Фурманов

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

7 ноября 1891 года в семье Андрея Семеновича Фурманова родился третий ребенок, которому дали имя Дмитрий. В ту пору Фурмановы жили в селе Середа Нерехтского уезда Костромской губернии. Село лежало на большой проезжей дороге, в 30 верстах от Иваново-Вознесенска.

Детство Дмитрия было нелегким. «Из своей ранней жизни, — записывает впоследствии Фурманов в дневник, — я ничего решительно не помню — лишь по рассказам старших, я был ужасный драчун. Смутно помню жизнь в шесть-семь лет, когда я был заводиловкой всех драк».

Отец Митяя не был уроженцем Середы. Он пришел сюда, как многие обездоленные, безземельные крестьяне, в поисках заработка. Родом он был из деревни Алешино Ярославской губернии, восьми лет остался сиротой, мыкал горе по чужим углам, пока не подвернулся случай устроиться в один из трактиров старинного города Ростова.

Семья Фурмановых увеличивалась быстро. Кроме старшей дочери Сони, уже подрастали Аркадий и Митяй.

Андрей Семенович перевез семью в Иваново-Вознесенск, когда Митяю минуло шесть лет.

Сначала Фурмановы поселились здесь в подвальном помещении дома Миловых на 2-й Троицкой улице, но вскоре отец купил дом под векселя, близ базара, и открыл в нем чайную.

Характер у отца был крутой. Ему ничего не стоило вспылить из-за пустяка, накричать на детей. Дети боялись отца, но любили его. В минуты хорошего настроения Андрей Семенович ласково гладил по голове ребятишек, учил их уму-разуму, шутил, рассказывал всякие забавные истории.

Митяю, непоседливому и озорному, любителю всяких приключений, больше всех доставалось в семье.

Семья Фурмановых все увеличивалась. К 1903 году появилось еще четверо детей — Саша, Лиза, Сережа и Настя.

Много забот ложилось на руки матери, неустанно хлопотавшей около ребят. В полночь она просыпалась, чтобы успокоить малюток, а чуть свет хлопотала на кухне, готовила пищу, ставила ведерные самовары для чайной. Митяй горячо любил свою мать и часто с грустью вспоминал о ней в годы долгой разлуки.

Жизнь становилась год от году все тяжелее и непригляднее. Лишь старшая сестра Соня имела отдельную маленькую комнату, в другой столь же крошечной комнате жили Аркаша и Митяй, а остальные четверо вместе с няней спали на кухне, дышали чадом и гарью всегда разжигаемых самоваров, часто болели. Когда Митяю исполнилось восемь лет, его определили учиться в шестиклассное городское училище. Крепкий, жизнерадостный и любознательный мальчик с нетерпением ждал начала школьных занятий.

В школе он сразу стал вожаком, непременным участником всяких «событий». Но это не мешало ему прилежно учиться.

Возвращаясь из школы с заткнутыми за ремень тетрадями, он всегда радовал старших своими новыми успехами.

Особенно увлекали его занятия по русскому языку и литературе.

Митяй облюбовал для себя чуланчик и, вернувшись из школы, часто просиживал там целые часы. Он начал сочинять стихи.

Стихи он писал почти каждый день и переписывал их в большую толстую тетрадь. В одном из первых своих стихотворений Фурманов возвещал:

Стихи были, конечно, ребячески наивными, беспомощными. Здесь были и лирика и школьный «эпос», описание классного быта и сатира на школьные нравы.

Появлялись в этих стихах и социальные мотивы, ощущалась уже и публицистическая направленность, чувствовался духовный рост беспокойного подростка. Таков был и целый цикл стихов, посвященный войне с Японией: «Война с Японией», «Отражение врага», «Освобождение Порт-Артура».

Об увлечении Митяя поэзией рассказывает и его школьный друг, а потом соратник по Чапаевской дивизии, ныне Герой Советского Союза, генерал-полковник Николай Михайлович Хлебников. «По инициативе Митяя мы начали выпускать первый наш ученический журнал. Помещали сатиру, стихи, рассказы, рисовали карикатуры и шаржи, высмеивали отдельных учеников и нелюбимых учителей… Только два-три номера журнала успели выпустить и «засыпались». Неизвестными путями журнал попал к инспектору училища Городскому, начались вызовы, допросы».

А от Городского добра ждать не приходилось. Это был типичный царский чиновник, сухой, черствый человек, обижавший детей и заставлявший их выполнять самую бессмысленную работу.

Одноклассник Фурманова А. Н. Киселев вспоминает, что о грубом произволе Городского появилась заметка в костромской газете. Инспектор решил, что это дело рук Фурманова, и стал всячески притеснять его.

Были у Митяя неприятности и с попом Александром, преподававшим «закон божий». Воспитываясь в религиозной семье, юноша не любил, однако, ходить в церковь, не любил отца Александра и под разными предлогами не являлся к нему на исповедь, за что его не раз распекал все тот же инспектор Городской, который давно бы выгнал из училища ненавистного ему «стихоплета», если бы Митяй не учился так успешно и безупречно.

Особенно он пристрастился к литературе и, сидя в том же чуланчике, с упоением читал Майн Рида, Конан-Дойля, Жюля Верна, Вальтера Скотта. Нередко прочитанные книги вдохновляли его на новые стихи.

Деньги, которые давал ему отец на леденцы и пряники, он тратил на книги.

Но не только книги волновали подростка.

Он пристально вглядывается в окружающую его жизнь, жизнь большого фабричного города Иваново-Вознесенска, со всеми его социальными противоречиями и назревающими классовыми схватками. Несколько богатых особняков фабрикантов и тысячи убогих лачуг рабочих. Довольные барской своей жизнью капиталисты и подавленные тяжелым трудом, полуголодные рабочие-ткачи. Растет классовая ненависть. Всего этого не может не заметить впечатлительный юноша. Город ткачей начинает занимать значительное место уже в ранних стихах и первых прозаических набросках Дмитрия Фурманова.

— Едва ли в Российской империи, — вспоминает старый ивановский литератор Г. И. Горбунов, — можно было встретить такой же город, каким выглядел в начале века Иваново-Вознесенск с его обезображенными, словно прокопченными улицами, застланным гарью небом и маленькой речушкой Уводью, которая источала зловонье фабричных отбросов.

Город славился цветастыми своими ситцами, огненным кумачом, эластичными сатинами. Ткани распространялись по всей империи, шли и на экспорт, фабриканты и купцы наживали большие капиталы. А ткачи, прядильщики, красильщики изнывали от непосильного труда, нищенствовали, жили впроголодь. Дети рабочей бедноты умирали от недоедания.

Единственной отрадой ткачей были часы, когда они шли за город, на опушку соснового леса, на речку Талку. Здесь взвивались кумачовые флаги первых маевок, здесь-то и стали звучать первые слова протеста ивановских ткачей.

Митяю казалось, что жизнь в городе идет по раз навсегда установившимся обычаям. Но вести о волнениях на ткацких фабриках проникали и в школу. Весь город взбудоражен был январскими событиями в Петербурге, Кровавым воскресеньем, когда по приказу царя были убиты и ранены перед дворцом многие сотни рабочих. Узнал Митяй и о забастовке на ремонтном заводе и на фабрике Полушина, и о том, как на фабричный двор ворвались вооруженные казаки, избили нагайками рабочих, многих увели в тюрьму.

Именно в те дни попалась ему на глаза и первая партийная прокламация. На листке, приклеенном к забору, большими корявыми буквами было написано:

«Не хватает больше сил терпеть! Оглянитесь на нашу жизнь — до чего довели нас хозяева! Нигде не видно просвета в нашей собачьей жизни! Довольно! Час пробил!.. Не на кого нам надеяться, кроме как на самих себя… Пора приняться добывать себе лучшую жизнь! Бросайте работу, присоединяйтесь к нашим забастовщикам, товарищи!»

И дальше слова, которые особенно поразили подростка:

«Долой самодержавие! Долой войну! Да здравствует российская революция!»

И подпись, непонятная и таинственная:

«Иваново-Вознесенская группа Северного Комитета РСДРП».

Что означали загадочные эти буквы — РСДРП, Митяй не донял. Не совсем понятен ему был и самый смысл листовки. Но сердце забилось гулко и тревожно.

Вместе с братом Аркадием Митяй не раз убегает из дому на Талку, где происходят бурные демонстрации и митинги ивановских ткачей, где выступают рабочие вожаки: старый ткач Федор Афанасьев (Отец) и Евлампий Дунаев. Здесь он впервые услышал и горячую речь молодого агитатора, любимца рабочих товарища Арсения, Трифоныча.

«Он еще и думать не мог тогда, тринадцатилетний Митяй Фурманов, что этот человек, Михаил Васильевич Фрунзе, сыграет такую важную роль во всей его жизни.

Не все в речи Арсения было понятно подростку. Но одно запечатлелось навсегда. Он говорил о необходимости борьбы «с «самодержавием и капиталистами, о борьбе за свои, рабочие «права.

Между тем события в городе развивались. Росли ряды забастовщиков. Летняя стачка длилась 72 дня и охватила около 70 тысяч рабочих. Создается один из первых в России Совет рабочих депутатов.

Именно в те дни осени 1905 года Владимир Ильич Ленин писал:

«Иваново-Вознесенская стачка показала неожиданно высокую политическую зрелость рабочих. Брожение во всем центральном промышленном районе шло уже непрерывно усиливаясь и расширяясь после этой стачки. Теперь это брожение стало выливаться наружу, стало превращаться в восстание»[1].

Полицейские и вызванные фабрикантами казаки совместно с местными черносотенцами жестоко расправляются с забастовщиками. Большая поляна на Талке, где собираются ткачи, не раз становится местом расправ и расстрелов.

22 октября на Талке был зверски убит любимец и вожак рабочих, руководитель иваново-вознесенских большевиков Федор Афанасьев.

Это убийство глубоко взволновало Митяя. Он становится «серьезнее и взрослее, чаще задумывается над глубокими противоречиями окружающего мира.

Образ Отца никогда не покидал творческого сознания Фурманова. К нему он возвращался неоднократно на протяжении всей жизни.

Еще в те осенние дни 1905 года, под непосредственным впечатлением от преступной расправы казаков и черносотенцев (друзья и земляки утверждают, что сам Митяй в те дни тоже изведал казацких плетей), Фурманов пишет стихотворение «И ты заступник».

А через двадцать лет, уже прославленный писатель, автор «Чапаева» и «Мятежа», опять возвращается к дням своей юности и пишет очерки «Талка» и «Как убили Отца». Фурманов рисует облик Федора Афанасьева, величие его духа, показывает вожака героических ивановских ткачей, которые потом, через годы, влились в Чапаевскую дивизию и составили непобедимый ее костяк.

«В это время издалека прояснилось смутное пятно черной сотни — она валила на Талку. Позади, как там, на Шереметьевской, вздрагивала казацкая конница.

Решили отойти за мостик — встали около будки, у бора. И когда ревущая пьяная ватага сомкнулась на берегу — заорала к будке:

— Высылайте делегатов… Давай переговоры!

Стояли молча большевики. Никто не тронулся с места. И вдруг выступил Отец, за ним Павел Павлыч. И никто не вздумал удержать — двое через луг ковыляли они на речку. Вот спустились к мостику, перешли, встали на крутом берегу — их в тот же миг окружила гудущая стая. И только видели от будки большевики, как заметались в воздухе кулачищи, как сбили обоих на землю и со зверьим ревом заплясали над телами. Выхватил Станко браунинг, Фрунзе кричал чужим голосом:

— Бежим стрелять. Пока не поздно. Товарищи!

Николай Дианов крепко Фрунзе схватил за рукав:

— Куда побежишь, безумный, — иль не видишь казаков.

Дрожали в бессильном гневе, но все остались у будки… Вот Павел Павлыч вдруг вскочил, спрыгнул к речке и через мостик мчится сюда… Его подхватили, стащили в лес…

И видно, как поднял окровавленную голову Отец, но в миг его сбили наземь и снова бешено замолотили глухими тупыми ударами…

Когда окончена была расправа — повернулась дикая стая, шумно ушла к вокзалу. С черной сотней весело ускакали желтые казаки.

В пустом и тихом поле лежал одиноко окровавленный труп Отца…»

Фурманов не раз говорил мне о своей мечте написать эпопею об ивановских ткачах. В центре этой эпопеи должен был стоять Отец — Федор Афанасьев. Рядом с ним Трифоныч, Арсений — Фрунзе…

Еще весной 1905 года Митяй окончил шестиклассное училище. Надо было учиться дальше. Родители хотели зачислить сына в торговую школу, где учился их старший сын Аркадий. Узнав об этом, Митяй расстроился: уж очень не хотелось стать бухгалтером, когда душой овладела поэзия.

Чтоб не обидеть родителей, Митяй поступил все же в торговую школу (теперь средняя школа № 26 имени Д. А. Фурманова). Здесь он осваивался медленно. Слишком претили его душе финансовые премудрости, и лишь уроки литературы как-то скрашивали безотрадную перспективу сидеть за конторкой какого-нибудь купца или фабриканта.

Товарищей он заводил не сразу, подолгу присматриваясь к окружающим людям, словно боясь доверить им свои мысли и желания, пока не пригляделся, наконец, к одному из них, учившемуся в другом классе. Таким человеком был Миша Колосов. Он пришелся по душе Митяю своей любовью к литературе. Между ними завязалась настоящая дружба. Миша увлекался поэзией Некрасова, Никитина, Кольцова, читал Белинского и Чернышевского, приносил в школу книги, которые открывали Митяю совсем новые, неведомые ему миры, знакомил его с текстами рабочих революционных песен. Митяй охотно проводил с ним все перемены, нередко читая Мише в укромном уголке свои новые стихи.

Колосов очень привязался к своему юному другу. Впоследствии он писал в своих воспоминаниях:

«Он был хорошо сложен, красив, силен. Но товарищи любили Митю Фурманова не за внешность, а за его прекрасный характер, отличительными чертами которого были прямота, правдивость и честность. Особенно презирал Фурманов подхалимство и рабское чинопочитание, которое настойчиво воспитывалось тогда в торговой школе. Учился Фурманов хорошо, а его сочинения по литературе были всегда лучшими в классе. Он часто писал небольшие шуточные стихи о товарищах и преподавателях, хорошо пел и декламировал…»

«Шуточные стихи», о которых вспоминает Колосов, были порой весьма язвительными и острыми. Они были адресованы людям мелким, хвастливым, беспринципным и попадали, что называется, не в бровь, а прямо в глаз.

В то же время Фурманов пишет немало стихов, посвященных людям из народа, труженикам, страдающим от притеснения богачей.

Большое впечатление производят на юношу произведения, где воспевается борьба, героическое начало.

Знаменитая «Песнь о Роланде» взволновала его. Роланд, борющийся против несметных мавританских полчищ, изнемогающий, но не сдающийся, трубящий в знаменитый свой рог, снился ему по ночам. Он написал стихи: «Долина Ронсеваля».

…Но вот минули и годы учения в торговой школе. Теперь перед ним открывалась безрадостная перспектива стать бухгалтером на одной из фабрик. Кусок хлеба, конечно, обеспечен, однако он мечтал о дальнейшей учебе.

Попытки сдать экзамены сначала в Ивановское, а потом Костромское училище окончились неудачей. Наконец после долгих проволочек он был принят в 5-й класс Кинешемского реального училища.

Кинешма… Новая страница открывается в жизни Фурманова. На первых порах Дмитрий чувствовал себя в Кинешме неловко. Ему минуло уже 17 лет. Он на два-три года старше своих одноклассников. Но юные товарищи его сразу увидели в нем человека более развитого и опытного, и многие из них старались подражать ему во всем. На первых же школьных вечерах Митяй покорил сердца своих соучеников. Он вдохновенно читал стихи Некрасова, взволнованно декламировал Тютчева. «Репертуар» его был разнообразен. Круг интересов широк. От Лермонтова до Надсона. Гражданские мотивы и сокровенная интимная лирика. И потом он сам был поэтом. Это особенно привлекало и одноклассников и приглашаемых на вечера девушек-гимназисток.

А вскоре пришла и первая любовь.

Покидая Иваново-Вознесенск, Фурманов увез в Кинешму образ девушки, с которой не был знаком и ни разу не обменялся ни одним словом.

Между тем образ этот все чаще возникал и в мечтах его, и в раздумьях, и в воспоминаниях о родном городе. Временами приходила даже мысль покинуть Кинешму, вернуться в Иваново, познакомиться о девушкой, которая не раз встречалась ему на Негорелой улице, близ пожарного депо.

Он явственно представлял себе эту девушку с голубыми глазами, смуглым лицом, в темно-синем пальто с белой горжеткой. «Кто она? — не раз спрашивал себя Фурманов. — Барышня из купеческого дома? Дочь фабриканта? Нет, не похоже!» Иваново-вознесенские купчихи держались обычно гордо, неприступно, отчужденно от рабочих, а ее Митяй часто видел с подругами, одетыми бедно, несомненно из рабочих — семей. Дмитрий упрекал себя за то, что у него не хватило смелости подойти к незнакомке, заговорить с ней, может быть, подружиться с ней. Тогда бы легче было жить и учиться в Кинешме.

Он успокаивал себя тем, что, как только вернется домой на рождественские каникулы, наберется смелости и познакомится с ней.

На первых порах Фурманов поселился на квартире делопроизводителя реального училища Птицына. Общая комната, крик малолетних детей… Жил Дмитрий очень скромно, зарабатывал на жизнь репетиторством, ухитряясь из весьма ограниченного своего бюджета выделять средства на книги, на — создание маленькой своей библиотечки.

Время его было точно распределено. Учеба. Чтение художественной литературы. Уроки.

«Выделял он время и для отдыха, — рассказывает его товарищ и одноклассник Н. В. Шляпников, — каждый вечер… мы выходили на бульвар на набережной Волги. Это было любимое место отдыха не только нас, но и всех кинешемцев.

Зимой любили посещать театр. Кинешемский театр в то время был одним из лучших театров в губернии по составу труппы и по игре. Здесь можно было видеть игру артистов Малого театра…»

Один из близких друзей Митяя по реальному училищу, Михаил Сокольников, хорошо охарактеризовал впоследствии обстановку,' в которую попал Фурманов:

«Наше восприятие жизни ограничивалось стенами училища. Вспоминаю унизительную опеку со стороны классных надзирателей, которым вменялось в обязанность посещать квартиры учащихся. В первую очередь под такой надзор попадали «нахлебники», то есть те, кто жил на частных квартирах. К таким ученикам принадлежал и Фурманов, не имевший в Кинешме родственников и снимавший комнату со столом в чужих семьях Надзиратели под предлогом проверки поведения питомцев рылись в книгах и тетрадях, допытывались, каких авторов читает «нахлебник», кто его товарищи и куда он ходит. Из нас основательно стремились сделать «верноподданных», пытаясь пресечь всевозможную «крамолу» в зародыше.

Дыхание общественной жизни в стране проходило мимо нас, мы были полностью изолированы от нее, и естественно, что атмосфера мещанства и обывательщины обволакивала наши души…

А ведь вокруг Кинешмы, да и в самом городе было много фабрик и заводов, нарастало рабочее движение, но «стена режима» прочно отгораживала нас от жизни народа».

М. П. Сокольников рассказывает и о том, какое впечатление на учеников-реалистов произвел Фурманов: «В замкнутую обстановку реального училища Фурманов ворвался как свежий ветер, как порыв лучших устремлений молодости. Этот крепкий юноша, с копной красивых каштановых волос, с глубокими карими глазами, весь как-то светился. Выл Митяй всегда подтянут, опрятно одет, и я сейчас ясно вижу, как он прочно, крепко держит правую руку за широким ремнем своей куртки, как энергична его походка, как высоко поднята грудь, как горит, да, да — именно горит его лицо.

Я не помню унылости, скуки, усталости на лице Фурманова — оно всегда полно было бодрости, живости, кипучести его натуры. В нем бурлили большие внутренние силы, шла постоянная борьба мысли, сверкали чистые человеческие чувства…»

Первые три месяца пребывания в Кинешме прошли незаметно. Приближались рождественские каникулы, Фурманов мечтал о поездке домой, в Иваново-Вознесенск, о встрече с девушкой своей мечты, о знакомстве, о дружбе, о… кто может знать… о любви.

Много читая, он искал черты сходства героинь романов со своей незнакомой еще, будущей подругой. Искал и… находил, еще ничего о ней не зная.

В конце декабря Дмитрий приехал в Иваново-Вознесенск.

В ночь под Новый год в Приказчичьем клубе состоялся бал-маскарад.

Фурманов, осмелев, пригласил девушку на вальс. Она охотно согласилась…

С того новогоднего вечера он зачастил в дом брандмейстера, отца новой знакомой, гимназистки Наташи Соловьевой. Молодые люди уже обращались друг к другу на «ты», проводили долгие часы в сокровенных беседах и никак не могли наговориться. Фурманов убедился, что Наташа непохожа на пустых, кисейных девушек, она много думала о несправедливостях житейских, и мысли ее были часто сродни мыслям Митяя.

Гневно обрушивался Дмитрий на людей, главной целью которых является нажива. Он рассказывал Наташе о прочитанных книгах, о любимых героях, всегда борющихся против косности, против тьмы, за народное счастье. В маленькой Наташиной комнате и в укромной излюбленной ими аллее Графского сада звучали стихи Пушкина, Лермонтова.

Митяй читал Наташе и свои новые стихи, многие из которых были ей посвящены. Однако агитатор по самой натуре своей, он иногда увлекался и произносил перед девушкой целые речи, чтобы, как думал он, воздействовать на нее и окончательно сформировать ее сознание.

Наташе очень нравился красивый, вдохновенный юноша, так непохожий на всех окружающих ее людей. Поэт… Но от длинных его тирад ей становилось порой скучно. И обличительным стихам его она предпочитала интимные, лирические.

Часто беседовали они о будущем.

— По окончании гимназии жить самостоятельно, ехать в деревню, учить крестьянских ребятишек. Согласна?! — спрашивал Митяй.

Наташа колебалась. Слишком трудно ей было представить жизнь вне родительского дома. Но Фурманов добивался своего и обрадовался, когда она сдалась. Да, они поедут в деревню, будут работать рука об руку. «Сеять разумное, доброе, вечное…»

Дмитрий вернулся в Кинешму расстроенный разлукой с Наташей, но окрыленный романтическими мечтами о будущем.

Впереди были еще долгие годы учебы в реальном училище, а Дмитрий уже мечтал об университете, о большой общественной деятельности, о творческой работе.

Смелый, начитанный, остроумный, Фурманов собирал вокруг себя всех, кто привлекал его своим отрицательным отношением к казарменным порядкам в училище.

Опасения вызывал он только у некоторых наиболее реакционных преподавателей.

— В классе, — вспоминает один из одноклассников Фурманова, Николай Смирнов, — Дмитрий сидел на «Камчатке» у окна, за которым открывался лесной заволжский простор. Фурманов во всем любил порядок, точность и чистоту. (Эта черта сохранилась у него на всю жизнь.) Парта, за которой он сидел, сверкала лаком, учебники были обернуты толстой цветной бумагой, в тетрадках не было ни одного чернильного пятна, карандаш был постоянно тонко заточен, твердое и чистое перо легко скользило по бумаге.

Однажды было задано домашнее сочинение на тему из эпохи Кромвеля. Фурманов, строго придерживаясь исторических фактов, написал яркое, смелое и страстное рассуждение о революции. Исписал целую тетрадь. Учитель истории Иван Васильевич Голубев, возвращая ему сочинение, сказал:

— Я вам поставил двойную отметку: пять за изложение, за слог и единицу за смысл, за содержание. Суждения ваши возмутительны и должны явиться предметом особого разбирательства на заседании педагогического совета.

— Но ведь английская революция, как и французская, как и наш тысяча девятьсот пятый год, — исторический факт, — ответил со своим обычным спокойствием Фурманов.

Голубев нахмурился.

— Во-первых, не революция, а бунт, а во-вторых, сии печальные факты мы должны расценивать так, как они расцениваются в учебниках, рекомендованных министерством… — Иван Васильевич перешел на соболезнующий тон. — Одуматься, одуматься надлежит: на краю бездны, над самой стремниной стоите, молодой человек! Закончите реальное училище, поступите в университет. А там попадете на студенческие сходочки, запрещенную литературу будете почитывать, за литературной пойдут практические зловредности, а там, глядишь, казенные харчи, серая бескозырка, а за сим — матушка Владимирка, «слышен звон кандальный», и прочая, и прочая.

Фурманов слушал Голубева с чуть заметной насмешливой улыбкой.

Одним из главных недругов Фурманова был учитель химии Ладухин, грузный, немолодой, хмурый человек, известный своим грубым отношением к ученикам.

Реалисты старших классов выпускали «подпольный» рукописный журнал. В журнале было немало эпиграмм и карикатур на нелюбимых учителей. Однажды в журнале появился едкий фельетон, посвященный химику.

Писал его Коля Бобыльков, но Ладухин решил, что автор фельетона Фурманов, главный заводила «бунтарей». Он решил отомстить крамольному ученику.

Вскоре по докладу Ладухина «крамольника» Фурманова на несколько месяцев исключили из училища. Чтоб одумался. Это глубоко огорчило Дмитрия.

Фурманов к тому времени уже перебрался с квартиры Птицына в дом Василия Илларионовича Гаврилова, на спуске крутой горы, по Солдатской улице, неподалеку от реального училища. Хозяин дома Гаврилов, человек довольно прогрессивных взглядов, хорошо принял молодого своего постояльца и любил потолковать с ним о жизни, о литературе.

В квартире Гаврилова Фурманову была предоставлена отдельная, хоть и маленькая, комнатушка. Здесь у него часто собирались друзья, здесь происходили заседания созданного Фурмановым литературного кружка. Из окна комнаты открывался прекрасный вид на реку, на заречные густые леса.

На столе, застланном голубой бумагой, стояла керосиновая лампа с голубым абажуром (голубой — любимый цвет Дмитрия), в образцовом порядке лежали книги.

Тут были Пушкин и Толстой (портреты Толстого, цитаты ив его произведений были развешаны по всей комнате), Тургенев и Чехов, Шекспир и Гёте, Белинский и Добролюбов, Чернышевский и Писарев, Ключевский и Соловьев. Были и сборники «Знания» с произведениями Горького, журналы, где печатались Бунин и Алексей Толстой, Куприн и Сергеев-Ценский, Вересаев и Серафимович (он и думать еще тогда не мог, Митяй Фурманов, что через какой-нибудь десяток лет будет переписываться с Горьким, познакомится с Вересаевым, станет другом Серафимовича). Среди книг стояли две фотографии в узорных рамках из темно-розового орехового дерева. На одной была снята тройка друзей: Фурманов, Румянцев, Шорнинг, на другой — Наташа Соловьева. Гимназическая форма. Тонкое, чуть удлиненное лицо, большие глаза, длинные косы… Тургеневская девушка…

Как всегда, время у Фурманова было строго рассчитано. Утром — училище. После обеда он готовился к занятиям на следующий день, а потом шел на уроки. У него было трое учеников в купеческих семьях Кинешмы. Кроме этих уроков, он еще немного подрабатывал репортерской работой в газете «Кинешемец», где печатал под различными псевдонимами заметки на местные бытовые и общелитературные темы.

…Вечера… Долгие вечера над книгами. Он всегда читал с карандашом в руках, делал пространные выписки. Вечера, полные раздумий и мечтаний. И длинные взволнованные письма Наташе. И стихи. Он писал их часто, почти каждый день. Писал. Зачеркивал целые страницы. И снова писал. У него было уже немало друзей. И все же он не мог передать им самые сокровенные свои мысли. 24 июня 1910 года он нашел, наконец, самого близкого и самого верного друга и собеседника, с которым не расставался до последних дней своей жизни. Это был дневник.

Дневник Фурманова (конторская книга большого формата) открывается стихами, которые могут послужить эпиграфом ко всем дневниковым его записям:

Запись 26 июня[2]. Первая «программная» запись Фурманова:

«Наконец-то я сижу с ручкой в руке и строчу давно жданный дневник свой…

В дневнике своем я намерен писать все то, что в данный момент бродит у меня в голове… безо всякой проверки, систематизации или особой последовательности: есть возвышенная мысль — катай ее сюда; вспомнилось, как в детстве яблоки воровал, — вали пиши!.. Почему же мне не приняться и не написать повесть о себе? Я в душе тоже поэт: я пишу стихи, интересуюсь литературой, терзаюсь за русский язык и очень ревную порой к нему приближающихся, но, по-видимому, недостойных. И с детства своего я здесь намерен написать лишь то, что без особенного направления мысли смогу переложить на бумагу, т. е. факты, возможно ярко характеризующие меня (если только характеристика моя пригодится будущим поколениям).

На свое будущее я смотрю спокойно, мне думается почему-то, что я должен сделаться писателем и обязательно поэтом…»

Уже в этой первой записи молодого Фурманова возникают основные проблемы, волновавшие его всю жизнь.

«Великое дело любовь!.. Я говорю о той любви, которая больше походит на уважение, на сострадание, на понимание чужих нужд и вообще на гуманное отношение к человеку, да, именно гуманное…

…Гуманизм — это направление… проникнутое уважением к человеку, к его потребностям, способностям, наклонностям и т. п. и т. д. Вот именно этого-то гуманизма я и придерживаюсь: я уважаю человека, кто б он ни был, я смело могу даже сказать о себе, что «я могу полюбить даже человека единственно за то, что он беден». И это я говорю чистую правду, ничуть не рисуясь и не хвалясь своими чувствами, — я бедных люблю более, нежели богатых. Бывают со мной часто такие случаи: говорят что-нибудь о человеке хорошее, достойное уважения, подражания и любви, говорят о его добродетелях… Слушаешь, узнаешь, что он богат, а в душу как-то невольно вкрадывается сомнение в чистоте дела: или подозреваешь аферу, или в крайнем случае рисовку… Мало, очень мало верю я богачам… Но стоит сделать бедняку из этого хотя бы сотую долю, как сердце мое уже пылает к нему любовью и уважением; я возношу его в своих мыслях, представляю его себе необыкновенным даже человеком и вижу в нем золотое сердце…»

С этого дня, с 26 июня, Фурманов систематически ведет дневник до конца своей жизни.

2 августа 1910 года Фурманов записывает: «Я постараюсь по возможности исключить из своих писаний все ложное, придуманное. Быть писателем-реалистом — дело великое и полезное…»

Порою, на литературном ли вечере, на бурном ли писательском собрании, мы были свидетелями того, как Дмитрий Андреевич начинал лихорадочно что-то записывать на клочках бумаги, на крышке папиросной коробки, если бумаги не было под рукой. Это были отдельные зарисовки, записи мыслей. Все это Фурманов бережно сохранял, все это он потом переписывал в дневник, использовал в своей работе. Так же делал он свои дневниковые наброски в походах, в седле, в перерывах между боями. Дневники Фурманова представляют необычайный интерес.

Запись 5 июля:

«…Вчера прочитал Рылеева Кондратия. Он мне очень понравился. Читал я только лирику, заметку его относительно классической и романтической поэзии да несколько писем. Нравятся мне такие натуры: открытые, свободные, энергичные, любвеобильные, готовые идти на самопожертвование.

..В детстве Рылеев был, по-видимому, резвым, остроумным, задорным парнем, хорошим товарищем и, одним словом, «душа нараспашку» или «парень-рубаха». Вот таких товарищей я люблю: он все весел, шутит, часто с болью на сердце, и грустит в уединении — таков именно был Кондратий.

…Я Рылеева считаю одним из лучших передовых людей своего времени…

..Человек только тогда истинно высок, когда, свято исполняя обязанности человека и гражданина, он кладет все свое достояние, материальное и духовное, исключительно на благо общественное…

…Эх, Кондратий, далеко же ты угнал меня, о тебе-то я уж было и кончил, а нужно еще сказать, что ты был великим патриотом, в то же время будучи и великим революционером, кандидатом и соперником современных, конечно, деятелей России, на поприще государственном…»

Рылеев — пример для подражания.

Как хочется, отложив томик Рылеева, взяться за свою заветную тетрадь, за свои стихи.

«Хочется создать что-то крупное, порядочное… Как хочется писать! Как чувствуешь себя на что-то способным…»

Юноша, которому душно в гнетущей обстановке царской школы, бунтует против казенщины и бюрократизма.

Не случайно, что одним из первых любимых героев молодого Фурманова был тургеневский Базаров. В образе Базарова он особенно ценил цельность натуры, честность, борьбу с иллюзиями, стремление к правде.

Все это было близко к мыслям и чувствам Дмитрия, все это было связано с его жизненными идеалами.

Происходит становление мировоззрения Фурманова, связанное со сложными психологическими сдвигами, с пересмотром многих детских представлений о жизни. Прощание со многими юношескими иллюзиями и «очарованиями».

26 октября 1910 года:

«Как-то все не хочется верить, что мне пошел двадцатый год. Двадцатый год… Двадцатый год!!! Как это много! Подумаешь уж девятнадцать лет я отжил — уже половину, треть или, может быть, четверть своей жизни… Как это много..

…Жизнь в прошлом кажется мне бесчисленным рядом взбираний, остановок, падений и снова и снова подниманий и взбираний все выше и выше… да оно так и должно быть: часть лестницы жизни теперь пройдена, на оставленный путь сверху взглянуть и как будто бы жалко и приятно, а вверх — и таинственно что-то и страшновато… Брел, брел я и, наконец, добрел до зрелой юности… Как-то пройдет она — эта золотая и чудная пора, столь много дающая и столь много сулящая мне?..»

(Если бы он знал, Митяй, что прожил он уже большую половину, что жизнь его окажется такой бурной и такой горько короткой…)

Лето 1910 года Дмитрий проводил в Иванове, в родительском доме Новые встречи с Наташей, волнующие и вместе с тем тревожные: Наташа, как и прежде, не очень-то сочувствовала общественным увлечениям Фурманова, идеалы Митяя казались ей далекими и неосуществимыми. Слишком тревожной казалась ей, привыкшей к домашнему уюту, беспокойная любовь Митяя.

Кончился срок «отлучения» Фурманова от училища.

Правда, и в эти тяжелые для него дни товарищи не оставляли его, часто приходили к своему вожаку, делились всеми школьными новостями.

Жаркие споры о жизни, о литературе продолжались до глубокой ночи.

Приходили и новые друзья. Среди них особое место заняла живая, энергичная гимназистка Марта Хазова.

Она, казалось, гораздо больше понимала его, чем та, любимая, Наташа… А иногда и Наташа и Марта сливались для него в единый образ, близкий и желанный.

Идет к концу учеба в реальном училище. Фурманов задумывается о будущем.

На собраниях литературного кружка — в тесной ли фурмановской комнате или на волжских откосах, куда в воскресные дни уходят друзья, — звучат стихи Некрасова и Никитина.

А прочитав роман модного писателя Арцыбашева, Фурманов негодующе заносит в дневник:

«Сегодня кончил «Санина» Арцыбашева… Санин как-то нагло равнодушен: что это за истукан, видящий и слышащий о позоре своей сестры и относящийся к этому совершенно безучастно: услышав разговор ее с Зарудиным — он лишь улыбнулся и побрел по саду…

Взгляд его на женщину — взгляд извращенный, сальный, чисто животный… Сальность, цинизм, сладострастие, да, пожалуй, кутеж и бесшабашность, беспринципность — вот характерные черты этого декадентского героя».

Возникает план собственной прозаической повести «Юность». Задача повести — рассказать о мыслях и чувствах своего поколения, о воспитании чувств. О становлении характеров.

«В «Юности» думаю поставить центральное лицо, имеющее в некоторой степени черты и Онегина и, главным образом, Штольца… Хочу выявить и причину «обломовщины» в нашей среде, тем более такая масса наглядных примеров…»

Он разрабатывает уже план повести, делает «заготовки». Намечает характеристики отдельных персонажей.

«Низенький, румяный, довольно красивый. Льстец, враль. Вероятно, не очень нравственный. Любитель рисовать, играть «деятеля». Фуражка на затылке, пенсне. Двойник Грушницкого».

«…Н. Суханов. Маленькое, некрасивое, изворотливое, на лице «Дно» М. Горького. Пьет, живет нечистоплотно — всегда от него скверный запах. Отец дал на книги, а он пропил. На прощанье разоткровенничался: «Дома я мрачен, но ты, Митя, никому не говори этого. Пусть так и думают, что я могу только шуметь и ругаться…»

«Л. Седов. Ямщик. Открытое простое лицо; красное, всегда веселое. Милая натура…»

«Ершик, очки надел, фасон другой: походка, важность. Добродушие, лень… При незнании — заискивающий тон…»

«А. Львов. Толстяк, барсук, общая нелюбовь: щепетильность, недотрога, подмазывание к старшим, врожденное барство, аристократизм, склонность знать больше: неискренняя… Отсутствие искренности и сердечной теплоты. Страсть к сплетням, к пустословию, как врожденная черта. Слабость убеждений, быстрое согласие, неуверенность… Знает великолепно стили (их названия). Не умеет передать понятия (?) ни об одном. Читает по 400–500 стр. в день».

Повесть «Юность» так и не была написана. Нахлынули другие дела. Напряженные занятия в училище. Подготовка к университету. Репетиторство… Стихи… Но сами наброски эти чрезвычайно интересны для понимания творческой лаборатории Фурманова. Через пятнадцать лет он приступит к работе над романом «Писатели». Конечно, характеристики персонажей станут более многоплановыми, более глубокими, более острыми. Однако в основе останется тот же принцип. Внешний портрет дается в сочетании с внутренним, психологическим. Намечаются основные черты персонажа. Они даются обостренно, иногда доводятся до гротеска. Образ формируется не в статике, а в движении, в действии, в поступках.

Своими планами Фурманов все чаще делится с Мартой. Она понимает его гораздо лучше Наташи. Она начинает занимать все большее место в его жизни. (Он запишет потом в дневник: «Хорошо с ней быть: душа покойна. Всегда дает она какую-то отраду: в душе ее, знать, бьет неиссякаемый родник жажды жизни — она вливает ее в меня и понукает вернуться к прошлому: к стихам, к мечтам…») Но Наташа, кончив ивановскую гимназию, приезжает в соседнее село Новинское. И Фурманов едет туда навестить любимую.

…Они сидели над тихой лесной тенистой речкой на замшелых досках ветхой, заброшенной запруды. Митяй рассказывал Наташе о последних прочитанных книгах.

Наташе нравилось, что этот красивый, мужественный, такой умный и серьезный юноша, поэт, так любит ее, делится с ней всем самым сокровенным, посвящает ей стихи. Но, признаться, «умные» разговоры Митяя не очень трогали ее. Приятно было слушать его глубокий, грудной голос, когда пел он довольно тривиальные романсы «Сияла ночь, луной был полон сад, сидели мы с тобой в гостиной на диване», когда декламировал чувствительные стихи Надсона:

И гораздо менее трогали девушку цитаты из Писарева или гневные стихи Некрасова о трудной доле бурлаков.

Такая уж она была, Наташа. Обыкновенная провинциальная гимназистка, далекая от того образа, который создал в своей душе Фурманов.

Вернулся в Кинешму Фурманов немного удрученный и разочарованный. Однако не в его характере было долго грустить. Тем более что новые дела и заботы поглотили его целиком.

Предстояли последние месяцы учебы. А потом экзамены. А потом… Мечты о Москве, об университете…

В спорах на общественно-литературные темы с друзьями Дмитрий подчеркивает значение демократических идей Белинского, Писарева и хочет подражать им во всем. Он говорит о необходимости отрешиться от праздных забав в жизни, проникнуться состраданием к народу, который несет бремя безысходной нужды и горя.

Не всегда и не все он высказывал друзьям прямо и откровенно: среди товарищей могли оказаться доносчики. Зато своему молчаливому другу — дневнику он доверял душу и записывал все, что беспокоило его.

«Писарев и Добролюбов перевернули вверх дном все мои мечты, все убеждения.

Я знаю, что ничего нет еще во мне основательного, твердого, но зачатки чего-то уже есть… Явится новая жизнь, явится новое сознание, новые стремления и мечты…»

«Передо мной рисуется моя будущая литературная жизнь, не такая, правда, грозная и кипучая, как жизнь Белинского, Писарева, Добролюбова, но какая-то удивительно плодотворная…»

Тема труда, возвышающего и облагораживающего человека, начинает занимать значительное место в дневниковых записях и стихах его. Труд — основа человеческой жизни.

Своеобразный сплав влияний Надсона и Некрасова ощущается во многих стихах Фурманова. Писал он их почти ежедневно. Но, видимо, так и не суждено было ему стать поэтом. Судьба готовила ему другое призвание.

6 июля 1912 года в иваново-вознесенской газете было впервые напечатано стихотворение Фурманова «Мне грустно осенью холодной». Оно было посвящено памяти безвременно ушедшего Д. Д. Ефремова, инспектора Иваново-Вознесенской школы колористов, которого хорошо знали и любили в семье Фурмановых, и было подписано псевдонимом «Новий».

В центре стихотворения символические образы увядающей природы, картина смерти дуба, имеющая, несомненно, аллегорический смысл:

Невысокие по художественному своему уровню стихи эти не были лучшими даже среди других стихов молодого поэта. Не было в них никаких элементов бунтарства, и редактор «Ивановского листка» монархист П. И. Зайцев (девизом газеты было: «Церковь, царь и народ») напечатал их без всякой опаски.

Но, увидев первое свое стихотворение на газетной полосе, Фурманов был счастлив. Он записал в дневник: «Боже мой, боже мой: как я рад! Первый раз в печати… Взял газеты, смотрю: нет, нет и… вдруг вижу:

Новий. Боже мой, какая радость!.. Слава богу: начало есть!..» Однако навестившему его брату Аркадию он сказал:

— И все-таки это совсем не то, к чему я стремился.

— Почему? — спросил Аркадий.

— Очень просто, — ответил он, — стихи должны будоражить мысли, ставить общественные вопросы, пробуждать в людях не умиление, не слезы, а желание действовать.

Ему захотелось дать отповедь интеллигентам, умеющим красиво говорить о народном горе на сытый желудок, но не способным к действию, к борьбе, к жертвам.

Считая одним из своих духовных учителей Н. А. Некрасова, Дмитрий написал стихотворение «Три думы», обличающее людей, у которых слово расходится с делом.

Редактор газеты Зайцев отклонил новые стихи Фурманова, сделав на них пометку: «Политическая». Дмитрий с горечью понял, что в родном городе для него нет трибуны, с которой он мог бы выступать, будучи хоть чуть-чуть похожим на Некрасова.

Получив обратно рукопись, Фурманов написал на полях: «Посланный в ред. «Ив. листка» — сей (опус…) потерпел молчаливое фиаско».

Позднее он сам так охарактеризовал «Ивановский листок»: «Газета была паскудная, но тогда не разбирался серьезно, не все понимал…»

Фурманов записывает в дневник:

«Уеду в Москву… Для денег, для богатства я не буду жить… Москва для меня — центр, «откуда выходят гордые и сильные, как львы», откуда разливается свет и надежда молодой России. И я верю в этот свет, еще не видев его, верю, что и мой дух просветлеет и окрепнет, увидев его…»

Однако и в эти дни, оторвавшись от книг, от учебников, он многие часы уделяет своим стихам, литературным наброскам, заготовкам будущих произведений.

Он описывает и пребывание свое в дни каникул в деревне и портреты полюбившихся ему крестьян, делает зарисовки пейзажей. Характерны самые заглавия очерковых его записей: «Мать Антона», «Первый вечер», «Дядя Кирилл», «Дядя Ефим», «Великая душа», «Первый выстрел», «Мера» (река).

Интересны портреты юродивого Антона и Ольги Францевны («Мать Антона»), местного певца, знатока грибных мест дяди Кирилла и многих других.

Чувствуется большая наблюдательность, умение отойти от плоскостного портрета к стереоскопическому, к многоплановому, что так ярко проявилось в «Чапаеве».

Как справедливо замечает исследователь творчества Фурманова П. В. Куприяновский, он умеет подметить несовпадение внешности и внутреннего мира человека.

С негодованием обличает Фурманов затхлую атмосферу провинциального мещанского быта. И в стихах, и в дневниковых записях, и в прозаических набросках. Он задумывает написать целую повесть «Мещанское горе».

Недаром, перечитывая позже ранние дневники свои, он подумал: «Почему бы не написать по примеру «Детства», «Отрочества» и «Юности», например, «Мое прошлое» по дневникам?»

Недаром мечтал он: «Жажда жизни, разнообразия, полноты… Пройдут года… С высоким буду образованием… Пойду по народу, не в «народ», а по народу: есть страстное желание пережить как можно больше чужих жизней, чтоб знать жизнь мира… Это желание родилось давно — теперь оно преследует меня днем и ночью… Я дворник, сапожник, лакей, портной, народный учитель, крестьянский работник, ломовой извозчик… и много, много дел встает передо мной… Это не пустая мечта — это серьезное желание…»

В дни каникул Фурманов нередко бывал в театре. Особенно любил пьесы Островского «Лес», «Бесприданница» и «Гроза».

А по выходе из театра друзья бродили по городу, с жаром обсуждали судьбу Катерины по статье Добролюбова «Луч света в темном царстве».

«Стояла глубокая ночь, — вспоминает одноклассник Фурманова Н. Смирнов. — Липы на бульваре были облеплены мохнатым инеем. Высокая зимняя луна чуть золотила вековые снеговые просторы — бесконечную Россию, спавшую глухим и тревожным сном. Но в темноте и холоде ночи ярко огромными сотами светились вокруг электрические огни неспящих, глухо рокотавших фабрик. И, смотря на эти огни, Фурманов однажды вдохновенно и радостно сказал:

— Вот откуда придет настоящий свет…»

Лето 1912 года. Учеба закончена.

«Юность, юность! — замечает Фурманов на страницах дневника. — Ушла ты! Прошли золотые дни… Сколько тут было чистого, доброго, искреннего, бесшабашно-необдуманного, но, главное, искреннего, искреннего…»

«Скоро, очень скоро… Так скоро, что даже самому не верится… Столица, университет, жизнь… А я жду мучительно, с сердечным замиранием жду… Часто в свободную (утаенную) минуту я лечу мыслью туда, к этому свету, к этой новой, желанной жизни… Ну, что-то будет… Вывозите меня, молодые силы… Труд да ты — глупое счастье!..»

«В Москву, в Москву, в Москву!.. Во что бы то ни стало надо ехать туда… Здесь не могу, не могу я жить: мало мне здесь простору…»