III. Мир Карла V

1. Наследник мира

Старший внук Максимилиана, Карл, серьезный мальчик, внешне не очень привлекательный, вырос со своими тремя сестрами в Мехелене в Нидерландах. Светлые волосы, гладко расчесанные, как у пажа, только немного смягчали узкое, резко вырезанное лицо, с длинным острым носом и угловатой, выступающей вперед нижней челюстью — знаменитым габсбургским подбородком в его самой ярко выраженной форме. Этот подбородок выдавался так далеко вперед, что рот был приоткрыт, что придавало его владельцу не совсем умный вид. К тому же, короткий, толстый язык мешал ему четко говорить.


Молодой император Карл V

Карл научился рассматривать свое, не внушающее симпатии лицо, с сухим ироничным юмором. Когда он, годы спустя, пригласил короля Франции на встречу, Карл написал: хотя это правда, что его рот открыт, «но не для того, чтобы кусать людей», и французский король может не опасаться.

Карл получил в наследство от необычайно красивой наружности своего отца только красивые прямые ноги, которые после долгих лет сидения в седле не стали кривыми, что в те времена случалось и с аристократическими ногами.

Карлу было шесть лет, когда его родители покинули Нидерланды и отправились в то трагическое путешествие в Испанию. Отец еще был полон молодой горячности — дети видели его время от времени ненадолго, когда он отправлялся на охоту, на праздник или на торжественный въезд в один из своих городов, а мать, увлекаемая темным темпераментом, постоянно брела по своей молодой жизни, как чужая. В тот день, в октябре 1506 года, когда гувернер Карла, сир де Шевре, передал ужасное известие о смерти Филиппа в Испании, он написал Максимилиану, дедушке детей, что «они выразили боль соответственно своему возрасту, но даже больше, чем он ожидал».

Возможно, нет ничего неожиданного в том, что Карл был нервным ребенком, склонным к приступам меланхолии.

Резиденция детей была миниатюрной копией помпезного двора их бургундских предков. Не менее 93 человек прислуживали им: кормилицы, гувернантки, воспитатели, врачи, повара, камердинеры, лакеи, управляющие винным погребом. Целая толпа взрослых обслуживала Карла и заботилась о его воспитании.

В 6 лет Карл стал главой Ордена Золотого Руна. В семь лет он подписывал государственные бумаги, в восемь он набрасывал дипломатические письма Папе Римскому на латыни. В десять лет он уже сидел в Государственном совете, серьезная маленькая фигура, в черном одеянии, и педантично вел протокол четким почерком.

Трудно представить себе Карла V шаловливым и распущенным, даже когда он был ребенком: величие неотступно шло за ним по пятам. И все-таки бывали радости, как например, маленькая карета, «разрисованная веселыми картинками», сани в форме корабля с мачтами, знаменами и флагами, которые скользили по снегу, и два готовые к турниру рыцаря, которыми ребенок мог управлять с помощью шнуров. При дворе устраивали банкеты и охотились, бывали путешествия в веселые большие города — Брюссель, Антверпен и Лувен.

Английский посол оставил нам описание одного такого посещения Брюсселя в 1512 году, когда снаружи перед воротами дворца горел большой костер по случаю празднования дня Святого Иоанна: «Принц, его сестры и молодежь танцевали». Французские дипломаты, язвительно замечает англичанин, были не особенно рады четверым маленьким Габсбургам, «вид которых, как я полагаю, для упомянутых посланцев не был ни приятным, ни радостным, потому что, слава богу, все они были высокие, светловолосые и стройные».

Хрупкое телосложение Карла было обманчиво. Благодаря сильной воле он увеличивал свою сопротивляемость и жизнестойкость. Еще будучи ребенком, он все делал так, словно ему было совершенно необходимо доказать свою способность руководить. Он научился блестяще скакать верхом, фехтовать и биться на рыцарских турнирах. Его дедушка, азартный охотник, чрезвычайно радовался любви Карла к охоте и писал своей дочери: «Мы были очень рады тому, что Наш сын Карл находит такое большое удовольствие в охоте; в противном случае можно было бы подумать, что он глуп».

Как и его дед, Карл страстно любил музыку. Он хорошо пел, играл на флейте, в детстве его трудно было оторвать от клавикордов. Позже, с ним тоже повсюду, куда бы он ни поехал, путешествовал хорошо обученный хор. Во вновь сочиненной мессе он мог сразу же узнать место, которое композитор где-то позаимствовал. А когда он стал императором, самый ужасный политический кризис не мог вывести его из себя, но он полностью терял самообладание, если певец в хоре вступал слишком низко или слишком высоко.

Музыка была чем-то вроде убежища для ребенка, у которого не было времени побыть наедине с собой. Мысли, суждения и предубеждения Карла влияли на международную обстановку. В его комнате спал гувернер и порой будил его среди ночи, чтобы он прочитал только что пришедшую депешу и написал на полях свое мнение. Когда Карлу исполнилось 13 лет, оба его деда — Максимилиан и король Испании Фердинанд — встретились вместе со своим союзником, королем Англии Генрихом VIII[99], и торжественно договорились, что каждый из них выставит «доверенное лицо» благородного происхождения, для службы камергером у Карла, с ключом от комнаты Карла, чтобы спать там по очереди.

Может быть, именно это полное отсутствие личной жизни, рано научило Карла погружаться в себя. В течение всей его жизни только немногие люди, родные или придворные, могли открыть дверь в его внутреннюю жизнь. Несомненно, жесткая дисциплина с детских лет сделала из чувствительного мальчика инструмент долга и самопожертвования. Для него королевская власть стала высочайшим призванием и естественной была мгновенная реакция на каждое примечательное событие. Такое стесненное сознание не оставляло ему покоя и в конце жизни привело его в большой зал герцогов брабантских в Брюсселе к той невероятной ситуации…

Карл, должно быть, был очень юным, когда впервые рассматривал в своей классной комнате карты и глобусы и обводил пальцем на одной из этих старых карт те страны, которыми он должен был править. Сфера его господства не была столь компактной, как в Англии или Франции, которую их короли почти помещали на ладони. Империя Карла ширилась неравномерно во все стороны Европы от восточных границ австрийских герцогств до Нидерландов; на юге она охватывала королевства Неаполь и Испанию и простиралась наискосок через океан до огромного Нового Света, который заканчивался бог знает где.

За восемь лет до рождения Карла его бабушка, королева Испании Изабелла, послала Христофора Колумба в путешествие открывать новые земли. Когда родители Карла, Филипп и Хуана, в 1506 году предприняли свою последнюю поездку в Испанию, старый адмирал Колумб, мучимый подагрой, написал им вежливо, что он просит снисхождения их Величеств, потому что его болезнь не позволяет ему выразить им свое уважение, но он предлагает им в будущем свои услуги. Эти услуги, как выяснилось, никогда не были оказаны и никогда не были востребованы: старый первооткрыватель и молодой принц Филипп, умерли в том же самом году.

Это была эпоха мореплавания, когда Карл родился во Фландрии: отовсюду доносился запах моря и, куда ни взглянешь, повсюду виднелись большие парусные корабли. Стремление к путешествиям носилось в воздухе. Пока

Карл был жив, картографы Амстердама, Нюрнберга, Лиона и Страсбурга постоянно были заняты тем, что рисовали новые карты, увеличивали старые или наносили на карту новые сведения, печатая новые карты, так быстро шли вперед открытия. Карл, должно быть, часто стоял, склонившись над новейшими картами земли и неба, он должен был изучать применение измерительных приборов для моряков и астрономов: астролябии, компаса и планетария из чистого золота, для изготовления которого астроному Петрусу Апианусу[100] потребовалось десять лет.

Он сам путешествовал столько, сколько ни один монарх в мире до него.

Его первое путешествие привело его в Испанию в возрасте 17 лет, где он после смерти своего деда, короля Фердинанда, вступил в наследство. Королевский флот, состоявший из 40 кораблей, поднял паруса на рассвете 18 сентября 1517 года. На королевском флагмане находились Карл, его сестра Элеонора, которая должна была выйти замуж за короля Португалии, рыцари Золотого Руна со своими секретарями и слугами, музыканты Карла, его камердинер и его личная гвардия — 20 стрелков из лука: всего 300 человек.

Юный камергер, которого звали Лаурент Виталь, был хорошим наблюдателем и, участвуя в этом путешествии, вел дневник, куда заносил среди прочего и ежедневные сплетни: некоторые подробности стали известны благодаря его записям.

Когда королевский флот гордо вошел в канал, то за ним последовали все корабли, которые стояли на якоре во Влиссингене, и каждый проходил перед флагманом Карла, отдавая почести.

И еще долго зрители с берега могли разобрать, где корабль короля, потому что он нес свой флаг на главной мачте, а на боковых парусах были цветные картины: Христос на кресте, Святая троица, святая дева Мария с ребенком, у ее ног луна, а над головой корона из звезд. На главном парусе видны были Геркулесовы столбы — самая южная точка протяженной новой империи Карла, а под ними был девиз, который он выбрал для себя: «Plus oultre» (Еще дальше!)

Король оставлял сердца полные заботы, писал Виталь. «Действительно, у них были основания любить его и просить Господа о заступничестве за него, благородного и смелого принца, каким он был. Его отделяли от смерти только деревянные стены толщиной в полфута, которые держались на гвоздях или крюках. Он подвергался столь многим и таким разнообразным опасностям, что одна только мысль об этом вызывала ужас».

В действительности, случилось так, что все опасности морского путешествия XVI столетия настигли Карла в его первом плавании. Между Дувром и Кале их преследовал пиратский корабль, наверное, один из тех английских пиратов, которые подстерегали богатые фламандские купеческие суда. Его прогнали парой пушечных выстрелов. Карл дал для флота точные письменные указания, касающиеся обязательных для всех правил безопасности. Из-за опасности пожара все пассажиры должны были ложиться спать без свечей. Железные фонари были только у него, его сестры и пары высокопоставленных лиц. Несмотря на все эти меры предосторожности, ночью на одном из кораблей начался пожар. Как большой факел, корабль плыл по темной поверхности воды, охваченный пламенем, в то время как остальной конвой вынужден был беспомощно смотреть на происходящее. Над водой пронзительно звучали ужасные крики о помощи: «Боже! Помоги!» Все 150 человек, мужчины и женщины, которые находились на борту, погибли.

Сир де Шевре дал приказ не будить Карла и его сестру. Когда утром Карлу сообщили о трагедии, он заявил, что лучше бы он потерял все свои тронные регалии, чем «tant de gens de bien» — так много добрых людей.

В промежутках между такого рода приключениями, жизнь на борту плавучего дворца была уменьшенной копией жизни при дворе. Звуки труб приветствовали туманное утро, музыка сопровождала каждую трапезу. Карл, проснувшись, шел сначала на палубу, чтобы поздороваться с сестрой, где они вместе на свежем воздухе произносили перед распятием утреннюю молитву. В обществе своих друзей они проводили день, читая хроники, играя в шахматы, беседуя и слушая дерзкие шутки шутов Карла. Вечером, при заходе солнца, все собирались на палубе и пели «Аве Мария» и «Приветствую Регина».

Когда они достигли испанских вод, цвет моря превратился из синего в прозрачно — зеленый, ветер переменился и, в конце концов, стих. Корабли спокойно стояли на воде, не имея возможности хоть немного приблизиться к кастильскому берегу. Через некоторое время черный густой туман накрыл все так, что рулевые больше не видели курс. За туманом последовал такой ужасный шторм, что волны, высокие как горы, швыряли корабли туда-сюда. На борту все были смертельно больны, а юный король Карл молился на коленях, обещая процессии, посты и подаяния, если Господь укажет ему надежный проход к его королевству.

Наконец, буря улеглась и через 12 дней после того, как они покинули Влиссинген, они увидели землю. Но они отклонились от курса и, вместо того, чтобы пристать в Бискайе, они увидели перед собой пустынный берег Астурии, который зубчато и отвесно вздымался из воды. Карл, который опасался новой перемены погоды, приказал своему кораблю пристать. Лодка доставила маленькое общество на пустынное морское побережье, в то время как остальной флот поплыл дальше под парусами в Сантандер.

Однако выяснилось, что приключения Карла еще только начались, потому что жители гор этого дикого берега, которые и мечтать не могли, увидеть перед собой живого короля, приняли причаливших за турецких пиратов и хотели разделаться с ними. Только заметив многочисленных дам, они убрали свои кинжалы и пики.

Придворная свита наняла мулов и тележки для багажа и после этого Карл, Элеонора и их друзья отправились в путь через суровую страну в направлении Вальядолида, столицы Кастилии. Одни едва избежали смерти, переходя вброд через вздувшиеся горные ручьи, другие поскользнулись, когда они проходили по едва заметным звериным тропам вдоль отвесных склонов. Ледяной дождь и снег полностью промочили их, они заболели от еды и питья, которое они доставали в бедных деревнях. Некоторые умерли от высокой температуры, потому что поблизости не было помощи.

Карл тоже заболел, и все общество вынуждено было остановиться в убогой, бедной и заброшенной деревне. Там в вонючих, наполненных рухлядью хижинах, нельзя было найти ни клочка чистой земли, на который можно было бы поставить постель короля. В конце концов, в сарае соорудили палатку, покрыли внутренние стены тончайшими фламандскими обоями и повесили шедевры фламандской живописи. В то время как снаружи бушевал шторм и лил дождь, Карл спал в своем маленьком роскошном переносном апартаменте до тех пор, пока он не отдохнул и смог продолжать путешествие.

Через два месяца после того, как он ступил ногой на берег Испании, Карл въехал верхом в Вальядолид.

Вся его жизнь была отмечена такими изнуряющими путешествиями: на коне, по примитивным дорогам XVI столетия, по морю, предоставленный ветру и волнам, в паланкине, из одного конца огромной империи в другой. Долгое время его молодость и его сильная воля выдерживали все. Его девиз остался: «Plus oultre».

Через неделю после прибытия в Вальядолид, епископ из Бургоса представил молодому королю двух незнакомцев: мускулистого загорелого моряка и нервного раздражительного астронома. В доказательство своей правоты они привели с собой двух черных рабов, а для разъяснения своих планов принесли глобус. Они показали линию на глобусе, которую Папа Римский Александр VI[101] начертил в 1493 году, и которой он разделил земной шар точно на две половины, как делят апельсин. Они обещали все неоткрытые земли западнее этой линии Испании, а те, которые восточнее нее — Португалии. Моряк, которого звали Магеллан, заявил, что острова с пряностями, конечно, отойдут Испании, если к ним можно будет прийти с запада. Король Португалии выпроводил их и они пришли к Карлу, чтобы попросить у него поддержку. Карл объявил, что готов оплатить три четверти расходов путешествия, и в марте 1518 года поставил свою подпись под соответствующим документом: «Yo el Rey — Я, Король». Молодой Карл, в восторге от предприятия, едва мог дождаться, пока корабли были построены и оснащены. В августе 1519 года пять кораблей Магеллана отплыли из Севильи вниз по реке Гвадалквивир в первый этап своего кругосветного путешествия.

Три года спустя, единственный уцелевший корабль «Виктория» вошел в порт Севильи. Магеллан лежал похороненный далеко, в чужой земле, на Филиппинах. Крошечный остаток его команды — 18 оставшихся в живых человек, похожие на тощие привидения, босиком, одетые в белые саваны и с горящими свечами в руках, направились к церкви Санта Мария де ля Виктория, чтобы поблагодарить Бога.

С гордостью и радостью Карл написал своей тете, правящей королеве Нидерландов Маргарите, что один из его кораблей обошел вокруг земли и привез ему имбирь, корицу, мускат и сандаловое дерево.


2. Семейные дела

Хотя шесть детей Филиппа и Хуаны за всю свою жизнь никогда не провели ни одной ночи вместе, под одним кровом, их связывали особенно крепкие узы верности и симпатии. Трагедия их родителей и гордое сознание их происхождения, отделяли их от остального мира; словно эта обособленность больше привязывала их друг к другу, чем обычных братьев и сестер.

Карл, оставаясь братом, был для остальных господином, абсолютным главой как семьи, так и государства. Замкнутый от природы и воспитанный придворными так, чтобы скрывать свои спонтанные чувства и реакции за маской спокойной вежливости, Карл постоянно тщательно следил за своими чувствами. Лишь изредка, при семейных раздорах, остающихся скрытыми от внешнего мира, внимательный наблюдатель смог бы обнаружить за поведением короля внутреннего человека, когда на мгновение можно было заметить столкновение личных чувств с твердым долгом служения обществу.

Во время того первого путешествия в Испанию, Карл встретился с душевнобольной королевой, своей матерью, которую он не видел одиннадцать лет, и он впервые увидел своего единственного брата Фердинанда и свою младшую сестру Екатерину.

Но еще прежде, чем он ступил на корабль, отплывающий в Испанию, ему пришлось уладить одну семейную проблему.

В Нидерландах, на пляже в Миддельбурге, в провинции Зееланд, Карл и его сестра Элеонора, а также их свита, состоящая из молодых придворных, прекрасным августом 1517 года ожидали завершения строительства флота.

Они приятно проводили время, устраивали праздники, танцевальные вечера, музыкальные постановки и игры, или предпринимали экскурсии на еще недостроенные корабли. Элеонора, которая отправлялась на юг, чтобы выйти замуж за короля Португалии[102], не была исключительной красавицей, но она была привлекательной девушкой с голубыми глазами, белокурыми волосами и нежно-розовым цветом лица. Один из придворных, пфальцграф Фридрих[103], безрассудно влюбился в нее, а она в него.


Элеонора Австрийская, королева Португалии, королева Франции

Элеонора была на один или два года старше, чем ее брат, но Карл не колеблясь вырвал из рук у сестры дискредитирующее письмо, страстное объяснение Фридриха в любви, которое начиналось словами: «Ma mie mignonne — моя любовь, моя дорогая». В нем Фридрих обещал отважиться для нее на все. Он призывал бога и Пресвятую Деву помочь им и требовал, не больше и не меньше, чтобы «он принадлежал ей, а она ему».

Карл, будучи полностью хозяином положения, заставил влюбленных поклясться при свидетелях, что между ними нет интимной связи, что они откажутся друг от друга навсегда. Граф Фридрих был удален от двора, Элеонора была, еще до конца того года, обвенчана со стареющим королем Португалии.

Элеонора поняла. Она оставалась преданной Карлу до конца своей жизни, когда отправилась вместе с ним в изгнание. В то время как он писал в своих письмах, обращаясь к другим сестрам: «Мадам, моя хорошая сестра», Элеоноре одной он всегда писал: «Мадам, моя лучшая сестра».

Немного позже, в ноябре того же 1517 года, после повторного приезда в Испанию, Карл и Элеонора, прежде чем они официально прибыли в город, отправились в частную поездку в Тордесиллас, чтобы навестить там свою мать. Насколько молодые люди были информированы о душевном состоянии матери, можно только предполагать. Ни у одного из них не было ясного воспоминания о ней. Элеоноре было семь, Карлу еще не было шести, когда Хуана отправилась в то трагическое морское путешествие в Испанию. Одно единственное слово, единственный жест выдали испуг и опасения Карла при этом первом посещении.

За несколько лет до этого епископ города Малага навестил королеву в Тродесилласе и сообщил оттуда, что она стала спокойнее и больше не кричит на служанок: «Но, за то время пока я был там, она не надевала свежее белье, не причесывалась и не умывалась. Мне сказали, что она спит на полу, ест с тарелки, сидя на полу, и не ходит к мессе». Кроме того, добавил епископ, она страдает «недержанием мочи».

Посещение Карла имело как политические, так и личные причины. Кастильцы, земляки его матери, все еще рассматривали ее как свою законную королеву и считали ее околдованной, но ни в коей мере не сумасшедшей. Карл в действительности, пока она была жива, мог быть только соправителем. И это первое посещение происходило со всеми приличиями и по всем правилам этикета, которые положены правящей королеве, пусть даже сумасшедшей.

Камергеру Карла, вездесущему Лауренту Виталю, было чрезвычайно любопытно присутствовать на этой необычной встрече матери и сына. Когда Карл и Элеонора вместе с несколькими приближенными, которые знали Хуану вначале ее замужества, приблизились к порогу ее комнаты, Виталь надменно перехватил факел у одного из слуг, словно для того, чтобы осветить Карлу путь к комнате его матери. Но Карл твердым движением руки резко отмел его в сторону, «потому что король не хочет света».

Карл постоянно жил в блеске общественной жизни. Большинство личных встреч принца, даже первая встреча с невестой, с которой он был обручен, происходила на глазах у сотен свидетелей. Но встреча с матерью должна была остаться частной: он не хотел света. Он и его сестра вошли в комнату и быстро закрыли дверь. Виталь остался снаружи и был вынужден удовлетворить свое любопытство сообщениями из вторых рук, которые исходили от немногих свидетелей.

Брат и сестра приблизились к своей матери, которую они не видели так много лет — Карл впереди, Элеонора на шаг позади слева, как предписывала субординация. Они трижды поклонились ей, каждый поклон глубже и почтительнее, чем предыдущий, третий до земли. Карл взял руку матери, чтобы поцеловать ее, но она быстро отняла ее и обняла их обоих.

Карл произнес немногие слова формального приветствия, которые он, несомненно, приготовил: «Мадам, мы Ваши верноподданные и послушные дети, счастливы видеть Вас в добром здравии, за что мы благодарим бога. У нас давно было желание проявить к Вам уважение и почтение, предложить наши услуги и выразить наше повиновение».

Мать смотрела на них, не говоря ни слова, только улыбалась и кивала. Сразу после этого она спросила удивленно: «Вы действительно мои дети? Вы так выросли за такое короткое время!»

Потом она сказала то, что конечно сказала бы любая другая мать: «Дети, у вас, наверняка, было длинное и утомительное путешествие. Неудивительно, если вы устали. Поскольку уже поздно, ложитесь лучше пораньше спать и отдыхайте до утра».

Молодые люди кивнули, попрощались с ней и откланялись.

Канцлер Карла, хитрый Сир де Шевре остался, он должен был еще провести переговоры. Он предложил королеве полностью уступить Карлу власть и правление, чтобы избавить ее от некоторых неприятностей; и он добился того, что она подписала приготовленный документ.

Каждый раз, когда Карл приезжал в Испанию, он навещал свою мать в замке Тродесиллас. О чем они говорили при этих встречах, никто не может сказать. Тень, которая лежала у него на душе, его склонность к меланхолии и пессимизму — все это, конечно, шло от матери. И, несомненно, он думал о Хуане и ее страсти, которая ее полностью изменила, когда он годы спустя советовал своему сыну Филиппу: «быть разумным в любви».

Во время первого посещения Тордесилласа в 1517 году, Карл и Элеонора впервые встретили свою младшую сестру Екатерину — того ребенка, которого Хуана за десять лет до этого родила во время мрачного путешествия по Испании с трупом своего супруга в повозке. «Одинокая, скромная принцесса», как ее называет Виталь, все эти годы своего детства делила с матерью ее тюрьму. Она жила в маленьком голом помещении, расположенном позади комнаты Хуаны, где на полу лежали коврики, и помещение имело только один вход из комнаты матери. Да, у Екатерины не было даже окна! Незадолго до появления брата и сестры, «Chevalier d'honneur» — почетному шевалье ее матери пришла в голову идея проломить стену, чтобы ребенок, по крайней мере, мог выглядывать, «чтобы видеть идущих в церковь, или прохожих, или лошадей, которые пили из корыта». И часто по ее просьбе приходили дети и играли с ней. Для того, чтобы они охотно приходили снова, она часто сбрасывала им вниз кусочки серебра».

Виталь пишет о ней, как о прелестной маленькой девочке, очень кроткой, красивой и грациозной. Из всех габсбургских детей Екатерина больше всех была похожа на своего красивого отца Филиппа, особенно, когда она смеялась. Но, должно быть, она не очень часто смеялась, потому что никого не видела, кроме своей матери, двух древних служанок и пастора. Одинокая жизнь маленькой девочки оставила свои следы: она очень мало говорила.

Когда старший брат и сестра пришли, чтобы навестить Екатерину, она была одета, как служанка: поверх скромного серого платья на ней была кожаная одежда, какую носили испанские крестьяне; светлые волосы были заплетены в гладкую крепкую косу, которая висела на спине.

Положение сестры глубоко взволновало Карла и Элеонору. Их тревожило то, что Екатерина росла без тщательного обучения поведению и этикету, благодаря которому дочь Габсбургов готовили к ее единственно возможной карьере: к замужеству с принцем или королем.

Вскоре после того, как королевский двор разместился в Вальядолиде, Карл и Элеонора обсуждали, как они могли бы освободить свою маленькую сестру из темницы и избавить от одиночества. Проблема была в том, чтобы увести ее прочь, по возможности, самым незаметным образом, чтобы не доставить душевно расстроенной королеве ни малейшего беспокойства. Потому что из комнаты девочки, как уже говорилось, не было другого выхода, кроме выхода через комнату ее матери.

Однако выяснилось, что старый фламандский слуга по имени Бертран, который много лет тому назад приехал в Испанию в свите Филиппа, все еще жил в Тродесилласе и пользовался доверием Хуаны. Этот человек заметил, что редко посещаемая галерея замка соприкасалась снаружи с одной из стен комнаты Екатерины. Здесь он работал тайно и тихо над отверстием в стене, которое должно было стать достаточно большим, чтобы в него смог пройти человек. С внутренней стороны дыру прятали за занавесом.

В назначенную ночь Карл послал из Вальядолида внушительную делегацию, которая должна была торжественно принять его сестру: эскорт из 200 господ под предводительством рыцаря Золотого Руна, с ними дамы бургундского двора и его собственная старая воспитательница, леди Анна де Бьюмонт. Все они ждали в темноте на маленьком мосту вблизи замка.

Через час после полуночи Бертранд бесшумно прокрался босиком, одетый только в камзол, через отверстие в стене в комнату маленькой принцессы. Он взял факел, который, «как это принято в покоях принцев и важных господ, горел всю ночь напролет» и разбудил служанку Екатерины. Женщина вскочила испуганная и смущенная, но она не закричала, потому что хорошо знала Бертрана.

Он сказал, что пришел по приказу короля и добавил: «Было бы хорошо, мадам, очень осторожно разбудить нашу маленькую госпожу. Потом я сообщу ей в Вашем присутствии, что король, наш милостивейший господин, велел мне исполнить».

Когда Екатерину разбудили, Бертран низко поклонился ей и сказал, что она должна быстро и бесшумно одеться, потому что ее брат послал своих людей, чтобы привезти ее ко двору, и они дожидаются встречи с ней.

Маленькая принцесса с удивительным для десятилетнего ребенка присутствием духа подумала и возразила: «Послушай Бертран. Я услышала. Но что скажет королева, моя мать, если она спросит обо мне и не сможет меня найти? Конечно, я подчинюсь королю, но я думаю, что лучше было бы, чтобы я тайно подождала где-нибудь в городе, и могла бы увидеть, довольна ли моя мать королева без меня. Если она будет спокойна, тогда я пойду к моему брату. Если же она будет очень несчастна, тогда можно будет сказать ей, что я больна и врачи предписали мне перемену воздуха».

Бертран возразил, что она должна пойти с ним немедленно или это будет неповиновение королю, «Вашему дорогому господину и брату». После этого девочка начала плакать от любви к своей матери, которую она должна была покинуть, не сказав ни слова на прощание. Она позволила одеть себя и затем в сопровождении двух служанок ее проводили через отверстие в стене и далее к королевской делегации.

Ребенок все еще не мог успокоиться. В паланкине, в котором ее несли в Вальядолид, придворные дамы провели всю ночь, напевая ей, и пытаясь ее развеселить.

Утром они прибыли в Вальядолид и Екатерину сразу же проводили в комнату ее сестры Элеоноры. Верный корреспондент Виталь, который подслушивал снаружи у двери, вскоре после этого услышал смех и женскую болтовню. Он убедился, что все в порядке: «Не было ничего другого, кроме смеха и веселья жизни».

Старшая сестра и придворные дамы быстро и с восторгом превратили маленькую девочку в принцессу. Они сняли с нее серое платье из грубого льна и облачили ее в длинное вечернее платье из фиолетового сатина, расшитое золотом. Придворные дамы распустили ее волосы и сделали современную прическу в кастильском стиле, «которая удивительно шла к ней, потому что Екатерина была красивой девочкой, красивее, чем любая из ее сестер или какая-нибудь другая девочка, которую я там видел», — говорил Виталь.

На следующий день, в воскресенье, Екатерина сопровождала брата и сестру на турнир, который продолжался весь день и дальше при свете факелов до самой ночи. После этого все танцевали.

Между тем, король попросил Бертрана не сводить глаз с королевы Хуаны и сообщать ему, все ли в порядке.

Но как раз в это воскресенье Хуана послала одну из своих дам в комнату дочери, чтобы та привела ребенка. Дама вернулась и с большим огорчением вынуждена была сообщить, что комната пуста. Хуана пошла по всем комнатам дворца, душераздирающе рыдала и спрашивала о Екатерине. Она не хотела ни есть, ни пить и отказывалась спать.

Бертран ждал, надеясь, что боль душевнобольной королевы утихнет, он говорил с ней и просил ее поесть что-нибудь. «Ах, Бертран! — ответила она, — не говори о еде и питье. Я не могу, мое сердце мучится заботой. Я не начну есть и пить, пока не увижу моего ребенка». Ничего не оставалось делать, как оседлать коня и скакать в Вальядолид, чтобы подробно сообщить Карлу о состоянии королевы, его матери, «чему король ничуть не обрадовался».

Итак, Екатерине нужно было снова отправляться в Тордесиллас. Но Карл решил, что уж на этот раз его сестра не должна была и дальше жить в духовной тюрьме. Карл выбрал для нее свиту из придворных дам и юных девушек ее возраста, которые с этих пор постоянно должны были быть с ней. Он сам проводил Екатерину обратно к матери в замок-тюрьму.

Король нашел Хуану все еще в глубокой печали. После приветствия он сказал: «Мадам, прошу Вас, перестаньте плакать. Я привез Вам хорошую весть о моей сестре, которую я привез обратно». Он сказал матери, что Екатерина не должна быть больше заперта в задней комнате и жить в полном одиночестве. Она должна вращаться в обществе, соответствующем ее возрасту и положению, должна иметь возможность играть и бродить на природе «для удовольствия и для ее здоровья». Или, добавил он открыто, она наверняка умрет.

Меньше чем через год эта маленькая особа была вовлечена, правда символически, в большую кампанию по подкупу, которая сопровождала выборы ее брата, коронацию и провозглашение его императором. Хотя Екатерина избежала вступления в семью курфюрста Бранденбурга и замужества, но он еще в течение нескольких лет требовал ее, как часть вознаграждения, которое было предложено ему за его голос.

Между тем, Элеонора уже через несколько месяцев после своего замужества с королем Португалии стала вдовой. Принц Жуан[104], сын покойного короля из предыдущего брака, взошел на трон. Некоторое время думали о том, чтобы женить его на Элеоноре, его мачехе. Этому предложению испанский посол придавал большое значение, потому что, как он объяснял Карлу, вторая женитьба с сыном сэкономила бы расходы на новое приданое (первое, впрочем, никогда не было уплачено).


Екатерина Австрийская, королева Португалии

В конце концов, Екатерину в шестнадцать лет отправили в Португалию, чтобы выдать замуж за молодого короля. Ее овдовевшую сестру Элеонору сберегли для более важной политической партии.

Во время того первого путешествия по Испании осенью 1517 года состоялась третья решающая семейная встреча: Карл впервые встретился со своим братом Фердинандом.

Это произошло не так, как при встрече Карла с его матерью, которая происходила тайно. Братья Габсбурги встретились друг с другом при ярком солнечном свете на главной улице с великолепием и с большой пышностью. Доспехи и пики блестели на солнце и стук копыт, и звук шагов от марширующих ног смешивался с музыкой флейт и барабанным боем. Когда Карл и Элеонора отправились из Тордесилласа в столицу Вальядолид, Фердинанд поскакал к ним навстречу с большой свитой, состоящей из грандов, кардиналов и оруженосцев.

Деликатная и мучительная проблема, с которой Карлу пришлось столкнуться в ближайшее время, и которая в тот момент явилась к нему в образе младшего брата Фердинанда, была довольно сложного свойства.


Император Фердинанд I в отрочестве

Вместо того, чтобы расти так, как это обычно бывает у братьев в семье — в спорах, возне и полной взаимной привязанности друг к другу — эти двое никогда друг друга не видели. Они выросли далеко друг от друга в разных странах, говорили на разных языках, находились под влиянием различных культур. Положение вещей было таково, что четырнадцатилетний Фердинанд был не только преемником Карла, но и его опаснейшим соперником. Родившийся на испанской земле и добросовестно воспитанный своим дедом, королем Фердинандом, чтобы стать наследником испанского трона — потому что дед надеялся прогнать Карла — младший мальчик был в Испании чрезвычайно популярен. В Карле, напротив, видели чужого принца, окруженного свитой незваных чужаков.

Кроме того, канцлеры обоих принцев попытались посеять раздор между ними. Незадолго до того, как Карл отправился в путь из Нидерландов, он написал своему брату и просил его не обращать особого внимания на тех людей из своего окружения, которые плохо отзывались о старшем брате.

Но их встреча проходила хорошо, казалось, они сразу понравились друг другу. С того момента, как Фердинанд прискакал со своей блестящей свитой, соскочил с коня и низко поклонился Карлу, братья не отходили друг от друга. В первый вечер Фердинанд протянул Карлу чашу для умыванья и полотенце, за ужином он сидел по правую руку от брата и впервые в жизни попробовал восхваляемые бургундские сладости и лакомства. На следующий вечер Карл снял цепь Ордена Золотого Руна и надел ее на плечи брата. В феврале, когда все испанские вассалы приносили своему новому королю Карлу ленную клятву, Фердинанд был первым, кто преклонил колена, вложил свои руки в руки сира де Шевре, который проводил эту церемонию вместо Карла, и принес клятву своему брату.

Даже предубежденно настроенный фламандский канцлер не мог ни в чем придраться к Фердинанду. Виталь заявил, что мальчик «любезен и у него хороший характер, он ведет себя по отношению к старшему брату-королю очень открыто и скромно».

Тем не менее, в Испании все шло не так гладко, как хотелось бы. Многие бургундцы из свиты Карла относились к испанцам пренебрежительно и этим вызывали ненависть к себе.

В Вальядолиде испанским священникам пришлось покинуть свои дома, чтобы освободить помещения для придворных Карла. Они пытались отомстить, отказываясь служить мессу в присутствии посторонних, они даже требовали отлучения их от церкви. Испанцы упрекали бургундцев в похотливости и пьянстве и заявляли, что вынуждены защищать от них своих жен за замками и решетками. Нередко придворные Карла «испытывали радость» оттого, что им сваливался на голову цветочный горшок, когда они шли домой, «при этом гвардия их об этом не предупреждала». Отношения были, как между оккупантами и оккупированными, а случаи взаимных нападений и обвинений становились все более грубыми и частыми.

Карл был молод и неопытен, он даже не понимал языка своего королевства и находился почти полностью под влиянием своих советников во главе с Шевре. Он был далек от того, чтобы твердо встать на ноги в Испании. Вряд ли он не замечал, что его холодно приветствовали, когда он появлялся в кортесе — испанском парламенте, в то время как его брата встречали приветственными возгласами.

В целом казалось, что лучше всего было бы последовать совету канцлера и пока что отправить Фердинанда в Нидерланды.

Карл распрощался с Фердинандом со смешанными чувствами и с горечью в сердце; это произошло в апреле 1518 года в городе Аранда. Братья проскакали вместе верхом полмили из Аранды до развилки. Когда младший брат хотел соскочить с коня, чтобы распрощаться по протоколу, Карл не позволил этого. Они обнялись как равные, оставаясь в седле с непокрытыми головами, и предались на волю божью. Фердинанд повернул по направлению к морю, к порту Сантандер, Карл медленно возвращался в город.

Казалось, разлука опечалила его. Он подозвал маркиза де Агилар[105], который должен был вести хозяйство Фердинанда, и попросил его скакать к Фердинанду с последним посланием. «Маркиз, друг мой, — сказал Карл, — оставайтесь с моим братом, пока он не поднимется на борт. Кланяйтесь ему от меня и скажите ему, что он часто будет слышать обо мне. Возможно, мне частенько захочется поохотиться вместе с ним в моем парке Дамвилд в Брюсселе на оленей и кроликов. Я уверен, ему там понравится».

Понравилось это Фердинанду или нет, он принял свою судьбу с достоинством. Никогда больше нога его не ступила на испанскую землю.


3. Роковой выбор

Карл находился в Лериде, в Испании, со своим королевским двором, когда весной 1519 его настигла весть о смерти дедушки. Очень скоро он узнал, что обещания, которые Максимилиан так дорого купил прошлым летом у пяти из семи курфюрстов, чтобы обеспечить выборы Карла на трон империи, растаяли в воздухе. Немецкие курфюрсты в Германии спрашивали себя, не слишком ли уже могущественен юный Габсбург и не могли бы они за свои голоса потребовать более высокую цену.

Папа Римский, Лев Х[106], совершенно откровенно сказал венецианскому послу в Риме, что императорская корона будет выставлена на торги, и «будет отдана тому, кто больше предложит».

Одно было известно наверняка: Карл с самого начала был полон решимости добиться императорской короны не просто потому, что многие из его предков носили ее, но потому что ему стало ясно, что только с этим наднациональным символом он мог надеяться удержать вместе свои земли, раскиданные по всему миру. «Мы полны решимости выиграть эти выборы, ничего не упустить и отдать за это все, как за единственное в мире, к чему привязано Наше сердце».

То, что еще несколькими месяцами раньше выглядело как мирное соревнование, за ночь превратилось в одну из самых ожесточенных, отчаяннейших битв в истории вокруг выборов, потому что на троне Франции сидел молодой король Франциск I, который с таким же упрямством решил, что Карл должен проиграть выборы. Хотя корона императора с давних пор совпадала с немецкой, но в Золотой Булле, в основном законе Рейха от 1356 года, не было никаких указаний на то, что не любой европейский принц мог быть кандидатом. Если Карл выигрывал, Франция была опасно окружена Габсбургами: на севере Нидерланды, на юге Испания, на востоке империя. Не удивительно, что молодой, энергичный и мужественный король Франции бросился в предвыборную борьбу, опираясь на все, находящиеся в его распоряжении деньги и средства пропаганды.

Но он был не единственным соперником Карла. С другой стороны пролива, король Генрих VIII, который советовался со своим умным канцлером, кардиналом Уолси[107], не понимал, почему он не мог бы расширить власть Англии далеко в центр Европы после того, как он недавно утвердился на континенте в Кале. Уолси нацелился на папский сан, который он надеялся получить при следующей вакансии, а вместе с Генрихом на императорском троне они могли бы представлять достойный союз в европейской политике.

Кроме французского и английского короля, по крайней мере, еще двое других положили глаз на императорский трон. Молодой венгерский король Лайош, сам один из курфюрстов, благодаря знаменитой женитьбе, стал в 1515 году коадъютором и приемным сыном Максимилиана с туманным обещанием последовать на трон за своим свекром. И его дядю, короля Польши Сигизмунда, внимательные наблюдатели тоже рассматривали, как вероятного кандидата, если по ходу выборов не будет принято решение.

Все равно, кто бы ни выиграл, одно было очевидно: ход выборов повлияет на положение в Европе на годы вперед. Блеск и слава этой короны возносила ее обладателя над всеми другими монархами, и его влияние распространялось бы на весь континент. Той весной 1519 года от Москвы до Лондона в дипломатических кругах почти ни о чем другом не говорили, как о горячо оспариваемом выборе.

Для курфюрстов, должно быть, это было приятное, торжественное чувство сознавать, что в течение нескольких месяцев они держат в руках судьбу Европы. Такое случалось с ними только раз в жизни и, за одним только исключением, все они были полны решимости, добиться для себя при этом самого лучшего.

Карл, достаточно занятый испанскими проблемами, не мог сам вмешаться в ход вещей. Он поручил ведение избирательной кампании своей способной тете, правящей королеве Маргарите. С деньгами он обращался аккуратно. Несмотря на большую протяженность империи, в его распоряжении мало было наличных денег. Он просил своих послов обещать ему, что они будут предлагать самые низкие взятки, насколько это возможно.

Его тетя, между тем, внимательно наблюдала за ходом вещей со своего деликатного поста правительницы Нидерландов. У нее не было никаких иллюзий о том, что больше всего волнует человеческую душу, также и душу курфюрста. Она совершенно открыто заявила, что «есть два пути к короне: деньги или сила». Она приготовилась пройти один из двух или оба одновременно.

Вначале все шансы были у французского короля Франциска I[108]. Его мать, Луиза Савойская[109], была готова отдать свое огромное состояние, чтобы таким путем купить ценную корону, которую так горячо желал ее сын. Французские послы, возможно, самые опытные в Европе, ходили от одного курфюрста к другому, ведя в кильватере целые караваны мулов, груженных золотом, и одаривали щедро, даже расточительно. Ходили слухи, что Франциск был готов заплатить каждому курфюрсту от 400 000 до 500 000 тысяч дукатов, действительно астрономическая сумма для того времени. Он прямо говорил, что его цель «достичь вершины и превзойти Карла в талантах, почестях, землях и собственности».

Посланцы Карла пробовали, как сказал один из них, «не дать заметить нашу бедность» и, тем не менее, не оттолкнуть курфюрстов в другой лагерь. Один из них просил Маргариту, чтобы она отправляла свои письма к нему только зашифрованными. Он добавлял, что если Карл в скором времени не пришлет больше денег, «все наши горячие усилия превратятся в дым, потому что там, где мы предлагаем тысячу, француз дает десять тысяч».

Как выяснилось вскоре, судьба всех выборов решалась за стенами Аугсбурга, где находились ставки влиятельных семей Фуггеров и Вельзеров[110]. Когда Маргарита узнала, что курфюрсты предпочитали проводить свои сделки через Фуггеров, к которым они питали слепое доверие, она тотчас же принялась занимать у них деньги для взяток.

Деньги полагалось выплачивать только после выборов и только в случае победы Карла. Да, она была еще умней: она запретила купцам Антверпена, где находился филиал Фуггеров, ссужать деньги каким-либо чужим государям во время напряженных месяцев предвыборной кампании. Фуггеры с готовностью согласились помочь и в это самое время не платить по французским векселям, что вызвало значительные затруднения у агентов короля Франциска I.

Тем временем, цены на голоса избирателей со скоростью ракеты взлетели вверх. Один из агентов Карла сказал, что все это похоже на превосходный, настоящий рынок овса: он никогда еще не видел «таких алчных людей». Маркграф Бранденбурга[111] был особенно ненасытным. Он просил Якоба Фуггера[112] сказать ему доверительно, сколько золота Карл отправил ему и Велзеру. Когда Фуггер ответил ему, что заемные письма Карла составляли только 153 000 гульденов серебром плюс ссуда в 126 000 гульденов, бранденбуржец заявил, что «этого недостаточно и переметнулся к французам».

Сказано-сделано. Франциск пообещал ему в случае своей победы титул принца — регента Германии и, кроме того, обещал отдать ему как невесту для сына французскую принцессу Рене с приданым 200 000 гульденов. Когда агент Карла услыхал это, он предложил бранденбуржцу ту же самую сумму и руку младшей сестры Карла — Екатерины из Тордесилласа. В ответ на это француз удвоил сумму. Принцесс они, к сожалению, не могли удвоить.

Одна тоскливая неделя проходила за другой и похоже было, что французский король впереди. Архиепископ Триера, традиционно находящийся во французской сфере влияния, был объявлен сторонником Франциска I. Архиепископ Альбрехт из Майнца[113] сам за несколько лет до того купил свой высокий пост за такие дорогие индульгенции, что Лютер был этим взбешен. Будучи братом маркграфа Бранденбурга, он склонялся на сторону французского короля.

Каждый человек в Европе поддерживал чью-либо сторону с такой страстью, как будто он сам должен был отдать свой голос.

Папа Римский, Лев Х, не скрывал своих чувств: он не желал победы Карла. Вначале он пытался убедить себя, что выборы Карла незаконны, но не мог найти для этого достаточного основания. Он сказал послу Венеции, Марко Минио, что ни в коем случае не допустит победы Карла: «Знаете ли Вы, за сколько миль отсюда проходит граница его империи? За сорок миль!»

Известие о том, что Папа Римский поддерживает французского короля, вызвало гнев швейцарцев. Они очень раздраженно написали ему, что он употребляет свое духовное влияние на светские вещи, напомнив ему, что считали его их общим духовным отцом.

Обе стороны кричали: «Foul!» Французы уверяли, что швейцарское письмо вымогали агенты Карла. Посланец Карла в Лондоне горько жаловался королю Англии на то, что французы хотят силой и тиранией вырвать себе императорскую корону и, что они не только собрали армию на границах, но и своей вооруженной мощью склонили на свою сторону «Папу и власти Венеции со значительными силами, флорентинцев, генуэзцев и швейцарцев».

Шансы Карла на победу были в какой-то момент настолько незначительными, что его тетя и некоторые сторонники Габсбургов предложили ввести на место кандидата младшего брата Фердинанда. Но это предложение Карл сразу отклонил. Его размышления были ясны, как никогда раньше: только престиж императорской короны дал бы ему власть объединить свои такие разные земли, сохранить мир и создать универсальную монархию. Он писал брату и предупреждал его, чтобы тот некоторое время держался подальше от Германии, обещал ему, однако, когда придет время, делить с ним империю так справедливо, как это только возможно.

С приближением лета можно было констатировать постепенную перемену климата в кампании. Голоса были три к трем, курфюрст Саксонии, Фридрих Мудрый, все еще отклонял какие-либо взятки. Обе стороны претендовали на победу. Посол Венеции посетил Папу в Риме 10 июня, и святой отец сообщил ему, что как французский, так и испанский послы были у него на аудиенции, и каждый хвастался тем, что будет избран его король. Лев Х добавил с презрением: «Один из двоих покраснеет».

Французский посол в Риме, человек с юмором, хвастался тем, что королю Франциску I обещаны четыре голоса — несомненное большинство голосов. И потом добавил: «У нас четыре и люди Карла говорят, что у них четыре, значит должно быть восемь курфюрстов».

В этой атмосфере напряжения и недоверия семь курфюрстов отправились, между тем, во Франкфурт, чтобы отдать свои голоса. Никто не мог сказать, что произойдет, не исключалась даже война, со всех сторон слышалось бряцание мечей.

Маргарита получила известие, что французы сконцентрировали свои войска на границе. В ответ на это она приказала своим войскам собраться вблизи нидерландской границы у Аахена. Два ведущих кондотьера Германии, Франц фон Зикинген[114] и Роберт де ла Марк[115], имели собственную внушительную армию, несмотря на запрет императора, иметь такую воинственную банду. Они объявили вначале, что они за французского короля, но потом перешли к Карлу. Когда приблизился день выборов, они привели своих солдат к городу Франкфурту так близко, что были слышны их голоса.

Золотая Булла однозначно запрещала применение силы во время выборов. Все посторонние должны были покинуть Франкфурт — предписание, которое, наверное, было очень трудно исполнить. Кроме того, ни одному из курфюрстов не было позволено иметь в дружине больше 200 людей, из которых только 50 воинов могли иметь оружие. По сообщению английского посла Пасе, князья были очень рассержены при виде немецких солдат и потребовали разъяснений у агентов Карла о том, что бы значили эти войска так близко к месту выборов. Агенты ответили, «что войска не замышляют против них ничего худого, но что они дадут энергичный отпор таким силовым акциям, которые намеревается провести король Франции».

Волнение во Франкфурте достигло точки кипения. Пасэ писал кардиналу Уолси: «Французский король обещал за императорскую корону вдвое больше того, чем любой другой христианский принц собирается дать за это».

В час «Ч» Пасэ получил инструкции от Уолси, работать на победу Генриха VIII на выборах. Уолси видел возможность провести своего господина, как «компромиссную кандидатуру». Пасэ должен был при этом действовать «так тайно, как только возможно», но сообщение о его стараниях, должно быть, просочилось и достигло ушей агентов Карла, потому что Пасэ вскоре был чрезвычайно запуган.

Он писал домой, что если победит английский король то, возможно, он и его люди будут убиты еще до того, как кто-нибудь сможет прийти к ним на помощь. Люди Карла хвастались перед ним тем, что «у их государя так много денег и так много войска, что никакой француз не войдет в страну иначе, как на остриях их пик и мечей». Пасэ добавлял в утешение: «Кроме того, эта нация находится в таком раздоре и беспорядке, что даже все христианские князья были бы не в состоянии призвать их к порядку».

В этом последнем пункте Пасэ был, возможно, прав.

В конце концов, после всех подлостей и торговли избирательной компании, решающую роль сыграли не деньги и не власть, но такой фактор, который никто не принимал в расчет: воля немецкого народа. Денежные взятки Максимилиана не оказали влияния после его смерти, но его образ еще не поблек! Воспоминание об этом, всеми любимом императоре, властителе, полном юмора, силы и рыцарства, вероятно, выиграло выборы для его внука Карла.

Накануне большого события английский посол писал: «Все курфюрсты в замешательстве и страхе, потому что общественность склоняется на сторону короля Кастилии Карла».

Последние переговоры между курфюрстами произошли 27 июня. Первоначально они планировали еще дальше отсрочить выборы, возможно, в ожидании еще более высоких взяток, но в городе разразилась чума, а они были не совсем уверены, что рука Господа минует их августейшие особы.

Утром 28 июня все семеро — король Лайош прислал своим заместителем канцлера — пошли пешком в длинной, блестящей процессии к церкви Святого Варфоломея, чтобы присутствовать на мессе Святого Духа.

Отцы города Франкфурта после троекратного удара набатного колокола призвали народ направить молитву к богу, чтобы он не оставил курфюрстов своей милостью, «чтобы они выбрали короля, который служил бы всемогущему Богу, Священной Римской империи и всем нам».

Семеро принесли присягу на Святом Евангелии, что их сердца и руки чисты, что никакая ложь не запятнает их свободного решения. Они удалились в ризницу церкви и появились вскоре с улыбающимися лицами, чтобы объявить, что они, вдохновленные Святым Духом, единогласно выбрали Карла, короля Испании.

Отцы города Аугсбурга, города Фуггера, объявили день после выборов праздничным днем и взяли на себя расходы по роскошному фейерверку.

Два дня спустя известие об исходе выборов дошло до Мехелена в Нидерландах. Маргарита велела из одного конца страны в другой зажигать радостные иллюминации, устроила праздники и благодарственные молебны — «Te Deum» (Тебя Бога хвалим) — в честь ее господина и племянника.

В Париже, Лондоне и Риме известие было встречено значительно холоднее. В Лондоне лорд Майер отказался разрешить испанским послам устроить праздничную иллюминацию и велел нескольких слишком восторженных сторонников Карла бросить в Тауэр. Это, конечно, был досадный дипломатической просчет, который двор поспешил исправить, приказав торжественно исполнить благодарственный молебен «Te Deum» кардиналу Уолси, который был не очень доволен этим поручением.

Папа Лев Х тоже не чувствовал ни малейшей радости от всего этого. Папа Римский полностью вышел из себя, когда французский посол еще и поставил ему в упрек, что к концу выборной кампании он сам поддержал Карла. Папа заявил, что не было никакого смысла пробивать стену головой и, кроме того, «Императора я могу подстеречь с полным ртом слюней».

Когда в Риме во время официального чествования, пели торжественную мессу по случаю избрания Карла, появились только два посла — испанский и португальский.

Делегация под предводительством графа Фридриха фон Пфальца передала Карлу сообщение о его избрании императором в Молино дель Рей, куда он убежал от чумы. Что сказал и что чувствовал Карл в эти мгновения, не сообщается. Но наверняка, в сладкие звуки победы вмешалось несколько фальшивых тонов.

Испанцы, прежде всего, не были счастливы оттого, что были вынуждены делить своего короля с далекими странами, с которыми у них не было никакой внутренней связи. Еще меньше они были счастливы оттого, что Карл назначил регентом на время своего отсутствия чужака, а именно, своего земляка и прежнего наставника — Адриана из Утрехта[116]. Когда Карл созвал кастильский Кортес, чтобы решить вопрос о налоге, который покрыл бы издержки на его путешествие и коронацию, они начисто отказались. Позже, когда достаточно депутатов было подкуплено, чтобы проголосовать за введение налога, рассерженный народ атаковал их дома. До выплаты налогов дело так никогда и не дошло.

В самом деле, Карл, весной 1520 года покидавший морским путем Испанию, чтобы отправиться на празднование коронации в Аахен, заложил все до последней пуговицы и видел перед собой бесчисленное количество врагов. Выборы стоили ему свыше миллиона гульденов, что соответствует сегодня приблизительно 20 миллионам долларов. Больше половины от этого составляли взятки, остальное разные траты: пропаганда, зарплата агентов, секретарей и курьеров, жалованье войскам. Три курфюрста-епископа получили значительные суммы, вдобавок к тому доход за год; их окружение, даже слуги, получили богатые чаевые. Пфальцграф получил самую большую сумму, а именно 184 000 гульденов. Честному, старому Фридриху Мудрому из Саксонии, который ничего не требовал, простили долг. Маркграф Бранденбурга, который показал себя очень жадным и только в самом конце проголосовал за Карла, ушел с пустыми руками. Он был настолько взбешен таким исходом дела, что дерзко утверждал, будто он отдал свой голос «не по убеждению, а из страха». Никто не обращал внимания на его обвинения. Он настойчиво требовал выплаты взятки, он даже требовал инфанту Катерину, как часть оплаты за свой голос.

Карл в течение всей своей жизни так и не смог освободиться от долгов. Он вынужден был неоднократно нарушать свое обещание о выплате огромных долгов, которые он задолжал Фуггерам. Даже тогда, когда испанские корабли приплыли из Нового Света, доверху груженые сокровищами, доля Карла была только каплей на раскаленном камне.

Щепетильный и раздражительный, когда речь шла о финансах, Карл привык быть чрезвычайно придирчивым в денежных расчетах, особенно в маленьких суммах. Он не мог видеть, если хотя бы дукат тратился зря. Карл откладывал покупку новой одежды для своих пажей, хотя они ходили в довольно поношенном платье; и он замечал даже, если недоставало носового платка в его бельевом ящике.

Свидетель передал нам эпизод, когда Карл однажды, в более поздние годы, задержал смотр войск, когда внезапно пошел дождь. Император снял свою новую шелковую шляпу и, защищая, спрятал ее под свой плащ.


4. Цельный плащ

«Сир, Бог оказал Вам большую милость, и Вы теперь находитесь на пути к господству над миром, чтобы весь христианский мир собрать вокруг одного пастуха».

Главный канцлер Гаттинара — Карлу V.

22 октября 1520 года Карл въехал в город Аахен, чтобы принять императорскую корону и стать Римским императором. Это было его первое появление в качестве центральной фигуры, этого крупнейшего смотра в Европе, публичного выступления императора, и он справился с этой задачей с достойным восхищения мастерством.

Торжественный въезд уже сам по себе, должен был убедительно показать всей Европе, что действительно самый подходящий кандидат удостоен звания императора.

Расстроенное положение его государственного бюджета не было заметно: испанцы, правда, отказались оплачивать расходы на коронацию, но Карл взял взаймы все необходимое у богатого города Антверпена.

Процессии понадобилось пять часов, чтобы пройти через городские ворота. Сотни слуг в ливреях и кареты с багажом возглавляли шествие, за ними следовали верхом тысячи аристократов, настолько богато наряженных, насколько им позволяли их средства. За 24 пажами в ливреях его двора — малиновых с серебряными и золотыми обшлагами — следовала группа музыкантов с большими барабанами и трубами, за ними шли полдюжины королевских шталмейстеров, которые бросали в глазеющую, топчущуюся на мостовой толпу, серебряные и золотые монеты.

Герольд торжественно шагал впереди в расшитом золотом и серебром камзоле, он нес жезл из позолоченного серебра, на котором восседал императорский орел. За ними шли курфюрсты и епископы, затем рейхсмаршал, который нес перед собой большой императорский меч, направленный острием верх.

Последним появился Карл. Поверх лат на нем был плащ из золотой парчи. Его лошадь, нервно пританцовывающая белая кобыла, казалось, едва касалась копытами земли. Карл восхитил своим искусством наездника толпу, стоящую в ряд по обеим сторонам улицы. Лучники его лейб-гвардии, следовавшие за ним, несли на своих камзолах его девиз, вышитый золотыми буквами: «Plus oultre».

Древний церемониал коронации совершался на следующий день в церкви Девы Марии. Торжественность и религиозный характер церемонии произвели на серьезного молодого короля глубокое впечатление. Карл должен был дважды лежать в позе распятого на ступенях алтаря, как священник при рукоположении в сан священника. Положив руку на святые реликвии, которые нашли в гробу Карла Великого — евангелие и ящичек с землей, пропитанный кровью мученика Стефана — он поклялся защищать империю и святую католическую церковь.

Архиепископ Кельна обратился к собравшимся и спросил: «Хотите ли вы видеть короля Карла императором и королем Рима, хотите ли вы повиноваться ему по слову святого апостола?» Толпа закричала: «Fiat!». Три архиепископа помазали ему лоб, грудь, спину и руки; потом они облачили его в императорские одежды, надели ему на пояс меч «Charlemagne» — «Карла Великого» и вручили ему скипетр и золотую державу, увенчанную крестом, в знак христианского суверенитета императора.

С того дня в Аахене жизненный путь Карла был определен. Он был полон решимости вновь осуществить средневековую идею о единой христианской империи и, как ее глава, он хотел мирно править Европой.


Портрет Карла V Габсбурга (Бернарт ван О́рлей)

Каким Карл предстал тогда перед толпой, мы можем видеть на портрете Бернарда ван Орлея[117]. У него угловатое жесткое лицо под усеянной бриллиантами бархатной шляпой, выступающий, загибающийся кверху подбородок, открытый рот, напряженно глядящие серо-голубые глаза. Это гладкое, бесстрастное лицо человека, которое в своей замкнутости ничего не выдает о нем. Поверх шубы надета цепь Ордена Золотого Руна.

Точно таким его, должно быть, увидел Лютер, в тот день после полудня, в апреле 1521 года, в большом зале Рейхстага в Вормсе.

Сразу после коронации Карл поскакал на юг вдоль Рейна в Вормс. Впервые он ступил ногой на немецкую землю. Он не говорил по-немецки, он был, как и некоторые до него, чужим князем на чужой земле. Ему ясно дали понять, что аура его императорской власти была весьма обманчивой и, что немецкие князья в своем желании разрушить ее, были едины. Накануне коронации он подписал «Выборную капитуляцию» — обещания, ограничивающие и уточняющие полномочия императора, которых он обещал придерживаться. Но, ни один император до него не подписывал документ, сформулированный с такой досадной точностью.

Карл, которому был двадцать один год, совсем неопытный в решении сложных государственных споров запутанной, разношерстной Западной Европы, появился в Вормсе, чтобы председательствовать на своем первом заседании Рейхстага и тут же был втянут в один из крупнейших кризисов во времена его правления, если не всей истории вообще.

В то время, как Лютер в октябре 1517 года прибил свои 95 тезисов на ворота дворцовой церкви в Виттенберге, Карл преодолевал тяжелый путь через дикие горы северной Испании, впервые путешествуя по своей империи, и тогда был еще жив его дед Максимилиан I. Искрой, которая разожгла спор, была продажа индульгенций, которую Папа Римский разрешил кардиналу Альбрехту, младшему брату курфюрста Иоахима из Бранденбурга. Честолюбивый церковный иерарх, который и без того уже владел двумя епископствами, хотел еще получить вакантное епископство Майнца, которое принесло бы ему не только солидный доход, но и почетную должность курфюрста. Папа Римский, усердно стремящийся раздобыть средства для строительства великолепной новой церкви над гробом Святого Петра в Риме, потребовал огромный налог при назначении на должность и дополнительную сумму за то, что Альбрехт незаконным образом уже владел двумя епископствами.

Торг за архиепископство взяли на себя Фуггеры, которые всегда были готовы помочь там, где речь шла о крупных суммах, и вскоре история пошла по кругу. Папа Римский первоначально потребовал 12 000 дукатов «за 12 апостолов», Альбрехт выступил с ответным предложением — 7000 дукатов «за семь смертных грехов». В конце концов, они сошлись, как заметил один шутник, на 10 000 дукатов «за десять заповедей».

Часть этих денег Альбрехт занял у Фуггеров. Чтобы собрать остальное, Папа Римский дал ему вышеназванную привилегию: продавать индульгенции, те удобные маленькие свидетельства, которые гарантировали его обладателю прощение грехов. Один чрезвычайно деловой доминиканский монах по имени Тетцель[118] продавал свидетельства с лотка по всей Германии. Он путешествовал в сопровождении агента Фуггера, который вел книги и заведовал кассой.

Безнравственность этой процедуры возбудила негодование Лютера, который своими 95 тезисами хотел вначале просто вызвать какого-нибудь профессора теологии на оживленную дискуссию. Однако, удары его молотка освободили в Германии и еще кое-где все подавленные чувства, которые были направлены против властей и недостатков церкви. Та церковь воспринималась, как «заграничная», потому что ее штаб-квартира находилась далеко, в Риме. Лютер за ночь стал знаменитым и это было делом его рук. Став смелым благодаря своей быстро завоеванной популярности, он градом обрушил удары на Папу и церковь, публично сжег папскую буллу, которая должна была смести его с пути, и писал и проповедовал дальше с неослабевающей яростью и горячностью.

Карлу пришлось иметь дело с этим взрывчатым веществом в первый же месяц после того, как он стал императором. На одной стороне был Папа Римский и Карл нуждался в его поддержке, духовный руководитель империи, он кричал о немедленном заключении под стражу Лютера, осуждении его за ересь с экстрадицией его в Рим. На другой стороне были широкие круги в Германии, симпатией которых пользовался Лютер, среди них даже курфюрсты, и Карл был обязан по условиям «Выборной капитуляции» прислушиваться к немцам на их родной земле.

По приглашению Карла — «нашему благородному, верному и уважаемому господину Мартину Лютеру» — пламенный профессор-теолог приехал в Вормс в двуколке, сопровождаемый герольдом императора и имея при себе охранную грамоту, подписанную Карлом.

Лютер появился после полудня 18 апреля 1521 года перед большой аудиторией, собравшейся в зале заседаний Рейхстага. Церковный судья архиепископа Триера экзаменовал его и, в конце концов, пригвоздил его вопросом: «Я спрашиваю Вас, господин Мартин, и отвечайте, не изворачиваясь и не уклоняясь: хотите ли вы отказаться от своих книг и содержащихся в них ошибок или нет?» Лютер ответил: «Если Вы, Ваше Величество, и князья хотите получить простой ответ, то я хочу дать его, не изворачиваясь и не уклоняясь. Если мои тезисы не опровергнут Словом Божьим из Священного писания, или ясными доводами — потому что я не верю ни Папе, ни церковному собору, так как они часто ошибались и противоречили себе, — то я не смогу и не захочу отказаться, потому что я не могу поступиться своей совестью. Боже, помоги мне! Аминь!» Он, якобы, добавил еще: «Здесь стою я, я не могу иначе».

В тот день до поздней ночи горели свечи в комнате Карла: молодой император сидел, наклонившись за столом, с пером в руке, и лично набрасывал ответ на вызов Лютера. Не было никакого сомнения в том, на чьей стороне был Карл.

Он ясно понимал, что церковь нуждалась в реформе, во что бы то ни стало, но она должна была прийти изнутри, на церковном соборе, Находившийся под глубоким влиянием Эразма[119], который в течение пяти лет был членом его собственного тронного совета и сопровождал его в путешествии в Вормс до Кельна, Карл сам должен был стать воплощением нарождающегося гуманизма и годами работать над компромиссом и примирением. У Карла на многое открылись глаза во время его двухлетнего пребывания в Испании, он увидел, какие церковные реформы провел талантливый испанский гуманист, кардинал Хименес де Сиснерос[120]. Но когда Лютер потрясал фундамент церкви, подвергая сомнению ценность святого причастия, и сомневался в свободе воли, не могло быть и речи о согласии.

Карл лично был воплощением церковной власти и церковного права. Он поклялся защищать единство веры в своей первой клятве, как рыцарь Золотого Руна и в своей последней, во время коронации и провозглашения его Римским императором. Он не мог допустить, чтобы узы, которые объединяли все народы Европы, были разрушены.

На следующий день, когда Карл спросил у курфюрстов их мнение о Лютере, они ответили, что еще не готовы сделать свое заявление. Тогда Карл зачитал им вслух свою собственную точку зрения на французском, своем родном языке: Величественно он призвал вернуться к общему наследию. «Я происхожу из длинной череды христианских императоров благородной германской нации и католических королей Испании, сыновей императора Австрии и Бургундии, которые все были до самой смерти верными сынами Священной Римской церкви. Они защищали католическую веру во славу божью».

Если Лютер произносил свои судьбоносные слова с глубочайшим убеждением, то и в выступлении Карла в защиту своей веры была не меньшая убежденность, обещание сохранить христианское единство: «Я решил отстаивать веру, которой придерживались мои предки. Один единственный монах, который противопоставляет себя тысячелетнему христианскому миру, должно быть, ошибается. Поэтому я полон решимости отдать за это мои земли, моих друзей, мою кровь, мою жизнь и даже мою душу».

В последующие три дня комиссия собиралась вместе с Лютером и попробовала еще раз сблизить позиции и избежать окончательного разрыва. Архиепископ Триера, который вместе с Максимилианом под алтарем собора в Триере раскрыл тайну цельного плаща Иисуса, умолял Лютера «не рвать цельный плащ христианства».

Но Лютер зашел уже слишком далеко, чтобы вернуться обратно. В конце концов, папский легат, кардинал Алеандр, издал указ об объявлении Лютера вне закона империи, обвиняющий его в осквернении святого причастия, супружества, отрицании свободы воли, «мятеже, измене, войне, убийстве, грабеже, поджоге и разрушении христианства».

В конце месяца Лютер снова покинул Вормс на своей двуколке. Он был взят в плен по дороге в Виттенберг людьми курфюрста Саксонии и заключен в замок в Вартбурге, для его собственной безопасности.

Немного позже, после окончания заседания Рейхстага, Карл отправился в Нидерланды, в места своего детства.

Он находился в положении, которое стало ему довольно знакомым в течение всей его жизни: в положении человека, который только что преодолел пропасть и замечает, что у его ног разверзается еще большая. В том самом месяце апреле, в котором он повстречался с Лютером, он столкнулся с проблемами, которые были намного страшнее, чем твердолобый еретический монах.

В его испанском королевстве вспыхнула гражданская война, вызванная враждебностью испанцев по отношению к бургундцам, которые правили в отсутствие Карла. В том же месяце апреле королевские войска в Испании выиграли решающую битву против восставших испанцев и добились победы, хотя Карл получил эту весть только недели спустя.

Карл, с момента своего избрания, непрерывно пытался избежать войны с Францией. На той самой неделе, когда Лютер прибыл в Вормс, французский посол покинул город, задыхаясь от ярости, и король Франциск объявил Карлу войну — первую в длинной череде войн, которые во времена правления Карла вспыхивали снова и снова.

Но гражданская война в Испании и война против заклятого врага Габсбургов были не единственной его заботой: были еще и турки. Новый, могущественный, молодой султан Сулейман[121], который позднее был назван «великим», тоже взошел на трон. Турки, полные воодушевления и энергии, продвигались на Балканы. Они должны были еще до конца лета 1521 года завоевать Белград — ворота к равнине Дуная и к сердцу Европы. Габсбургские кронные земли должны были под конец правления Карла стать щитом Европы против османского нашествия.

В Вормсе, вдобавок, умер от чумы Шевре, ближайший друг и советчик Карла. С этого момента он должен был один принимать все решения.

Нужно было еще урегулировать семейные дела. Карл переписал центральные австрийские кронные земли на своего брата Фердинанда, еще на той неделе, когда он встретился с Лютером. Фердинанд должен был в отсутствие Карла исполнять обязанности правящего монарха империи — важный шаг в семейной истории Габсбургов, потому что это братское деление образовало ростки для последующей, разделенной надвое империи Габсбургов. Фердинанд поскакал из Вормса в Линц на Дунае, где должна была состояться его свадьба с принцессой Венгрии Анной, и где он впервые в жизни должен был увидеть свою юную сестру Марию.

Карл вначале хотел присутствовать на свадьбе у обоих — у Фердинанда и Марии — и принять участие в сопровождающих свадьбы праздничных торжествах, но вновь государственные дела были важнее удовольствий, и он возвратился в Нидерланды.

Возможно, не случайно сдержанный, замкнутый Карл как раз этой осенью бросился в короткую, но страстную любовную связь.

Может быть, здесь был замешан кто-то? Кто знает? Венецианский посол сообщил о курьезном происшествии, которое произошло в сентябре в Брюсселе за столом у Карла. Молодому императору принесли блюдо с мясом, приготовленным точно на его вкус, но он не притронулся к кушанью и его отнесли на один из нижестоящих столов, как было принято. Когда мясо разрезали, внутри нашли «небольшой пузырь, наполненный пудрой, волосами и другими микстурами…» Волнение и замешательство во дворце и в городе. Повар Карла и трое его слуг сразу же были схвачены по подозрению в попытке отравления. Но те, кто знали о таких вещах, среди них личный врач Карла, заявили, что это не яд, а любовные чары.

Вскоре после этого, Карл впутался в приключение с фламандской девушкой, о которой ничего не известно, кроме имени — Иоханна ван дер Гейнст[122] из Ауденарда. От этой связи родилась дочь[123], ее крестили в честь тети Карла, правящей королевы Маргариты, и передали верным слугам, которые воспитали ее как ребенка княжеского рода.


Иоханна ван дер Гейнст

Из Нидерландов Карл поплыл домой, в свое измученное беспорядками королевство Испанию, где он оставался в течение семи лет.


5. Годы триумфа

Карл поднимался шаг за шагом на блестящую вершину обновления мира, за то десятилетие, которое последовало за его коронацией в Аахене: это были двадцатые годы столетия, и ему было двадцать лет.

За эти десять лет он имел счастье победить всех своих врагов, кроме одного. Даже сам Макиавелли не мог сказать ему, как покончить с Лютером.

Он бился с французами за контроль над Италией и выиграл. В сражении у Павии в двадцать пятый день рождения Карла, французы были побеждены, а их король был взят в плен.

Франциск почти на год был заключен в тюрьму в Мадриде, пока шли переговоры о выкупе. Карл настаивал на условиях мира, при которых возвращалась та часть бургундских земель его бабушки, которыми французский король Людовик XI овладел в 1477 году: старое ядро Бурбонов со столицей Дижон, где были похоронены герцоги Бургундские. Франциск I долго отказывался, потом заболел, ему давно уже надоело находиться в заключении и он, наконец, согласился и поставил в январе 1526 года свое имя под договором в Мадриде. Кроме того, он был готов принять участие вместе с Карлом в крестовом походе против турок и, в знак верности договору, жениться на сестре Карла, Элеоноре, вдове португальского короля.


Конный портрет Карла V

Карл сопровождал короля Франции часть его пути до побережья. Когда Карл протянул ему на прощание руку, он спросил:

«Вы знаете, что Вы обещали?»

«Будьте спокойны, брат мой, — отвечал Франциск, — я намерен все сдержать и, если вы услышите обо мне что-то другое, можете считать меня трусом и негодяем!»

Но через несколько недель Франциск отказался от договора и заявил, что он был вынужден его подписать под давлением. Уже из своего мадридского заточения Франциск тайно отправил письмо султану, в котором он просил помощи у турок. К тому же, он уговорил нового папу, Климента VII[124], объединиться с герцогом Милана, республикой Венеция, Швейцарией и Англией и образовать лигу против императора.

Возмущенный Карл объявил, что Франциск не джентльмен и предложил ему уладить разногласия в личном поединке. Он писал с упреком в послании папе: «Некоторые говорят, что Ваша Светлость освободила короля Франции от клятвы, в которой он обещал Нам соблюдать договоренности. Мы не хотим этому верить, потому что это нечто такое, что викарий Христа не сделал бы никогда».

Викарий Христа все же сделал это.

Карл, между тем, как всегда нуждаясь в деньгах, не мог оплачивать свою армию в Италии. Зима 1526—27 года была ужасной в северной Италии. Ледяные дожди ливнями лились с неба; война и оккупация разорили страну. Войска, которые долго не получали жалования, рыскали там и сям, были голодны, оборваны и босы.

Недалеко от Болоньи императорская армия взбунтовалась и, когда генерал Фрундсберг[125], который привел немецкое наемное войско в Италию, предложил солдатам все деньги, которые он смог наскрести, обещая скоро добавить еще, люди взбесились, угрожали ему пиками и кричали: «Деньги! Деньги!». Старый генерал упал в обморок с барабана и умирающим был доставлен обратно в Германию. Командование взял на себя кронный полководец Шарль де Бурбон[126], кузен французского короля. Он перешел на сторону императора и попытался занять денег у Папы для оплаты войска. Папа Римский неблагоразумно отказал.

Императорские наемные войска, пополнившись всяким сбродом с итальянского полуострова, продвигались с юга к Риму, гонимые голодом, гневом, жадностью и суевериями. Немецкие сторонники Лютера считали Рим настоящим врагом религии: «Вавилонская проститутка», как сам Лютер называл город, «резиденция Антихриста».

Вечером 5 мая 1527 года наступающие императорские войска увидели на горизонте Вечный город, как раз, когда заходящее солнце погрузило в сверкающее золото тысячи куполов и башен — достаточно золота, чтобы заплатить тысячам армий.

В предрассветных сумерках следующего дня императорские наемные солдаты бешено помчались, как стая голодных волков, на валы города, преодолели их и обрушились на самый цивилизованный город мира. Коннетабль Бурбон был одним из первых, кто штурмовал стены. Его белый плащ представлял собой хорошую мишень. Выстрел из аркебузы — скульптор Бенвенуто Челлини[127] приписал себе честь этого выстрела — сразил его наповал. Императорская армия оказалась полностью неуправляемой.

Солдаты пировали десять дней, сжигая, грабя и опустошая город. Каждый костел, каждая церковь были разграблены, тысячи горожан в своих домах, на улицах или в костелах, куда они спаслись бегством, были убиты.

В первые часы нападения Папа Римский и его кардиналы сразу же завязали узлом мантии и убежали через тайный ход из папского дворца в замок Сант Анджело[128]. Но через день или два шайка солдат нашла духовных вельмож, полумертвых от страха, притаившихся в конюшне. «Они очень плакали, — заметил позже один из немцев, — но мы все очень обогатились». Баварский вожак накинул на себя мантию святого отца и надел папскую тиару, его сотоварищи надели кардинальские мантии и нахлобучили себе на голову головные уборы кардиналов. В таком виде они проехали верхом на ослах под грубые шутки и смех по городу.

Десять месяцев Рим был осажден армией императора. В разрушенном и опустошенном городе разразилась эпидемия, которая поразила и завоевателей, их число таяло.

Карл как раз присутствовал на турнире в Мадриде, когда до него дошло известие о разграблении Рима. Сообщения о том, был ли он этому рад или озабочен, противоречат друг другу. Наверняка, он рассматривал это, как наложенное богом наказание на Рим и на Папу за его грехи. За несколько месяцев до того он назвал Святого отца «жалким трусом». Кроме того, как заметил однажды его духовный отец Клапион, снисходительность не была сильной стороной Карла. Он допустил, чтобы Папа Римский семь месяцев томился в тюрьме.

В конце концов, они снова помирились; Папа Римский тоже был политиком. В феврале 1530 года Карл принял из рук Папы Климента VII корону императора, но не в Риме — это было бы слишком горькой иронией, а в Болонье. Карл преклонил перед ним колени с подобающим смирением, поцеловал его ногу, в ответ Папа Римский поднял его и запечатлел поцелуй на каждой из щек Карла. После коронации, по средневековому обычаю, император поддержал Папе стремя, когда тот садился на своего коня. Бок о бок они поскакали через бурно ликующую толпу на изысканный, расточительно накрытый торжественный обед. После банкета они очаровательным жестом, не заботясь о деньгах, бросили в толпу всю золотую и серебряную посуду в подарок на память.

Карл был господином северной и южной Италии, какими были средневековые императоры.

Коронация была для Карла мгновением почти его высшего триумфа.

Между тем, турки под предводительством Сулеймана неудержимо продвигались вверх на Балканы, победили в битве при Мохаче шурина Карла, короля Венгрии Лайоша, и в 1529 году стояли у ворот Вены. Но как раз тогда, когда казалось, что осажденный город падет, турецкая армия свернула свои палатки и отправилась в обратный путь, боясь надвигающейся зимы.

Турки снова появились в 1532 году в австрийских кронных землях. Карл выступил им навстречу во главе большой интернациональной армии, состоящей из испанцев, немцев, итальянцев и фламандцев. В это мгновение опасности для всего христианского мира, Лютер написал в Виттенберге свой хорал: «Бог — наш непоколебимый оплот».

Турки снова отступили, не приняв решающей битвы, и Карл вступил в ликующую Вену. Ему приготовили триумфальную встречу.

Через три года Карл собрал под Барселоной международный флот и отплыл к побережью Африки, чтобы положить конец проискам турецких пиратов, которые под предводительством Хайреддина Барбароссы[129] из Туниса, делали небезопасным Средиземное море и мешали проплывать кораблям. Карл штурмовал во главе своих войск Тунис в невыносимой жаре африканского лета. Около двадцати тысяч христиан были освобождены из рабства, одеты за счет Карла и возвращены в Европу, где они повсюду разнесли славу об императоре.

Но и в эту первую, блестящую декаду его правления не обошлось без неудач. Время и большие расстояния, религиозная раздробленность, национализм: все это работало против Карла и его намерения создать универсальную христианскую империю.

Напрасно Карл набрасывал планы, как можно было бы сплотить огромную область владений, которая не имела ни географической, ни культурной, ни языковой взаимосвязи.


Портрет Карла V с собакой

Его двор в Мадриде был самым космополитическим в мире. Аристократические семьи Испании и Германии, Италии и Бургундии посылали своих сыновей, чтобы они служили императору пажами и капелланами. Личная охрана Карла состояла из сотни немецких воинов, вооруженных алебардами, сотни испанских пехотинцев и сотни бургундских лучников. Он принимал в Орден Золотого Руна не только бургундцев, но и аристократов испанского, немецкого и итальянского происхождения. Канцлером у него был итальянец Меркурино ди Гаттинара[130], гофмаршалом — испанский герцог Альба[131], бургундец был его оруженосцем, шнуровал его ботинки и помогал ему надевать снаряжение.

Наиболее успешно Карлу удавалось сохранять единство благодаря семье. Его тетя Маргарита, правительница Нидерландов, посвятила себя от всего сердца жизненно важному перекрестку Европы, который был доверен ей, а именно Нидерландам. Его брат Фердинанд был его другим «Я» в немецкоговорящих странах. Его сестры были королевами Франции, Португалии, Венгрии и Богемии, Дании, Норвегии и Швеции. Его тетя, Екатерина Арагонская[132], младшая сестра его матери, делила трон Англии с Генрихом VIII.

И все же, разделяющие силы были сильнее, чем объединяющие.


6. Сердце на замке

«У нас благочестивый император, у него сердце на замке».

Мартин Лютер

Карл, в ярком спектакле своей жизни, постоянно настаивал на своих принципах. У него был широкий стиль, но это был стиль, который очень отличался от преходящего блеска и вспышек Франциска I и от деятельной, уверенной манеры и переливающей через край дерзости Генриха VIII. Один из друзей императора сказал скромно и просто: «Карл самый совершенный джентльмен, который есть и когда-либо будет».

Немногие короли оставили так много написанного — проекты, заметки, меморандумы, приказы, письма, но вся эта гора бумаг не могла выразить всего его влияния. Его воспоминания, которые он писал для своего сына Филиппа[133], сухи, безличны, составлены со скромнейшей сухостью в третьем лице и без приукрашивающих эпитетов.

«Это не то, чего я желал бы, — писал он собственноручно в одной приложенной заметке, — но видит бог, что я так писал не из тщеславия и если он обижен этим, то это происходит скорее от незнания, чем от злого умысла».

У него была гордость, родовая гордость Габсбургов, которую он нес как перо на своем императорском шлеме. Но, в отличие от большинства монархов его времени, он умел разделять службу и человека, и он всегда приписывал свои успехи Божьей помощи.

Когда ему передали известие о победе при Павии[134] и сказали ему, что французский король стал его пленником, Карл удивил иностранных послов в Мадриде своим сдержанным поведением. Он сразу же прошел в свою часовню и целый час молился там. Он не хотел допустить, чтобы праздновали победу, потому что, как он сказал, «эта победа завоевана кровью христиан». На следующий день он пошел пешком к мессе и попросил священника не хвалить его в проповеди и не говорить оскорбительно о короле Франции.

О себе самом он говорил, что он «не плачет».

Он только изредка смеялся. Слабая улыбка, может быть, играла на его губах, когда придворные шуты, которые для развлечения находились поблизости от него, дурачились, в то время как он обедал. У него были шутки, но это были остроты скорее интеллектуального свойства, сухо-ироническая деятельность меланхоличного, основанного на наблюдении сознания. Однажды, когда он прочел на надгробном памятнике испанскому аристократу эпитафию: «Здесь лежит тот, кто не знал страха», — он заметил: «Значит, он никогда не гасил свечу пальцами».

С детства окруженный льстецами, он не выносил лести. Однажды он сказал венецианцу Контарини[135]: «Это заложено в моей природе: упрямо настаивать на своем собственном мнении».

Посол елейно возразил: «Сир, настаивать на хорошем мнении — означает твердость, а не упрямство».

Со своей слабой, сдержанной улыбкой Карл сказал: «Иногда я настаиваю и на плохом».

Однажды, во время охоты в Испании, Карл заблудился и разговорился со старым крестьянином, у которого он спросил дорогу. Человек, который не имел никакого представления о том, кто перед ним, похвастался, что он видел, как в Испании правили пять королей.

«И кто был лучший из пяти?» — спросил Карл с любопытством.

«Фердинанд», — быстро ответил старый человек.

«А самый плохой?»

«Тот, который у нас сейчас. Шатается все время где-то в других краях, вместо того, чтобы заботиться о делах в Испании, где ему и следует быть».

Карл пытался защититься, не открывая при этом, кто он на самом деле. В это время подскакал один из придворных и сделал выговор крестьянину за то, что тот позволяет себе всякие вольности: «Старик, ты говоришь со своим королем!»

Старик ответил, что если бы он это знал, то сказал бы свое мнение еще более открыто. Карла это позабавило, и он подарил этому человеку приданое для его дочери.

Министры Карла обращались к нему — Ваше Священное Императорское Величество. Персидский посол называл его: «Король, у которого на голове солнце вместо шляпы».



Где бы он ни появлялся в Европе, собиралась толпа, чтобы глазеть на него. Когда он скакал верхом, то это была светящаяся фигура в золотом облачении посреди праздничной процессии, которая передвигалась в тот или иной город. Он был в черном облачении, когда в праздник Тела Господня шествовал с праздничной серьезностью; за ним его придворные с восковыми свечами в руках. Когда он публично обедал, то сидел на эстраде под золотым балдахином, и каждый, кто хотел, мог прийти и посмотреть. «Он где-то оставил свой нож и часто пользовался пальцами, в то время как другой рукой он держал блюдо под подбородком», — писал свидетель, германский нотариус Варфоломей Застров[136]. «Он ел так естественно и одновременно так аккуратно, что доставляло удовольствие наблюдать за ним».

В больших уличных представлениях того времени, которые длились обычно целый день и были сравнимы с произведениями искусства Ренессанса, Карл всегда был центральной фигурой, главным актером. Он постоянно исполнял свою роль, как ни утомительны были королевские выезды, приемы, празднества, например, бесконечные «tableaux vivants», во время которых представляли сцены из жизни Карла или процессии ангелов, которые вручали ему ключи от города. Театр был частью того мистического очарования, которое окружало королевское достоинство; публичное появление Его Величества как раз и помогало ему править.

Но, в отличие от своих бургундских предшественников, Карл не любил пышность и зрелища, дававшие возможность поставить в центр внимания свою персону. Его собственные вкусы не были ни экстравагантными, ни хвастливыми. Он любил охоту, но, по свидетельству венецианского посла Кавалли, не дал бы за это и 100 крон. Кавалли добавлял: «Он не считал бесчестием быть превзойденным в этом, или в одежде или в других подобных вещах».

Его единственной большой страстью были его музыканты; музыка была с ним во всех его путешествиях.

Император мог иметь советников, но друзей, едва ли. Только у своего брата и у сестер, чьи интересы были очень близки его собственным, Карл искал в течение всей своей жизни общения и совета. Как только появлялась возможность, они встречались друг с другом, то в резиденции семьи в Нидерландах, то снова во время заседаний Рейхстагов в Аугсбурге или Регенсбурге, или в замке деда в Инсбруке, где они обычно все вместе скакали верхом на охоту. Карл, в таком случае, обыкновенно писал Фердинанду и просил его о встрече: «потому что я очень хочу тебя увидеть и насладиться утешением и радостью твоего братского присутствия». Когда они были в разлуке, их длинные, полные подробностей письма, в которых было полно проблем, новостей и советов, отправлялись с посыльными вдоль и поперек через всю Европу.

Правящая королева Маргарита, которая была так предана ему, не упустила возможности за день до своей смерти в 1530 году продиктовать самое последнее письмо Карлу, полное нежных и полных любви советов. «Монсеньер, пришел час, когда я не могу писать Вам своей рукой потому что я так больна, что я думаю моя жизнь продлится недолго. Я спокойна перед своей совестью и решила принять все, что мне пошлет Господь без боли, кроме одного: перед моей кончиной я не смогу видеть Вас и говорить с Вами…»

Роджер Эшем[137] сказал однажды про Карла: «Ничто не говорит в нем, кроме его языка». Редки были мгновения, в которые чувство настоящей озабоченности пробивалось сквозь его невозмутимую манеру держаться, как луч света через ставни окна. Он был очень привязан к маленькому Хуану[138], сыну своей сестры Изабеллы. Когда он отправился на заседание Рейхстага в Регенсбург в 1532 году, двенадцатилетний племянник сопровождал его. В то время как Карл лежал в постели с раной, полученной во время охоты, Хуан заболел и внезапно умер. Карл с болью писал своей сестре Марии: «Я глубоко огорчен, потому что это был самый красивый мальчик его возраста, которого можно себе представить. Его смерть трогает меня не меньше, чем смерть моего собственного сына, потому что я знал его лучше, и он был старше, и я относился к нему, словно к своему собственному ребенку…Это, должно быть, была Божья воля, но я не могу подавить скорбь оттого, что его взяли от нас. Да простит мне Бог, но лучше бы я лишился его отца. Однако, малыш там хорошо устроен. Он умер с таким небольшим грузом грехов, что если бы ему пришлось нести еще и мои, все равно ему было бы обеспечено вечное блаженство».

С годами его сестра Мария стала ближе к нему, чем к кому-нибудь еще. Она призналась однажды ему, что он после Господа является для нее «всем на свете».

Карл, тем не менее, не колеблясь, пользовался своей семьей так, как этого требовала политика. Его сестры и племянницы должны были беспрекословно повиноваться, если речь шла о том, чтобы продолжить плести большую сеть династии, которую его дед Максимилиан набросил на Европу.

Элеонора, которая спустя несколько месяцев после своего замужества с королем Португалии стала вдовой, была призвана скрепить мирный договор своего брата с Франциском I, королем Франции. Жизнь при французском дворе едва ли была счастливой для Элеоноры. Французы в целом были настроены против Габсбургов, и между ее супругом и ее братом постоянно шла война. Кроме того, внимание Франциска было занято целой чередой фавориток во главе с герцогиней фон Этамп[139]. Элеоноре он уделял только минимум внимания и часто брал с собой в путешествия вместо королевы свою любовницу. Всего этого следовало ожидать в браке с королем, иначе и быть не могло, Элеонора тоже это знала. Но Дантискус, польский посол в Париже, который знал Элеонору еще цветущей молодой девушкой с розовыми щеками, писал в 1531 году, что она полностью потеряла свой прежний вид, потолстела и ее красный подбородок полон гнойничков. Он добавил, что король, очевидно, заразил ее «французской болезнью» (сифилисом), так что она не могла рожать детей.

Самая бойкая из габсбургских сестер, Мария, не так просто покорилась планам своего брата. Став вдовой после битвы при Мохаче в 1526 году, она наотрез отказалась от второго супруга, которого предложил ей Карл, а именно, от короля Шотландии Джеймса[140]. Она заявила, что хочет хранить верность своему первому супругу, королю Лайошу, до самой смерти, как она писала. В ответ на это Карл уговорил ее стать наследницей тети и правящей королевой Нидерландов.

Несколько лет спустя появилась необходимость убедиться в лояльности ненадежного герцога Милана[141], и Карл решил устроить свадьбу между герцогом средних лет и своей двенадцатилетней племянницей Кристиной[142], дочерью его сестры Изабеллы, королевы Дании, которая умерла в 1525 году. Маленькая Кристина жила до этого в доме королевы Марии в Нидерландах. Но умная и смелая сестра Карла, которая сама еще ребенком была выдана замуж, яростно боролась против планов замужества и сказала брату свое мнение без прикрас: «Это против природы и против закона Божьего, выдавать замуж маленькую девочку, совсем еще ребенка, которая никаким образом не может быть названа женщиной и подвергать ее опасностям родов».

Ответ Карла был коротким и недвусмысленным: интересы империи превыше всего. В июне 1533 года был подписан брачный контракт, и бедная девочка была выдворена в Милан. Кристина стала вдовой, когда ей не исполнилось еще и четырнадцати лет.

Что касалось его собственной женитьбы, то Карл был в течение всего своего детства вновь и вновь обручен с французской, английской и венгерской принцессами, чтобы подтвердить бесчисленные союзы. В конце концов, он выбрал для себя очень разумную связь, основанную исключительно на политике и деньгах. Он писал оживленно и открыто своему брату, что он женится на принцессе Изабелле[143] из Португалии, потому что она, выйдя замуж, принесет в приданое миллион дукатов, а его испанские подданные не хотят иметь «чужую» королеву, но только «испанскую» принцессу, которая знает их язык и их образ жизни. Изабелла, наверняка, давно уже отдала свое сердце императору. Еще за два года до их обручения она, по сообщению венецианского посла, выбрала своим личным девизом известный девиз Цезаря Борджия[144]: «Aut Caesar aut nihil». — «Или император, или ничего».


Изабелла Португальская, жена императора Карла V

Изабелла оказалась настоящей жемчужиной и супружество, заключенное на солидной основе твердых дукатов, стало чрезвычайно счастливым. На портретах Тициана[145] Изабелла предстает спокойной сдержанной красавицей с белокурыми волосами, с жемчужной нитью, обвивающей прекрасный лоб. У нее было такое же воспитание, такая же гордость и такая же сдержанность, как у Карла. «Обращенная внутрь», описывает ее испанский хронист Санта Круз; Карл тоже был «обращен внутрь».

Карл поскакал на свою свадьбу в Севилью в марте 1526 года после того, как он подписал договор в Мадриде и отпустил на волю короля Франции. Молодая пара встретилась поздним вечером в большом зале дворца и была одновременно обручена и обвенчана. Архиепископ из Толедо прочел в полночь мессу, Карл и Изабелла исповедовались, приняли причастие и благословение и были отведены в покои невесты.

В июне, чтобы убежать от жары в Севилье, они отправились путешествовать в Гранаду и провели там свои медовый месяц в восхитительных дворцах Альгамбра среди ароматов апельсиновых и лимонных деревьев.

В мае следующего года Изабелла родила сына, которого назвали Филиппом в честь отца Карла. Радость Карла была так велика, что он отпраздновал рождение корридой и собственной рукой заколол быка.

За месяц до родов Изабеллы, тетя Карла, королева Нидерландов Маргарита писала, что она молится о хороших и благополучных родах и о том, чтобы родился прекрасный принц. Она хотела бы быть в Испании и помочь в первые недели, и так как она этого не могла сделать, то послала через своего курьера очень ценный подарок: «Пояс Святой Елизаветы, про который говорили, что он уменьшает у всех женщин боли при родах. Он был найден блаженным императором Фридрихом в Венгрии и передан сыну — императору Максимилиану, спаси его господь, — который использовал его во время родов своей доброй жены, пошли ей господи прощение».

Помог ли драгоценный пояс императрице, об этом не сообщается, но известно, что во время долгих и тяжелых часов схваток, сиделки Изабеллы умоляли ее выкрикивать свою боль. Она возразила: «Я лучше умру, чем буду кричать от боли».

Она только попросила накрыть ей лицо, чтобы никто не видел, как она страдала.

Радости семейной жизни были не для императора мира. Снова и снова долг звал Карла в Нидерланды, в Германию, Италию, Англию и Африку. При отъезде, для проведения военной операции в Тунисе, он писал Изабелле: «Моя самая дорогая, любимая жена, я целую этот листок бумаги с той же нежностью и жаром, с которым я целовал бы Ваши губы, если бы был рядом с Вами…»

Он оставлял ее вновь и вновь плачущую, чтобы уехать на месяцы или даже на годы, а Изабелла продуманно и разумно правила государством в его отсутствие.

Однако, крестовые походы против турок были только наполовину так опасны, как риск, которому подвергались королевы. Хрупкая, нежная Изабелла снова и снова рожала; она родила в целом восемь детей, из которых остались в живых трое. В своих воспоминаниях Карл пишет, что императрица все время «tres souffrante de ses couches», что она сильно страдала при родах и после рождения седьмого ребенка она жила с постоянными болями.

Тем не менее, после возвращения Карла в 1538 году из путешествий Изабелла сразу же снова забеременела и так болела во время этой беременности, что Карл не отходил от нее. Она преждевременно, 20 апреля 1539 года, родила ребенка, который почти сразу же умер. Некоторое время казалось, что Изабелла снова оправилась, но потом у нее начался жар и 1 мая она умерла.

Карл, глубоко согнувшись от боли, час за часом стоял на коленях у ее смертного ложа. Потом он удалился к монахам в монастырь святого Иеронима под Толедо, чтобы скрыть свою боль от мира. Только годы спустя он смог написать: «Бог пожелал призвать ее к себе, и мы можем быть уверены, что он сделал это по своему большому милосердию».


7. Цельный плащ рвется

После смерти супруги в личности Карла еще сильнее проявились черты меланхолии и пессимизма. Он одевался только в черное.

Карл давно уже страдал от подагры, теперь она мучила его все больше. Напрасно он постоянно возил с собой голубой камень, чтобы защититься от болей, напрасно он носил браслеты из золота и слоновой кости, как средство против геморроя. Его врач сказал, что он осилит свою подагру только в том случае, если постоянно будет держать рот на замке. Но как Карл мог следовать этому предписанию, если он всегда очень охотно ел? Он продолжал и дальше есть и пить в больших количествах. Особенно, он любил мясо и дичь, глотал живых и соленых устриц и запивал их холодным пивом.

Карл заметил с сожалением о своей подагре, что у него «нет надежды на перемирие», и что «терпение и немного стонов будут хорошим лечебным средством против нее». Его здоровье постоянно страдало от неправдоподобно далеких путешествий через всю Европу, при любой погоде, по плохим дорогам, по засыпанным снегом альпийским перевалам и через раскаленные испанские равнины. Часто он скакал, испытывая мучительные боли, больную подагрой ногу поддерживала петля, свисающая с седла.

Но его твердая, упорная воля оставалась не сломленной.

Карл четверть века искал путь, чтобы добиться примирения в религиозном споре, найти «Via media» (средний путь), на котором католики и протестанты могли бы соединиться друг с другом. Где-то и как-то, наверняка, должно было быть решение: если бы обе стороны пришли к единству по старым основным положениям веры, то тогда люди могли думать, что хотят о вопросах свободы воли, провидения и оправдания веры, о которых они теперь так горячо спорили.

Экстремисты с той и с другой стороны не хотели ни на шаг отступить от своей точки зрения. За 20 лет, прошедших со времени проведения заседания Рейхстага в Вормсе, лютеранство широко распространилось в немецких землях: курфюрсты Саксонии, Бранденбурга и Пфальца и даже архиепископ Кельна перешли в протестантизм. Церкви грозил не только раскол, но и тотальное раздробление, потому что целый ряд новых сект вылезал, как грибы после дождя.

Это давно уже был не только спор о доктрине. Весь фундамент гражданской власти закачался из-за конфискации церковного имущества такими радикальными движениями, как анабаптисты в Мюнстере.

Карл обращался к Папе с просьбой созвать церковный собор, чтобы уладить вопросы доктрины и начать проведение необходимых реформ. Но Папа Римский колебался. Посол Карла писал из Рима: «Когда я в его присутствии произношу слово «собор», это действует так, словно я говорю о сатане».

Карл сделал последнее большое усилие, чтобы излечить церковь от раскола в духе гуманизма. В Регенсбурге в 1541 году он собрал самые выдающиеся умы столетия: католиков и протестантов, среди них кардинала Контарини, Филиппа Меланхтона[146], Жана Кальвина[147]. Но и из этого ничего не вышло. Собравшиеся старались скорее углубить пропасть, чем искать связующие звенья.

Когда новый Папа Римский, Павел IV[148], наконец, согласился собрать церковный собор в Триенте в 1545 году, было уже поздно: обе стороны выбрали путь силы.

Карлу было всего сорок семь лет, когда он вступил в борьбу во главе императорской армии против протестантских князей Шмалькальдской лиги[149], но он выглядел значительно старше. Он рано состарился, лицо было изборождено болью и скорбью, члены истязаемы подагрой, временами его приходилось нести в паланкине, и только с большим усилием он тащился дальше. О победе при Мюльберге он сказал: «Я пришел, увидел, и Бог победил».

Ему казалось, что он добился мира, уладил религиозную ссору.

На большом полотне Тициана, которое было написано тем летом в Аугсбурге, он кажется бледным, как смерть. Разбитый победитель в черных доспехах с копьем в руке: боец с привидениями посреди мрачного, отталкивающего пейзажа.


8. Ссора с братом

«Великий государь, такой как ты, должен только побеждать.

Поражение является тяжелейшим преступлением».

Мария своему брату Карлу V

Карл и Фердинанд, с тех пор, как 30 лет назад они юношами встретились на дороге в Вальядолид, достаточно равноправно осуществляли свое братское партнерство. На заседаниях Рейхстага они председательствовали вместе, они вместе выступали против турок. В Зеленый Четверг, в память о Христе, они мыли ноги двенадцати беднякам, как подтверждение братских уз. Их послы спешили туда и обратно через всю Европу и передавали их подробные письма друг другу, которые и делали возможным их совместное правление. С 1531 года, с момента своей коронации, после которой он стал Римским королем, Фердинанд был официальным наследником трона и правителем империи.

Внезапно, в Аугсбурге летом 1550 года, два брата Габсбурга оказались друг против друга за столом переговоров, ожесточенно споря, чей сын должен был наследовать императорскую корону. У каждого был наследный принц, оба родились в течение нескольких недель в 1527 году: сын Карла, инфант Филипп, в Испании, а сын Фердинанда, эрцгерцог Максимилиан[150], в Вене.

Карл полагал, что он успешно примирил враждующие друг с другом партии в религиозном споре, заключив временное соглашение в 1548 году. Тогда он обратил свои мысли к хитроумному плану обеспечения будущего империи Габсбургов. Ядром этого плана было создание федерации немецких государств, объединенных императорской короной и прямым порядком наследования семьей Габсбургов. Такой план должен был придать определенную стабильность императору и рейху и не только исключить продажность голосов, но и в будущем навсегда помешать ревностному стремлению к власти немецких князей.

Его собственный сын Филипп, воспитанный в Испании и весь насквозь испанец, конечно, должен был унаследовать империю. Для того, чтобы как можно ближе привязать семью брата Фердинанда к своей семье, Карл собирался выдать замуж свою старшую дочь, инфанту Марию[151], за юного Максимилиана, сына Фердинанда. Уже из более ранних волеизъявлений Карла явствует, что первоначально он хотел в качестве приданого передать юной паре Нидерланды.

Но постепенно Карл изменил свои намерения и планы. После смерти жены вся его любовь, казалось, сконцентрировалась на его единственном сыне, сыне, который удался точно по его желанию: приятный нрав, послушный, преданный, хорошо воспитанный.

Племянник Максимилиан, между тем, жил несколько лет при его дворе и Карлу не нравилось то, что он видел. Иной чем Филипп, юный Максимилиан был оживленным, веселым, любил удовольствия, был немного буйным на свой манер, он слишком часто и открыто проявлял любопытство и интерес к еретическому учению протестантов.

У Карла все больше зрело решение передать Филиппу все: не только Испанию и ее огромные колонии, но и Италию, Сицилию, Голландию и даже императорскую корону. Но какие бы основания для своего решения он ни приводил, за ними скрывалась только слепая любовь отца к сыну и скрывалась она очень несовершенно.

Максимилиана послали в Испанию, чтобы он женился на кузине Марии и исполнял обязанности регента Испании в отсутствие принца Филиппа. Филиппа послали из Испании на север, чтобы наладить первые контакты в его будущих владениях. Его путешествие по Италии, Германии и Голландии превратилось в длинную череду праздников, бесед, турниров и веселых вступлений в города. Но слабый, никогда не улыбающийся молодой человек, с гордыми холодными манерами, который только немного говорил по-французски, не говорил по-фламандски и, тем более, по-немецки и, у которого не было ни обаятельного простодушия его кузена Макса, ни серьезной, рафинированной вежливости его отца, не мог завоевать много друзей на севере. У него также не было обычной для Габсбургов страсти к охоте и к турнирам, он не особенно хорошо владел искусством наездника, благодаря которому его отец постоянно вызывал спонтанные аплодисменты толпы, той толпы, которая судила о короле, прежде всего по тому, как он сидит на коне. От вина ему становилось плохо, а однажды на турнире, слишком стремительно напавший противник так мощно выбросил его из седла, что он остался лежать без сознания.

Ни его тетя Мария, королева Нидерландов, ни его дядя, король Фердинанд, не испытывали симпатии к Филиппу.

Таким образам, когда Карл и Фердинанд сели в Аугсбурге летом 1550 года за стол переговоров, чтобы прояснить проблему о порядке наследования, дискуссия неизбежно превратилась в катастрофу.

Всю свою жизнь Фердинанд покорялся старшему брату, был ему благодарен и радостно во всем за ним следовал. Теперь, к большой досаде и удивлению Карла, он заупрямился и наотрез отказался подписать соглашение, которое просто обходило его сына Максимилиана в порядке наследования.

Никакие аргументы не могли его хоть немного переубедить. Фердинанд всегда предполагал, что императорская корона перейдет, в конце концов, от него к его сыну, который вырос в немецких землях, владел их языком и знал их проблемы и образ жизни. Когда Фердинанд возразил, что Филипп не знает Германии и немцев, в то время как Макс здесь известен и любим, Карл возразил ему, что Фердинанд тоже не знал Германию, когда он отправился туда в 1521 году, и все же он стал популярным монархом.

Спор братьев бушевал тем летом 1550 года за закрытыми дверями в комнате для переговоров в доме Фуггера. Обвинения выдвигались и возвращались обратно, оба твердо придерживались своих взглядов, упрямые и уверенные в своей правоте. Было ясно, что немецкие князья были на стороне Фердинанда, они не выносили Филиппа и заявляли, что никогда больше они не проголосуют за испанца.

Карл резко прервал дискуссию на определенном пункте и заявил, что лучше всего было бы, если оба еще подумали над этим вопросом, прежде чем разговаривать дальше.

Фердинанд срочно послал курьера в Испанию, чтобы вызвать для поддержки своего сына Макса; Карл вызвал на помощь сестру Марию из Нидерландов: «Уверяю тебя, — писал он ей, — что я ничего не могу больше сделать, не закончив все провалом. И можешь быть уверена, что я даже не страдал так от всего, что покойный король Франции сделал мне или хотел сделать, как от той манеры, в которой король, наш брат, выступает против меня».

Мария отозвалась и встала на сторону старшего брата Карла, к которому она испытывала самую большую симпатию в своей жизни. Хотя она уже была женщиной средних лет, она без колебаний села верхом на коня, сопровождаемая всего лишь тремя бесстрашными дамами из своей свиты и епископом Камбраи, для мужской защиты. Она пустилась в путешествие по зимним, покрытым снегом дорогам Нидерландов в Аугсбург, которого достигла через 12 дней — путешествие, на которое выносливому наезднику обычно требовалось 18 дней.

Она приехала в новогодний праздник 1551 года и сразу же ворвалась в самую середину бушующих волн ссоры. Юный Макс приехал в декабре и занял место на стороне своего отца. Час за часом, день за днем продолжались горячие дебаты за закрытыми дверями. Оба двоюродных брата — Филипп и Макс — мрачно уставились друг на друга, их отцы — Карл и Фердинанд — вновь и вновь не хотели уступать. По городу распространились слухи о разрыве между Габсбургами, хотя семья приложила старания и вечером на празднике Трех Королей все вместе публично поужинали и послушали концерт известного хора Фердинанда.

Различия кузенов — Филиппа и Максимилиана — вызвали резкие комментарии посетителей, и все выходили в пользу Максимилиана.

Несмотря на упорные попытки примирения со стороны Марии, спор братьев продлился весь январь и февраль. Карл так разгневался, что признался, что скоро «лопнет от бешенства». Он заболел, у него поднялась температура. Он не мог больше переносить одного только вида своего племянника Макса. Марии пришлось пустить в ход все свое чувство такта и мобилизовать весь дар убеждения, чтобы снова восстановить семейную гармонию.

Наконец, в марте 1551 года Фердинанд уступил и подписал соглашение, согласно которому он обязался поддержать Филиппа и помочь ему получить корону императора. Филипп, в свою очередь, брал обязательство приложить все усилия к тому и организовать так, чтобы Максимилиан стал после него императором — невероятный случай, так как оба принца были одного возраста. Корона должна была в этом случае поочередно передаваться между двумя домами Габсбургов туда и обратно.

Карл покинул Аугсбург в конце лета 1551 года, мучимый подагрой и все еще с горьким привкусом разногласия во рту. Французский посол описал его незадолго перед этим: «Он тащился через покои, опираясь на палку, которая сгибалась под его тяжестью, с белоснежными волосами, бледный как смерть и без усов».

Карл лежал, погруженный в глубокую меланхолию и пораженный болями, во дворце в Инсбруке. В ту зиму до него начали доходить неприятные слухи о предательстве его союзников. Сестра писала ему из Нидерландов и предупреждала, что ее шпионы наблюдали подозрительные передвижения войск вдоль французской границы. Она также слышала, что Мориц Саксонский[152] стал предателем, связался с французами и делает необходимые приготовления, чтобы выступить против Карла.

Карл, из-за своей подавленности и боли, впал в такое состояние вялости и бездеятельности, что он просто отказывался верить такого рода сообщениям. Внезапно пришло сообщение, что слухи подтвердились: Мориц Саксонский со своей армией только что оккупировал Аугсбург и намеревается напасть на Карла.

Император, собрав все свои силы, выступил с горсткой людей из своей свиты в Нидерланды, чтобы собрать армию под свои знамена. Слишком поздно! Курьер сообщил, что враг находится прямо перед ним и Карл должен был поспешно вернуться в Инсбрук.

Карл был вынужден ночью 19 мая, в дикую бурю и дождь, бежать от наступающих протестантских войск. От боли он не мог больше сидеть на коне: его несли на носилках по заснеженному горному перевалу Бреннер в сопровождении только двух камергеров, двух слуг и парикмахера. Он вспоминал позднее, что когда они бежали через горы, то встретили двух посланцев от протестантов. Они пообещали, что все протестанты Германии будут помогать императору против турок до тех пор, пока он не войдет победителем в Константинополь, если сейчас он примет их предложения. Карл ответил, что если бы он раньше знал об этой заманчивой возможности, то с удовольствием выслушал бы их предложения. Но, поскольку он не хочет больше никаких царств, а хочет только послужить Спасителю, это не имеет больше смысла. После этого Карл отвернулся и его паланкин исчез из глаз в ночной темноте.

Через день Мориц с французами вошел в Инсбрук и разграбил императорский дворец. «У меня нет клетки, которая была бы достаточно большой для такой птицы», — сказал Мориц, пожимая плечами, когда он увидел, что императора нет. Брат Карла, Фердинанд, подписал немного позже в Пассау позорный мир.

В последний раз Карл двинулся на войну. Французы заняли Метц — императорскую крепость, которая со времен средневековья вместе с Тулем и Верденом защищала западную границу Священной Римской Империи. Карл, невероятным усилием воли, встал во главе армии, чтобы завоевать обратно Метц. Безрезультатно. В январе он вернулся обратно в Нидерланды, побежденный и внутренне сломленный. Он предоставил своему брату разобраться с возникшими проблемам, как тот сумеет. На заседании Рейхстага в Аугсбурге в 1555 году был заключен религиозный мир, в котором признавалось право каждого князя на своей территории вводить религию по своему усмотрению.

Карл собрался с силами для еще одной, последней, политической и брачной авантюры. Старшая дочь Генриха VIII, Мария Тюдор[153], стала королевой Англии, а в планы Карла входило женить на ней своего сына и сделать его, таким образом, еще и королем Англии. Карл, вместо Филиппа, писал некрасивой старой деве любовные письма в старинной галантной манере. Его сестре приходилось водить пером больного подагрой.

Филипп согласился жениться, но без особого восторга: «Как всегда послушный сын, и не в моих правилах иметь в этом вопросе свою волю», — писал он отцу. Чтобы подсластить англичанам партию, его снабдили к свадьбе поместьем в 60 000 фунтов. Свадьба состоялась в Лондоне в июле 1554 года.

Вскоре после этого Мария Тюдор возвестила всему миру, что она ждет ребенка, чудесного наследника трона, который сохранит для Англии католическую веру. Однако, ребенок отказался появиться на свет, и вскоре стало ясно, что Мария носила в чреве не наследника трона Габсбургов, а семя смерти.


9. Изгнание

Карлом овладело ужасное чувство усталости, слабости и несостоятельности.

Священная империя, за сохранение которой он считал себя ответственным перед Богом, была раздроблена. Два огромных враждебных лагеря стояли друг против друга в поделенном надвое христианском мире, в то время как турки продолжали походы в сердце Европы.

Карл был в 55 лет старым человеком, с подорванным здоровьем и так мучимый болями, что он едва ли мог вскрыть конверт и написать свое имя. В эти последние годы он часто часами стоял на коленях в помещении, занавешенном черной тканью, или сидел один, тихо размышляя и иногда заливаясь слезами, не говоря при этом ни слова.

В мае 1555 года в Нидерландах до него дошла весть о том, что его мать, бедная потерянная душа замка Тордесиллас, наконец, скончалась в Испании. Карл рассказывал друзьям, что в ее смертный час он слышал ее голос, зовущий его. Странные узы, связывающие друг с другом мать и сына, пресеклись.

Он решил, наконец, сложить с себя корону.


Портрет Карла V в кресле

В Брюсселе, в октябре, множество верноподданных собралось в зале герцогов Брабанта, в том самом зале, где Карл пятнадцатилетним юношей преклонил колени, полный гордости и надежды, чтобы принять свой первый высокий пост. Собрались рыцари Золотого Руна, аристократы страны, его верные придворные и слуги, его сын Филипп и сестры Элеонора и Мария — вдовствующие королевы. Его брата Фердинанда не было.

Карл вошел в зал, опираясь на руку юного друга, принца Вильгельма Оранского[154]. Его лицо было изборождено морщинами, волосы полностью поседели.

Голос Карла дрожал, когда он обратился к тем, кто собрался послушать его. Император сказал, что пришел, чтобы отказаться от трона и отдать все свои королевства, которыми он правил так долго. Он говорил о своей усталости, о беспредельно далеких путешествиях, которые он совершал на суше и по воде и сказал: «Ересь Лютера и его сторонников, притязания на власть некоторых христианских князей, доставили мне много хлопот, но я не жалел сил, чтобы привлечь их на свою сторону. Для выполнения этой задачи я девять раз приезжал в Германию, шесть раз в Испанию, семь раз в Италию, десять раз я приезжал сюда в Нидерланды; во Франции я был четыре раза во время войны и в мирное время, дважды в Англии и два раза в Африке; всего в целом сорок путешествий».

Ни один самодержец до него не ездил так часто и так далеко.

Карл заявил, что никогда преднамеренно не поступал несправедливо по отношению к человеку, и если он сделал это, сам того не зная, то он просит прощения. Император сказал, что всю свою жизнь сражался «не из честолюбия и желания иметь еще больше земель», но во благо своих государств.

«Я даю волю моим слезам, благородные господа, и не думайте, что это из-за власти, которую я оставляю в это мгновение. Дело в том, что я должен покинуть страну, где я родился и распрощаться с такими подданными, которые у меня здесь были».

Словно ветер сквозь эскорт больших парусных кораблей, так прошел вздох от слушателя к слушателю, когда он произнес эти слова; ни один император до него не говорил никогда ничего подобного. Когда Карл закончил, последовавшая за его речью глубокая тишина прерывалась время от времени подавленными всхлипываниями.

Карл попросил убрать знаки императорской власти со стен его комнаты. «Мне достаточно имени Карл», — сказал он.

И все же, последнее путешествие, к которому он так горячо стремился, пришлось отложить, потому, что не было достаточно денег, чтобы заплатить слугам и подвести бюджет. Только в августе 1556 года он ступил вместе со своими сестрами — Элеонорой и Марией — на корабль, идущий в Испанию.

Освободившись, наконец, от жизни, заполненной постоянным выполнением долга, он хотел испытать, не найдется ли еще хоть капля сладости на дне сосуда. Он велел построить себе дом вблизи монастыря Святого Иеронима де Юсте в центральной Испании. Туда трудно было добраться. Старого человека пришлось нести в кресле по горным тропам.

«Я больше не ступлю в своей жизни, ни на какую другую дорогу, кроме дороги смерти, — сказал он, — и я не слишком многого требую, добираясь до такого прекрасного места, как Юсте, только такой ценой».

Жизнь, которую он выбрал, не была строго аскетической. Это было желанное место изгнания созерцательного, высоко духовного человека и, в то же время, князя, который достаточно долго жил в мире Ренессанса. Ценные фламандские гобелены покрывали стены его красивого дома, толстые персидские ковры приглушали шаги. Содержимое шкафа Карла насчитывало 16 шелковых ночных рубашек на подкладке. К его столу вглубь страны, лошаки приносили упакованные в бязь свежие устрицы с Атлантики, а Нидерланды присылали печеночные паштеты, птицу и копченую семгу.

Карл взял с собой часы и астрономические инструменты, а также свои любимые книги, переплетенные в красный бархат и украшенные серебряными уголками: Августин[155], Цезарь[156], Макиавелли[157] и волшебный роман «Шевалье де Либере» Оливье де ла Марша.

Его строго продуманный придворный штат состоял из 50 мужчин, включая среди других врача, секретаря Вильяма ванн Мале[158], который читал ему, когда он обедал, его придворного шута Перико и часовщика Юанелло, который первым приходил к нему каждое утро. После утренней молитвы и завтрака Карл обычно сидел над своей сотней часов. Хотя он часами работал над ними, он не мог заставить хотя бы две пары длительное время идти совсем одинаково. «Часы как люди», — прошептал он однажды Юанелло.

В последнее лето его жизни в Юсте прибыл примечательный ребенок, чтобы оказывать Карлу услуги пажа: живой мальчик 13 лет, с лучистыми голубыми глазами и располагающей внешностью. Его имя было Иероним, в истории он остался, как Дон Хуан Австрийский[159]. Он был ребенком, происходившим от любовной связи с девушкой по имени Барбара Бломберг[160], которая была у Карла в 1546 году в Регенсбурге, когда Карл был уже не молод. Должно быть, старому Габсбургу казалось загадочным, что этот внебрачный ребенок, только наполовину королевских кровей, проявлял так много грации, ума и остроумия. Он был намного умнее, чем его единственный внук и законный наследник, Дон Карлос[161], которого он однажды, недолго видел в Мадриде — ребенок Филиппа II и его первой жены.

В последний день августа 1558 года Карл присутствовал на мессе, посвященной его покойной жене. Он попросил принести ее портрет, который написал его друг Тициан, и долго смотрел на веселое спокойное лицо с серо-зелеными глазами и светлыми волосами. После этого он захотел увидеть свое любимое произведение Тициана «Глория», на котором он изображен со своей супругой и детьми на облаках, коленопреклоненным перед Святой троицей. Сразу после этого он повернулся к своему врачу и сказал с дрожью: «Я чувствую себя плохо».


Глория. Тициан. 1551–1554

Он больше не вставал с постели. Его последними словами был вздох по-испански: «Ay, Jesus!»


Загрузка...