штаба. Франко, от которого все эти военные махинации скрывались, еще раз собрался с силами, чтобы поддержать Ариаса против «бункера», но выглядел он все более утомленным и отстраненным. Как высказался Фрага: «Он слушает, но не слышит».
В то время как режим разваливался вместе с болезненным каудильо, уверенность и радужные ожидания оппозиции росли. Большое число недовольных монархистов собралось в Португалии, в Эшториле, где жил в изгнании дон Хуан, чтобы отпраздновать его именины 22 июня и подвергнуть критике выбор Хуана Карлоса в качестве претендента на престол. На следующий день двадцать тысяч испанских рабочих со всей Испании собрались в Женеве, чтобы послушать Пасионарию и Сантьяго Каррильо, лидера испанской Коммунистической партии, которые обещали, что скоро они вернутся в Мадрид в составе Временного правительства. На следующий месяц Каррильо создал в Париже Демократическую хунту — комбинацию левых, регионалистов и независимых, — чтобы форсировать захват власти.
Пока повсюду бушевали страхи и надежды, Франко был помещен в госпиталь с тромбофлебитом правой ноги. 11 июля 1974 года он из-за болезни всего лишь во второй раз за свою карьеру пропустил заседание кабинета. 19 июля, к ярости доньи Кармен и маркиза де Вильяверде, Ариас и президент кортесов сумели убедить каудильо применить статью 11 «Органического Закона», по которой он отходил от дел, а Хуан Карлос становился исполняющим обязанности главы государства. Хуан Карлос с большой неохотой дал свое согласие. Это означало конец притязаниям на престол Альфонсо де Бурбон-Дампьера, но отнюдь не политическим амбициям камарильи из дворца Эль-Пардо.
Запертый в госпитале, равнодушный к буре, завывавшей за его стенами, Франко оказался удивительно послушным, ни на что не жалующимся пациентом. Напряженность в стране достигла коридоров госпиталя, когда по возвращений с Филиппин, где он был членом жюри конкурса «Мисс Вселенная», амбициозный зять Франко, маркиз де Вильяверде, почувствовал себя обязанным, будучи семейным доктором, устранить некоторые разногласия в медицинских вопросах с советником каудильо, доктором Хилем. Причем устранять их они решили при помощи кулаков прямо у дверей палаты больного. Доктор Хиль одержал победу в схватке, но проиграл войну. Сорока годам его безупречной службы без лишних церемоний был положен конец. Правда, скуповатая донья Кармен скрепя сердце вознаградила доктора телевизором со склада не пригодившихся каудильо подарков.
Когда Франко вышел из госпиталя 24 июля 1974 года, он казался хрупким, похудевшим и чуточку растерянным. Посуэло, новый доктор, лечил его от болезни Паркинсона, которая ранее тщательно скрывалась. Врач заставлял каудильо маршировать, выпятив грудь и широко расправив плечи, под бодрые звуки маршей Испанского легиона. Попытки доктора удалить болезненный абсцесс на ноге пациента имели меньший успех. Франко не захотел отказаться от особо неудобных туфель, которые ему подарил некий услужливый фабрикант. Каудильо заявил, что его ноги быстро приспосабливаются к неблагоприятным обстоятельствам. Когда доктор указал ему, что должно быть все наоборот — не ноги для обуви, а обувь для ног, Франко недоверчиво заметил: «Все вы ищете легкой жизни».
Хотя неожиданное улучшение состояния здоровья позволяло каудильо даже появляться на поляне для гольфа, умственная и физическая слабость сделали его чрезмерно податливым для леденящих душу инсинуаций Вильяверде и доньи Кармен о планах на будущее Хуана Карлоса и его министров. Взбудораженный Франко 2 сентября неожиданно вернул себе полномочия главы государства, даже не обсудив свои действия с Хуаном Карлосом. Однако вскоре после этого Ариас объявил о твердых намерениях проводить в жизнь «Программу 12 февраля», и радость «бункера» по поводу того, что Франко вновь взял в свои руки бразды правления, быстро улетучилась. Когда бомба, заложенная террористами из ЭТА, вдребезги разнесла кафе «Роландо» вблизи главного штаба мадридской полиции, оставив одиннадцать убитых и семьдесят раненых, Влас Пиньяр предпринял яростную атаку на Ариаса в неофашистском журнале «Новая сила», обвинив его в том, что он «усеял поля трупами». А тем временем ультрас из Эль-Пардо, размахивая ими же смонтированными непристойными фотографиями, неистово давили на каудильо, требуя отставки Пио Кабанильяса, нового министра информации, вменяя ему в вину распространение порнографии в прессе. Но только когда известия о темных делишках его брата Николаса, замешанного в скандале с «маслом из Редонделы», просочились в прессу, каудильо решился уволить министра.
Опасения, что Испания стоит на грани гражданской войны наподобие 1936 года, вызвали резкое падение биржевого курса. Поскольку озабоченные промышленники и финансисты старались установить тесные контакты с оппозицией, франкистские деятели, которые всегда держали нос по ветру, теперь устремились к реформистам. Как весело заметил монархистский комментатор Луис Мариа Ансон: «Крысы бегут с корабля… трусость испанского правящего класса по-истине впечатляет». Лавина отставок среди самых либеральных министров оставила Ариаса практически в изоляции.
Ободренная подобным развитием событий, Демократическая хунта предприняла решительную забастовочную кампанию с целью подорвать основы режима. Выбор Фелипе Гонсалеса в качестве лидера Испанской социалистической рабочей партии (ИСРП) в октябре 1974 года несколько оживил ее увядшие амбиции, в то время как бывший фалангист Дионисио Ридруэхо помогал сформировать левоцентристскую партию УСДЕ (Испанский социал-демократический союз). Понимая, что для мирного перехода необходимо было работать с реформистскими элементами режима, ни одна из этих партий не присоединилась к Демократической хунте.
Пока Ариас сражался, пытаясь умерить пыл ретроградов «бункера», Франко, сущий балласт в политическом шторме, раз за разом в поисках уверенности обращался к прошлому. За бывшими франкистами из умеренной оппозиции, такими как Дионисио Ридруэхо и Хоакин Руис Хименес, полиция установила слежку, а бомбы ЭТА продолжали взрываться. Новая волна забастовок и возобновление волнений в университетах подогревали ощущение надвигающегося кризиса. Закон о политических ассоциациях, принятый кортесами 16 декабря, вызвал враждебность обеих сторон политического спектра. Когда в начале 1975 года «Арриба» обошла молчанием годовщину «Программы 12 февраля», обозленный Ариас приказал Утрере немедленно уволить своего ультраконсервативного директора газеты, «этого мелкого говнюка Антонио Искиердо».
Утрера немедленно побежал к Франко, чтобы дать ему прослушать магнитофонную запись, где Ариас говорит: «Франко совсем стар» и «единственный, у кого осталось что-то мужское, это я». Поведение премьера, похоже, не стало сюрпризом для трепещущего диктатора, воскликнувшего: «Да, да, Ариас — предатель, но только никому не говори об этом. Мы должны действовать осторожно». И нервно посоветовал ему делать так, как говорит премьер. (То, что в старости врожденная паранойя Франко неконтролируемо возрастала, возможно, в результате предписанного ему от болезни Паркинсона диоморфина, стало очевидным, когда его врач посоветовал диктатору наговорить свои мемуары на магнитофон перед тем, как их перепечатает «доверенная машинистка». Каудильо мрачно прошептал: «Не думаю, что они позволят это».)
Ариасу не составило труда убедить Франко, чтобы тот заменил Утреру на либерала Фернандо Эрреро Техедора. Когда Утрера пришел попрощаться, взволнованный каудильо со слезами на глазах обнял его и поднял дрожащую руку в фашистском приветствии. 23 июня 1975 года протеже Ариаса, Фернандо Эрреро Техедор, погиб в автокатастрофе. Франко собрался с силами и настоял, чтобы его заменил Хосе Солис, сторонник жесткого курса и мастер интриг. Но такие вспышки решительности теперь стали редкими. У Франко появились характерные признаки старческого маразма. Движения стали дергаными и неуправляемыми, мыслительный процесс — путаным и рассеянным. Его глаза, сохранявшие «живость и проницательность» еще долго после того, как бесцветное лицо слилось в одно целое с шеей, теперь были постоянно закрыты темными очками. Он жаловался Пакону, что единственное, чего ему сейчас хотелось бы, — уйти в монастырь. Вместо этого в течение долгой зимы 1974 года дворцовая камарилья вывозила его на смертельно опасную для здоровья охоту. Холодные ветры вызвали у каудильо воспаление почек, которое, наряду с болезненными проблемами зубов, казалось, отражало недуг и распад самого режима. Но, как и его вождь, даже будучи на издыхании, режим останется столь же репрессивным и жестоким, каким был при своем зарождении.
Возможно, как и в прошлом, мстительность умирающего Франко подстегнула смерть близкого члена семьи. Пакон, его любимый кузен, верный товарищ с раннего детства и надежный помощник в делах на протяжении многих лет, умер 21 апреля 1975 года. Даже после своего ухода на пенсию в 1956 году Пакон всегда был у него под рукой. Именно поэтому доктор Посуэло очень тактично постарался сообщить Франко весть о кончине старого соратника. Прервав попытки Посуэло утешить его, каудильо философски заметил: «По правде говоря, доктор, всех нас это ожидает», добавив, что кузен серьезно болел и «ему наверняка было очень тоскливо с трудом волочить ноги по этой земле». Он явно имел в виду самого себя.
Спустя пять дней, в условиях чрезвычайного положения, введенного на три месяца в провинциях Бискайя и Гипускоа, боевики из ультраправой группировки предприняли целую серию нападений на левых адвокатов, священников и рабочих. Любой подозреваемый в том, что он — баскский националист, мог подвергнуться автоматному или пулеметному обстрелу, а между тем в бары, адвокатские конторы и издательства подкладывались или бросались бомбы. Лихорадочные усилия секретных служб очистить вооруженные силы от демократических элементов в конце концов принесли свои плоды 29 июля 1975 года. Девять руководящих офицеров из УМД, который медленно, но неуклонно увеличивал число своих членов, были задержаны в результате эффектных ночных рейдов, более похожих на облавы на террористов. Эти же самые секретные службы будут играть ключевую роль в попытках антидемократических переворотов в постфранкистский период.
В то лето вынесение смертных приговоров трем террористам, подозреваемым в членстве в ЭТА, до предела политизировали Страну Басков. Несмотря на репрессии, 11 июня 1975 года прошла массовая демонстрация солидарности. Всеобщие стачки парализовали регион в августе и сентябре. В августе новый драконовский закон против терроризма был распространен на всю страну. 12 сентября были вынесены смертные приговоры трем террористам из ФРАП, а спустя шесть дней еще шести активистам этой организации. Несмотря на просьбы о помиловании Европейского парламента, ООН, папы, дона Хуана и многих епископов в самой стране, массовые забастовки и огромные демонстрации, трех террористов из ЭТА и двух членов ФРАП расстреляли 27 сентября. Тринадцать стран отозвали послов из Испании, а четыре испанских посольства были подожжены. Трудно найти более очевидный симптом заката регрессивного режима.
1 октября 1975 года, в тридцатую годовщину его возведения в ранг главы государства, Франко в последний раз появился перед огромной толпой. Блистая всеми своими военными регалиями, сморщенный и высохший, но ни в чем не раскаявшийся, непреклонный каудильо по-прежнему исходил ядом по поводу «масонского заговора левых» и «подрывной террористической деятельности коммунистов против общества». Не скрывая слез, он вознес к небу дрожащие руки перед бурно приветствовавшими его толпами собравшихся. В тот же самый день четверо полицейских были застрелены — предположительно в отместку за казни — новой политической группой неясного происхождения, называвшей себя ГРАПО, которая, как позднее стало известно, имела некие странные связи с полицией. Появились опасения и одновременно надежды, что это зверство вызовет новую, но последнюю вспышку жестоких репрессий правых по всей стране.
Грипп и сердечный приступ, случившийся 15 октября, помешали каудильо в этот раз предпринять что-либо серьезное. На следующий день Франко работал в своем кабинете в последний раз, хотя он и настаивал на проведении нескольких официальных аудиенций и собирался председательствовать на заседании Совета министров 17 октября. После нескольких небольших сердечных приступов 25 октября каудильо принял последнее причастие. 29 октября ему постоянно делали переливания крови. В ночь со 2 на 3 ноября в результате кишечного кровотечения постель, ковер и стена оказались залиты кровью, после чего тут же, на месте, ему сделали срочную хирургическую операцию. Это был символичный финал бурной и жестокой жизни.
В конце концов Франко перевели в должным образом оборудованный госпиталь, в котором, после еще одного хирургического вмешательства, был установлен целый комплекс поддерживающих жизнь аппаратов. В каудильо поддерживали жизнь, но и только. Изредка он приходил в сознание, чтобы прошептать: «Как же тяжело умирать». Но сторонники генералиссимуса — ультрас из Эль-Пардо — не могли позволить ему умереть. Дворцовая камарилья готова была пойти на все, чтобы в каудильо теплилась жизнь, пока не удастся провести собственного кандидата на пост президента Королевского совета, а также кортесов, и тем самым обеспечить назначение нужного ей преемника Франко. Кроме того, как пишет Хью Летэн, возможно, что «затяжная медицинская активность вокруг смертного ложа Франко» была вызвана желанием персонала госпиталя избежать обвинений в непрофессионализме. В конце концов дочь Франко настояла на том, чтобы ему позволили умереть спокойно. 19 ноября в 23.15 трубки и капельницы, поддерживавшие каудильо между жизнью и смертью, были убраны. Вскоре после этого он умер. Официальным временем его смерти считается 5 часов 25 минут 20 ноября 1975 года. Политические устремления «бункера» оказались окончательно и бесповоротно разбиты.
Политическое завещание Франко испанскому народу было зачитано в тот же день в 10 утра. Говоря о себе как о «верном сыне церкви», он попросил «прощения у всех». И далее: «И я от всего сердца прощаю тех, кто считал себя моим врагом, хотя сам я никогда не считал их таковыми. Верю и надеюсь, что у меня не было других врагов, кроме врагов Испании». После этого намека на признание своей вины и видимой попытки примирения немедленно следовало строгое предостережение: «Не забывайте, что враги Испании и христианской цивилизации не дремлют».
Реакция на известие о его смерти оказалась столь же категоричной и противоречивой, каким был он сам. Спрос на черные одежды мог сравниться лишь со спросом на шампанское, которое текло рекой. В некоторых баскских городках люди, как безумные, танцевали на улицах. От трехсот до пятисот тысяч человек прошли мимо гроба с телом Франко. Один из присутствующих на похоронах упал в открытую могилу и потерял сознание, что выглядело символично. Это походило на бессознательное состояние, насильно навязанное испанскому народу годами репрессий. Монументальная плита, подобная той, что укрывала могилу Хосе Антонио Примо де Риверы, была установлена на месте захоронения каудильо. Ни одного значительного главы государства, кроме генерала Пиночета, на похоронах не присутствовало.