Габсбурги. Блеск и нищета одной королевской династии

VI. В мире Барокко

Известие о большой победе над турками отозвалось музыкой в ушах всей Европы. Это было первое известие за многие годы, от которого вместе ликовал целый континент, это была скорее континентальная, чем национальная победа.

В быстро меняющейся судьбе дома Габсбургов победа, наконец, означала поворот судьбы и взлет вверх. Когда императорская армия прогнала турок из Венгрии и погнала их дальше вниз по Балканам, Габсбургов снова окружила аура благословенной Богом династии. Не имело значения то, что меч, который висел у Леопольда на боку, никогда не был вынут из ножен, несмотря на это он стал «антитурком» и «Леопольдом Великим».

Говорят, он заплакал, когда впервые увидел разрушения в своем городе. В императорском дворце Хофбург не было даже ни одной приличной комнаты, где он мог бы провести первую ночь. Ему пришлось спать в конюшне при крепости, где еще недавно размещались его лошади. Потом он вернулся в Линц, чтобы подождать, пока его замок не будет снова приведен в порядок.

Для выполнения этой задачи он призвал молодого австрийского архитектора Бернарда Фишера фон Эрлаха[275], который тоже вернулся на родину из парящей архитектурной поэзии Бернини[276] в Риме. Фишер фон Эрлах привел в соответствие отличавшиеся друг от друга части здания и флигели, которые в течение столетий пристраивали к средневековому ядру Хофбурга. Он сплавил их в единую композицию, которой стали присущи гармония и величие. Выполняя обет императора, Фишер фон Эрлах возвел в 1679 году колонну чумы на Грабене — невероятное произведение воздушной фантазии из камня, в нижней части которого можно видеть коленопреклоненного Леопольда I и двух ангелов, протягивающих ему обе его короны. Для Иосифа I Фишер создал проекты замка Шенбрунн, которой должен был стать новейшей летней резиденцией императора и его действительно имперский парк должен был составить конкуренцию Версалю. Для Карла VI, поклявшегося за избавление от эпидемии чумы в 1713 году построить церковь, Фишер фон Эрлах создал гениальный величественный собор — Карлскирхе.

Вена не была больше пограничным городом, восточным форпостом, а стала цветущей метрополией центральной Европы. За полстолетия, которое последовало за осадой турок, ее облик полностью изменился: из пепла и руин тесного средневекового города поднялась грациозная метрополия в стиле барокко. Вена была построена не только австрийскими и романскими художниками из местного камня и итальянского мрамора, но также и из радости, облегчения и бурного восторга народа, который в течение полутора столетий жил под турецкой угрозой и который, наконец, смог вздохнуть.

Новый город представлял собой сочетание итальянской культуры с сильным северным привкусом. Итальянские и австрийские мастера, которые обучались искусству в Риме, компоновали городское пространство спокойно и с богатым творческим воображением. Подобно абстрактным художникам, делящим холст на части, они планировали широкие прямые проспекты, заканчивающиеся тщательно продуманным кульминационным пунктом — костелом, дворцом или просто видом с горы, отрывающимся на просторные площади, перекликающиеся в своей элегантности с костелами в стиле барокко. Вскоре Вена заполнилась дворцами и костелами, которые были затоплены потоками нежно окрашенной роскоши, отчего они выглядели так же расточительно, как и бальные залы внутри замков и дворцов.

Белые и искрящиеся, новехонькие с иголочки, из земли вырастали дворцы высшей знати, более тяжеловесные, чем большинство дворцов в Париже и Риме. Они были такими высокими, что в узких улицах внутреннего города, приходилось сворачивать шею, чтобы увидеть, ангелов и земных созданий, украшавших крыши совсем в итальянской манере. За городскими стенами, над обломками и пеплом пригородов, где когда-то раскинули лагерь турки, появилась длинная череда летних дворцов. Они утопали в роскошных садах и были наполнены итальянским духом с игрой света и теней, воздухом и искрящейся водой, живой изгородью, подстриженной в виде стены из темнозеленых тис, на фоне буков и грабов светлели дорожки из гравия и скульптуры из песчаника.

Это была последняя эпоха королей, последний апофеоз монархии перед

И на высочайшей вершине европейского придворного мира находился император Священной Римской империи. В обществе, в котором иерархия была страстным стремлением каждого в отдельности, император имел преимущественное право перед всеми остальными монархами. Неважно, как далеко король Франции продвигал свои войска, неважно, какой роскошный дворец он построил, и какая расточительность царила при его дворе — его послы должны были каждый раз уступать преимущественное право императорским послам.

Буквально с детства все члены дома Габсбургов тщательно приучались к той выдающейся роли, которую они однажды будут играть. Наследнику трона Леопольда I, эрцгерцогу Иосифу, было только два с половиной года, когда он 5 января 1681 года впервые публично появился при дворе, и народ был допущен, чтобы поцеловать ему руку.

Леопольд и его сыновья с педантической точностью усвоили правила этикета и протокола. То, что Леопольд отказался снять шляпу перед сыном Собесского, не имело ничего общего с презрением или невоспитанностью, но как раз полностью соответствовало предписаниям того этикета. Когда эрцгерцог Иосиф стал императором Иосифом I, он отказывался сидеть за столом с простым князем, даже тогда, когда он проезжал по землям этого князя, в замке которого он гостил. Младший сын Леопольда, позднее император Карл VI, не хотел пожать руку новоиспеченному «Королю Пруссии», потому что тот прежде был всего лишь курфюрстом.

Когда однажды, Леопольд лежал больной в постели, и его личный врач осматривал его, было слышно, как он воскликнул: «Стойте! Это священная часть нашего императорского тела!»

Никто не приближался к императору, не исполнив «испанского реверанса», который заключался в том, чтобы трижды глубоко поклониться и упасть на одно колено. Покидая высокую персону, следовало снова исполнить три поклона, на этот раз, пятясь назад. Существовало также предписание выполнять «испанский реверанс», когда имя императора произносилось публично. Русский посол в 1687 году создал в некотором роде дипломатическое затруднение, когда он отказался исполнить перед императором «испанский реверанс», ссылаясь на то, что три поклона подобает отвешивать исключительно только святой троице.

Менее значительным членам императорской семьи и высшим кругам аристократии полагался «французский реверанс», полупоклон.

Буквально все, каждый случай был предписан в правилах протокола: на сколько ступеней по широкой барочной лестнице император должен был спуститься для приема пришедшего с визитом государя, должен ли он при этом быть в головном уборе или его голова должна быть не покрыта, и какие слова для приветствия следовало произносить.

Когда курфюрст Август Саксонский[277] в 1695 году посетил Вену, Леопольд и его сын Иосиф выехали для приветствия на мост через Дунай, вышли из кареты, прошли точно отсчитанные десять шагов и остановились. Курфюрсту следовало пройти недостающие тридцать шагов, чтобы встреча состоялась.

Этикет был удобным средством взаимопонимания, позволяя выразить то, что не могло быть облечено в слова. В 1655 году, во время избрания его Римским императором, Леопольд ожидал наверху на лестнице, чтобы принять курфюрстов. Когда они начали подниматься по ступеням, Леопольд должен был для приветствия спуститься на три ступени, чтобы потом, поднимаясь по правую руку от них, снова иметь преимущественное право пройти первым. Однако, когда появился курфюрст из Майнца, чей голос был отдан французскому кандидату, Леопольд спустился вниз только на две ступеньки (может быть по рассеянности, но скорее всего преднамеренно) и ожидал там. В ответ на это, курфюрст из Майнца остался стоять внизу на лестнице, словно аршин проглотил, и отказывался двинуться с места, пока камергер не напомнил Леопольду, что он задолжал курфюрсту еще одну ступеньку.

Император и его двор на фоне великолепных декораций города давали некое подобие ежедневного театрального представления с продолжением. Вокруг императора непрерывно исполнялся искусный ритуал, соответствующий времени дня и временам года. В своей основе ритуал опирался на церемониал герцогов Бургундии, потом он был официально оформлен и заморожен в Испании Филиппа II и, наконец, приукрашен дальше католической антиреформацией в Австрии.

Этот сложный ритуал управлялся сотнями придворных, которые входили в штат двора, образуя домашнее хозяйство императора. Хор этого представления, наряду с большим числом государственных служащих, состоял из целого войска ремесленников и слуг: золотых дел мастеров и парикмахеров, кузнецов оружия и каретников, трубачей, изготовителей париков, литейщиков пуговиц, истопников, кондитеров и многих других, необходимых во дворце ремесленников. В Хофбурге не было достаточно места для проживания и размещения всего скопления придворных и слуг: большинство было расселено в городских домах, которые они получали в ленное владение. Это обстоятельство, в сочетании с узостью обнесенного стенами внутреннего города, приводило к более близким отношениям двора с ежедневной жизнью города, чем это обыкновенно было принято, где бы то ни было. В действительности, почти каждый в городе каким-нибудь образом жил милостями двора. И вся тяжеловесная шарада придворной жизни разыгрывалась, в известной степени, на глазах соседей. Хотя это доверие и тесная связь ни в коей мере не нарушали границ строгого расслоения общественного устройства, тем не менее, оно глубоко влияло на общий вкус и поведение. Все следовали моде, привычкам и времяпровождению при дворе. В большом театре, каким был барочный город, даже зрители, время от времени, могли сыграть роль на центральной сцене.

Все члены императорского придворного штата, при поступлении на службу связывали себя торжественной клятвой, быть «верными, послушными и внимательными» и предупреждать императора о малейшей возможной опасности; обычно они оставались с ним до самой смерти. Культ императора, который продолжался до конца режима Габсбургов, имел, так сказать, свое ядро в этих семьях с их традициями придворного служения, видевших свою главную задачу в Kaisertreue — верности императору, и оставался важным фактором, который скреплял монархию на Дунае против центробежных сил национализма.

Течение жизни императора можно было точно предсказать в соответствии с правилами и порядком. Он ежедневно вставал в одно и то же время и сначала его обслуживал камердинер, господин Черного ключа, а после этого личный камердинер, господин Золотого ключа. Он слушал три мессы подряд, преклонив колени на камнях часовни, и раскладывал перед собой книги с литургией. После этого он проводил аудиенции, во время которых люди допускались в точном соответствии с их рангом: бедняки и священники низшего ранга получали бумажный мешочек с золотыми дукатами.

Леопольду все же удалось окружить себя нимбом неслыханного величия, несмотря на его карликовую фигуру в огромном парике с локонами и на то, что он близоруко щурился на каждого, а если хотел его разглядеть получше, то должен был пользоваться лорнетом. Он носил только испанский костюм, целиком черный, с красными чулками и башмаками и шляпу, украшенную перьями. Придворные появлялись во дворце тоже исключительно в испанской одежде.

Он обедал в час дня, обычно один, но с большой пышностью, во дворце, во вновь обставленном, богато позолоченном флигеле Леопольда. Каждый, кто пожелал, мог быть допущен, чтобы посмотреть, как обедает император. Он сидел в роскошном высоком кресле под красным, отделанным золотом балдахином, разговаривал со своими пажами и шутами или слушал музыку. Итальянский архитектор Бурначини[278], который сделал наброски для роскошного убранства оперы, построенной к свадьбе Леопольда, был также создателем интерьера сверкающего зала, в котором император обедал так, как если бы он был на большой сцене театра.

Телохранители и воины, вооруженные алебардами, стояли на страже с непокрытыми головами, присутствовали папский нунций и зарубежные посолы, которые кланялись и удалялись, как только император отпивал первый глоток вина, который виночерпии наливали, преклонив колени. Император во время еды оставался в шляпе и снимал ее только во время застольной молитвы, которую произносил священник, или когда императрица обедала вместе с ним и поднимала бокал, чтобы выпить за его здоровье. Блюда для Его Величества доставлялись из кухонь в самом сердце крепости и проходили через 24 пары рук прежде, чем попасть к нему.

Никто, кроме императрицы, не садился за стол с императором — «подле императора», когда он обедал в парадном костюме. После обеда Его Императорское Величество оставалось сидеть до тех пор, пока все, даже скатерть, не была убрана и пока не стелили свежую. После этого появлялся первый камердинер императорского обеденного стола с позолоченной серебряной чашей, полной душистой воды для мытья рук, а главный камергер протягивал салфетку.

Ужин, менее формальную трапезу, сервировали обычно в покоях императрицы — «подле императрицы». Тогда могли быть приглашены гости, было веселье, беседа и музыка. Придворные дамы императрицы, двенадцать молодых женщин из аристократических семей, которые жили в императорском дворце Хофбург, прислуживали за ужином и приносили чашу для умывания. Хотя курфюрст Август Саксонский в 1696 году в течение четырех недель гостил в Хофбурге, он никогда не обедал «подле императора», тем не менее, он был гостем за столом императрицы и в знак особого уважения мог протянуть салфетку императору.

В прекрасные весенние дни, в послеобеденный час случалось, что император и императрица выезжали в город, медленно и торжественно в карете для выездов, обитой красной кожей, сопровождаемые лейб-гвардией из 300 человек пеших или на лошадях, а за ними следовал целый поезд черных карет. Император один занимал главное сиденье кареты; императрица сидела напротив него, спиной к лошадям. За городом, где требования этикета ослабевали, ей разрешалось сидеть рядом с ним. Иногда императорская чета после обеда отправлялась на охоту или на соревнования стрелков, или императрица после обеда удалялась в свой зеркальный кабинет, чтобы поиграть в карты с придворными дамами.

Вечером, чаще всего, бывал концерт, опера или балет, который давали в Королевском театре, снова с соблюдением строгого этикета. Император и императрица сидели в креслах с мягкой обивкой из красного бархата на возвышенном подиуме, который располагался прямо перед сценой, словно они входили в состав главных действующих лиц представления. Два пажа, стоя на коленях, обмахивали веером Их Величества для охлаждения, в то время как курфюрсту Августу, который сидел в обычном кресле, позади в отдалении, сунули веер в руки, которым он, если пожелает, мог охлаждать себя сам.

Придворная жизнь имела твердо установленный план не только в течение дня, но и соблюдалась последовательность времен года. Торжества и праздничные дни были заранее, задолго до их наступления, отмечены в календаре. В дни рождений и на именины императора и императрицы все придворные и дипломатический корпус появлялись в императорском дворце Хофбург, чтобы поцеловать высочайшие руки и посмотреть, как император обедает.

В «Тоизонтаг» — праздничный день годовщины ордена Золотого Руна — рыцари ордена в темно-красных, расшитых золотом бархатных мантиях, слушали мессу и вечернюю службу в часовне Хофбурга и обедали вместе с императором в Хофбурге, неслыханно редкая честь.

Не все события, которые император освещал блеском своего присутствия, сохраняли в течение всего времени внешние приличия. По праздникам разных святых — заступников, когда император посещал соответствующие церкви, и после этого обедал в трапезной прилегающего монастыря, часто все его окружение приходило в смятение. Собиралась огромная толпа людей, кричала, толкала и тянула, наступала, борясь за место, откуда хорошо было видно все. Родственники и друзья монахов или монахинь прокладывали себе дорогу через лейб-гвардию, чтобы выпросить милость у императора. Часто масса вела себя так дико и непристойно, что императорская гвардия оказывалась беспомощной, и чернь едва пропускала придворных, когда они приносили еду Его Величеству, (которая всегда приготавливалась только в кухнях дворца и ее приносили оттуда).

Но какой бы формальной ни была жизнь во все остальное время года, на Fashing (Фашинг) — во время карнавалов на Масленицу — все преграды падали и «потерпевшее величество» становилось требованием дня.

Для всего придворного общества, начиная с Крещения и до самого вторника на Масленой неделе- последнего дня Фашинга — продолжалась вереница буйного веселья: балы-маскарады, «ridotti» (Редутные залы — танцзалы), комедии, оперы, катания на коньках, фейерверки, концерты и конный балет. На придворных балах ужин подавался в два часа утра, и танцы продолжались до рассвета. Для катания на санях сотни повозок привозили, если требовалось, свежий снег с гор и посыпали им улицы и площади внутреннего города. Господа из общества разыгрывали по жребию дам, которые должны были ехать с ними на званый ужин. В красивых резных санях в форме драконов, павлинов и лебедей общество мчалось по улицам, музыка играла и драгоценности дам и мужчин искрились в свете факелов.

Во времена барокко императоры Габсбурги особенно любили маскарад в Хофбурге, который назывался «Трактир» или «Корчма». Замок превращался в сельский дом «Черный орел», император и императрица переодевались крестьянами — хозяином и хозяйкой, придворные наряжались молочницами, брадобреями, постижерами и пастухами; начиналось веселье, и церемониал отменялся. Во время одного известного «Трактира» в Хофбурге в 1698 году, его посетил царь Петр Великий[279]. Он появился переодетым во фризского крестьянина, выпил поразительное количество вина и до самого рассвета кружил своих красивых партнерш, отплясывая казачок.

Эти два периода — Карнавала и Великого поста, отражали контраст человеческой жизни, противоположные полюса желаний, так что один не мог существовать без другого. В Вене преобладал здоровый, грубоватый дух Фашинга больше, чем дух поста. Это был город беззаботный и оживленный. Спускающиеся террасами виноградники окружали город с давних времен. Кружение в танце, запрещенное как безнравственное в других немецкоговорящих странах и давно популярное в Вене, изобилие аристократии и современная, комфортабельная жизнь большинства граждан — все это способствовало карнавальному веселью, которое Британский посол, Сэр Роберт Кейс, сравнил однажды с «шестью неделями, прожитыми в турецком барабане». У этого народа, страстно преданного сцене и театральным постановкам, появлялась свобода, которую давали маски на Фашинг: каждому, хотя бы раз в году, давался шанс сыграть роль по своему выбору. Даже Габсбурги спускались с Олимпа, чтобы один день побыть Амфитрионом[280].

Когда же во вторник, в последний день Масленицы, била полночь, музыка замолкала, танцующие ноги останавливались, на сценах гас свет, праздники прекращались. Начиналась «Пепельная среда» — среда первой недели великого поста. Французский посол, герцог де Ришелье[281], жаловался в одном из писем к себе на родину, что он и придворные должны были следовать, «как кучка лакеев» за императором, совершающим молитвы и что между вербным воскресеньем и пасхой он «провел сто часов на коленях». Возможно это не было преувеличением, так как государственному министру по должности полагалось во время поста не менее 80 публичных молитв.

Но и во время Великого поста в Вене исполнение обрядов напоминало большое театральное представление. Блестящие процессии наматывались, как светящаяся нить, на узкие улочки внутреннего города, искрясь музыкой и богатством красок; при этом император и императрица часто вышагивали пешком во главе процессии. На импровизированных сценах, где-нибудь на углу улицы, ученики иезуитов показывали благочестивые постановки и «развлекательные шествия» поста: шествие Вербного воскресенья, спуск с Елеонской горы, шествие на Страстную пятницу. Сотни участников представляли в костюмах с музыкой историю страданий Христа. Для «процессии до Хернальса» император, императрица и все придворные одевали маски и костюмы библейского характера. В память страстей Христовых они верхом на ослах вели все население от собора Святого Стефана дальше за город до Голгофы — места в пригороде Хернальса: путь, который целиком соответствовал «via dolorosa», скорбному пути в Иерусалиме. Это было актом покаяния за первую и единственную протестантскую проповедь, которая была прочитана в Вене в соборе Святого Стефана. «Процессия до Хернальса», судя по сообщениям современников, больше отвечала духу Масленицы, чем Поста, потому что лесная чаща и живая изгородь вдоль их пути, часто становились местом в высшей степени светских развлечений между участниками.

В Великий Страстной четверг император и императрица преклоняли колени в присутствии собравшихся придворных, в большом зале Хофбурга, чтобы омыть ноги двенадцати нищим. В Страстную Пятницу император, придворные и население города совершали паломничество от церкви к церкви, чтобы в каждой посетить Гроб Господень, который создавался большими художниками своего времени, подобно сценам Рождественских яслей в дни Адвента. Известна, вызывавшая большое восхищение декорация к Страстной пятнице, размещенная в церкви св. Августина, находящейся возле Хофбурга. Гроб Господень помещался посреди австрийского горного ландшафта с настоящими деревьями, на которых сидели настоящие и искусственные птицы; пение искусственных птиц имитировал на заднем плане маленький мальчик.

В субботу на Страстной неделе в процессии в честь Воскресения Христова толпа возвращалась к алтарю в каждой церкви.

Сразу после Пасхи император и его домашние переселялись за город в Лаксенбург, обычно для соколиной охоты, травли оленей и для охоты на кабанов. В разгар лета, сразу после дня святого Иоанна, длинная вереница экипажей везла придворных поближе к Вене, в другой летний дворец — «Новая Фаворита». В октябре императорская семья снова возвращалась в императорский дворец Хофбург, аристократия приезжала из своих замков и поместий в городские дворцы, и хоровод придворной жизни начинался снова.

Большие церемониальные циклы определяли в жизни императора не только течение дня и года, но и приливы, и отливы всей его жизни. Крестины, свадьбы, коронации, похороны: все это давало повод для большого спектакля, церемониальных действий, носивших отпечаток представления, в котором театр и настоящая жизнь непосредственно сливались друг с другом. Придворные были одновременно зрителями и исполнителями. Известные композиторы того времени создавали подходящую музыку для каждого случая, великие художники делали эскизы декораций для опер, оформляли иллюминацию для крещений, свадеб и коронаций и, под конец, для катафалков, на которых устанавливали гроб с телом императора для торжественного прощания.

Так же, как существовал протокол для жизни, существовал протокол для смерти. Габсбурги обычно умирали при впечатляющих сценах прощания на смертном одре, окруженные своей семьей, духовенством и высшими чиновниками двора. Последние слова всегда тщательно записывались для истории. Леопольд покинул мир под сладкие, нежные звуки барочной музыки, которую он так страстно любил. Рассказывают, что его сын, Карл VI, который до последнего дыхания был фанатическим поборником этикета, поднялся еще раз на своем смертном ложе, чтобы потребовать, почему в ногах у постели горят только четыре свечи, тогда как ему, Римскому Императору — «Caesarean six» — положены по протоколу шесть.

Из всех представлений придворной жизни, похороны императора были, пожалуй, самыми впечатляющими. После того, как император умирал, его труп вскрывали и тщательно бальзамировали; сердце вынимали, заключали в золотую урну и переносили в «Склеп сердец» в церкви Cв. Августина. Внутренние органы после того, как они были освящены домовым священником, помещали в медную урну и отвозили в карете в собор св. Стефана, где их второй раз освящал архиепископ Вены и погребал в катакомбах под церковью.

В то время, как происходили оба маленьких захоронения сердца и внутренних органов, тело покойного монарха в испанском наряде — даже шляпа с перьями не была забыта, укладывали в высоко поднятый, разукрашенный катафалк, устанавливаемый в рыцарском зале императорского дворца Хофбург для торжественного прощания. Установленный таким образом для торжественного прощания, гроб с телом представлял собой зрелище, вызывавшее благоговение. Все комнаты крепости драпировали черными тканями. В мрачном рыцарском зале единственный свет исходил от колеблющегося пламени черных восковых свечей, которые горели в головах и в ногах смертного одра, мистически отражаясь в драгоценных камнях, которыми были украшены корона, скипетр, держава и орден Золотого Руна. Придворные камергеры, одетые в длинные черные мантии, сменялись в постоянном карауле около тела покойного; монахи августинцы или капуцины служили мессы и, время от времени, появлялись мальчики-певцы из капеллы Хофбурга, пели псалмы «Мизерере» и читали заупокойную молитву «Из бездны». Над городом, погруженным в траур, день и ночь разносились приглушенные звуки церковных колоколов.

Торжественное погребение происходило ночью. При свете факелов и свечей длинная процессия отправлялась в путь. Впереди шли все бедняки из городских богаделен со свечами в руках, за ними следовали монахи различных орденов, прислуга императорского двора, служащие, члены городского совета, духовенство и рыцари Золотого Руна. Господа — 24 хранителя Золотого Ключа — несли гроб, за которым следовала императорская семья в глубочайшем трауре.

После молитв в церкви Ордена Капуцинов гроб несли по винтовой лестнице в крипту, где придворный камергер Его Императорского Величества оказывал последнюю услугу своему господину. Он трижды стучал в закрытые ворота крипты, из глубины которой голос спрашивал:

«Кто там?»

«Император Леопольд», — отвечал придворный камергер.

«Я его не знаю», — отвечал голос изнутри. Крипта оставалась закрытой.

Придворный камергер снова стучал трижды в железные ворота и снова голос из крипты спрашивал:

«Кто там?»

«Я, Леопольд, бедный грешник».

Настоятель католического монастыря Капуцинов распахивал ворота. Гроб открывали в последний раз, чтобы приор мог опознать персону, которую он брал на свое попечение. После этого саркофаг запирали двойными ключами навсегда.