Фурманов

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

О том, как это произошло, как отправлялся в ту морозную ночь на фронт первый отряд ивановских ткачей, впоследствии рассказал сам Фурманов.

Именно этой поистине эпической картиной открывается написанная через четыре года книга «Чапаев».

«На вокзале давка. Народу — темная темь. Красноармейская цепочка по перрону чуть держит оживленную, гудящую толпу. Сегодня в полночь уходит на Колчака собранный Фрунзе рабочий отряд. Со всех иваново-вознесенских фабрик, с заводов собрались рабочие проводить товарищей, братьев, отцов, сыновей… Эти новые «солдаты» как-то смешны и неловкостью и наивностью: многие только впервые надели солдатскую шинель: сидит она нескладно, кругом топорщится, подымается как тесто в квашне. Но что ж до того — это хлопцам не мешает оставаться бравыми ребятами! Посмотри, как этот в «рюмку» стянулся ремнем, чуть дышит, сердешный, а лихо отстукивает звонкими каблуками; или этот — с молодцеватой небрежностью, с видом старого вояки опустил руку на эфес неуклюже подвязанной шашки и важно-важно о чем-то спорит с соседом; третий подвесил с левого боку револьвер, на правом — пару бутылочных бомб, как змеей, окрутился лентой патронов и мечется от конца до конца по площадке, желая хвальнуться друзьям, родным и знакомым в этаком грозном виде.

С гордостью, любовью, с раскрытым восторгом смотрела на них и говорила про них могутная черная толпа…»

В этом первом отряде — лучшие из лучших. Пролетарский костяк. Гвардия рабочего класса. Это о них, об ивановских пролетариях, о новом пополнении, посылаемом на фронт, скажет через несколько месяцев Владимир Ильич Ленин в своей речи перед слушателями университета имени Свердлова.

«…я видел товарищей иваново-вознесенских рабочих, которые сняли до половины всего числа ответственных партийных работников для отправки на фронт. Мне рассказывал сегодня один из них, с каким энтузиазмом их провожали десятки тысяч беспартийных рабочих и как подошел к ним один старик, беспартийный, и сказал: «Не беспокойтесь, уезжайте, ваше место там, а мы здесь за вас справимся». Вот когда среди беспартийных рабочих возникает такое настроение, когда беспартийные массы, не разбирающиеся еще полностью в политических вопросах, видят, что мы лучших представителей пролетариата и крестьянства отправляем на фронт, где они берут на себя самые трудные, самые ответственные и тяжелые обязанности, и где им придется в первых рядах понести больше всего жертв и гибнуть в отчаянных боях, — число наших сторонников среди неразвитых беспартийных рабочих и крестьян вырастает вдесятеро, и с войсками, колебавшимися, ослабевшими, усталыми, происходят настоящие чудеса…»[8]

Секретарь губкома Дмитрий Фурманов, выступая в ту ночь с ящика, водруженного на вокзальной площади, при тусклом свете газовых рожков, с прощальной речью от имени отряда, конечно же, не мог знать об этих словах Ильича, произнесенных значительно позже. Но писатель Дмитрий Фурманов через несколько лет, работая над «Чапаевым» и делясь со мной творческими своими планами, говорил, что эта речь Ленина как бы осветила для него все его замыслы, дала творческий толчок, всю идейную направленность книге, посвященной, конечно же, не только Василию Ивановичу Чапаеву, но и тем ивановским ткачам, которые составили костяк Чапаевской дивизии.

А теперь вот в эту студеную ночь Фурманов, речи которого напряженно ждала толпа, вглядывался в окружающие его родные лица и слышал стук собственного сердца и волновался, как никогда.

Для этих людей (сколько их вернется сюда в родной город, сколько сложит головы на боевых полях!) нужно было найти какие-то особые слова, задушевные и суровые.

И он еще не знал, найдутся ли у него эти слова, слова, которые выразят не только то, что думает он, Дмитрий Фурманов, но и то, что могли бы сказать товарищи его по отряду, его соратники и теперь однополчане.

Иван Ильич Андреев — коренной пролетарий, питерский слесарь, участник подавления эсеровского мятежа в Ярославле (отважный комиссар, он погибнет на поле боя, но этого еще не может знать Фурманов); звонкоголосая красавица ткачиха, комсомолка с фабрики Гарелина Мария Рябинина (и она погибнет, Митяй… В первых боях. И ты же сам будешь говорить горькую речь над ее могилой и напишешь о ней впоследствии яркий очерк-портрет); Павел Батурин, старый большевик, председатель Ивановского совнархоза и будущий (после Фурманова) комиссар дивизии (он погибнет в ту же черную лбищенскую ночь, когда погиб Чапаев); старый подпольщик, рабочий Иван Мякишев (будущий комиссар Пугачевского полка Чапаевской дивизии, изрубленный белогвардейцами); верный друг со школьных лет, будущий командир чапаевской артиллерии, Николай Хлебников (он будет воевать в нескольких войнах и станет генерал-полковником, Героем Советского Союза, и вечно будет хранить память о своем друге и воплощать в жизнь его традиции)…

…Но довольно вглядываться в лица… Все равно не прочтешь будущей судьбы в этих глазах, горящих боевым задором. А за ними тысячи и тысячи дорогих, и близких, и любимых людей.

Надо выступать, надо держать прощальную речь… Говорить без излишней чувствительности. Честно, сурово и прямо. Как солдат с солдатами…

У него не осталось записей этой речи. Не до дневника было в ту ночь.

Но он вспомнил ее, когда писал первую главу «Чапаева» и себя самого изображал под именем Федора Клычкова.

— Товарищи рабочие! Остались нам вместе минуты: пробьют последние звонки — и мы уедем. От имени красных солдат отряда говорю вам: прощайте. Помните нас, своих ребят, помните, куда и на что мы уехали, будьте готовы и сами за нами идти по первому зову. Не порывайте с нами связь, шлите вестников, шлите что сможете от грошей своих, помогайте бойцам. На фронте голодно, товарищи, трудно — труднее, чем здесь. Этого не забывайте! А еще не забывайте, что многие из нас оставили беспризорные, необеспеченные семьи, детей, обреченных на голод, — не оставляйте их… И еще вам одно слово на разлуку: работайте! дружнее работайте! Вы — ткачи и знать про то должны, что чем больше соткете в Иванове, тем будет теплее в уральских, оренбургских снежных степях — везде, куда попадет отсюда ваше добро. Работайте и накрепко запомните, что победа не только в нашем штыке, но еще и в вашем труде. (Остановился, глубоко вдохнул и выдохнул воздух. Минуту стоял так в облаке морозного пара, точно прислушивался к самому себе, и закончил неожиданно дрогнувшим голосом.) Увидимся ли снова когда? Станем верить, что да. Но если и не будет встречи — что тужить: революция не считает отдельных жертв. Прощайте, дорогие товарищи, от имени красных солдат отряда — прощайте…

— Прощайте, ребята! Счастливо… Не забудем… — сплошным перекатом ответила толпа.

А потом говорила Маруся Рябинина, и очень старый, незнакомый ему ткач в желтой кацавейке и высоких валенках, и какой-то совсем юный красноармеец из отряда.

Но Фурманов уже не слушал их. Он стоял рядом с заснеженным ящиком-трибуной, смотрел, как прощаются, обнимаются жены с мужьями, матери с сынами. Глаза его заволокло слезами. И неожиданно острая боль пронзила сердце. А где-то его Ная… Разошлись их пути-дороги. И придется ли еще повстречаться…

— По вагонам!..

Третий звонок… Долгий гудок паровоза. Заскрежетали колеса по морозным рельсам.

На фронт!.. К Фрунзе!..

Какова же была обстановка, в которой действовали на Восточном фронте армии, руководимые М. В. Фрунзе?

Победив Германию и Австрию, государства Антанты (Франция, Англия, Америка, Италия) решили бросить крупные военные силы против Советской страны. Интервенты объявили блокаду России. Были перехвачены все пути сообщения с внешним миром. Десятки белогвардейских генералов стремились задушить Советскую республику. Главную надежду возлагала Антанта на адмирала Колчака, своего ставленника в Сибири, в Омске. Он был объявлен «верховным правителем России». Ему подчинялась вся контрреволюция. Восточный фронт снова стал главным фронтом. Против Колчака были брошены лучшие силы большевиков, мобилизованы комсомольцы, рабочие.

Наступление Колчака на Восточном фронте было частью комбинированного похода Антанты на Советскую Россию в 1919 году.

Цель похода была сформулирована в докладе Гучкова Деникину: «Задушить большевизм одним ударом, лишив его основных жизненных центров — Москвы и Петербурга». Самый же план похода набросан в письме Деникина Колчаку, перехваченном весной 1919 года. «Главное — не останавливаться на Волге, а бить дальше на сердце большевизма, на Москву. Я надеюсь встретиться с вами в Саратове…»

Колчак, главным образом на средства Антанты, сумел сколотить большую армию. На Восточном фронте он сосредоточил около половины своих сил.

В. И. Ленин неоднократно указывал на необходимость всячески усилить Восточный фронт.

11 апреля 1919 года Центральный Комитет партии утвердил тезисы о положении на Восточном фронте, предложенные В. И. Лениным. Подчеркивая, что «победы Колчака на Восточном фронте создают чрезвычайно грозную опасность для Советской республики»[9], ЦК поставил перед всеми партийными организациями задачу обеспечения объявленной 11 апреля поголовной мобилизации коммунистов в прифронтовой полосе, усиления агитации среди мобилизуемых и красноармейцев, создания комитетов содействия Красной Армии. Партия мобилизовала и бросила свои силы на Восточный фронт против Колчака. Центральный Комитет говорил о том, что нужно напрячь все силы, развернуть всю революционную энергию, и Колчак будет быстро разбит. Волга, Урал, Сибирь могут и должны быть освобождены.

«Все на борьбу с Колчаком!» — под таким лозунгом партия проводила мобилизацию коммунистов, рабочих и трудящихся крестьян Советской России для помощи Восточному фронту.

К весне 1919 года Колчак захватил Уфу, Бугуруслан, предполагал выйти к Волге, а потом добраться до Москвы. В кругах международной реакции создавалось впечатление, что Колчак действительно является самой реальной силой для победы над большевиками.

Надо было разгромить Колчака, и разгромить возможно скорей. Если бы Колчаку удалось соединиться с Деникиным и объединить все действия под единым командованием, борьба стала бы гораздо труднее.

Принятые партией меры быстро сказались на улучшении положения Восточного фронта. Уже в конце апреля южная группа Восточного фронта (командующий — М. В. Фрунзе, член Реввоенсовета — В. В. Куйбышев) переходит в победное контрнаступление.

План разгрома Колчака разрабатывался и осуществлялся под общим руководством Ленина. Фрунзе непосредственно возглавлял армии, предназначенные для контрудара Колчаку.

За Колчаком была огромная территория: Дальневосточный край, Сибирь, Урал — земли, питающие страну хлебом.

Основная идея ленинского плана заключалась в том, чтобы сокрушительным контрударом разбить колчаковские армии, отбросить их за Урал, ликвидировать возможность соединения с деникинцами и дальше, опираясь на Урал с его промышленностью, революционным пролетариатом и крестьянством, окончательно разгромить белые армии при помощи сибирских партизан.

Михаил Фрунзе, руководивший четырьмя армиями, решил собрать ударную группу в районе Бузулука для основного удара на Уфу. Под Бузулук были направлены наиболее крепкие части, и среди них 25-я дивизия под командованием Василия Чапаева и 24-я под командой Гая Гая. Воодушевленная призывами партии, возглавляемая боевыми командирами, большевиками, ударная группа наносит первые сокрушающие удары колчаковским войскам. В боях с 28 апреля по 4 мая был взят Бугуруслан. В боях с 4 по 17 мая в Белебеевском направлении ликвидируется корпус Каппеля — лучшая часть белых. Красная Армия теснит Колчака к реке. Колчаковские армии намеревались закрепиться на линии реки Белой под Уфой, опираясь на Уральский хребет. Следовало, не прекращая наступления, дальше громить Колчака. Ленин в своей телеграмме от 29 мая предлагал не ослаблять наступления на восток.

В момент разгара наступательных действий Красной Армии на Восточном фронте Троцкий предложил порочный план: остановиться перед Уралом, прекратить преследование колчаковцев и перебросить войска с Восточного фронта на Южный фронт. ЦК партии, хорошо понимая, что нельзя оставлять Урал и Сибирь в руках Колчака, где он может с помощью японцев и англичан оправиться и снова стать на ноги, отклонил этот план и дал директиву продолжать наступление.

Наступление Красной Армии против Колчака стало развертываться с новой силой. Красная Армия нанесла Колчаку ряд новых поражений и освободила от белых Урал и Сибирь, где Красную Армию поддержало мощное партизанское движение, возникшее в тылу у белых.

Окончательный разгром Колчака полностью подтвердил правильность ленинских планов Центрального Комитета.

В этих-то боях с Колчаком и приняли непосредственное участие ивановские ткачи, составлявшие костяк Чапаевской дивизии, в этих сражениях принял боевое крещение Дмитрий Фурманов. До первой встречи Фурманова с Чапаевым оставались уже считанные дни.

Дорога из Иваново-Вознесенска в Самару, а потом в Уральск, где находился штаб Фрунзе, тянулась долго. В условиях общей расхлябанности на станциях особое впечатление производила образцовая дисциплина отряда.

На всем пути проводились лекции, беседы, теоретические занятия. Устраивались вечера досуга и песен. На остановках, там, где поезд задерживался на несколько часов (а это случалось часто), проводились митинги. Фурманов и его помощники делали доклады о текущем моменте, о положении на фронте, о задачах Советской власти, о том, как сформирован рабочий отряд, куда он едет, за что будет биться с беляками.

Эшелон прибыл в Самару 8 февраля. Через два дня по вызову Михаила Васильевича Фрунзе Фурманов и ближайшие его соратники И. П. Волков, П. И. Шарапов, И. И. Андреев выехали на машинах в Уральск. Ехали по тому же пути, которым недавно проехал сам командарм. Всюду еще живо было огромное впечатление от речей его и бесед.

Ехали пять дней по степи. В дороге близ города Пугачева их захватил буран. Кое-как добрались до станции. Там погрузились в вагон. Спутники Фурманова спали уже беспробудным сном. А он по привычке вынул заветную свою книжку и делал при свете огарка очередные дневниковые записи.

Он писал и о чувствах своих, и о волнении в ожидании новых необычных дней, и о красоте степи, и о мрачной своеобразной красоте бурана. (Творческое восприятие окружающего мира никогда не умирало в нем.)

А буран с новой силой возобновился на следующий день. Обильные снегопады преградили путь. Едва-едва не произошло крушения. Все спали. А Фурманов… читал Блока и делал свои записи. Железнодорожники закричали: «Тормоз!..», «Останавливай!..» Поднялась суматоха. Все забегали, кинулись к выходу. Фурманов соскочил на ходу. Он бежал к паровозу, без шапки, с развевающимися волосами, держа в одной руке томик Блока, в другой карандаш… Ему удалось навести порядок. Взялись за лопаты. Расчистили снежные заносы. Поезд двинулся дальше.

16 февраля прибыли в Уральск. Там шла подготовка к боям, к наступлению. Фрунзе порицать сразу не удалось. Он уехал на передовые. Бои уже начались. Фронт находился в 25 километрах от Уральска.

Фронтовым был весь облик города. Всюду серые шинели, всадники, военные обозы. Столь непривычные для глаза ивановцев караваны верблюдов. Обстановка в городе была тревожная. Анархистские элементы вносили разлад. Слышалась беспорядочная стрельба. В этот же день был организован большой митинг для красноармейцев и крестьян (рабочих в городе было мало). Ввиду отсутствия в городе Фрунзе на митинге выступил Дмитрий Фурманов.

В тот же вечер Фрунзе вернулся с передовых позиций. Командарм был хмур и суров. В бою за станицу понесены были большие потери. Но, увидев земляков, вошедших в кабинет его, увидев Фурманова, Фрунзе поднялся с кресла, пошел к ним навстречу, обнял и расцеловал.

Потом попросил присесть, обождать и продолжал слушать командиров частей, рапортовавших о событиях истекшего дня.

Фурманов приглядывался к нему с особым интересом. Это был все тот же старый друг и учитель, любимец ивановских ткачей, товарищ Арсений.

И это был суровый командарм, отвечающий за судьбы, за жизнь и смерть тысяч и тысяч воинов.

А потом, получив задания, ушли командиры. И Фрунзе остался со «своими». Он расспрашивал про родное Иваново, про фабрики и заводы, как живут рабочие, как ехали с отрядом, какое настроение в степи, как сами устроились в Уральске. Рассказывал про сегодняшний не очень-то удачный бой, про замышляемую операцию, прикидывал, кого куда послать.

— Как хорошо, что вы приехали, — от души сказал Фрунзе. — Если бы вы знали, как нужны мне здесь, в этой сложной обстановке, где так часто гуляет стихия, как нужны мне рабочие люди, ткачи, большевики. Ну да не мне учить тебя, Дмитрий Андреевич. Будешь комиссаром — увидишь сам.

Близилась первая годовщина Красной Армии. Фрунзе на несколько дней оставил Фурманова в Уральске «для особых поручений при командарме». Предложил ему провести праздничное торжество.

Реввоенсовет 4-й армии уполномочил Фурманова организовать в армии митинги, собрания и собеседования.

Иваново-Вознесенский отряд был реорганизован в Иваново-Вознесенский стрелковый полк.

Точно подарок к праздничному дню, получил Фурманов весточку от Наи… Списалась она с Иваново-Вознесенском. Узнала все о нем. И главное, едет, едет сюда, на фронт. Ну, а работа для нее здесь найдется, да еще какая работа!.. Он и Михаилу Васильевичу об этом сказал и комнату на окраине Уральска выбрал с расчетом на Наю Хотя неизвестно, сколько в этой комнате и жить-то придется.

Накануне праздника помначштаба сообщил, что казаки замышляют «ко дню годовщины» устроить внезапный набег на Уральск. Фрунзе срочно выехал в Самару, чтобы подогнать оттуда все застрявшие там штабы.

«Держится Фрунзе независимо и храбро, — записал Фур манов — Во время недавнего наступления Новицкому (начальник штаба Фрунзе. — А. И.) с трудом удалось удержать его от участия в штыковой атаке…»

Вся ответственность за достойное проведение годовщины и за должный отпор казакам легла на Фурманова. «Работа заходила ходуном. Снова чувствую себя в родной стихии кипучей, срочной работы..»

А в короткое время досуга собирались у Фурманова приехавшие с ним ивановцы и вспоминали о родном городе и спорили о путях к коммунизму.

«Мы снова и снова возобновляли разговор о том, сколь много следует нам, коммунистам, работать над собой, чтобы быть действительными и достойными носителями великого учения, за которое боремся, — учения о коммунизме. В нас вросло, от нас пока неотделимо жадное, своекорыстное чувство частной собственности… Мы никак не можем научиться воплощать в жизнь то, что проповедуем. На лекциях и на митингах наших мы говорим много красивых громких фраз, но лишь только потребуется эти высказанные положения проверить на опыте, приложить к себе, пасуем, черт побери, непременно пасуем…»

(На эту тему впоследствии мы не раз беседовали с Дмитрием Андреевичем. Одной из основных черт его характера была ненависть к двуличию, двурушничеству, двойному счету. Человек, живущий по двойному счету, фальшивящий с окружающими, а подчас и с самим собой, всегда жестоко осуждался Фурмановым. Да и в Чапаеве его особенно привлекла искренность, прямота его характера. Этой честности, прежде всего внутренней, в собственных мыслях и чувствах, он требовал всегда и от нас, своих молодых товарищей по литературной борьбе… Но об этом речь еще впереди.)

Оставаясь один, Фурманов мечтал… Мечтал и беседовал с дневником своим.

«Отсюда, когда закончится… тронуться куда-нибудь вдаль, по странам мира. Поехать в Японию, в Индию, а там — океаном куда-нибудь еще дальше. Затем вернуться в Европу, побыть в западных странах и потом… потом вернуться в родную семью…»

…Набег белых казаков на Уральск не состоялся. Приняты были все необходимые меры обороны.

23 февраля, в честь первой годовщины Красной Армии, Дмитрий Фурманов провел в Уральске городской торжественный митинг на площади Ленина и у могил красных воинов, погибших при освобождении Уральска от белогвардейцев.

Красноармейцы без всякой команды открыли такую отчаянную пальбу, что их еле удержали. Это был салют.

В этот знаменательный день на улицах Уральска была «настоящая масленица». Праздник удался на славу.

В первые же дни после прибытия в Уральск Дмитрий Фурманов услышал про Василия Чапаева.

И все, что узнал о нем, так взволновало будущего комиссара, что он посвятил Чапаеву большую запись в дневнике своем. Это были первые строчки, написанные Фурмановым о Чапаеве.

«Здесь по всему округу можно слышать про Чапаева и про его славный отряд. Его просто зовут Чапай. Это слово наводит ужас на белую гвардию. Там, где заслышит она о его приближении, подымается сумятица и паника во вражьем стане. Казаки в ужасе разбегаются, ибо не было, кажется, ни одного случая, когда бы Чапай был побит. Личность совершенно легендарная… Крестьянское население отзывается о нем с благодарностью, особенно там, около Иващенковского завода, где порублено было белой гвардией около двух тысяч рабочих..

Крайняя самостоятельность, нежелание связаться с остальными красными частями в общую цепь повели к тому, что Чапай оказался устраненным. Кем и когда — не знаю. Но недавно у Фрунзе обсуждался вопрос о том, чтоб Чапая пригласить сюда, в нашу армию и поручить ему боевую задачу — продвигаться, мчаться ураганом по Южному Уралу, расчищая себе дорогу огнем и мечом.

Ему поручат командование отдельной частью, может быть, целым полком… Политически он малосознателен. Инстинктивно чувствует, что надо биться за бедноту, но в дальнейшем разбирается туго. Фрунзе хотел свидеться с ним в Самаре и привезти оттуда сюда, в район действия нашей армии.

Через несколько дней Фрунзе должен воротиться. С ним, может быть, приедет и Чапай».

Однако ни с Чапаевым, ни с Анной Никитичной встретиться в Уральске Фурманову не пришлось. Не пришлось дождаться и командарма.

Белогвардейцы готовились нанести удар по городу. Нужно было подготовить войска к решительным боям. Друзья-ивановцы Игнатий Волков и Павел Шарапов получили уже назначение в передовые части. «Люди сжились с опасностью и чувствуют себя спокойно под свистом пуль…»

27 февраля прямо из Самары Фрунзе предписывает Фурманову ехать в Александров-Гай, наладить политическую работу в находящейся там группе частей.

С особой радостью узнает Фурманов, что начальник группы — Василий Чапаев. Значит, ему предстоит работать бок о бок, плечом к плечу с этим легендарным человеком.

«Он личность незаурядная, — замечает Фурманов, — спать не любит, и думаю, что наша… дивизия скоро пойдет в работу».

В Александрове-Гае размещались штаб и политотдел одной из бригад. Все основные части находились на передовых позициях, на линии огня. Надо было сорвать все замыслы белогвардейцев, прикрыть дорогу к Уральску. Шла подготовка к наступлению, к штурму станицы Сломихинской, находящейся в 80 километрах от Алгая (Александрова-Гая). По пути к Сломихинской уже были схватки в Бай-Тургане и Порт-Артуре. Схватки малоудачные. Необычайно трудно было вести политическую работу в такой обстановке. Тем более что для Фурманова здесь все было в новинку, неизведанное и неиспытанное.

Громкие слова здесь не нужны. Они будут звучать неуместно и фальшиво. Надо принять непосредственное участие в бою. Надо быть к этому бою готовым. Об этом все думы. Это ведь, по существу, будет первый его настоящий бой, самое трудное испытание в жизни.

«Ночью, когда об этом думал, вставали, рисовались мне фантастические картины героизма. Потом мученичество, слава, скорбь дорогих, близких людей…»

Нет… Не об этом надо думать, Митяй… Все это отголоски старой «литературной» романтики. Романтическая бутафория.

«А они, безвестные герои, думают ли они об этой декоративной стороне героизма?»

Надо отбросить все личное, надо думать о сотнях людей, которых ему доверил Фрунзе.

Именно ему, как представителю партии. Конечно, личный пример, участие в бою — эта важно, очень важно. Но он ведь должен еще подготовить людей к этому бою.

Он знакомится с людьми, преодолевает первое недоверие ик (приехал-де чистенький, необстрелянный интеллигент…), беседует с политкомами артдивизиона, кавдивизиона, Интернационального полка, проводит партийные собрания, организует митинги.

Неожиданная радостная встреча. Командиром артдивизиона назначен старый друг-ивановец Николай Хлебников. Тольк© недавно, кажется, расстались с ним. А его уже трудно узнать. Вояка… Дубленый полушубок, длинная шашка, маузер в деревянной кобуре. И главное — густая борода и пышные усы.

— Встречался с командармом?

— Ну как же!.. Но, правду сказать, накоротке. Ему сейчас не до нас. Огромными делами ворочает. А на дивизион, сам меня назначил. Помнит. А ты? Слыхать, к нам комиссаром. Хорошо! Повоюем вместе. А Чапая видел?

— Нет, — с огорчением признался Фурманов, — еще не пришлось. Чапаев неуловим. Скачет из одной части в другую.

— Ну, Митяй, желаю успеха! Человек он, говорят, не из легких. А любят его бойцы крепко. Не забывай артиллеристов, Митяй…

…Наступление на Сломихинскую назначено на 10 марта. Это приказ самого Чапаева, утвержденный Фрунзе. Сил много. Алтай остается совсем пустым, Все идут в бой.

Маскировки никакой. На улицах оживление. Шум, крик, лязг оружия, грохот проезжающих пушек, ржание лошадей, вон верблюдов. Их несколько сот в обозе, навьюченных, снаряженных.

Последние дни перед боем. Фурманов долго беседует с командиром бригады и командирами частей. Комбриг — военспец, бывший полковник, хорошо знает свое дело. Надо доверять ему. И все же порой вспыхивает подозрение. А целиком ли он наш? Не изменит ли в опасную минуту?.. Надо быть настороже.

А ночью в избе комиссар опять вынимает свою неизменную записную книжку.

«Что то будет? И как вообще закончится эта операция? Вернемся ли мы и. все ли вернемся?.. Дело предстоит большое и, видимо, жаркое. Казаки дешево себя не продадут. К тому же у них несомненный численный перевес. Мы берем пока что революционной стойкостью, преобладающей инициативой и превосходством. оружия, главным образом пулеметов… Ну, со знаменем вперед! Да будет с нами красная сила! Да будет с нами революционная, бодрость, пролетарское терпение и пролетарское мужество!..»

Бросает перо. Встает; Подходит к окну. Сразу за домом — степь. Долго глядит во тьму, где изредка вспыхивают светлячки неведомых огоньков.

Опять садится к столу. «Жизни жаль. Еще хочется, страстно хочется жить, но за великое дело можно отдать и этот самый лучший: дар — свою жизнь…»

Думает о родных, близких, о матери и младших сестрах, уехавших в Крым и потерявших всякую связь с Митяем. О братьях. Младший, Сережа, уже несколько месяцев воюет, может быть, где-то совеем неподалеку. Жив ли ты, родной Сережа?.. Опять нет весточек от Наи.

«А обозы все движутся бесконечной вереницей. Пустеет Алгай, уходят последние части. Через день загремят орудия, откроется страшный, решающий бой. Все мысли мчатся туда, вперед, к этому роковому дню».

И последняя мысль:

«А Чапая все нет. Где же он, вездесущий и неуловимый?..»

В вечер перед выступлением командиры и политработники собрались у комбрига Андросова. Прощальная вечеринка. Фурманов вернулся в свою избу поздно ночью. Для сна остались считанные часы. Только разделся — вестовой. «Приехал Чапаев.»» Сна как не бывало. Когда? Где? На станции. За ним посланы подводы. Дорога плохая. Доберутся через пару часов.

9 марта в семь часов утра Дмитрий Фурманов впервые увидел Василия Чапаева.

Еще не сознавая целиком важности этой встречи, еще и думать не думая о том, что через недолгие годы будет написана книга «Чапаев», а потом поставят по книге фильм и он обойдет весь мир и заслужит славу поистине неувядаемую (самому автору «Чапаева» так и не доведется этот фильм увидеть), еще ничего не ведая обо всем этом, комиссар Дмитрий Фурманов постарался с предельной точностью в тот же день запечатлеть эту встречу в своем дневнике:

«Передо мной предстал по внешности типичный фельдфебель, с длинными усами, жидкими, прилипшими ко лбу волосами; глаза иссиня-голубые, понимающие, взгляд решительный. Росту он среднего, одет по-комиссарски: френч и синие брюки, на ногах прекрасные оленьи сапоги. Перетолковав обо всем и напившись чаю, отправились в штаб! Там он дал Андросову много ценных указаний и детально разработал план завтрашнего выступления. То ли у него быстрая мысль, то ли навык имеется хороший, но он ориентируется весьма быстро и соображает моментально. Все время водит циркулем по карте, вымеривает, взвешивает, на слово не верит. Говорит уверенно, перебивая, останавливая, всегда договаривая свою мысль до конца Противоречия не терпит. Обращение простое, а с красноармейцами даже грубоватое…

Я подметил в нем охоту побахвалиться. Себя он ценит высоко, знает, что слава о нем гремит тут по всему краю, и эту славу он приемлет как должное. Через час с ним еду на позицию, в Казачью Таловку, где стоит Краснокутский полк. Завтра, в восемь утра, общее наступление…»

Василий Иванович Чапаев, человек резкий и самобытный, не любил никакой опеки над собой. Недружелюбно относился он к штабистам и политработникам. Все казалось, что ему недостаточно доверяют, в чем-то подозревают, приставляют комиссаров следить за ним, ограничивать власть его. Не сразу полюбил он и Фурманова, долго приглядывался к нему, испытывал в боях. Постепенно увидел он в своем комиссаре человека большой культуры, которой так не хватало ему самому, представителя рабочего класса и большевистской партии. Вскоре свойственная Чапаеву настороженность сменилась по отношению к Фурманову открытой доверчивостью и настоящей большой дружбой.

«Меня, — откровенно рассказывал Чапаев Фурманову, — в штабе армии не любят и считают даже врагом советской власти, хотя я в партии коммунистов состою уже более года. А это вот почему. Когда мне приходилось спасать Пугачев и Маратов, там, в Пугачеве, Совет работал плохо. А надо было бороться с белогвардейцами и экстренно мобилизовать крестьян Вот я и стал все это делать сам, потому что делать было необходимо, а делать некому. Ну, пошли кляузы да поклепы — там, в штабе, и взъерошились. Да и до сих пор не могут изменить мнения, хотя уж и убедились, что я борюсь за Совет. Ничего, рассеется, да и мало меня это беспокоит. С товарищами я лажу, они меня знают и любят, а что дальше — мне наплевать…»

Всякие злонамеренные наветы на Чапаева доходили, конечно, и до ушей Михаила Васильевича Фрунзе. Однако Фрунзе знал и о том, как любили Чапаева бойцы, партизаны, как победоносно воевал он с белогвардейцами, одним именем своим наводя страх на противника.

Фрунзе понимал, что в россказнях об анархизме, недисциплинированности Чапаева есть и своя доля правды, что человек он, несомненно, своевольный и необузданный.

Но не так уж много было среди командиров Красной Армии наряду с бывшими офицерами, военспецами, перешедшими на нашу сторону, вожаков-самородков, вышедших из народных низов и воплотивших в себе и талант и мудрость народную.

Еще не познакомившись лично с Чапаевым, Фрунзе уже испытывал к нему доверие и симпатию. Вот ведь послали его (а зачем послали в самый разгар боевых действий?..) в тыл, в Москву, в академию. Другой бы успокоился вдали от опасностей, от каждодневной угрозы смерти. А он вырвался оттуда, вернулся на фронт. Именно такие командиры и нужны молодой Красной Армии.

А что необуздан… Так надо дать ему настоящего комиссара-большевика, который сумеет найти путь к его сердцу.

А тут, кстати, такой комиссар и нашелся. Человек, хорошо проверенный самим командармом. Его друг и боевой соратник Дмитрий Фурманов. Надо связать этих двух большевиков, столь непохожих друг на друга.

Вызвать их обоих вместе не представилось возможности. Фрунзе познакомил их друг с другом заочно.

Оба они высоко ценили доверие командарма. Оба с нетерпением ждали первой встречи.

И вот она, эта первая встреча, состоялась.

Они ехали в конном строю из Алгая в Порт-Артур, где начинались исходные позиции для наступления на станицу Сломихинскую.

Чапаев все приглядывался к посадке Фурманова и был удовлетворен ею. Видно, не первый раз комиссар на коня садится.

Ехали голой степью, полные дум. Каждый думал о своем.

Фурманов еще до этой первой встречи решил установить с Чапаевым особую, тонкую систему отношений. Избегать вначале разговоров чисто военных, чтобы не показаться полным профаном, повести с ним беседы политические, вызвать на откровенность, узнать все о жизни его, мыслях и чувствах. Конечно, и о себе рассказать, чтобы добиться интимно-дружеских отношений. Ну и заслужить, конечно, уважение Чапаева поведением своим в бою. В общем показаться этаким свойским фронтовым парнем, ни в коем случае, однако, не роняя авторитета своего и достоинства.

«Чапаев — герой, — рассуждал сам с собой Фурманов. — Он олицетворяет собою все неудержимое, стихийное, гневное и протестующее, что за долгое время накопилось в крестьянской среде. Но стихия… Черт ее знает, куда она может обернуться.

Надо ввести ее в рамки, эту стихию. Надо взять ее под свое идейное влияние. И прежде всего самого Чапая. Конечно, это все не так легко и не так просто..»

Приглядывался к комиссару и Чапаев.

«Из каких он? — думал Василий Иванович. — На этих бумажных штабистов будто бы не похож. Говорят, с рабочими приехал, с ивановцами. Дружок самого Фрунзе. «Будьте неразлучными с комиссаром, — сказал Фрунзе. Что же, неразлучными так неразлучными. Он человек, конечно, партийный и ученый. Однако командовать ему над собой не позволю В общем жизнь покажет. Делить нам с ним будто бы нечего…»

Остановились на пути, в Казачьей Таловке.

Улицы были запружены артиллерией, конницей, обозами.

Вокруг костров сидели красноармейцы. Грели чай, смеялись, пели песни.

Точно бой еще предстоял не сегодня, а в далеком будущем.

Передовые отряды вытягивались по направлению к фронту — к Порт-Артуру.

Подсел к одному из костров и Чапаев. Его узнали и радостно приветствовали. Фурманов еще раз почувствовал, как любят его бойцы.

Обождав конца песни, Чапаев затянул сам, свою любимую:

Потом пели про Стеньку Разина, потом еще одну любимую, протяжную:

Этой песне подтянул сильным своим баритоном и Фурманов.

Чапаев метнул на него острый взгляд, усмехнулся. Ему понравилось, что комиссар примкнул к песне и что голос у комиссара тоже, видать, подходящий…

Перед самым рассветом двинулись дальше. Наступали с трех сторон полками. Полк, стоявший в Таловке, шел в центре. Вскоре услышали гул орудий и увидели всполохи шрапнельных разрывов.

Маленькое селение Порт-Артур оказалось разрушенным и сожженным до основания. Здесь уже расположились бригадные тылы.

Чапаев, ничего не сказав комиссару, устремился куда-то вперед.

Фурманов задержался на считанные минуты (натер все же ногу и переобувался). Но нагнать Чапаева уже не мог. Не знал пути и опасался попасть в руки белогвардейцев.

Навстречу стали попадаться подводы с ранеными.

Санитар-обозник поведал, что красноармейцы уже выбили казаков из ближнего хутора. Погнали дальше. Фронт — верстах в пяти.

Вскоре комиссар нагнал наступающие цепи и спешился. В первой цепи он, наконец, увидел Чапаева. Василий Иванович шел вместе с бойцами. То и дело он отдавал распоряжения, подавал команду. Связные передавали приказы его от фланга к флангу. Глаза его горели. Кубанка была лихо сдвинута на затылок. В правой руке блестел обнаженный клинок. Увидев комиссара, он удовлетворенно качнул головой и озорно подмигнул ему: знай, мол, наших. Цепь безостановочно шла вперед, не встречая сопротивления противника.

Справа показался хутор Овчинников, занятый казаками. Но боя не произошло и здесь.

Огонь нашей батареи усилился. «Хлебников действует, — решил Фурманов. — Дружок Никола… Его орудия». Только у самой станицы Сломихинской обрушился на красноармейцев шквальный артиллерийский огонь.

«Вот оно, первое испытание», — дрогнув, подумал Фурманов, но продолжал идти впереди цепи, держа коня на поводу, подбадривал товарищей, покуривал, пошучивал с ними, даже бравировал молодечеством своим.

Вскоре снаряда стали падать совсем рядом с наступающей цепью. Ближе. Ближе. Еще ближе.

Чапаев, вскочив на коня, объезжал фронт, появлялся в самых опасных местах, устанавливал связь между полками, отдавал приказы.

Цепь замедлила движение. Стали падать пораженные осколками бойцы. Подпустив красноармейцев совеем близко к станице, казаки усилили орудийный огонь, и вдруг сразу с окраины станицы ударили пулеметы.

Цепь залегала, подымалась, передвигалась перебежками. Перебегал и Фурманов. Потом после очередного артиллерийского шквала он вскочил на коня и, оправдываясь перед самим собой тем, что едет искать Чапаева, поскакал к левому флангу, а потом, обогнув его, — в тыл. Соскочил с коня у ближайшего бугра и залег, приникая к земле.

Подъехал кто-то с левого фланга, сообщил, что показалось несколько сотен казаков, надо их достойно встретить, а па фланге не хватает пулеметов.

Вдали действительно показалась казацкая лавина.

Фурманов вскочил на коня и поехал «доставать пулеметы», попал в обоз, провозился там больше часу. А когда вернулся на прежнее место, никого не застал.

Огорченный, раздосадованный, негодующий на самого себя, он направился к станице Сломихинской, не зная результатов боя. Подъехал к нему еще один отставший товарищ.

На окраине села мальчуган гнал корову.

— Малец, эй, малец, тут что — вошла Красная Армия?

— Вошла, вошла, она у нас.

Фурманов помчался в станицу. Красноармейцы, оказалось, давно уже вступили в нее. Чапаев встретил его, усмехаясь. Но ни о чем не расспрашивал.

«Мне было стыдно, — с горечью записывал в тот вечер Фурманов, — что приехал так поздно, и тем более обидно, что самый разгар боя пережил я в передовой цепи, а как только отъехал — пальба прекратилась… Тут были уже все в сборе — все, только я опоздал. Но и то, что пережил я в этом первом боевом крещении, видимо, останется надолго и глубоко в душе…»

А через несколько лет, уже сидя над рукописью «Чапаева» и опять переживая этот провал свой в первом бою, но ничего не прикрашивая и ничего не прощая себе, Фурманов писал о комиссаре Клычкове:

«Он все успокаивал себя мыслью, что со всеми новичками, верно, то же бывает в первом бою, что он себя оправдает потом, что во втором, в третьем бою он будет уже не тот…

И не ошибся Федор: через год за одну из славнейших операций он награжден был орденом Красного Знамени. Первый бой для него был суровым, значительным уроком. Того, что случилось под Сломихинской, никогда больше не случалось с ним за годы гражданской войны. А бывали ведь положенья во много раз посложнее и потруднее сломихинского боя… Он выработал в себе то, что хотел: смелость, внешнее спокойствие, самообладание, способность схватывать обстановку и быстро разбираться в ней… Но это пришло не сразу — надо было сначала пройти, видимо, для всех неизбежный путь: от очевидной растерянности и трусости до того состояния, которое отмечают как достойное…»

И нужно было иметь большую внутреннюю смелость, чтобы, ничего не скрывая, беспощадно относясь к себе, рассказать и об этой робости в первом бою и о том, как происходило преодоление ее. Без рисовки. Без позы. Без лицемерия. Правдиво и искренне рассказать в дневнике, а потом в романе, в каких сложных условиях закалялась сталь.

Так же беспощадно, правдиво относился Фурманов и ко всему, что его окружало.

Взятие станицы Сломихинской, естественно, было праздником для красноармейцев.

И Чапаев и Фурманов сами принимали участие в общем веселье, в хоровых песнях, в плясках народных.

Проявилось и анархистское, стихийное начало. Не обошлось без грабежей и мародерства.

С первого же дня Фурманов начал решительную борьбу с грабителями.

В этой борьбе поддержал его и Чапаев.

Были проведены митинги по всем полкам, и красноармейцы поклялись прекратить самоуправство, вернуть все награбленное.

Фурманов уже видел Чапаева в бою. Теперь он впервые наблюдал его на трибуне. Наблюдал и восхищался.

Конечно, Чапаев не был «оратором». Речь его была отрывистой, резкой, иногда напоминала команду. Но слушали его прекрасно. В нем красноармейцы-крестьяне видели своего же товарища, вышедшего из их же среды. Видели, что слово у него не расходится с делом. Любили его и слушались беспрекословно.

— Товарищи, я не потерплю того, что происходит, я буду расстреливать каждого, кто наперед будет замечен в грабеже. Сам же первый и застрелю. А попадусь я — стреляй меня, не жалей Чапаева. Я ваш командир, но командир только в строю; на воле я ваш товарищ. Приходи ко мне в полночь и за полночь, надо — так разбуди, я завсегда с тобой поговорю, скажу, что надо. Обедаю — садись со мной обедать, чай пью — и чай садись пить. Я к етой жизни привык. Я академиев не проходил и их не закончил, а вот все-таки сформировал четырнадцать полков и во всех в них был командиром…

На митингах он был резок и прям. Находил нужные слова. Но не плыл по течению. Не потакал всяким своевольным настроениям. А если некоторые вопросы и решал наивно и примитивно, то внимательно (при всей его властности, нелюбви к возражениям) выслушивал советы комиссара и (хотя не сразу) вносил поправки в свои решения.

Фурманов на митингах, выступая вслед за Чапаевым, говорил по-иному. Опытный оратор, он пытался широко разъяснить политику партии, Советской власти, рассказывал о Ленине, о Фрунзе, о положении на других фронтах. Конечно, здесь выступать перед этой стихийной массой было потруднее, чем на ивановских рабочих собраниях. Но он хорошо понимал эту разницу, в речах своих стремился быть находчивым и гибким. Они были очень непохожи, Чапаев и Фурманов. Но каждый по-своему находил доступ к душам солдатским. Комиссар полюбился Чапаеву. Да разве Фрунзе мог бы ему. Чапаеву, прислать плохого комиссара…

А Фурманов каждый день открывал в Чапаеве все новые и новые высокие качества.

«В нем все простонародно и грубо, по и все понятно. Лукавства пет, за лукавство можно по ошибке принять требуемую иногда обстоятельствами осторожность. Словом, парень молодец. Натура самобытная, могучая и красивая».

Конечно, дух крестьянской вольницы очень еще силен в нем.

«Чапаев теперь как орел с завязанными глазами, сердце трепетное, кровь горяча, порывы чудесны и страстны, неукротимая воля, но… нет пути, он его ясно не знает, не представляет, не видит».

И именно ему, Фурманову, как представителю партии, следует принять участие в большевистском «воспитании» Чапаева, раскрыть перед ним всю красоту целей и задач коммунизма.

Да и комиссару можно многому поучиться у Чапаева — силе воли, выдержке, таланту вести в бой массы.

Надо поставить себя так, чтобы Чапаев поверил в него, надо заслужить его дружбу. Не поучать. Не резонерствовать. Не сдаваться в спорах и не обострять их. Влиять незаметно. Тактично и умно использовать для этого влияния все свои знания, всю культуру, весь опыт.

Теперь они с Чапаевым стали совсем неразлучными. Части все время находились в движении. Нужно было быть там, где ты больше всего нужен. С бойцами. И Фурманов вместе с Чапаевым были редкими гостями в штабе. Они были всегда в войсках. Нужно было ободрить, показать пример, разобраться в обстановке, иногда. круто поступить с ослушниками. Вместе с тем нужно было пользоваться всяким представившимся случаем, чтобы объяснить и красноармейцам и местным крестьянам всю необходимость борьбы.

Фурманов всегда кипел в работе. Ему казалось, что теперь вот оно пришло, то настоящее, о чем мечтал он всю жизнь. Он рано вставал, поздно ложился, пользуясь в походе случайным приютом. Он появлялся в самых опасных местах. Теперь ему уже казалось, что вовсе и не было того досадного страха, который охватил его в сломихинском бою. Он давно привык к опасностям и преодолел всякий страх. Иногда казалось, что нет никаких надежд остаться живым. Но случай спасал ему жизнь.

В долгих походах, когда ехали они стремя в стремя или в одной повозке, Чапаев рассказывал своему другу о всей своей жизни. О том, как батрачил в юности, был кучером, пастухом, плотником, маляром, солдатом. Много раз ранен был еще в ту войну, получил четыре георгиевских креста и четыре медали — полный набор. А потом революция. Начал войну с беляками.

В сложной боевой обстановке Фурманов все же успевал записывать необычайные эти рассказы. Для чего? Сам еще не знал. Но не записывать не мог. И, сидя над дневником, вспоминал каждую деталь рассказа.

«Жалею об одном — мало получил я образования… Ну, как только научился читать, сейчас же принялся за книги… Прочитал я про Ганнибала, про Наполеона, Стеньку Разина, Емельяна Пугачева, знаю и про атамана Чуркина, потом читал насчет Спартака и Гарибальди. Эти все люди очень мне нравятся тем, что не любили подчиняться, а любили свободу…»

Очень смешно рассказывал он про экзамен свой в академии.

«— Знаешь, — спрашивает экзаменатор, старый военспец, — реку Рейн?

Я ее, конечно, знаю, где она находится, но дай, думаю, скажу, что не знаю — посмотрю, что будет.

— Нет, — говорю, — не знаю, а вы сами знаете реку Солянку? — спрашиваю его.

— Нет, — говорит.

— Ну так вот и спрашивать нечего, а через эту Солянку мне пришлось идти вброд, тут я разбил казаков, ее надо было знать мне хорошо.

Экзамен все-таки выдержал. Теперь стремлюсь образовываться сам: например, арифметику и геометрию разобрал, умею решать задачи. Я, бывало, и в окопах, когда научился писать, лежу и пишу, лежу и пишу. А теперь начал писать большой роман, у меня он дома, и написано уже много…»

Особенно обижался Чапаев, когда его называли анархистом.

Он давно понял вред анархизма и стал коммунистом.

«Я признаю, что надо считаться с центром, и считаюсь с ним, но если мне дают какое-нибудь скверное и неправильное приказание, слепо я его исполнять не буду Ему там, какому-нибудь генералу, легко разговаривать на бумаге, а когда я сам иду в первой цепи и когда мне первому грозит пуля — на рожон я не пойду, а выберу как раз такое место и время, чтобы врага расколотить, а самому выйти сухому из воды…»

Во время остановок на ночлег или чай (Чапаев спиртного не пил, не курил, ненавидел игру в карты) пели любимые чапаевские песни.

«У всех у них, чапаевцев, — записывал Фурманов, — я не наблюдаю ни жадности, ни алчности — простые и просторные души».

После сломихинского боя Фрунзе вызвал Чапаева и Фурманова к себе, в Самару. Предстоял разговор о новом назначении.

Михаил Васильевич обрадовался встрече со старым другом, но принял Фурманова и Чапаева одинаково сердечно. Рассказал о том, что Колчак предпринял новое наступление по всему фронту. Собирается овладеть всей Средней Волгой, захватил уже Уфу и угрожает Самаре. Есть опасение, что мы можем потерять Самару, потерять все Поволжье.

Сюда рвутся и части генерала Деникина, чтобы, соединившись с Колчакам в Саратове, начать совместное наступление на Москву. В связи с этим меняются наши стратегические планы. Предполагали идти на Туркестан, добывать хлопок. Теперь придется сосредоточиваться в районе Самары.

Восточный фронт объявляется главным фронтом.

Ленинский призыв «Все на Колчака!» мобилизует народные силы.

Он, Фрунзе, назначен командующим южной группой войск Восточного фронта. В качестве одной из ударных частей фронта формируется 25-я дивизия.

Командующего вызвали к прямому проводу, и он не успел окончить свой разговор с Чапаевым и Фурмановым.

Пригласил их вечером на чаепитие.

Адъютант Фрунзе Сиротннский задержал Фурманова, шепнул ему о просьбе Фрунзе прийти на пятнадцать минут раньше назначенного времени. Фурманов понял, что командующий хочет поговорить с ним наедине.

Сославшись на какое-то личное дело, он вышел из дому раньше Чапаева. Тот подозрительно досмотрел ему вслед.

Михаил Васильевич обнял своего «крестника». Однако не было времени для сантиментов. С минуты на минуту мог прийти Чапаев.

Фрунзе сказал, что хочет назначить Чапаева начальником 25-й дивизии, в которую в качестве пролетарского ядра войдет и 220-й Ивановский полк. Каково мнение Фурманова? Годится ли Чапаев на такой ответственный пост?

Фурманов ответил без раздумий. Да, годится. Это настоящий герой, народный самородок, готовый драться за Советскую власть до последней капли крови. «Конечно, — добавил Фурманов, — он человек трудный, своевольный, неотесанный, ему еще надо помочь разобраться во многих сложных вопросах борьбы. Его еще надо воспитывать».

Именно так думал и сам Фрунзе. Он не успел ответить Фурманову. Шумно, поддерживая серебряную свою шашку, вошел Чапаев. Хитро оглядел Фрунзе и Фурманова. Понял все. Но промолчал.

— Так вот, Василий Иванович! — сказал Фрунзе. — Реввоенсовет решил назначить вас начдивом двадцать пятой. А комиссаром к вам, конечно, Фурманова. Вы ведь уже узнали немного друг друга? Возражений нет?

Возражений не было.

Снова долгая, утомительная дорога на лошадях, снова задушевные беседы командира и комиссара. Оба лежат в повозке, на сене, закутавшись в тулупы и бурки, тарахтят по степи колеса, задувает пурга, над головой черное беззвездное небо, не спится. О многом думается в такие ночи. И о предстоящих боях и о прошлом.

Фрунзе разрешил заехать в Вязовку, родное село Чапаева.

В Вяэовке был размещен немалый гарнизон. Председатель Совета в честь приезда земляка-героя созвал митинг. Народный дом был переполнен. Чапаев выступил с горячей речью. Обещал разбить Колчака и всех белогвардейцев. А потом попросил комиссара рассказать что-нибудь научное. Фурманову сильно недужилось. Да и не хотелось повторять то, что говорил Чапаев о предстоящих боях. Он собрал все силы и прочел лекцию… о Парижской коммуне.

Сам был удивлен тому, с каким вниманием его слушали Как это все было необыкновенно. Степь. Буран. Затерянное в! снегах село Вязовка. Красноармейцы, готовые к боям. И… Парижская коммуна. Он связал лекцию с текущим моментом. Колчак и Тьер. Фрунзе и Делеклюз. Домбровский и Чапаев. Все причудливо переплелось в небольшой этой лекции.

Чапаев застыл в старом театральном кресле. Он слушал с таким пристальным вниманием, что казалось, даже не дышал, боясь пропустить слово. Он гордился своим ученым комиссаром.

6 апреля была получена телеграмма от Фрунзе. Чапаев и Фурманов должны немедленно выехать в Бузулук, где будет расположен штаб новой дивизии. Предстояли боевые действия.

Завершив в ту же ночь все дела в Уральске, начдив и комиссар на заре в сопровождении двух ординарцев помчались в Бузулук.

И в этой стремительной поездке, на коротких привалах не прекращались бесконечные их разговоры. Фурманов стал самым близким человеком для Чапаева. Начдив раскрывал перед ним всю свою душу.

— Я убедился, — говорил он, — что, пока мы у богача не отымем его богатство, пока мы все не передадим беднякам, покою не будет. Вот почему я и коммунистом-то сделался — тут я лучше Ленина все понимаю…

Не задерживаясь в штабе дивизии, не отдохнув даже с дороги, начдив и комиссар поехали в расположение частей.

В селе Сорочинском разместилась первая бригада — Пугачевский и Домашкинский полки.

Командовал бригадой соратник Чапаева, совсем еще молодой, двадцатидвухлетний Иван Семенович Кутяков, проведший уже немало боев, много раз раненный и контуженный.

Иван Семенович немедленно созвал весь командный состав в кинематографе «Олимп».

Узнав о приезде Чапая, валом повалили в кинематограф и красноармейцы. На митинг собралось больше тысячи человек. И опять бок о бок, каждый по-своему, прекрасно дополняя ДРУГ Друга, выступили начдив и комиссар. А когда окончился митинг, на сцене появилась неизменная гармонь. И Чапай «выдал» камаринского. Плясал он без устали, легко и красиво. Хлопали ему без конца. А потом появились и другие плясуны.

Особенно пришлось по нраву бойцам, что сам начальник дивизии не важничает перед ними и пляшет до упаду.

Фурманов был сначала несколько смущен тем, что Чапаев выступает в роли плясуна. А потом понял, что в красноармейской среде, накануне тяжелых боев, это и уместно и весьма полезно. Это была отдушина. Полки, все время находившиеся в боях и походах, теперь хоть несколько часов отдыхали.

А вместе с бойцами их командиры. И Фурманов даже пожалел, что не может сплясать русскую на пару с Чапаевым.

Он не знал, комиссар, что ждет его большая радость. Что именно в этот день Анна Никитична, Ная, приехавшая с Кубани в Иваново-Вознесенск, сумела связаться с Фрунзе, что Фрунзе разрешил ей приехать в Самару на фронт и уже послана Сиротинским необходимая телеграмма-вызов, что долгожданная встреча их близка.

Он не знал еще и о том, что в ивановской газете «Рабочий край» опубликовано его первое «Письмо с фронта».

После тяжелых боев в районе Бузулука сломленные Красной Армией белогвардейцы начали отступление. Не знающие, что такое усталость, чапаевцы продолжали наносить им удар за ударом.

Ожесточенные бои развернулись под Бугурусланом, под Белебеем.

На реке Кинель произошло одно из самых кровопролитных сражений.

В этом бою 220-й Ивановский полк (пролетарское ядро дивизии) два раза бросался в атаку и два раза, подойдя к реке, отходил под бешеным огнем противника.

Полк состоял почти из одних коммунистов и комсомольцев. В его рядах было немало женщин — бойцов, медицинских сестер, политруков. Среди них выделялась старая знакомая Фурманова, общая любимица полка восемнадцатилетняя комсомолка Маруся Рябинина.

Во время боя комиссар дивизии Дмитрий Фурманов сам встал во главе одного из батальонов и повел его в третью атаку. Бойцы опять подошли к реке и снова, попав под сплошной огонь, дрогнули. Тогда рядом с Фурмановым оказалась Маруся. Крикнув: «За мной, товарищи!», она бросилась в воду. Бойцы, несмотря на пулеметный огонь врага, рванулись за Марусей и комиссаром, форсировали реку и погнали противника. Маруся Рябинина была убита в этом бою. Вражеская пуля пробила ей голову. Погиб и командир батальона. Фурманов, возглавив батальон, ворвался с ним в окопы врага.

На берегу реки состоялся митинг бойцов.

— Нет больше нашей звонкоголосой Маруси, — сказал Дмитрий Фурманов. — Не остудишь сердце, когда с болью и гордостью вспоминаешь образ этой замечательной ткачихи Она не посрамила славного прошлого ивановских ткачей и пала за счастье рабочего класса.

Он умел, комиссар, по-настоящему вдохновить людей, мобилизовать их на новые подвиги.

Бойцы Чапаевской дивизии проходили по местам, где недавно свирепствовали карательные отряды Колчака. Население было напугано. Фурманов устраивал митинги, на которых разъяснял политику Советской власти и задачи Красной Армии. В освобожденных селах и деревнях он организует ревкомы.

Особо важное значение в дивизии занимает политработа. Формы ее разнообразны и гибки. Каждое свое посещение батальонов Фурманов использует для бесед с бойцами. Он отмечает лучших, проявивших истинный героизм (он сам видел их в бою). А таких лучших были десятки и сотни. Часто вооруженные лишь винтовками и гранатами, бросались они на бронемашины и поезда и захватывали их. Комиссар беспощадно бичует трусов, нарушителей дисциплины.

Быть всегда вместе с бойцами. Досконально знать их жизнь. Такие задачи ставит он и перед всеми политработниками. Политотдел дивизии организует в частях партийные ячейки. В них вовлекаются все новые силы. Расширяется сеть культурно-просветительных комиссий, школ, библиотек.

Наряду с боеприпасами на фронт посылаются газеты, брошюры, воззвания и листовки.

Наконец в Бузулук приезжает Ная.

На другой же день комиссар назначает Анну Никитичну Стешенко на работу в культпросветотдел дивизии. Она создает передвижной красноармейский театр, который, двигаясь от полка к полку, ставит спектакли непосредственно на позициях.

Особенно любил бывать комиссар дивизии в родном Ивановском полку. Так хорошо было вспомнить со старыми друзьями о далеком городе ткачей, послать совместную весточку на родину.

Но и в других полках появилось у Фурманова много близких людей, которых он горячо полюбил и которыми гордился.

Таким был Горбачев, комиссар бригады Кутякова. Белогвардейцы стояли по правому берегу реки Боровки, кутяковцы — по левому. Надо было организовать разведку, собрать точные сведения о враге. Комиссар Горбачев сам с группой бойцов переплыл реку и пробрался в расположение противника.

Мокрые и грязные после разведки бойцы вернулись обратно, собрав нужные сведения и оставив на том берегу несколько человек «на случай».

«Вот как работают настоящие комиссары, — записал Фурманов в свой дневник. — Его работа слита неразрывно с работой командира бригады, функции объединяются, сплетаются, перевиваются…»

Именно так работал и сам Фурманов.

Одна из записей в дневнике его называется: «Чапаев и я».

«Как тень я все время следую за Чапаевым. Все дела приходится решать сообща. Ни одного вопроса он без меня не обсуждает, во всем советуется, обо всем спрашивает. И благодаря этому я постоянно в курсе всех начинаний и предположений. У нас установились самые лучшие, самые доверчивые отношения. Нам работать легко: его решительность, настойчивость и быстроту я дополняю осторожностью, спокойствием и способностью устанавливать контактные отношения. Часто сразу он подымается на дыбы, глаза заблестят, он готов сопротивляться, спорить, упорствовать.

Но, неизменно натыкаясь на спокойствие, предусмотрительность и убедительность доводов, со всем соглашается и принимает все мои поправки и изменения. Я еще не знаю случая, когда бы он не принял какого-либо моего предложения».

Один из комиссаров бригад прислал Фурманову официальный запрос: каковы задачи комиссара и в чем должна заключаться его работа Ответ Фурманова был весьма выразителен:

«Комиссару 74(2) бригады (Брауцею).

Товарищ!

Я не буду тебя учить тому, что надо делать: работа сложна и разнообразна, всего не предусмотришь.

Требую лишь следующего:

1) Точной исполнительности.

2) Напряженности в работе.

3) Спокойствия.

4) Предусмотрительности.

I. Используй всех подчиненных тебе работников, чтоб у них не было и минуты свободной. Вмени в обязанности комиссарам мелких частей не спать по деревням, а проверять и помогать Советам, беседовать с крестьянами и пр…

II. Внуши и укажи им, как сохранить авторитет, ибо некоторые комиссары унижают свое звание несерьезностью и слабостью.

III. Обращение комиссара с бойцами должно быть образцовым: спокойным, деловым, внимательным. Внушай к себе уважение даже обращением. Не позволяй оскорблять красноармейцев, тем более плеткой или кулаком, притягивай негодяев К суду.

IV. Не позволяй грабить, разъясни, как позорно это для Красной Армин рабочих. Нахальных грабителей тяни к суду, а с мародерами расправляйся еще короче, расстреливай на месте.

V. Держись ближе к организациям (судам и комиссиям): помогай им советом и проверяй работу.

VI. Притягивай всемерно красноармейцев к библиотеке: хоть раз в неделю — пусть почитает. Читай, объясняй сам, когда можешь, не смущайся тем, что мало слушателей.

VII. Строго наблюдай за техническими работниками, будь недоверчив, но не показывай своего недоверия, не оскорбляй, тем более не схватывайся ругаться: комиссар не должен ронять себя до ругани.

VIII. Отдельные эпизоды боевой жизни записывай. Раз в неделю присылай мне в двух экземплярах. Пусть будет кратко — зато свежо и интересно для газеты.

Военный комиссар 25-й стрелковой дивизии

Д. Фурманов».

Это была целая программа действий, программа, которой придерживался и сам комиссар дивизии.

Стремительно продвигаясь вперед, чапаевцы громили противника. Один из боев развернулся у села Пилюгина. Здесь особенно отличились артиллеристы Николая Хлебникова. Фурманову было приятно видеть, как отважно действует в бою старый товарищ. Сам комиссар был все время с бойцами. Он не отставал от Чапаева. Настроение бойцов поднималось, когда они рядом с собой видели комиссара, когда он предлагал им закурить из расшитого своего кисета, когда бросал какую-нибудь шутку, ввертывал острое слово и первый шел в бой по команде «Вперед!».

Пилюгино было расположено под горой. Гора крутая и обрывистая. Противник создал на подступах к селу сплошную завесу орудийного и пулеметного огня. И все же, по данным нашей разведки, он уже готовился к отступлению. Надо было торопиться с атакой. Все ближе подходили к селу чапаевцы.

Перебежка за перебежкой. Перебежка за перебежкой. Когда до Пилюгина осталось полтора километра, все цепи сомкнулись и по приказу Чапаева стали сжимать село полукругом.

Фурманов находился в Интернациональном полку. Он верхом направился к передовой разведке, которая по лощине ушла метров на пятьсот вперед и пыталась проникнуть в овины, разбросанные по краю села. Разведку обстреляли, и она залегла по склону оврага. Надо было форсировать штурм. В эти минуты комиссар увидел знакомые каски с огромными красными звездами. Подходили свои — иваново-вознесенцы. Ткачи. Знакомые, дорогие лица. Фурманова окликнули сразу несколько человек — узнали, обрадовались. Встреча с родным комиссаром еще более подняла дух ивановцев. До овинов оставалось меньше трехсот метров. Несколько пулеметчиков уже совсем приблизились к крайнему овину. К ним подбежали Фурманов с командиром батальона. Сломив сопротивление противника, ворвались в село.

Красноармейцы рассыпались по деревне. Ни грабежей Ни насилий. Ни оскорблений. Фурманов уже на ходу беседовал с населением. Женщины побежали за водой, чтобы вскипятить чаю, угостить пришедших товарищей.

Но чаевничать некогда.

Надо скорее двигаться вперед, чтобы захватить отступающие в панике белогвардейские обозы.

«Как изменился Митяй, как возмужал он», — с любовью думала, глядя на него, Анна Никитична. Она вспоминала того юношу, с которым встретилась всего четыре года тому назад в санитарном поезде. Тогда это был мятущийся интеллигент, честный, искренний, но колеблющийся, напряженно ищущий свое место в жизни. Теперь это был воин, коммунист, решительный и волевой комиссар, воспитатель тысяч людей.

И все же это был тот, полюбившийся ей Митяй. Всегда правдивый, ненавидящий фальшь и лицемерие. Так же, как тогда, заразительно весело смеялся он и так же, как тогда, пел любимые свои песни. Она, Ная, старалась не отставать от Митяя. Все время проводила в частях, проверяла работу школ ликбеза, формировала библиотеки-передвижки, сама читала вслух красноармейцам статьи из газет, рассказы, сцены из пьес, стихи Демьяна Бедного.

В трудных фронтовых условиях она создавала кружки художественной самодеятельности, находила певцов, плясунов, музыкантов.

Теперь уже почти каждый митинг кончался концертом. Развернул свою деятельность созданный при помощи комиссара и с одобрения покровителя искусств Чапаева передвижной красноармейский театр В перерывах между боями шли спектакли. «Артисты» гримировались углем, усы и бороды (у кого не было своих) создавали из пакли, вырванной из пазов в деревенских срубах.

Бывало, в разгар спектакля объявлялась боевая тревога, и бойцы так вот, в гриме, с паклевыми бородами, вскакивали на коней. Всякое бывало.

…Чапаеву с первого взгляда понравилась Анна Никитична. Он оказывал помощь в работе ее, приходил, если было время, на спектакли и по-детски восторженно аплодировал «положительным» героям нехитрых самодельных пьес, борющимся за правду и справедливость.

В дневнике своем, мысленно обращаясь к Нае, Фурманов записывал:

«…Ты ведь всюду со мной. Ты даже в бой со мной ходишь; под ураганным артиллерийским огнем ты стоишь плечом к плечу…»

Вот после одного такого боя Чапаев сказал Фурманову:

— Я был бы горд, если б только у меня была такая смелая жена, радовался бы, когда она пойдет со мной в бой.

И вместе с тем он был недоволен, когда Анна Никитична подвергала себя чрезмерным опасностям, и иногда ругал Фурманова за то, что тот недостаточно беспокоится о своей жене.

Фурманов был очень щепетилен во всем, что касалось его родственных отношений. Он старался ни в чем не выделять Анну Никитичну среди других политработников.

Очень типично для него письмо, написанное принципиально, без всякой доли ханжества и направленное в Реввоенсовет южной группы.

«Товарищи!

Разрешите мое весьма щекотливое положение. Один из декретов Совнаркома говорит об недопустимости мужу и жене работать в одной организации. Я работаю военным комиссаром 25-й дивизии. Жена, Анна Никитична Фурманова-Стешенко, заведует культпросветом этой же дивизии. Работай она слабо — я не щадил бы ни минуты и отстранил бы от работы. Но нижу обратное: до нее культпросвет почти не подавал признаков жизни, она же сумела организовать все его секции, а театральную наладила настолько, что стала возможной постановка пьес непосредственно на позиции в полках, а не только в штабах дивизии или бригад. Словом, работой я вполне доволен. Отзыв мой беспристрастен. Его могут подтвердить зав-политотделом, помноенкомдив и многие ответственные работники дивизии, знающие ее работу. Креме того, она работает как организатор, как артистка в труппе, как фельдшерица, когда уезжает во время боев со мной на позиции. Она заменяет мне секретаря. От секретаря, предложенного мне еще 5-й армией (когда 25-я дивизия числилась в 5-й армии), я отказался, ибо постоянного дела ему нет, а попусту деньги платить не стоит. Этого секретаря замещает мне Анна Ник-на, получая, разумеется, только одно жалованье, как заведующая культпросветом.

Михаил Васильевич Фрунзе в личной беседе дал мне свое согласие оставить ее при мне секретарем. Теперь я спрашиваю Вас, товарищи:-!) Может ли она вообще работать здесь, в одной дивизии со мной? 2) Может ли совмещать две должности, получая один оклад?

Военный комиссар 25-й дивизии Дм. Фурманов».

Реввоенсовет, конечно, разрешил Анне Никитичне остаться в дивизии.

Дружба Фурманова с Чапаевым все крепла. Это было даже поразительно при резком, несдержанном характере Василия Ивановича. Фурманов восхищался и военным талантом Чапаева и неутомимостью его.

«Все эти дни мы с Чапаевым в походах. Наши стали теснить белых по всему фронту. 25-я дивизия идет авангардом. Весело идти: здесь Чапай, а справа уже давно хлещет Кутяков со своею стальной бригадой. Он разбил уже около трех вражеских полков, захватив пленных, пулеметы, кухни и т. д.

…Мы с Чапаем сдружились, привыкли, прониклись взаимной симпатией. Мы неразлучны: дни и ночи все вместе, все вместе. Вырабатываем ли приказ, обсуждаем ли что-нибудь, данное сверху, замышляем ли что новое — все вместе, все пополам.

Такой дельной и сильной натуры я еще не встречал. Мы часто с ним предполагаем: что будет, как тяжело будет одному, когда другого убьют. И когда заговорим — обоим станет тяжело. Замолчим и долго-долго ни о чем не говорим. На него много клевещут, его понимают даже наши «лучшие»… как авантюриста — и только. Ему мало доверяют».

С негодованием пишет Фурманов:

«Из-за дров они не видят лесу. Они, эти будничные люди, не могут простить плотнику Чапаю его грубость, его дерзость и смелость решительно во всем: будь тут командующий и раскомандующий. Они не знают, не видят того, как Чапай не спит ночи напролет, как он мучится за каждую мелочь, как он любит свое дело и горит, горит на этом деле ярким полымем. Они не знают. А я знаю и вижу ежесекундно его благородство и честность — поэтому он дорог мне бесконечно. В защиту от клеветников и узколобых я уже неоднократно писал дорогому Фрунзе про истинного, про настоящего Чапая…»

Какой же партийной чуткостью, каким сердцеведением надо было обладать комиссару Фурманову, чтобы, отметая все внешнее, наносное, ложное, увидеть настоящего Чапая, помочь ему преодолеть «ущербности» свои, стать ему настоящим другом и помощником, а потом, уже много позже, создать его неумирающий образ в своей книге.

А ведь недостатки Чапаева он прекрасно видел.

И не все гладко складывалось у них во взаимоотношениях с Чапаевым. Были случаи, когда Фурманов решительно и резко пресекал своевольные и анархистские поступки начдива. Были случаи, когда они даже после ссоры хватались за наганы. И экспансивный Чапаев даже писал рапорт об отставке. Фурманов всегда остывал первый. И не то чтобы шел на примирение. Но умел вовремя остудить начдива. Когда однажды Чапаев решил даже ехать к Фрунзе со своим рапортом, сумел задержать эту поездку. А потом, когда прошли дни горячих боев, вместе поехали в Самару, к командарму.

Фрунзе был болен, но сразу же принял их у себя на квартире.

Уже понаслышанный об их стычке, Фрунзе ни словом о ней не обмолвился. Сам рассказал о положении на фронте, о великих задачах, которые Ленин и ЦК партии поставили перед Восточным фронтом, а следовательно, и перед Чапаевской дивизией. Рассказал и про последнюю свою поездку в Москву, и про встречу с Лениным, и про голод в северных районах. Про необходимость удесятерить нажим, чтобы окончательно столкнуть Колчака с Волги. И Чапаев и Фурманов слушали командарма с огромным вниманием. Все же Чапаев попытался раза два вставить словцо о цели своего приезда. Но Фрунзе никак на это не реагировал, продолжал рассказ свой.

А когда рассказал все, что хотел, выговорился, что называется, до дна, и видно было, как сильно утомился, вдруг улыбнулся своей доброй, чуть хитроватой, так знакомой Фурманову улыбкой и промолвил:

— А вы еще тут скандалить собрались. Да разве время, ну-ка, подумайте… Да вы же оба нужны на своих постах, ну, так ли?

И стало им обоим неловко за пустую ссору, которую подняли в запальчивости в такое время. Фурманов, собственно, на такой разговор с Фрунзе и рассчитывал в глубине души. Когда прощались с командармом, чувствовали себя как наказанные дети. А Фрунзе еще шутил — напутствовал:

— Ладно, ладно… вояки…

Уезжали на фронт опять друзьями.

После митингов, которые проводил комиссар в освобожденных селах и деревнях, многие крестьяне «записывались» в армию.

Почти всегда с уходящими вперед полками увязывались ребята-подростки.

Любимцем одного из полков стал двенадцатилетний Степка. Десятки самых разных работ выполнял он в полку — ив разведку ходил, и проволоку прорезал, и патроны подносил.

На груди его сверкал огромный красный бант, сбоку болталась небольшая шашка, за пояс был заткнут трофейный кинжал.

Встретив его в полку, Фурманов хотел сначала «разоружить» и отправить подростка домой, к родителям.

Но все бойцы так сильно просили за него, а Степка так моляще смотрел своими иссиня-черными глазами, что комиссар уступил.

— А тебе не страшно? — ласково спросил он мальчугана.

— Нет, товарищ комиссар, я уже в разведку ходил, на брюхе подполз к проволоке, ножницами ее перерезал, а ночь-то была темная, да в деревню потом, и разузнал все, что приказал товарищ Петров, — запальчиво и гордо ответил Степка.

Степка остался сыном полка. Вместе со своими отцами он мчался в конную атаку, и красный бант, украшавший грудь его, развевался на ветру.

«Вот бы мне такого сына», — мечтал Фурманов.

Он очень любил детей и, вступая в новые города и деревни, прежде всего помогал оставшимся без призора детям, выделял для них лучшие помещения, создавал особые продовольственные фонды. Ная была для него в этом деле лучшей помощницей.

Каждая гибель друга наносила ему тяжелую, долго не заживающую рану.

В то же время за этот военный год он сумел вытравить остатки «чувствительности», сентиментальности, которые еще сохранялись в душе его.

После одного боя комиссару пришлось допрашивать взятого в плен белого офицера.

Накануне в занятом селении чапаевцы нашли трупы двух красноармейцев, зверски изуродованных белыми. Красноармейцы негодовали, хотели тут же расправиться с военнопленным. Им не перечил и сам Чапаев. Но Фурманов не допустил самосуда.

Он допросил белого офицера тут же, в присутствии бойцов. Офицер держался надменно.

Еле сдерживая себя, Фурманов довел допрос до конца. Стало ясно участие этого подонка в белогвардейских зверствах. Комиссар приказал расстрелять его.

«Я стал сосредоточенным и строгим. Не шутил, не смеялся, даже разговаривал мало. Я даже чем-то как будто гордился. Чем? О, конечно, своей решительностью. К ночи я уже забыл. Сегодня, наутро, совершенно спокоен…»

Май был месяцем стремительного победоносного наступления Красной Армии.

4 мая был освобожден Бугуруслан. 13 мая штурмом взята Бугульма. 17 мая занят Белебей.

Чапаев и Фурманов часами не слезали с коней.

Основное место в дневниковых записях комиссара по-прежнему занимал Чапаев.

«Неугомонная натура, неспокойная, непоседливая — он все время должен находиться в движении. Если только приходится по необходимости оставаться на месте три-четыре дня — он тоскует, нервничает… Сотоварищи привыкли его видеть часто… Они все, как птенцы, работают под крылом Чапая. Он своей энергией воспламеняет их всех и не дает спать. Он все время их учит, все время подталкивает, бранит, чуть не бьет, а они любят, боятся и работают отчаянно…»

Фурманов видит и необузданность Чапаева, идущую во вред делу. Он, комиссар, уже умеет «укрощать» начдива, направлять энергию его в нужное русло, предостерегать от ложных поступков и пресекать их.

«Советы и приказания (Чапаева) всегда ценны, только высказываются они обычно крайне возбужденно и властно. Незнакомого, а тем паче бестолкового встречает бурей и громом. Тут и брань, и укор, и угрозы расстрелами. Правда, эти расстрелы редки, в моем присутствии дело ограничивается только угрозами, но стоило мне отлучиться на два дня — как двое под горячую руку были расстреляны… Все вместе: безудержная жестокость и чудная, простая сердечная нежность!..»

«Чем дальше, тем больше привязываюсь я к нему, тем больше привязывается и он ко мне. Сошелся тесно и я со всеми его ребятами. Все молодец к молодцу — отважные, честные бойцы, хорошие люди. Здесь я живу полной жизнью».

Бои предстояли тяжелые. Колчаковцы, хорошо вооруженные и обмундированные, отошли за реку Белую, минировали железнодорожный мост и прочно укрепились на высоком берегу.

29 мая 1919 года Владимир Ильич Ленин телеграфировал Реввоенсовету Восточного фронта:

«Если мы до зимы не завоюем Урала, то я считаю гибель революции неизбежной. Напрягите все силы… Следите внимательнее за подкреплениями; мобилизуйте поголовно прифронтовое население; следите за политработой. Еженедельно шифром телеграфируйте мне итоги…»[10]

30 мая 1919 года Михаил Васильевич Фрунзе отдал приказ войскам: «Противник, разбитый на фронте нашей армии, отходит на Уфу, где, по-видимому, попытается оказать последнее сопротивление на линии реки Белой. Ближайшая задача нашей армии — скорейшее овладение Уфой».

Главная роль в битве за Уфу была поручена Чапаевской дивизии. Иваново-Вознесенский полк должен был первым переправиться на восточный берег реки Белой и с севера ударить по городу. Другим частям дивизии было приказано обойти Уфу с юга, перерезать челябинскую железную дорогу и преградить колчаковцам путь к отступлению.

В самом начале июня двинулись к Уфе чапаевцы.

Фурманов рядом с Чапаевым, верхами.

Нагнали солдата, бредущего с костылем по обочине.

— Товарищ, куда идешь?

— Обратно в часть.

— А что хромаешь?

— Раненый.

— Когда ранили?

— Пять дней назад.

— Что же не лечишься?

— Некогда, товарищ, теперь нам не время лечиться, воевать надо. Вот убьют — лягу в могилу, там делать нечего, там и лечиться буду…

На первом же коротком привале комиссар вынул записную книжку и записал примечательный разговор этот.

«Захватило мне дух от радости за его слова. Посмотрел на него с любовью, с глубоким уважением и поехал дальше… Пятьдесят верст скакали мы без отдыху, скакали всего четыре часа…»

С любовью делал Фурманов эти записи о замечательных своих бойцах-однополчанах. Собирал редкие, потрясающие документы тех дней. О двух совершенно безногих бойцах-красноармейцах, которые работали в боях на пулеметах. О слепом бойце, письмо которого было опубликовано в дивизионной газете. (Это письмо Фурманов бережно хранил годы как дорогой, бесценный документ. Он мне показывал впоследствии, достав из тайников своих, это пожелтевшее, истертое на сгибах послание.) Братья автора письма были расстреляны белыми казаками. Сам он потерял зрение, был заключен в тюрьму, ожидал расстрела. А потом, чудом выбравшись из тюрьмы, он долго шел степью, «голодный и холодный», шел на ощупь по неведомым дорогам, чтобы найти своих, чтобы соединиться с Красной Армией.

Добрые люди помогали ему в пути, и письмо свое в газету он заканчивал словами благодарности.

«Да здравствует Всероссийская Советская Республика, товарищ Ленин, да здравствует непобедимый герой товарищ Чапаев, да здравствует волостной совет, экономический и продовольственный отдел!»

Этот слепой воин стал своеобразным «устным» летописцем дивизии. Он переходил из части в часть, рассказывая о подвигах Чапаева и его бойцов.

Ежедневно в дивизии рождались легенды — в той славной дивизии, о которой сурово и строго, ничего не приукрашивая и ничего не преуменьшая, эпически написал впоследствии писатель Дмитрий Фурманов.

«По горам, по узким тропам, бродом переходя встречные реки — мосты неприятель взрывал, отступая, — ив дождь и в грязь, по утренней росе и в вечерних туманах, день сытые, два голодные, раздетые и скверно обутые, с натертыми ногами, с болезнями, часто раненые, не оставляя строя, шли победоносно они от селения к селению, неудержимые, непобедимые, терпеливые ко всему, гордые и твердые в сопротивлении, отважно смелые и страшные в натиске, настойчивые в преследовании. Сражались героями, умирали, как красные рыцари, попадали в плен и мучениками гибли под пыткой и истязаниями… Будут новые моменты и прекрасные и глубокие содержанием, но это будут уже другие…»

Восхищаясь подвигами своих красных рыцарей, Фурманов никогда не закрывал глаза на трудности походной боевой жизни. Он ненавидел парадность и показуху. Он писал командующему армией и о нуждах солдатских и о необходимости немедленной помощи.

Письмо Фурманова Фрунзе в РВС 4-й армии:

«Объезжая цепи в течение последних дней, вижу невероятно трудное положение красноармейцев Нет белья, лежат в окопах нагие, сжигаемые солнцем, разъедаемые вшами. Молча идут в бой, умирают как герои, даже некого выделить для наград. Все одинаково честны и беззаветно храбры. Нет обуви, ноги в крови, но молчат. Нет табаку, курят сплошной навоз и траву. Молчат. Но даже молчанию героев может наступить конец. О благороднейших героях мы заботимся не по-геройски. Мы, несомненно, не правы перед ними. Сердце рвется, глядя на их молчаливое терпение. Не допустим же до разложения одну из самых крепких твердынь Революции. Разуйте и разденьте кого хотите. Пришлите материалы, мы сошьем сами, только дайте теперь что-нибудь. Мобилизуйте обувь и белье у населения…»

Перед решительным боем командующий южной группой войск М. В. Фрунзе собрал совещание командиров и комиссаров частей 25-й дивизии в селе Красный Яр, на самом берегу реки Белой, в 18 километрах от Уфы.

«Он, — впоследствии писал Фурманов, — тщательно взвешивает каждую мелочь, высчитывает, сколько часов в короткой июньской ночи, — когда упадет в вечернем сумраке и снова займется заря… как на ладони весь план, как на ладони наши силы… Ну, ребята, разговорам конец, час пришел решительному делу!»

М. В. Фрунзе прочел телеграмму В. И. Ленина, в которой Ильич призывал напрячь все силы на ликвидацию колчаковщины. Командиры и комиссары поклялись разбить Колчака и 9 июня занять Уфу.

Именно здесь, на совещании, было окончательно решено, что первым переправится через Белую 220-й Иваново-Вознесенский полк и ударит в лоб по войскам Колчака.

Чапаев остается на переправе руководить наступающими войсками, а Фурманов направится к железнодорожному мосту, в другие части.

После совещания, когда командиры и комиссары разошлись по своим частям, Фрунзе задержал Чапаева и Фурманова.

— Ну, Василий Иванович, скажи честно, доволен ты своим комиссаром? — в упор спросил командарм.

Чапаев лукаво посмотрел на Фурманова.

— Скажу по совести — доволен, прямо доволен. Избавил он меня от соглядатаев. Бывало, придут да начнут: что да почему? Понимаю — это все надо, но вконец извели. Теперь другое: чуть что, пожалуйте к военкому. Он парень с головой, знает что к чему, ну и крой к нему.

— Ну, а в боях?

— Мы все время вместе в боях.

— Так, значит, сработались?

— Как сказать, Михаил Васильевич? Часто спори., разругались бы, если бы характер у него был мой, а так ничего, сговариваемся. Комиссар мой показал себя в боях. Я бы, пожалуй, не задумываясь, дал ему командовать полком… — Сразу запнулся: не перехватил ли? — Только что это вы, — спохватился Чапаев, — все меня спрашиваете, вы и его пощупайте…

— Правильно, Василий Иванович, и его спросим.

— Отвечу, товарищ командующий, по-солдатски, — сказал Фурманов, — претензий к начдиву Двадцать пятой товарищу Чапаеву не имею…

Чапаев вскочил.

— Как, только претензий? Я-то его перед командармом хвалил, а он только претензий не имеет. Обкрутил и тут-то меня.

— Не горячись, Василий Иванович. У нас приказ: взять Уфу. Когда возьмем ее, тогда и будем хвалить друг друга.

Чапаев усмехнулся.

— Ну, коли так, значит так. Тебе виднее.

Тут уже засмеялись оба. Улыбнулся и Фрунзе.

…Вдали с речных откосов при ясной погоде видны были золотые макушки уфимских церквей. И высокая круглая башня пожарной каланчи.

В эти дни, в особенности после новой встречи с командармом, Фурманов часто думает о Фрунзе как о человеке, который всегда и во всем является для него примером.

Он увидел в кабинете Фрунзе большую стратегическую карту всех боевых операций, десятки тактических карт и схем и подумал о том, как стал полководцем этот ивановский большевик, любимец ткачей, студент-пропагандист, профессиональный революционер, годы проведший в тюрьме и ссылке, не раз приговоренный к смертной казни.

Он решил собрать воедино, записать все свои мысли об этом человеке. Вот Фрунзе в штабе дивизии диктует приказы, в бессонные ночи никнет над прямым проводом, который идет прямо в Кремль, к Ленину.

Вот Фрунзе тонкой палочкой водит по огромным полотнищам раскинутых карт, бродит в цветниках узорных флажков, остроглазых булавочек, плавает по тонким нитям рек… идет шоссейными путями. Тонкой палочкой скачет по селам-деревням, задержится на мгновенье над черным пятном большого города и снова стучит — стучит — стучит по широкому простору красочной, причудливой, многоцветной карты.

Около — Куйбышев, чуть «крепит» бессонные темные глаза, встряхивая лохматую шевелюру; они советуются с Фрунзе на лету, они в минуты принимают исторические решения, гонят по фронту, по тылу, в Москву — гонят тучи запросов, приказов, советов… И вместе с ними — неразлучные, верные, лучшие, которых только выбрал — и знал и любил — Фрунзе… Они в те дни провели работу, которую еще не узнала и не оценила история: это они ночи насквозь корпели над мучительно-вздорными сводками фронта, вылавливали оттуда крупицы правды, отметали паническую или восторженную ложь и из этих крупиц составляли какую-то свою, особенную и мудрую правду, это они давали сырье Фрунзе, Куйбышеву, Баранову… чтобы из этого многоценного сырья крепкие головы отжимали самое нужное, из отжатого строили свои планы, из планов связали грозную сеть, в которую должен был попасть Колчак…»

Он делал, комиссар, свои беглые записи. И еще до того, как родилась у него мысль написать книгу о Чапаеве, где-то в творческом подсознании складывалась так и ненаписанная книга о Фрунзе.

«Кипел неугомонной, пламенной работой штаб. Все понимали, какой момент, какая ответственность: здесь не здоровье, не отдых, не жизнь человеческая была дорога, здесь ставилась на карту сама Советская Россия. Бешеным потоком хлестала здесь через край творческая энергия этих удивительных людей: Фрунзе умел подбирать своих помощников. С Фрунзе не задремлешь — он разбередит твое нутро, мобилизует каждую пружинку твоей мысли, воли, энергии, вскинет бодро на ноги, заставит сердце твое биться и мысль твою страдать так, как бьется сердце и мучится мысль у него самого. Кто с Фрунзе работал, тот помнит и знает, с какой мукой и с какой неистовой радостью он всего себя, целиком, до последнего отдавал — и мысль, и чувство, энергию — в такие решающие дни.

Крепко сжат был для удара по Колчаку железный кулак Красной Армии. Фронт почувствовал дыхание свежей силы. Вздрогнул фронт в надежде, в неожиданной радости. Вдруг и неведомо как перестроились смятенные мысли, полки остановились, замерли в трепетном ожидании перемен.

И вот наступили последние дни: Фрунзе повел полки в наступленье».

Переправа через Белую началась ночью.

Первой неслышно погрузилась на зыбкие, скользкие плоты передовая рота Иваново-Вознесенского полка. Перед рассветом весь полк был уже на том берегу. Цепями залегли бойцы в ожидании приказа об атаке, о штурме вражеских окопов. Переправой руководил сам Чапаев. За ивановцами переправлялись Пугачевский, Разинский и Домашкинский полки.

Николай Хлебников со своими артиллеристами ждал приказа начдива открыть орудийный огонь, расчистить дорогу наступающей пехоте.

— Огонь!..

Беспрерывными залпами загремели орудия.

Колчаковцы рванулись из окопов. Тогда поднялся Ивановский полк и двинулся вперед. Артиллерия перенесла огонь по дальней линии, по отступающему противнику.

Пугачевцы шли берегом по реке, огибая крутой дугой неприятельский фланг.

Ивановцы стремительно, без остановки гнали перед собой вражескую цепь и ворвались в прибрежный поселок Нижние Турбаслы.

Здесь остановились. Зарываться дальше было опасно. Надо было ждать подхода других полков. Чапаев быстро стягивал бойцов на том берегу. Он был вездесущ.

Фурманов находился в бригаде Потапова, у железнодорожного моста. Беседовал с бойцами, готовил их к бою.

Началась переправа. На лодках, на плотах, на бревнах плыли бойцы. Впереди на маленьком плотике Фурманов с винтовкой в руках. Рядом на плоту — командир Интернационального полка. Разорвался вражеский снаряд. Плот разнесло в куски. Под неприятельским огнем Фурманов первым соскочил на землю. За ним бойцы. Тут же ложились и Окапывались.

Когда переправилось несколько батальонов, Фурманов поднялся во весь рост:

— Вперед за мной! Ура!

Бойцы бросились за комиссаром в атаку, на штурм вражеских окопов.

Вскоре удалось переправить и четыре броневика. Но они застряли в зыбких колеях, в рыхлом песке побережья. Отброшенные вверх, к городу, колчаковцы пришли в себя и двинулись в контратаку. Выло уже семь часов утра. В четырехчасовом бою иванововознесенцы расстреляли весь запас патронов.

— Ни шагу назад, — кричали командиры, — помнить бойцам: надеяться не на что — сзади река, в резерве только… штык.

Но вражеская контратака развивалась. Ивановцы не выдержали (патронов все не было) и попятились назад.

— Принять атаку в штыки! Нет переправ через реку. Ложись до команды. Жди патронов!..

Враги почувствовали растерянность в рядах чапаевцев.

И в этот момент подскакали всадники, спрыгнули с коней, вбежали в цепь.

— Товарищи! Везут патроны… Вперед, товарищи, вперед!.. Ур-ра!

Ближние узнали и крикнули дальним:

— Фрунзе в цепи! Фрунзе в цепи…

Вмиг все изменилось. Рванулись вперед чапаевцы, в лихом штыковом бою опрокинули и погнали врагов. Бежавший рядом с Фрунзе начальник политотдела армии Тронин упал, раненный в грудь пулей.

Фрунзе продолжал бежать вперед, подбодряя бойцов. Вражеская контратака была сломлена. Ивановны продолжали наступление. Берегом уже гнали повозки с патронами. Ползком, волоча ящики по траве, доставляли их к цепям.

Фрунзе сделал свое дело. Он оставил ивановцев и поспешил к другому полку, к пугачевцам, с которыми шел Фурманов.

Пугачевцы должны были двигаться дальше по берегу, разницы и домашкинцы — в центре, иванововознесенцы — на левом фланге.

Наступление развивалось. Но колчаковцы бросили в бой свои основные силы. Появились в воздухе даже вражеские аэропланы.

Фрунзе хотел снова броситься в схватку. Но Фурманов уговорил его вернуться к переправе и ускорить переброску подкрепления — полков другой дивизии.

Фрунзе помчался к переправе. Вдруг грохнуло над головой, и он вместе с конем ударился оземь. Коня убило наповал. Фрунзе жестоко контузило осколком авиабомбы. С трудом уговорили его отправиться на тот берег. Но и оттуда он продолжал руководить войсками.

Известие о том, что командарм контужен, всколыхнуло бойцов. Атаки следовали одна за другой. На берегу, на переправе, командовал Чапаев. Он был связан с Фрунзе, Фурмановым, Кутяковым, командирами полков, с тылами дивизии.

Много неприятностей принесли вражеские самолеты. Вскоре артиллеристы заставили их скрыться. Но одной из последних пулеметных очередей с аэроплана (и надо же было такому случиться!..) был ранен сам Чапаев. Пуля попала ему в голову, застряла в кости. Тут же на поле боя его оперировали (он не хотел уходить), попытались вынуть пулю, она шесть раз срывалась. Чапаев молча переносил боль. Охватили всю голову тугой белоснежной перевязкой. Сквозь бинты все время сочилась кровь.

Прискакал Фурманов. Настоял на том, чтобы Чапаева увезли в Авдонь, в госпиталь, верстах в двенадцати от Уфы.

Командование дивизией принял Иван Кутяков. Ему помогал Фурманов, появлявшийся в самых опасных местах, ни на миг не покидавший поле боя.

И вот уже орудия Хлебникова подошли к Иваново-Вознесенскому полку и при новом вражеском натиске открыли огонь. С новой силой пошли в атаку бойцы.

Ничего не помогло колчаковцам — ни аэропланы, ни взрыв заминированного моста, ни контратака отборного офицерского каппелевского полка, о которой перебежчик, рабочий уфимского завода, предупредил чалаевцев. Цепями лежали скошенные офицерские батальоны, мчались в панике «непобедимые» каппелевцы (их разгром впоследствии увековечили братья Васильевы в фильме «Чапаев» в сцене психической атаки).

После двухдневного сражения чапаевцы вступили в Уфу.

Прежде всего к тюрьме. Освободить заключенных. И в ту же ночь, когда усталые бойцы дивизии расположились на отдых (об организации этого отдыха тоже позаботился комиссар), Фурманов собирает подпольную уфимскую организацию, членов партии, освобожденных из тюрьмы, помогает организовать Советскую власть. Лучшие здания, освобожденные от белогвардейских штабов, комиссар отдает под детские дома. (Кстати сказать, воспитанником одного такого уфимского детдома оказался впоследствии славный герой Отечественной войны Александр Матросов.)

На другой день Фурманов объезжает полки, поздравляет с победой, рассказывает о событиях на других фронтах, о новых задачах.

«Как только освободили заключенных, всюду расставлены были караулы, по городу — патрули, на окраины — несменяемые посты. Ни грабежей, ни насилий, никаких бесчинств и скандалов — это ведь вошла Красная Армия, скованная дисциплиной (сколько сил положил комиссар на укрепление этой дисциплины! — А. И), пропитанная сознанием революционного долга. В этот же первый день приходили одна за другой делегации от рабочих, от служащих разных учреждений — одни приветствовали, другие благодарили за тишину, за порядок, который установился в городе.

Пришла делегация от еврейской социалистической партии и поведала те ужасы, которые за время колчаковщины вынесло здесь еврейское население, издевательствам и репрессиям не было границ, в тюрьму сажали без всяких причин. Ударить, избить еврея на улице какой-нибудь золотопогонный негодяй считал и лучшим и безнаказанным удовольствием… В тот же день еврейская молодежь начала создавать добровольческий отряд, который влился в ряды Красной Армии…»

…Вечером Анна Никитична уже ставит спектакль. Сама она и режиссер спектакля, и сценарист, и актриса. Зал переполнен бойцами и жителями города. Вступительное слово говорит комиссар В середине его речи вспыхивают аплодисменты. В зале среди бойцов появляется Василий Иванович Чапаев. Голова его вся в белых бинтах. А глаза горят по-молодому, по-чапаевски.

«Сбежал из госпиталя», — понимающе усмехается Фурманов, но не может сразу обнять друга и попенять ему за «бегство» от врачей. Надо кончать речь. Надо начинать спектакль.

Отдых чапаенцев длился недолго. Приказ Фрунзе: двинуться на Уральск, освободить блокированных казаками бойцов 22-й дивизии, комиссаром которой был старый ивановец, друг Фурманова Андреев.

Фурманов и его помощники — комиссары и политруки — рассказывали бойцам о том, как героически держится в осаде уральский гарнизон, приковывая и себе значительные белоказачьи части. Связь уральцев с основными силами Красной Армии поддерживалась только самолетами. Еще 16 июня Фрунзе получил посланную «вне всякой очереди» телеграмму от В. И. Ленина.

«Прошу передать уральским товарищам мой горячий привет героям пятидесятидневной обороны осажденного Уральска, просьбу не падать духом, продержаться еще немного недель. Геройское дело защиты Уральска увенчается успехом»[11].

Весть о том, что на помощь Уральску движутся непобедимые чапаевцы, вызвала панику в стане врагов.

Однако бои еще были и жестокие и кровопролитные. Не выдержав натиска чапаенцев, белогвардейцы поспешно отошли. Кольцо блокады было разорвано. Население Уральска, изголодавшееся, измученное, восторженно встретило своих освободителей.

Фурманов и Андреев крепко обнялись и расцеловались. Чапаев и Фурманов провели военный парад, организовали многочисленные митинги.

11 июля Фрунзе телеграфировал Ленину в Москву:

«Сегодня в 12 часов снята блокада с Уральска. Наши части вошли в город».

8 августа очерк о снятии осады Уральска был опубликован в газете «Рабочий край». Под ним стояла подпись: «Военный комиссар 25-й дивизии Дмитрий Фурманов».

Связи со своим городом, с земляками и их газетой Фурманов не терял никогда.

В Уральске произошла и новая, досадная размолвка между командиром и комиссаром, которая могла из-за вспыльчивости Чапаева кончиться трагически, и быстро завершилась миром благодаря выдержке и спокойствию комиссара.

Впоследствии Фурманов со свойственным ему юмором, посмеиваясь, рассказывал об этой сцене.

У Чапаева занедужил любимый конь. Врачи никак не могли вылечить его. Начдив вызвал из полка земляка своего, коновала. Тому удалось спасти коня. Тогда благодарный Чапаев предложил проэкзаменовать его и выдать диплом — удостоверение врача.

Ветеринарный врач дивизии и его комиссар отказались сделать это. Чапаев рассвирепел. Схватился за кобуру. Ветеринары обратились за помощью к Фурманову. За ними прибежал и начдив. Увидев, что Фурманов поддерживает ветеринаров, Чапаев в бешенстве стал кричать:

— И ты с ними заодно! Кто хозяин дивизии? Тут паршивый щенок будет распоряжаться. И ты тут тоже будешь командовать. Все вы сволочи, интеллигенты!.. Сейчас же марш на экзамен!.. — Выхватил револьвер.

Фурманов спокойно (хотя внутри уже тоже кипел) взял его за руку. Невозмутимость комиссара немного охладила начдива.

— Ты же задумал невозможное дело.

— А я ставлю вопрос о том, что я командир и я имею право давать распоряжения, а не ты.

— Этого вопроса нам не разрешить. Давай пошлем Михаилу Васильевичу телеграмму о нашем споре.

Имя Фрунзе всегда действовало на Чапаева.

— Ладно, пиши…

Фурманов сел писать, заранее уверенный, что телеграмма не будет послана. У Фрунзе достаточно важных дел и без этого смехотворного конфликта.

К начдиву подошла присутствовавшая при споре Анна Никитична, заговорила о каких-то своих «театральных» делах. Чапаев успокоился.

— Ну, я окончил, — сказал Фурманов. — Пошлем, что ли?..

— Нет, не надо пока…

Через пять минут за мирной чашкой чая Фурманов окончательно убедил начдива в его неправоте.

…Предстояли новые походы и новые жаркие бои. Надо было окончательно разгромить противника, отступавшего на Гурьев.

И опять бок о бок скакали начдив и комиссар.

Выступая из Уральска, они еще не знали, что это их последний совместный поход, что близится нежданная разлука, что недалека уже трагическая гибель Чапаева.

13 июля постановлением Совета рабоче-крестьянской обороны М. В. Фрунзе был назначен командующим Восточным фронтом.

30 июля Фурманов получает телеграмму от члена Реввоенсовета южной группы Восточного фронта П. И. Баранова, в которой его отзывают в распоряжение Реввоенсовета южной группы. На его место комиссаром 25-й дивизии назначен его старый друг, тоже ивановец, Павел Степанович Батурин.

И Чапаев и Фурманов были глубоко огорчены. Дружба их окрепла, всякие мелкие конфликты не могли уже повлиять на нее. Фурманов крепко сросся с дивизией, понимал немалую роль свою в ней. И Чапаев и Фурманов сознавали, как трудно будет сжиться Василию Ивановичу с новым комиссаром, каким бы тот ни был хорошим и чутким человеком.

Чапаев послал телеграмму с просьбой не отзывать Фурманова. Но Реввоенсовет не стал отменять своего приказа. Фрунзе уже решил поручить Фурманову другую, более важную, более сложную и более ответственную работу.

3 и 4 августа Фурманов проводит дивизионную партийную конференцию, прощается с дивизией, дает последние советы.

5 августа Фурманов в последний раз подписывает совместно с Чапаевым боевой приказ о продолжении наступления Чапаевской дивизии на Лбищенск — Сахарную.

Собираясь в путь-дорогу, Фурманов делает последние записи в дневнике. На последних страницах очередной дневниковой книжки:

«Я начал писать эту книгу два месяца назад в Уфе, кончаю ее в Уральске. Много событий произошло за это время, много походов, много вынесено боев.

…Я уезжаю. Со мной уезжает и Ная… Оба оставляем дивизию с чувством сожаления и тихой грусти. Свыклись, слюбились, сработались… От сердца отрывается живой кусок. Куда-то дальше бросит судьба? Где что будем работать? Чапай повесил голову и вчера целый день не был у меня ни разу…»

Через день Фурмановы уезжают в Самару. Самые тяжелые минуты — минуты прощания с Чапаевым. Хотя и не знают еще оба друга, что это прощание навсегда.

— Прощай, Митяй, — сказал Чапаев (в первый раз он назвал его так, как называли самые близкие люди), — во многих боях мы с тобой были, много горя мы вместе видели. Полюбил я тебя крепко и жаль расставаться. Спасибо тебе за все. Многому ты меня научил.

Друзья горячо расцеловались. На глазах у Чапаева (у Чапаева!) выступили слезы.

15 августа Михаил Васильевич Фрунзе назначен командующим войсками вновь созданного Туркестанского фронта. Туркестанскому фронту переданы армии южной группы войск Восточного фронта и войска, расположенные в Туркестане.

Штаб и политуправление фронта временно размещаются в Самаре.

На первых порах Дмитрий Фурманов назначается заместителем начальника политуправления Туркфронта.

«Теперь дают мне ответственный крупный пост заведовать политической работой в трех армиях, целым Туркестанским фронтом..»

Целый фронт. Десятки дивизий. Насколько все это сложнее одной Чапаевской. Надо изучить новую обстановку, новых людей. А у него еще, в сущности, таи мало военного опыта.

«Ужели не оправдаю своего назначения?..» И опять Михаил Васильевич Фрунзе ободрил его. Он даже сказал, что выдвигает его в начальники политуправления.

Эго, конечно, ответственно и почетно. («На новом посту буду строг к себе. Все, что есть, отдам работе, не затаю ничего!») Но Фурманов с первых дней начинает скучать по непосредственно боевой, оперативной работе, к которой он так уже привык, скучать по Чапаеву, по боевым соратникам. А здесь пока — штабная работа, кабинеты, бумаги.

В один из дождливых сентябрьских вечеров он пишет письмо Чапаеву:

«Здравствуй, дорогой Чапаев. Ты едва ли поверишь тому, как я скучаю по дивизии. Усадили меня помощником заведующего политотделом Туркестанского фронта — ну, сижу и работаю. Правда, работа широкая, почетная, сразу приходится думать о трех армиях, но не по сердцу мне эта работа, не дает мне полного удовлетворения. Душа-то у меня молчит и не радуется. Бывало, летаем с тобой по фронту, как птицы; дух занимает, жить хочется, хочется думать живее, работать отчаянней, кипеть, кипеть и не умолкать. А теперь все притихло, Уж не слышу орудийного грохота, не вижу дорогих мне командиров и политических работников — замазанных в грязи, усталых, нервно издерганных… Мне нестерпимо хочется снова на позицию… Анна Никитична все хворает, бедняга. У нее развилось малокровие и сильные головные боли. Часто мы вспоминаем родную дивизию, вспоминаем тебя, наши частые ссоры, нашу тесную дружбу.

Прощай, Василий Иванович. Привет Петруше. Буду ждать, что напишешь».

Но Василию Ивановичу не пришлось ни получить это письмо, ни ответить комиссару. 5 сентября в Лбищенске трагически погибли В. И. Чапаев, П. С. Батурин и многие друзья и соратники комиссара Фурманова.

7 сентября в кабинет начальника политуправления вошел, нет, не вошел, а ворвался взволнованный политработник.

— Товарищи, с Двадцать пятой дивизией неблагополучно. Казаки вырубили весь штаб.

— Как вырубили? — вскочил Фурманов.

— Точных сведений нет. Ночью наскочили на Лбищенск, застали всех врасплох и порубили. Недостаточная бдительность…

— А Чапаев, Чапаев где? — закричал Фурманов.

— С Чапаевым тоже неладно. Будто бы оставили его, отступая, смертельно раненного. Будто бы…

Но Фурманов не слушал дальше. Оттолкнув «гонца», он бросился к Фрунзе. Но ни Михаил Васильевич, ни работники Ревсовета не знали никаких подробностей.

Начальник штаба Федор Новицкий успокоил Фурманова. Есть данные, что Чапаев, раненый, дополз до своих и эвакуирован в Уральск. А между тем в местной газете появилось уже сообщение о гибели Чапаева и статья «Погиб Чапаев, да здравствуют «чапаевцы».

Фурманов немедленно послал опровержение. Он не хотел верить в смерть друга. Но вечером известие о гибели Чапаева подтвердилось. Чапаев погиб в реке Урале, пытаясь переплыть, будучи дважды тяжело ранен. Комиссар Батурин отстреливался из пулемета до последнего патрона и был изрублен в куски. Погибли лучшие, ближайшие друзья, и среди них верный чапаевский ординарец Петя Исаев. Каждый час приходили все более страшные вести. Фурманов рвался туда, в дивизию. Но Фрунзе не пустил комиссара. Он уже был назначен начальником Политуправления фронта, и его ждали неотложные дела. Случилось так, что как раз в эти дни приехал в Самару, проездом на фронт, любимый, младший брат Сергей.

Они сидели поздним вечером втроем, с Наей и Сергеем. Вспоминали о друге и горевали. Да разве можно было сразу охватить мыслью всю горечь этой утраты!

Записями о гибели Чапаева начал в ту ночь Фурманов новую тетрадь своего дневника.

«Я был потрясен этим известием… Думаю разом обо всех, за всех жутко и больно, всех жалко, но из всех выступает одна фигура, самая дорогая, самая близкая — Чапаев… Истинный герой, чистый, благородный человек. Ну давно ли оставил я тебя, Чапаев? Верить не хочется, что тебя больше нет…»

В эти тревожные, суматошные дни все время возникал перед ним образ друга. Он старался заглушить тоску работой. Вместе с Наей они проводили на фронт меньшего, Серегу. А бессонными ночами он опять писал о Чапаеве.

«Все эти дни, как только узнал я про катастрофу в родной дивизии, сердце ноет, словно сжали его клещами и давят, давят безжалостно. О чем бы я ни думал — встанет вдруг любимый образ Чапая, и все мысли побледнеют перед этим дорогим образом… Если бы он был жив (а в это все еще хочется верить. — А. И.), мы услышали б несомненно, но вести как раз все скверные: утонул в Урале, убит, пропал, переправляясь через Урал…»

Постепенно вся история страшной лбищенской катастрофы была установлена окончательно.

И в воображении Фурманова встает Чапаев в последние минуты его жизни, в те минуты, когда и он сам мог быть рядом со своим другом.

«Путей отступления у наших стрелков не было совершенно: с трех сторон казаки, а позади бурный, широкий Урал под крутым трехсаженным обрывом. Застыв над обрывом, они молча, сбившись друг к другу, ожидали неизбежно идущую, верную смерть. В это время Чапай был ранен в руку и в щеку: у него по одежде и по лицу струилась кровь, он держал в одной руке винтовку, в другой револьвер, чтобы в последний момент не даться живым в руки и пустить себе пулю в лоб. Он был прекрасен в своем мужественном терпении и спокойствии. Уже много бойцов свалилось в Урал, пораженные неприятельскими пулями, многие кинулись сами в бурные волны Урала, желая достигнуть противоположного берега, но редко кому удавалось переплыть быструю реку, и почти все пловцы погибли в волнах. На обрыве остался один Чапай… Больше Чапая никто не видел. Может быть, он тоже упал в бурные волны Урала, сраженный казацкой пулей, а может быть, сам угодил себе в сердце… Никто не знает, никто дальше не видел героя, благородного бойца Чапая. Казаки поставили на берегу Урала пулеметы и били по тем, которые пытались переплыть к другому берегу. Может быть, и Чапай кинулся в воду — измученный, израненный, ослабевший. Может быть, утонул в изнеможении, а может быть, и в волнах добила его меткая вражеская пуля…»

Он еще не думал тогда, комиссар Фурманов, что запись эта станет ядром для главы, завершающей книгу «Чапаев».

Но нельзя было уже ограничиваться лирическими записями в дневнике. И комиссар Фурманов, начальник Политуправления фронта, пишет статью «Как погибли товарищи Чапаев и Батурин» для ивановского «Рабочего края» и страстную листовку о Чапаеве для Красной Армии.

В листовке он подробно рассказывает о боевом пути Чапаева.

«Нет больше замечательного командира, нет больше легендарного героя, который водил свои полки и никогда не знал отступления. Красная Армия никогда не забудет твоих подвигов, дорогой Чапай. Ты блестящей звездой войдешь в историю гражданской войны».

Листовку читали в дивизиях, бригадах, полках, батальонах и ротах.

С особым волнением слушали слова, написанные бывшим своим комиссаром о бывшем начдиве бойцы Чапаевской дивизии, которую возглавил славный комбриг, помощник Чапая во всех боевых делах его, Иван Семенович Кутяков.

7 октября — в день годовщины взятия Красной Армией Самары — был организован «день Чапая».

На многочисленных митингах шли рассказы о подвигах его.' В Самаре на большом митинге выступил Фурманов.

Слушали комиссара, что называется, не переводя дыхания.

Об одном только не рассказал Дмитрий Фурманов — какой сложный путь прошла его дружба с Чапаевым и какую роль сыграл он, комиссар и представитель партии, в становлении самого Чапая и в закалке всего коллектива чапаевцев.